Последний художник

Последний художник

Насмешливая грустная эпоха,

Когда поэту жить дано,

А ведь кому-то в это время плохо,

Родная, вызови врача скорее.

Насмешливая тоскливая эпоха,

Когда поэт поет свой груз,

А в это время человеку плохо,

Звони скорей ветеринару

Иль седлай пуще лошадей,

Пока любимый твой тоскует,

А этот все багровей иль багровее.

Насмешливая грустная эпоха.

Когда народу на крестинах вспять

Прельщает попа или охать,

Когда бессильны доктора,

И нет воды чтобы креститься

Когда посредь пьяни до утра,

Я вынужден тебе молиться.

Когда средь кленов и осин,

Потрепанных тоской, отчаяньем

Когда средь ваших и чужих,

Я буду в стельку, буду пьяным

Насмешливая грустная эпоха

Среди людей быть таковым.

И стоило взаправду охать?

Под эти строчки мы сидели в уголке тихой комнатушки, которую арендовали совсем недавно и смотрели на запыленный город, коим он всегда представлялся в старых фильмах. Колесницы резво рассекали воздух, дребезжа старыми выхлопными трубами, а она, будто бы назло всем и всему, надевала белое платье.

Когда мы выходили из дому, то всегда останавливались у подъезда и смотрели на капельки воды, стреляющие в асфальт. Их был целый град, а проскочить было невозможно, потому ей было нужно несколько секунд, чтобы собраться с духом перед тем, как быть облитой.

И вот она шагнула, капель промочила плечо, и поморщившись, но не потеряв былой гордости, мы вышли на мостовую. Ей всегда нравилось снимать пусть самые задрипанные места, но поближе к центру, а здесь мы жили практически на Патриарших, не зная своего счастья иль беды.

— Ты сегодня совсем не промок, когда вышел из-под карниза вод.

С ехидной улыбкой сказала она.

— Ты, как всегда прекрасно мокнешь, рядом со мной…

Безучастно ответил я.

Она не смутилась, а даже напротив, нашла в себе силы улыбнуться, взяла меня под руку, и мы зашагали быстрее.

— Ты уверен, что мы должны, что обязаны? Неужели нет другого пути?

— Конечно, есть. Десятый раз тебе повторяю. Не иди со…

— И думать перестань. Не буду я делать глупостей. Я буду делать глупости вместе с тобой.

— Чертовы женщины…Никогда не делаете, о чем вас просят.

Она посмотрела на меня очень серьезно и заявила:

— Там, на голгофе будет лежать много голов. Не вздумай спотыкаться, умник.

Я вернул ей серьёзный взгляд и бросил, бурча:

— Ты никогда не была так серьезна, отчего же здесь стала?

Она повернула голову к дороге, опустила глаза к ботинкам, потом сверкнула в прохожего и продолжила:

— Мы почти пришли. Слушай внимательно: эти люди это единственные, кто может нас подвести. Знаю, ты захочешь разубеждать меня, ведь тебе хочется им верить, но, послушай…Мы это все, что у нас есть. Не будет не до не после. Выживи, Спасись, Погуби всех идиотов и гордецов, погуби умников и долбанных любителей справедливости, но выживи. Нужно лишь тянуть время, помни об этом.

Она отвела взгляд в сторону, затем добавила, вскользь, будто бы нечаянно:

— Я тебя пршу…

Пока я разглядывал свои ботинки, она смотрела на меня.

— Знаю, если я не вернусь, тебе будет не с кем сидеть у этого отвратительного камина в нашей зябкой комнате.

— Дело не во мне. Дело в нас.

Я нападал.

— Ты никогда не говорила этих слов.

— Ты никогда не делал глупостей, которых я не понимала. Сейчас я тебя не понимаю…

Я ее перебил.

— Ты же помнишь наш план?

— Ты тянешь время, пока я сажусь на самолет. Ждем, пока войска отобьют город обратно.

— Да. И никакой самодеятельности. Если ты не сядешь в самолет. Я хочу, чтобы ты знала, войска не смогут взять город, пока ты тут. Ты это поняла?

— Почему?

— Потому что я так сказал.

— Нет, подожди, что это вообще значит? Я же…

Она все говорила и говорила, настаивала, затем проклинала, извинялась, затем усугубляла еще больше, а я смотрел вперед на тоненького мужчинку в кителе, который уже давно завидев меня, свистел в свисток. Из здания вываливались один за другим мальчуганы, придерживая фуражки, они спускались бегом по лестнице и уже направлялись ко мне.

Я посмотрел на нее в последний раз, и не мог сказать ни слова.

Тогда заговорила она.

— Пока мы молоды

— Пока мы любимы

Меня нарочно уронили лицом в грязь, давно не чищенной улицы. Она вся была в остатках черного снега и льда, как это обычно бывает в столице поздней зимой, затем нацепили наручники, она стерла слезу с глаза, после спокойным, ровным и даже гордым голосом заявила:

— Господин поэт, я же говорила, что вы сегодня испачкаете свое пальто. В следующий раз я возьму для вас другое.

Враги не замечали ее, ее слов и чувств, занятые тем, что скручивали меня, как сороконожку, надевая наручники всюду, попутно орудуя руками по карманам, затем я заметил, как пропали сигареты и зажигалка.

— Вот дураки…

Подумал я. Незадолго до этого, утром, я специально взял те сигареты, что тогда уронил в порыве забав в лужу, а зажигалка вообще давно была пустая, хоть и выглядела дорого. Когда-то мне подарил ее один старый друг, как его называла моя женщина «Старый друг из шведской академии наук».

Тогда из здания вышел старый, прожжённый офисной работой горемыка, и скомандовал вести меня на заседание комиссии.

На лицо светила яркая лампа, как в пошлых фильмах, за столом курил мои сигареты какой-то потный мужчина в золоченных погонах, которых не было ни у кого другого ранее. Видимо, это был какой-то уж очень горячо любимый «верхами», исполнитель. У таких обычно нет родины или любви, забот или проблем, только нужно грамотно и мерзко работать языком, повторяя:

— Есть, сэр

Громогласно и почтительно заявил он.

И вот мне уже прилетает удар, один за другим, по ребрам и почкам, селезенке, потом по позвоночнику и вновь по ребрам.

— Цель визита, любезный?

— Теперь весь город на ушах после вашего приезда.

— Какой город? Нет уже здесь никого, все уехали.

Они переглянулись.

— Да, некоторые трюмные крысы вылезли на волю. Они явились после вестей о вас. Вас будут судить. Последним из всех. Капитан говорит, что это в память о ваших заслугах, а по мне так писанина вроде гимна не заслуживает никаких преференций. Как это говорится в газетах: Неимоверно слащавый, чрезмерно буржуазный писака покорил сердце партии.

Я ухмыльнулся ему кровавой улыбкой и захохотал, скривившись от боли:

— Виновен.

Тогда мужчинка в золотых погонах взял меня и повел перед собой.

Он стиснул зубы, побагровел и говорил очень медленно:

— Запомни сюда, щенок, ты сейчас скажешь тоже самое перед верными подданными его совершенства. Тогда может быть сможешь надеяться на быструю смерть. Если же нет, то девчонка твоя будет у нас до конца дней своих твою дерзость отрабатывать. Кровью и катаньем, ты меня понял?

Похоже, что любое даже номинальное признание, его бы устроило.

Меня выкинули в центр кругового зала, где света было так много, будто бы мы были на центральном стадионе или и того хуже, в раю.

— Заключенный номер 595, вы признаете свою вину?

Раздался гордый и властный голос какого-то моджахеда, который нацепил на себя парик судьи, как это делали в Англии времен ее колониальных зверств.

Тогда я осмотрел его голову, оказалось, что парик он надел не той стороной, но тут пришло озарение: если мой номер 595, то есть вероятность, что судить будут еще пять человек. Может быть есть возможность подсластить им пилюлю, пока они совсем не обрубили концы правосудию, ведь идиотам всегда нужна ровность в бумагах, меч в руках и журавль на шампуре.

— Признаю.

— Вы отдаете себе отчет в том, что были прямым голосом буржуев, угнетателей и военных преступников, что пытались разрушить внутренний строй гордой нации изнутри?

— Нет.

Я не мог отдаться без предварительных ласк, увидев вдали последних дипломатов. Среди них был один мой хороший знакомый. Он просил звать его «папой», ибо родного у меня не было, постоянно улыбался, когда я ему напоминал, что его дочь теперь живет с писателем, а сейчас стоял неподвижно, как вкопанный в собственную могилу. Я кивнул ему, но реакции не последовало. Он смотрел «в меня» каменным взглядом. Его рейс из города был уже сегодня. Зная, что люди такого ранга разнесут вести по всему миру, я должен был спасти еще пятерых моих друзей (может и не друзей вовсе, но людей чести, их, итак, нынче не сыскать) и не дать оклеветать себя в глазах остального мира. Им еще будет за что бороться после меня.

— Вы готовы к зачитыванию обвинений?

— Готов.

Я выпрямил плечи, показав не тленный дух, который немного таял под окровавленным костюмом-тройкой, с подбитым глазом и слипшимися от крови волосами.

— Тогда начнем.

Человек, который стоял за моджахедом-перевертышем (так я окрестил идиота, который даже правосудие на себя с правильной стороны надеть не может) по-воински зашагал ко мне, обошел меня в четыре длинных шага, вынул пистолет из кобуры и совершил два выстрела по коленным чашечкам.

Я скорчился от боли. Это было самое болезненное мое состояние за всю жизнь, если не считать того, как моя женщина вдруг решила изучать скрипку, ведь так она была бы «более аристократична в здешних кругах», когда мы жили во Франции, гитару, когда мы жили в Испании, и наконец тот клятый вокальный курс во время гастролей по Америке. Видите ли, ей очень захотелось стать джаз-богиней, а мне страдай по утрам и слушай вой любимой (это еще ладно) и ее «el la teacher». Так она пыталась совместить название всех ее учителей в одно слово со множеством ненужных букв. Когда я возмущался, она целовала меня в лоб, клялась, что будет потише и нарочно заводила бедную девочку, которая ее всему обучала ко мне в комнату, чтобы я «проникся». По-моему, все-таки прониклась она, ведь это я спал голым, а одеяло моя любовь крала еще, пока не расцвело и вот…

— Встать.

Двое солдат попытались поднять меня на остатки ног, но у них не получалось. Тогда-то я и заметил, едва приоткрыв глаза, что помимо моего старого «отца», идиотов в мантиях и нескольких «верхов» в пиджаках, никого и не было. А были лишь солдаты, солдаты, солдаты…

— Почему же вы не пустили зрителей, господа присяжные?

Задыхаясь, жадно хватая воздух губами, пробормотал я.

— Не пытайтесь шутить, изменник, ваше дело теперь лишь с достоинством выслушать свой приговор.

Тогда меня кинули прямо перед перевертышем.

Стоять или сидеть я не мог, оттого просто лежал на вытянутых ногах, чтобы хоть как-то минимизировать боль, на белом, как воля богов, мраморе, слегка испорченным моей кровью, кровью тех, кто был здесь до меня, кровью десятков и десятков бедолаг. Бедолаг и меня. Свободного, пусть и не без излишеств человека.

— Из-за большого количества обвинений в ваш адрес, суд вынужден был бы сидеть здесь до скончания времен, потому в вашем приговоре будет зачитан лишь последний из всех, с позволения его совершенства, произведений.

Я скуксил рожу, пытаясь не корчиться от боли, корчась от противоречий.

— С позволения многоуважаемых господ…

«Позволения, позволения» — интересно этот плешивый хотя бы отлить ходит без чьего-либо позволения. Я сразу представил «полуголое» своей плешивостью совершенство вместе с этим ханыгой в туалете, где тот постоянно спрашивает у него разрешения на то, чтобы помочиться, потом подтереться или наконец, как «совершенство» все это надоедает, и он сам застегивают своему верному поданному ширинку. Вот уж действительно власть народа.

— Суд будет квалифицировать те или иные деяния по мере цитирования мракобесных баллад, написанных грешником, предателем и боголюбцем, господином…

«Уже и в слуги божьи меня записали. Чем бы народ не тешился, лишь бы закончили побыстрее. Уверен, если это продлится слишком долго, то я могу умереть от потери крови, а это никому здесь не нужно… В конце-то концов, тогда моя дама еще не успеет спеться с ветром на пути в Ригу. Как же хорошо, что тот мальчишка— пилот оказался дельным, не то нам совсем было бы плохо» — Думал я, пытаясь избавиться от мыслей о боли.

— Начинаем зачитывание.

Тогда посреди круглого зала встала какая-то очень хрупкая девушка, которую я даже сперва и не заметил. Она была мила, но под глазом у нее красовался синяк. Это была девчушка из мемуаров какого-то средненького писателя, который явно не пожалел, что посвятил ей пару— тройку рассказиков, пока об этом не узнала жена. И вот она тут. Пытается бороться за выживание, прислуживая.

— «Мы спускались по равнине, которая напоминала маленькую, гористую женщину, ласкающую своими изгибами на спуск, и дразнящая ими же на подъем. В ней были все те, черты, которые…» Извините, кажется не то…

Тогда я вспомнил, как мы путешествовали по стране, будучи еще совсем детьми, убежали ото всех, взяв лишь парочку пакетов картошки, надеясь найти достаточно в лесу, мы проскитались три дня, в порыве дойти до Урала, а сами дочапали до аэропорта, где нас и нашли полицейские. Это было задолго до революции, болей и невзгод и хоть какой-то взрослости. Оба получили хорошенько ремня, так что, снова сбежав, приходилось спать на боку на чердаке, до следующих наказаний и причуд наших детских головушек. Мне тогда было пятнадцать, ей годом меньше. Она много улыбалась, говорила глупостей, но больше смеялась над моими, и никогда не отвергала ни одну из моих идей. Та девчушка и сделала из меня того, кем я являюсь.

Меня ударили по лицу. Снова начал терять сознание. Нужно держаться. Ради нее. Ради нас. Ради всех. Так я выиграю им время, пока эти идиоты не поймут, что это за девушка была рядом, пока меня крутили. Некоторые говорят, что бюрократ равен идиоту, но правда в том, что он куда хуже.

Девчушка вновь начала читать, уже помеченную красным клеймом печати, папку. На ней виделся приговор: «Расстрелять на месте». Шрифт был такой громоздкий, что его было видно, наверное, всем, кто в этот момент отвлёкся, любованием на тоненькую нимфу, что боязливо, дрожащими пальцами путала страницы в руках, но все же не допускала, чтобы они разлетались.

— «Она улыбалась, я таял, когда мы шли самой грозною зимою средь нечищеных улиц столицы…»

Моджахед проглотил ком в горле, толи из-за своего плохого русского, толи от неприязни, у него запершило в горле. Затем огласил:

— Раз уж вам так не нравится работа коммунальных служб, то знайте же, что данные действия могут быть рассмотрены, как статья уголовного кодекса номер 100. «Разжигание ненависти к лицу или определённой группе лиц», наказание от 10 лет заключения.

Суд в прямом эфире. Интересно у кого-нибудь не завалялось диктофона? Потомки будут громко смеяться, а потом оплакивать меня.

— Вам есть что добавить, господин…?

— Господин поэт. Это моя фамилия.

— Господин поэт?

Идиот. Подумал, что «Поэт» — это моя фамилия. Конечно, я пользовался псевдонимом, как каждый порядочный графоман, и имя моего рода не было так широко известно, но на Руси не знать, кто такой поэт? Немыслимо.

— Мы русские. С нами бог знает, что.

Повсюду поползли шепоты. Даже среди уставных солдат, личной гвардии, патрулей и всех, кого удалось собрать для массовости. Раз уж решили клеймить боголюбцем, придется соответствовать.

— Продолжайте.

— «Мы шли по небольшим улочкам Парижа, ах, как он был прекрасен весной, когда еще…

Моджахед поднял указательный палец, давая знак юной читательнице остановиться, но, она его не видела, полностью погрузившись в слова,

— Не был стеснен городскими, что вернулись после зимовки в столицу, всюду раздавался пряный запах багетов, а за окнами виднелись маленькие детишки, которым наконец разрешили прыгнуть в летние туфли и бежать, бежать!

Ей прилетело здоровенная оплеуха от солдата подле.

— Достаточно! Данные деяния могут быть классифицированы, как статья 200 «Пренебрежение к государственной собственности или порча государственного имущества». Здесь явно отслеживается часть первая. До 15 лет заключения.

И только тогда я заметил, из-за своей большой нелюбви к юриспруденции, что номера статьей он выдумывает на ходу. Может быть дело было в акценте перевертыша, и я поначалу не сильно разобрал слова, которые он говорит, или в большой потери крови, но парень явно далеко пойдет.

Тогда из первого ряда трибун встал мужчина в похожем костюме на тот, что был на мне и громко заявил.

— У нас нет на это времени. Заканчивай. Еще пятерых сегодня привезли.

Перевертыш посмотрел на него с удивлением, видимо, он явно собирался в кресло побольше после процесса, но ему суждено было подождать. Интересно, успели ли они сжечь манифесты?

— Огласите последнее деяние.

— «Когда я выходил покурить на небольшой балкончик квартиры, то частенько видел, как у нее дежурят полицейские. Не ради забавы или пренебрежения, а из любопытства как-то решил к ним подойти. И, заговорив с одним, понял, что в меня летит снежок, ловко сплющенный мальчишкой из той детворы, что остались после войны сиротами. Там размещался маленький приют и, видимо, за всеми не уследили. Но парнишка промазал и попал прямо в рот полицейскому. В нашу-то зиму кроме снега там была еще и: пара окурков, много черного льда и небольшой белый кусочек, который напоминал торт «Панчо», если его разрезать наискось. Мужичок сразу погнался за парнишкой, а я решил ему помочь, и велел забежать в соседнее посольство. Там-то его точно не достанут из-за дипломатической неприкосновенности. Швейцар замешкал и не успел закрыть дверь перед парнем, как он уже оказался внутри. Полицейский оказался бессилен, как и…»

— Довольно! Вы все слышали! Какие статьи, если этот человек не уважает букву закона! Расстрелять на месте и немедленно! Кесарю кесарево!

Зал зааплодировал. Один из солдат в четыре шага обошел меня. Зажмурил один глаз, чтобы прицелиться, резко подмигнул мне, закрыл глаза и…

И я смотрел в темноту. Прямо на балконе, у дверей, стояла черная фигура в промокшем пальто. Кто-то в дорогой куртке начал выталкивать ее из дверей, держа под руку. Надеюсь, она больше никогда не промокнет.

Раздался звук выстрела.

22 февраля,

2022 год