"Франсуа"

Наверное, внутри каждого из нас сидит маленький человечек, который всю человеческую жизнь стучит маленьким топориком по крохотному, но невероятно прочному деревцу, с которым не могут сравниться даже лиственницы, на коих держится вся Венеция. Стук, стук, стук, стук…Каждый раз, когда я выбегал на манеж, на эту идеально-круглую поверхность, со всех сторон окруженную рядами и рядами кресел и лиц, малыш-дровосек словно бы начинал стучать по деревцу быстрее. Наверное, каждый выход к зрителям был для него столь же волнителен, как и для меня самого. Но ведь в этом-то и заключается вся прелесть тех нескольких секунд, когда ты стоишь за плотным занавесом в небольшом, но широком коридорчике, откуда появляются все артисты, и ожидаешь своего выхода.

Три, два, один — и!..

Овации…

Все зрители вдруг сливаются в сплошную публику. Для артиста они все равны, и всех он любит одинаково.

Гаснет центральный свет, вспыхивают прожектора и цветные огоньки, всегда так радующие детей и других ценителей красоты.

Я всегда веселю людей. По крайней мере, они всегда смеются над моими номерами. Смейтесь, дорогие мои, у меня в запасе ещё много, ой как много юмора. Вы даже не сможете себе представить, сколько, уверяю вас.

Уж не знаю, откуда это во мне, но факт есть факт, над моими номерами зрители всегда смеются.

Город сменяется городом, а страна страной. Где наша труппа только не побывала! Но довольно придаваться воспоминаниям, пора на арену, зрители ждут…

***

Прищёлкнув напоследок каблуками длинноносых ботинок и яркими полосатыми подтяжками, я убежал за занавес. А вот мой друг джигит Франсуа уже ожидал своего выхода, сидя верхом на Брамсе. Последний явно пребывал в крайнем нетерпении. Поминутно постукивал копытом по полу и крутил головой туда-сюда. Совсем как человек.

Вообще Брамс был крайне нетерпеливым созданием, и обуздать его было под силу только Франсуа. Остальным же конь не подчинялся просто категорически.

М-да, глядя на Франсуа, так величаво смотрящегося в седле на спине Брамса, я думал о том, что начинаю понимать, по какой причине недурная доля женской части труппы строила ему глазки. Но делали они это так, наверное, забавы ради. Да и сам Франсуа иногда принимался в шутку флиртовать то с дрессировщицей, то с костюмершей Пьерой, то ещё с кем. И все прекрасно понимали, что этот самый «флирт» не что иное, как простая дружеская шутка. Франсуа, к слову, очень весёлый человек. Не такой, конечно, как я, но всё же чувство юмора у него есть.

Разговаривать сейчас было некогда, поэтому я лишь поднял над головой раскрытую ладонь с поджатым указательным пальцем. Среди членов нашей труппы этот жест означал пожелание удачи громовых оваций. Франсуа широко улыбнулся, коротко кивнул и, когда занавес разошелся в стороны, выехал на арену на спине верного Брамса. Сразу же послышались приветственные аплодисменты сотен рук.

Сейчас Франсуа там, скачет на своём коне, раскинув руки в стороны, то ли изображая полёт, то ли демонстрируя своё умение держаться в седле.

Франсуа никогда не перехватывает свои чёрные волосы резинкой. Хотя они не такие уж и длинные, чтобы мешаться, но выросли достаточно, чтобы красиво развеваться, когда Брамс переходит на галоп.

Эх, Франсуа! Расскажу я всё-таки читателю твою историю, расскажу…

Каждый раз, когда она взлетала на полотнах под самый купол цирка, ты не отрывал от неё взгляда. Всё наблюдал и наблюдал до тех пор, пока она не исчезала где-то в тени бокового хода.

Когда она, разбежавшись, лихо взлетала — смотрел.

Когда она выполняла сложные фигуры — смотрел.

Когда она вдруг оказывалась на толстом канате и осторожно шла по нему, помогая себе удерживать равновесие с помощью длинной палки — смотрел.

Когда ей аплодировали — присоединялся к овациям.

Однажды друг мой, Франсуа, вернулся под гримировальные лампионы с таким расстроенным выражением лица, что я не на шутку встревожился.

Эх, бедный мой влюблённый наездник, зачем же ты с собой так?

Но стоило ему вновь усесться в седло, как он вмиг преображался. Как внешне, так и внутренне. Все обиды, все грустные мысли тут же исчезали куда-то в небытие, словно их и не было никогда. Прямая спина, чуть вызывающий взгляд, решительный и громкий голос. Здорово!

Брамс же просто обожал своего хозяина и друга в одном лице. Этот конь, беспрекословно подчиняясь Франсуа, умел выделывать трюки, от которых у всей нашей труппы глаза лезли на лоб. Франсуа ладит с лошадьми просто на раз-два, сходу, практически моментально. Как ему это удаётся — никто не может сказать.

В цирке, как и в жизни у каждого своя роль. Все нужны и все необходимы. Дрессировщики, звуковики, осветители, гримёры, режиссёры, сценаристы, акробаты, клоуны, гимнасты, костюмеры и даже та полненькая девушка, продающая сладкую кукурузу и сахарную вату.

Помнится, когда мне было лет пять, мы со старшей сестрой посетили Шапито, бродячий цирк. Само представление я, если честно, помню плохо, всё-таки с того времени прошло уже чуть больше двух десятков лет. Запомнился только один огромный косматый лев и пушистая сахарная вата. Так вот! Этой самой ватой я попытался в тот день заткнуть своё левое ухо. А всё потому, что мы с сестрой заняли места как раз возле оркестра. Да и всё бы ничего, скрипачи, тромбонисты, барабанщики, флейтисты играли не так уж и громко, только вот пузатый мужчина с огромными металлическими тарелками что-то разошёлся. Он так старался, что при каждом ударе тарелок, наверное, глох сам.

Перепрыгнув через последний барьер, Брамс вместе с сидящим на нём Франсуа, мелкой рысцой убежал за занавес.

***

Есть в процедуре снятия грима нечто печальное. Стекающие в раковину белила и краски, с завихрениями исчезающие в водосточной трубе, нагоняют на меня ощущение не то тоски, не то облегчения. Шоу закончилось, зрители расходятся по домам, спускаясь по узким лесенкам и проходя по коридорам в огромный холл. Зал пустеет, прожектора и тонкие лучи лазера гаснут. После трёх часов выступления даже как-то непривычно вдруг оказаться в полутёмном и пустом зале, стоя в центре манежа.

Франсуа расседлал своего коня, увёл в стойло и долго-долго стоял там, уткнувшись лбом в шею пофыркивающего Брамса. Сейчас конь был спокоен и смирен. Видимо, понимал, как себя сейчас чувствует хозяин. Наверное, Брамс в большей степени способен помочь Франсуа, нежели я. Что ж, с лошадьми ему, наверное, проще, чем с людьми. Почему?

Он так мало говорит о себе, редко отвечает на вопросы личного характера, но так много улыбается. Он многое знает, но не рассказывает. Почему?

Франсуа — очень хороший друг. Если он привязался к кому бы то ни было, будьте уверены, что это навсегда. Он не предаст и не бросит. Никогда.

Франсуа пока не оборачивался и не замечал меня, стоящего в дверном проёме. Сейчас мой друг выглядел уставшим и разбитым. Куда делась та безукоризненная осанка наездника, где, в каких космических ветрах растворился тот решительный и открытый взгляд человека, раз за разом исполняющего опасные трюки перед сотнями зрителей? Бедный мой, бедный Франсуа…

Напрасно, ох напрасно я надеялся на то, что вскоре он забудет о воздушной гимнастке. Может, нужно было вмешаться ещё тогда, в самом начале? Может, это что-то изменило бы? Наверное, стоило…

***

…Надо лишь начать… Чтобы начать, надо зацепиться за что-нибудь. Чтобы зацепиться за что-нибудь, надо заменить нечто особенное. Но это может быть на первый взгляд совсем не особенное нечто — например, ты думаешь, что рядом с тобой лежит плед. Ан нет. Это вальтрап, оставленный Франсуа. А это — не расчёска, это его же скребница. И нет, дорогой Читатель, это не шторы. Это воздушная гимнастка сушит полотна…

Франсуа иногда развлекался, из любопытства хватаясь за полотна и пролетая всего лишь в паре метров над ареной, цепко держась за них. Выше его, неподготовленного к подобным трюкам джигита, не поднимали.

А вот гимнастка взлетала высоко-высоко, под самый купол, ухватившись за материю и демонстрируя трюки, при виде которых у всех замирало сердце. Иногда казалось, что вот-вот она упадёт на пол, не удержится, соскользнёт рука, но нет. Выступление продолжалось…

Но сегодня Франсуа вышел в коридор без Брамса, один.

— А где же конь? — спросил я недоумённо.

Мой друг молча поправил ворот чёрной рубашки и отбросил тёмные волосы на затылок.

— Сейчас не твой выход, Франсуа. Куда ты?

Пока я в полнейшей растерянности вертел головой, как бы спрашивая у стоявших по обе стороны коридора помощников и пары дрессировщиков, в чём дело, Франсуа, глубоко и шумно вдохнув, вышел вон.

Овации. Приветствие. Секундная тишина, а следом постепенно нарастающая музыка. Казалось, что она словно увеличивается в объёме, заполняя всё пространство под куполом. Все переходы, коридоры, комнатки, подсобные помещения, холл, лестницы и души собравшихся под этой скруглённой крышей людей.

Я осторожно, одним глазом, выглянул из-за занавеса и так и замер, поражённый безрассудностью влюблённого наездника.

Теперь всё ясно. Теперь всё понятно.

Сказать по правде, когда Франсуа поднялся высоко над ареной на длинных блестящих полотнах, мне захотелось выбежать туда и во всю мощь лёгких закричать: «Что ты творишь? Зачем? Ради чего?». Но, даже сделай я это, он всё равно не услышал бы моего голоса, который полностью перекрыла бы гремящая музыка. Наверное, Франсуа даже не смог бы увидеть меня, стоящего далеко внизу, из-за скрещенных лучей мощных прожекторов.

Теперь всё ясно. Теперь всё понятно.

Он пошел на это из-за неё.

— Взлети вместо меня под самый купол, тогда я полюблю тебя…

Наверное, она сказала ему нечто подобное.

Нельзя ставить условий влюблённому человеку, тем более, ради личной выгоды или забавы. Это может плохо закончится, потому что тот, кто не в состоянии думать ни о чём, кроме любви, забывает об опасностях, иногда даже самых элементарных.

Музыка начала стихать, номер подходил к концу. Оставалось только ещё раз пролететь над ареной и спуститься. Но даже отсюда, издали я видел, что руки Франсуа начали предательски дрожать и медленно соскальзывать по гладкой материи, которая по длине своей не доставала до пола…

— Что он делает? — вскричала Пьера, стоявшая рядом со мной.

— Он же упадёт!

— Где Маритт (франц. «маленькая возлюбленная»)? Это её номер? Почему его пустили?

— Что тут у вас вообще творится?!

— …не удержится!

— Остановите номер!

— Вниз, вниз опускайте!

Все что-то наперебой кричали, размахивали руками, но толку было мало. Полотна пошли на снижение, но оно было слишком медленным и плавным. Франсуа, только удержись! Клянусь, я доберусь до Маритт, когда всё закончится! Только удержись, друг.

Вот. Какую роль иногда играют в нашей жизни секунды…

Я хотел бы сказать, что те мгновения, когда Франсуа всё же не удержался и с высоты упал прямо на пол, показались мне часами или вечностью, но нет, это было не так.

Секунды истекли, только я всё ещё прокручивал в голове то, что только что произошло…

Плотный занавес, натянутый вокруг арены, пошел вниз, скрыв от глаз зрителей жуткую картину.

Никогда не думал, что могу бежать настолько быстро…

— Франсуа! — позвал я ещё на бегу — Франсуа, ты жив?

Он не ответил. Я вскинул взгляд на блестящие полотна. Треклятые тряпки, не достающие до пола несколько метров. Почему сегодня они столь коротки?!

Закрытые глаза, кровоточащие ссадины на лице и неестественно вывернутая рука — всё, что я помню. Подоспевшие медики унесли Франсуа прочь с арены…

Его увезли на машине с тревожной сиреной и мигалками. А мне нужно было выходить к зрителям. Нужно было закончить выступление.

У меня на лице был неизменный грим улыбающегося клоуна. Но, как всем вам известно, клоуны бывают не только весёлыми. Есть также клоуны злые, как в американских фильмах. Есть «тёмные», сыплющие нехорошими, словесно-жестокими шутками, над которыми смеются только недалёкие садисты. Есть клоуны с большим красным носом и рыжим париком. Сегодня я вышел на арену грустным клоуном с весёлым лицом. Клоуном, который едва не плакал не то от страха за друга, не то от злости, не то от собственного бессилия. Вышел клоуном, рассказывающим какую-то старую и грустную историю весёлым голосом…

***

…Я осторожно поскрёбся в белую дверь больничной палаты.

— Войдите, — глухо ответили мне изнутри.

Франсуа лежал на кровати, головой к двери и, замерев, смотрел в окно неподвижным взглядом.

Сломана рука, несколько рёбер, повреждёна ключица… Франсуа отделался сравнительно дёшево. По крайней мере, остался жив и осложнений в его состоянии не наблюдалось.

— Зачем ты это сделал? — напустился на него я в праведном гневе лучшего друга.

Джигит молча выслушал всю мою тираду, а после спросил:

— Как там Брамс?

Я сказал, что с конём, в отличие от его хозяина, всё в порядке, с одной только оговоркой. Маритт к нему не подпускают и всеми силами стараются сделать так, чтобы воздушная гимнастка не попадалась ему на глаза.

— Пару дней назад, когда мы репетировали, Брамс едва не убил её. Видимо, он чувствует, кто виноват…

— Я виноват, — тяжело выдохнув, перебил Франсуа — Я виноват в том, что имел глупость послушать её и пойти, что называется, на поводу…

— Но…

Он вскинул загипсованную руку, тут же болезненно сморщился, но продолжил:

— Не оправдывай меня, хорошо? Никто и никогда не должен идти на поводу у любви, если она столь же бесчестна, как Маритт… О, Небо… Как же я глуп. Я ведь мог разбиться. Как же теперь?.. Прости меня. Я должен был послушать тебя сразу. Ты ведь предупреждал меня, а я… Глупец.

***

Вскоре из нашей труппы навсегда исчезли двое: Брамс и Франсуа. Они ушли, наскоро попрощавшись со всеми. Я видел, как тяжело Франсуа уходить от нас, как натянуто он разговаривает, как фальшиво улыбается… А ведь последнего никогда раньше не было. Бедный, бедный мой Франсуа. Куда же ты сейчас?

Но они ушли и не обернулись. Ни конь, ни наездник.

А наши выступления продолжались. Город сменялся городом, а страна страной. Афиши, костюмы, гримёрки…

Поначалу мне было трудно свыкнуться с тем, что друга больше нет рядом, что он неизвестно где. Только редкие письма, приходящие с разных адресов, удерживали хоть хлипкую, но всё же связь между нами.

С того дня, как Франсуа покинул наш цирк, прошло уже много времени. Может быть, два года, а, может и все пять. Однажды, когда мы выступали в одном из крупных городов, выпало два свободных дня, в которые вся труппа была предоставлена сама себе. Мы жили в отеле, гуляли по улицам, ходили кто куда. Кто-то в кафе, кто-то в кино, кто-то в парк. А вот я просто бродил по улицам, разглядывая здания, рощицы, аллеи, магазины и людей.

На этой неделе в город приехало целых три цирковых труппы. Практически друг за другом. Одна из них — заезжее Шапито, другая — мы и ещё один большой коллектив. Сходить, что ли? Себя показываем, так можно и на других посмотреть.

Идея показалась мне недурной, и я, спросив у прохожего, где находится городской цирк, направился туда.

Пришлось проехать пару остановок на метро и пройти пешком несколько сот метров. Здание было большим. С полукруглой крышей и огромным цветастым баннером, висящем на фасаде. На полотне были изображены разные животные, начиная от собак и заканчивая львами, люди в сценических костюмах и с гримом на лицах. С левой стороны был изображен вставший на дыбы пегой конь, а верхом на нём — взмахивающий рукой лихой наездник.

Признаюсь честно, я узнал его не сразу. А может, просто не поверил своим глазам.

***

Угнездившись в третьем ряду на правой стороне, я вместе с несколькими сотнями зрителей стал нетерпеливо дожидаться начала представления.

— …запрещается использование фотовспышек и лазерных указок… — гнусавили динамики, осведомляя, что можно делать, что нельзя. Будто мы сами не знаем.

Через пару минут свет погас, и зрители заметно заволновались.

— …я слышал, это фееричное шоу! — послышалось сзади.

— …согласен, уже видел.

— Когда успел?

— Когда был в Испании.

— …да тише вы! Начинается.

На арену стремительно «вылетел» конь и припустил по кругу. Оседлавший его наездник в маске помахал рукой публике, но делал он это так, что казалось, будто он обращается к тебе лично. Редкая способность.

Это было феноменально. Эта труппа, вне всякого сомнения, обгоняла нашу на полкорпуса. Не так много, но достаточно для того, чтобы увидеть разницу.

Когда выступление завершилось, и все артисты вышли на поклон, я зааплодировал стоя. Следом поднялись и другие зрители.

Аплодисменты не стихали не одну минуту, продолжаясь и растягиваясь. Артисты кланялись и один за другим скрывались за занавесом. А джигит, всё так же не перехватывающий чёрные волосы резинкой, всё ещё стоял в центре арены, улыбался и кланялся.

Когда почти все уже разошлись, когда зал почти полностью опустел, не считая нескольких зрителей, спускавшихся по ступенькам откуда-то из последних, самых верхних рядов, джигит всё ещё возился с конём, которого никак не мог успокоить.

— В чём дело, Брамс? Что такое?

Конь фыркал, гарцевал и бил копытом об пол.

— Франсуа! — выкрикнул я, сложив руки рупором.

Джигит резко обернулся и уставился на меня, стоящего посреди лесенки. Потом, бегом бросившись к краю арены, перелез через бортик.

— Ты! — подойдя, Франсуа встряхнул меня за плечи — Откуда?

Видимо, он был настолько ошарашен, что даже позабыл поздороваться.

— Эй, шеф! — крикнул кто-то, выглянув из-за занавеса — Ты где?

Франсуа быстро утащил меня в направлении голоса, а за нашими спинами застучали копыта коня.

***

Одно выступление завершалось, другое начиналось. Мы колесили по городам и странам, по такому большому, но такому тесному Миру.

— …И вот сейчас мы приехали в большой город. И на первой же афишной тумбе я вижу изображение такого знакомого лица. Ну вот, Маритт, мы снова встретились, — скривив рот, усмехнулся Франсуа.

— Друг, забудь уже о ней. Это прошлое.

Я увёл его прочь от афиш, вверх по улице незнакомого города, в котором и остановился наш цирк…