Дневник

Девочку я заметил не сразу. Она читала, зажав книгу одной рукой, и поначалу взгляд зацепился за ветхие страницы. Книга была еще дореволюционной — этакая полуабракадабра знакомого языка, читать которую вполне можно наловчиться, но смысл все равно спотыкается, проскальзывая через нагромождение ятей, старомодных запятых и чужих окончаний. Я чуть наклонил голову. Ни названия, ни автора на обложке не значилось. Совершенно пустая коричневая корочка. Сколько же ей лет? Сотня, не меньше. Но для такого возраста томик сохранился слишком уж хорошо.

Девчонка перевернула страницу, жестоко прижала тугой, неподатливый сгиб. Ага, переплетали вручную. Наверняка проволока прошивает краешек строк, и этого хватает, чтобы извлекать каждое новое слово из узкой щели меж страниц с трудом. Глаза быстро пробегают до конца строки и ныряют за спрятанным в тесноте продолжением фразы.

Я стал за ней наблюдать. Читала девчонка быстро, и переворачивала листы один за другим. Но с явным интересом — она даже бровью не повела, когда на выходе из вагона ее задел здоровенный мужик. Девчонка была поглощена чтением по самые уши, и отрываться на окружающих не собиралась.

Забавная. Одета в коричневую твидовую юбку и блузку с широким увядшим бантом на шее. Волосы заправлены за уши, непослушные, спутанные, неопределенного цвета. Никакой туши на ресницах, никакого лака на ногтях. Кажется, напялила что под руку попалось, да и вышла из дома, прихватив книжку. Никакого там женского туалета на два часа.

Толпа редела. Я придвинулся чуть ближе. Девчонка меня не замечала.

Когда поезд добрался до конечной, люди потянулись на выход. Девчонка плелась медленно, и ее толкали, спеша на платформу.

В воздухе было слишком много грязи. Я задохнулся, проталкиваясь за девчонкой. В этой пропахшей перегаром, пропитанной потом желеобразной толпе ей было не место. Но вряд ли я мог что-то поделать.

Девчонка спрятала книгу только когда добралась до самого верха. Я следил за ней, задрав голову, весь подъем. Когда она замешкалась при сходе с эскалатора, я увидел, как грубо ее подтолкнули в спину. Встала как на выставке! Домой же хочется! Котлета с картошкой, грибной суп и зефир к чаю. Пропусти! Девчонка спрятала книгу, не осознав, какой ушат ярости на нее только что мысленно высплеснули, и неторопливо двинулась к выходу. Я — за ней.

Интересно, как тебя зовут? Сейчас узнаю. Анна, Анна… Аннушка, Анька, Анка, Нютка. Подруга зовет ее Ниткой. От чужого Анита: Анитка — Нитка. Хм. Ей все равно. Нитка, так Нитка. Хоть целый Клубок Шерсти.

По вечерам Нитка садится писать дневник. Придуманный. Это дневник совсем другой девчонки, и никто не знает, откуда Нитке знать вещи, о которых она понятия не имеет.

Подружка как-то этот дневник стянула и, прочитав, показала в классе. Хороша подруга, нечего сказать, но так уж повелось. Подругой Женька называлась чисто номинально. Для галочки. Причем галочки Женькиной. Нужно же с кем-то сидеть. А Маринка с Машкой ни за что не рассядутся. Это на перемене можно быть втроем. А на уроке — пожалуйте парами.

Дневник Нитки был странный. Не была похожа ее героиня на Нитку, и все тут. Длинноногая, густые черные ресницы, взгляд холодный, но мальчишки стелются, как свежая трава от ветра перед грозой. Равнодушная, резкая, но поклонников и с дубинкой не отогнать. Она и не отгоняет. Давно уже не девочка.

— Нитка, да ты даже не целовалась никогда! — кричала Женька через головы окруживших ее одноклассниц. Нитка тихо стояла невдалеке. Ей будто было все равно. Мирно ждала, когда прозвенит звонок, тетрадку отдадут, и все снова пойдут в класс.

— Вы только послушайте! — захлебываясь, Женька стала зачитывать вслух. — …Вчера была у Алексея. Мне до чертиков надоели его собачьи глаза. Решила с этим покончить. Получит желаемое — отстанет. Надеюсь, — Женька сделала паузу, отыскивая место поинтереснее. — А, вот. …Посредственно. Что делать с грудью — не знает. Пыхтел и возился, как в песочнице. И все спрашивал, хорошо ли мне. Вот идиот…

Нитка обреченно вздохнула.

— Можно побыстрее?

— Да погоди, — Женька ничуть не смутилась. — Вот здесь еще, слушайте!

На Нитку парни и правда не заглядывались, так что ее сочинительство было принято за бессовестные сексуальнее фантазии и грезы о несбыточном (еще бы, с десяток мальчишек в месяц — такое девятиклассницам казалось верхом мечтаний). Нитку заклеймили нимфоманкой, и даже классная руководительница, прослышав обидное прозвище, пыталась провести с девочкой разговор. Все допытывалась, почему ее так окрестили. А Нитка пожимала плечами. Будет она рассказывать о дневнике. Это ее дело.

Причем дело, которое она должна аккуратно выполнять каждый вечер в восемь часов. Ровно пятьдесят минут она тратила на записи, а потом ложилась спать. Пожалуй, так рано в ее классе не ложился никто. Наоборот, все хвастались — кто кого переплюнет. Кто уснет позже. Кто продержится до двух. Кто не будет спать всю ночь. После таких экспериментов некоторые не приходили на уроки вовсе, а другие клевали носом, роняя голову на парту прямо посреди лабораторной по химии. А Нитка увлеченно смешивала растворы и записывала результат. Добросовестно выполняла контрольную по истории, не пропустив ни одной даты. Сдавала блестящее эссе по литературе. А вечером, ровно в восемь, садилась за дневник. И писала. Хотя больше это походило на документирование не случавшихся с ней происшествий. На архивирование фактов, в которых она и сама толком ничего не понимала. Она просто знала, что должна сесть и записать новый день не-себя. Вот и все.

После школы она шла прямо домой и делала уроки. Иногда сворачивала по пути в парк и садилась на скамейку, сложив ладони на коленях. Нитка безмолвно наблюдала за гуляющими и, кажется, даже не моргала. Бывало, она разворачивала какую-нибудь книгу, в которой не то, что картинок, даже диалогов было почти не найти, а абзацы длились по нескольку страниц. Свое чтиво Нитка брала из дедушкиного книжного шкафа — не выбирала, а именно брала, одну книгу за другой, слева направо, полка, еще одна полка, еще одна полка. Читала без разбора и все подряд. А когда не читала, сидела на скамейке, сложив ладони на коленках, и поглядывала по сторонам.

Не то, чтобы внешность у нее была неприятная… Нет, Аннушка была очень даже симпатичной. Миловидный маленький носик, нерезко очерченные скулы, черные глаза. Но взгляд у нее был пустой. И в этом было что-то пугающее. Вдобавок, одевала ее всегда мать — на свой вкус, а Нитке было совершенно все равно, что именно материн вкус для нее сегодня возжелает. Блузку с кружевами — пусть будет так. Платьице с оборками — пожалуйста. Сарафан с белым воротничком — все равно. Она выглядела чужой. Вытащили с чердака после долгого заточения, отряхнули от пыли и водрузили на ноги, как будто дернули за ниточки безвольную пластиковую куклу. Она куклой и казалась — какая-то вся неподатливая, безответная, равнодушная. Стучи, сколько хочешь — не достучишься. Знай себе строчит по вечерам не принадлежащий ей дневник и учится, да книги читает в парке, пока тепло. Вот, пожалуй, и все.

Я довольно долго следил за Ниткой, пока не решился выйти из тени. Я, конечно, мог бы и дальше оставаться зрителем-молчуном, этаким шпионом из глупых детективов, но хотелось играть по правилам. И потому я сел рядом с ней на скамейку, пока она читала свои дореволюционные каракули (и откуда у ее дедушки столько этой пыли?), и стал разглядывать прохожих.

Был конец мая, и солнце жарило похуже, чем в июле. Душно, влажно, и даже под тенью каштана толком не спрятаться. Все более-менее здравомыслящие отдыхающие (если не считать тех, что уже разъехались по дачам) собирались у пруда. Дети плескались в крошечном фонтанчике у мраморной ротонды чуть дальше по аллее, влюбленная парочка делала паузу в любовании друг другом и уплетала фруктовый лед, старушка развернула белый зонтик. Я кашлянул.

— Жарко сегодня.

Остроумную фразу я выбирал долго.

Нитка глянула на меня и снова погрузилась в чтение, будто это муха прожужжала.

Уэллс. Он ее немного пугает. Но интересный. Да, не оторваться. Хотя ужас так и наступает на пятки. Черные пятнышки страха расползаются по страницам. Пока повествование простенькое и даже забавное, не ожидаешь подвоха. А потом появляются обглоданные гигантскими цыплятами кошкины косточки.

Нитка вздрогнула.

— Что читаешь? — полюбопытствовал я, не интересуясь ответом.

Нитка снова смерила меня равнодушным взглядом и вернулась к цыплятам-переросткам.

— Нравится фантастика? — я снова закинул удочку.

— Я вас знаю? — устало сдалась Нитка.

— Лично — вряд ли. А вообще — вполне может быть, — неопределенно отозвался я.

— Чудно, — буркнула девчонка, возвращаясь к книге.

— Я слышал, ты пишешь дневник — довольно крупная доза взрывчатки, должна сработать.

— Все пишут дневники, — пожала плечами Нитка, даже не взглянув на меня.

— Это ведь особый дневник, — я бессовестно напирал.

— Особый — так особый.

— И давно уже пишешь?

— Года три.

— Так и будешь вести дальше? Всю жизнь? — усмехнулся я.

— Последнюю запись я сделаю через шестнадцать дней.

— Откуда такая уверенность?

— Она умрет, — просто ответила Нитка.

— Кто?

— Она.

Я помолчал, давая Нитке передышку. Сразу допытываться не стоило, хотя я в любой момент мог прекратить эту партию-по-всем-правилам.

— Ты говоришь, кто-то умрет, — полуспросил я, выждав.

Нитка кивнула. Ее тоненькие пальчики сжимали пожелтевшие страницы в буром переплете.

— Та, от чьего имени ты пишешь этот дневник?

Она снова тихо наклонила голову.

— Ты ее придумала?

На этот раз Нитка еле заметно отрицательно повела плечом.

Я должен был попытаться. Предвкушение охватило меня, вцепилось в горло, и я чуть не задохнулся.

— Как ее зовут?

— Как меня.

— Где она живет?

— Я не знаю.

Все равно. Зато знаю я.

— Спасибо, — я кивнул Нитке. — Ты мне очень помогла.

— Неужели? — она улыбнулась одними губами, глаза оставались такими же стеклянными, как обычно.

Да, Нитка мне очень помогла. Таких, как она, было немало, но чтобы все повествование было выложено на бумаге, вот так запросто, четко и ясно, без всяких намеков и полузагадок — это редкость. Может быть, я справился бы и сам, встреть я сам ту самую Анну, которая собиралась покончить с собой через шестнадцать дней, но все сложилось иначе. В конце концов, дневник читать куда проще, чем перепутанные завихрения мыслительных потуг. И пока у меня есть время, я еще успею ее найти, успею ей написать, просунуть записку в письменный ящик…

В дневнике, который писала Нитка, Анна часто обращалась прямо ко мне. Звала, умоляла, кричала. Если бы не Нитка, ее просьбы о помощи звучали бы совсем глухо — поди поймай разумную мысль в гудящем рое человеческой скорби, где каждый старается перекричать соседа, воображая, будто чем громче голос, чем больше слов и выбивающих слезу эпитетов, тем скорее я их услышу и что-нибудь сделаю. А Нитка записывала мысли Анны аккуратно, добросовестно. И каждая буковка словно тавром отпечатывалась с обратной стороны уже замаранного другими листа. Тут и труда не нужно прикладывать, чтобы уловить смысл. Спасибо Нитке.

Анна была слишком красивой, но радоваться подарку природы она перестала еще в семнадцать лет. Слишком уж надоедало отбиваться от настойчивых ухажеров. У нее были правильные, как с обложки журнала, черты, бледная кожа, тонкие пальцы, высокая грудь. Мысли мужчин о ней стекались в одну непрерывную ржавую струю и собирались вокруг нее дурно пахнущим, мерзковатого цвета озерцом. Анна его чувствовала, пусть и не видела. Только догадывалась. Она шла по улице, прекрасно зная, что за ней следит несколько пар глаз.

Она ощущала, как буравят ее взгляды, стоило зайти в кафе или магазин. Она оборачивалась и вызывающе глядела в ответ. Анна не умела прятаться. Она слишком привыкла быть на всеобщем обозрении, чтобы чего-то бояться. Она не собиралась сдавать свой пьедестал следующей претендентке, и насмешливо улыбалась на очередную попытку ухаживания, завлекая все больше и больше.

Злые конкурентки сказали бы, что она доигралась, если бы узнали о том, что ее дважды насиловали. Первый раз она даже лица нападавшего не видела. Он просто выскочил из-за угла, когда она возвращалась домой поздним вечером, и сгреб ее в охапку сзади. Она даже крикнуть не успела. Грязные пальцы зажали ее рот — и как ни бейся, толку нет. Второй раз был поизящнее. С этим мужчиной она хотя бы была знакома и заигрывала с ним сознательно. У него была своя кофейня, и они остались в опустевшем зале после закрытия. Анна перегнула палку. Он уложил ее на столик для четверых и сделал свое дело, уговаривая на ухо, что она сама этого хочет. Она не хотела, и, в конце концов рванула ногтями по его лицу, оставив на коже от виска до самого подбородка четыре довольно четкие красные линии.

Но мужчин после этих случаев стало не меньше. Напротив, Анна наслаждалась отвращением к себе, когда еще один случайный знакомый оказывался с ней в постели. Она понимала, что утопает, но поделать ничего не могла. Если она уже пропала — какой смысл притворяться и делать глупые попытки выползти на поверхность? Если она падает и понимает, что пропасть куда глубже, чем она предполагала, какой смысл махать руками? Лучше привязать к шее еще пару камней, чтобы полет завершился скорее. Если уже плохо — почему бы не сделать хуже? И она добивала себя, каждый день, каждую ночь, ударяя все больнее и больнее. Рана разрасталась, а она с любопытством безмозглого биолога копалась в мышцах, сухожилиях и связках, пока кровь хлестала во все стороны, а она будто бы и не замечала. Сначала она причиняла себе боль неуверенно, а потом все решительнее и решительнее. Размахивалась посильнее и всаживала себе в грудь осиновый кол, никак не нащупывая сердце.

Но в дневнике продолжала меня звать. Она подробно описывала свою очередную порцию добровольного линчевания, а в конце умоляла избавить от страданий.

И я затаил дыхание. Я смогу помочь. Я вытащу ее. Чего бы ни стоило, я в лепешку разобьюсь, пытаясь до нее достучаться. Уж на этот раз — обязательно. Сколько же можно? Они и так слишком самоуверенны, выкрикивая на каждом углу, что меня нет. Так нельзя. На что я им? На что, если я не смогу…

***

Нитка закончила писать, как и обещала, ровно через шестнадцать дней. Дневник она закрыла и поставила на верхнюю полку рядом со старыми тетрадками. Больше она записывать мысли не бралась. Ни свои, ни чужие.

Я знал, что так будет. Конечно, мой план опять не сработал. Так получалось каждый раз: даже если я находил человека, который собирался выпустить тьму, мой ответ на свои мольбы он не получал. Я бился, изощряясь с формой ответа, как только мог. Я пытался писать на обычной бумаге, подсовывать ответ под дверь, отправлять заказные письма и бандероли, вкладывал листы в ежемесячные журналы, которые приходили по подписке. Я даже добрался до электронной почты, социальных сетей и он-лайн дневников. Я был везде. В книжечке с ресторанным счетом, на магазинном чеке и в квитанциях за электричество. В рекламных объявлениях прямо перед носом, между страниц паспорта и на обложке любимых книг. В нотных тетрадях, школьных дневниках и на картонных настенных календарях. Все без толку. Они меня не замечали. Они не ждали ответа. Они не хотели ответа.

Сколько бы они все ни причитали, сколько бы они ни ревели, сколько бы слез ни лили — все бесполезно. Я им не нужен. Им куда важнее вылить лишние слезы и облечь свои несчастья в слова. Вот и все. А дальше — дальше они справляются и сами. Делают свой выбор. Всплывают или сдаются, выпускают тьму — каждый по-своему.

Только меня так мучает эта тьма… Сгущается черными клубами, толкает других куда бы не следовало и всячески загрязняет атмосферу. У них-то остается выбор. У них есть выход. И тьмы они своими глазами не видят. А я обречен вечно бродить в этих клубах дыма. Поди-ка разгони все это в два счета…

Слишком много обязанностей, но совсем мало прав.

Но чуть-чуть мне тьму разогнать удалось. По крайней мере, вокруг Нитки ее нет. Девчонку прекратили дразнить, а поступив в университет, она даже стала чуть больше разговаривать. Хотя, конечно, с незнакомцами на улице она не болтает. Но это и правильно. А для меня она тогда сделала исключение — но и только. А сейчас… Сейчас хоть за чем-то мне пока следить не нужно. Надеюсь, она меня уже забыла. Конечно, забыла. Забывают все.