Нетающий лёд

Холод… Нет, не дикий, и не собачий, наоборот даже, осторожный, извиняющийся, медленно отнимал последние частицы тепла. Я, свернувшись калачиком, лежал на скамейке автобусной остановки, прикрывшись от снега старым пальто. Снег шел с самого утра, но примораживать стало только под вечер, а сейчас, ближе к полуночи, по асфальту уже бугрился едва припорошенный лед. В такую погоду, на пустой, пронизанной сквозняками тихой улице, самые условия, чтобы "уснуть покрепче". Но сон всё не шёл, и я просто лежал на неудобных досках и, в который раз, проклинал тот злосчастный миг, что привел меня сюда, того гада, что приложил к этому руку, и того дурака, что купился на его посулы. О том, что в любой момент меня могут согнать, даже с этого жалкого пристанища, думать не хотелось.

— Дядя, вам плохо?

Голос был детский. Я открыл глаза. Девочка. Лет восьми. Поздновато для таких встреч. Я очень этого не хотел, но все-таки сел и высунул взлохмаченную сальную голову.

Да, мне плохо, — подумал я, стараясь двигаться как можно плавнее, чтобы ненароком не напугать нежданную гостью. — Ещё пара недель такой жизни, и меня ни за что не отличишь от бомжа, годами роющегося в помойках.

— Может, вам помощь нужна? Я могу позвать кого-нибудь.

Губы слиплись, во рту, как в пустыне, язык прилип к нёбу — полный провал. Я заволновался и усиленно замотал головой. Она поняла и, как мне показалось, смиренно села рядом. Но не просидев и минуту — вскочила, и ничего не говоря убежала.

Обидно. Я осторожно пошевелился и нахохлился, создавая между телом и одеждой небольшой резервуар тепла. Замер.

Фонарь над остановкой светил жёлто и тускло, но и этого хватало для того, чтобы остальной мир полностью исчез во мраке.

Послышался легкий похрустывающий топоток. Недавняя знакомая, запыхавшись, выскочила из мрака на свет и встала напротив. В руках она держала то ли одеяло, то ли предмет верхней одежды.

Протянула его мне и говорит:

— Вот. Нам уже не надо, а вам пригодится.

Я тупо пялился на кусок толстой теплой ткани, не найдя, что ответить, и ошарашено медлил что-либо предпринять. Девочка, не дождавшись от меня реакции, решилась сама: подошла и накинула его мне на плечи. Промёрзшая одежда моментально прижалась к едва теплому телу: будто в прорубь зимой нырнул. Я окаменел. Послал же бог добродетель…

— Я посижу с вами рядом, ладно? Мне много места не надо, я не помешаю.

Я, как мог, одобрительно кивнул и подумал: надо же не испугалась.

Она села. Я покосился влево — на нее. Простое детское пальтишко, совсем даже не теплое, аккуратно уложенный шарфик (сколько я с ним мучился в ее годы!), вязанная, слегка побеленная снегом, шапочка. Фея, иначе не скажешь — маленькая фея. Вот только, где же твоя сказочная повозка, с летающими лошадьми и экстравагантным кучером, запах лаванды и фейерверк из светящихся брызг?..

— Вижу вам холодно. Я бы принесла вам чего-нибудь потеплее, но мы живем небогато, лишнего у нас нет...

Я потянул носом, будто и в самом деле запахло не колким городским морозцем, а полевыми летними цветами. Чертов город, с его изуродованной душой, что этот ангел делает на глухой улице среди ночи, одна? Где родители, куда смотрят?

— Почему вы здесь? Человек вы не злой. У такого, как вы, должен быть дом; теплый и ждущий. Человеку с горячим сердцем здесь холодно.

Она зябко поежилась и потерла ручки в тонких китайских перчатках. Хотелось спросить у нее то же самое, но челюсть уже основательно свело судорогой, а зубы отбивали вполне четкую дробь. Да и что она имела в виду? Причем здесь горячее сердце?

— Наверное, плохие люди виновны в этом, да?

Я медленно кивнул. Стоило ли тут вообще что-то говорить? А что тебя, моя добросердечная, в такую погоду и такое время, выгнало на улицу, вот это — вопрос!

Снег вихрился под фонарём, метался вдоль бордюра, — тоже, видимо, гонимый, чьей-то недоброй волей.

— Я понимаю, что вы думаете о тех людях, что выгнали вас сюда, но поверьте, они в этом не виноваты. Знаете, что я думаю? — Спросила, и сама же ответила: — Кто-то властный и злой, превратил их сердца в холодный лед, и теперь они не ведают, что творят. Люди без чувств. Не ругайте их, простите, я знаю, им ничуть не легче, чем вам, только поймут они это, к сожалению поздно…

Да, что ты можешь об этом знать, маленькая пророчица чужих судеб? Видишь ли ты, понимаешь ту жизнь, что творится вокруг тебя? Вряд ли. Просто тебе нравится считать себя взрослой, всепонимающей и великодушной. Однако я кривил душой, по опыту, я знал, что от сладкой и спокойной жизни такого раннего взросления не бывает…

Я попытался повернуть голову. Тщетно. Тело только, что не одеревенело — члены застыли и болезненно отзывались на каждое даже малое движение. Да и сил после недельной жизни впроголодь было не слишком много. Тем временем девочка взяла с земли кусочек льда и крепко замкнула в ладошке. В жидком свете фонаря, я не сильно преуспел в попытке рассмотреть ее личико, однако сейчас, именно этого мне захотелось больше всего, ибо в том, что она сказала после, не было ни капли от ребенка и ни сколько от игры. В словах её, сквозили боль и горечь, и несмотря на негромкий голос я отчетливо слышал каждое слово.

— Знаете, если растопить в ладонях кусочек льда, то одно из заледеневших сердец оттает, человек очнется, и увидит, как нехорошо он жил и поступал. Он раскается в совершённом и, возможно, попытается что-то исправить. А делать станет только добро. Будет любить, и помнить о ближних. Вспомнит, что быть человеком, значит быть внимательным и заботливым не только к себе…

Помолчала и закончила:

— Главное крепко в это верить.

Мы сидели на деревянной скамье и мёрзли: доверчивый олух, способный только брехать на всех, кого винит в своих неудачах, и маленькая девочка, тоже, видимо, без сахара в жизни, но с глубокой надеждой и верой. Что с тобой будет лет через пять — шесть? Сохранишь ли ты свою веру, останешься верна своей детской чистоте? Или жизнь-таки сломает последний оплот добродетели, и уподобит тебя этим гнидам, о которых ты сейчас так печёшься? Что и жизни-то своей не мыслят, без вкушения чьего-нибудь несчастья.

На душе было тоскливо и муторно. Снег всё падал и падал, но будто не одежда и голова покрывались холодным пухом, а сама душа оголилась ненастному небу. Неслышно (просто стало одиноко и пусто), девочка встала и растворилась во мраке.

Мрак… Притаившийся за гранью электрического света, он уплотнялся, надвигался, обступал, становился почти осязаем, равнодушный, выжидающий. И где-то там, во мраке, есть маленькая девочка, которая среди ночи, несмотря на мороз и тьму, одна, выходит на улицу только для того, чтобы растопить в ладошках ещё один кусочек льда.

Часто ли она приходит сюда? Суждено ли мне слушать не по-детски глубокие речи еще когда-нибудь? Или наша встреча нелепая и маловероятная случайность?

Преодолевая немощность тела, я наклонился и на ощупь выцарапал кусочек льда. Обмороженные пальцы едва ощущали холод и почти не гнулись, но я, насколько мог, всё-таки сжал его в ладони.

Кто твои родители, девочка, они ли виновны в плаче твоей души? О ком болит твоё сердце? Ответы на эти вопросы я не знал. Я просто сидел, плотно запахнувшись в пальто, и упрямо сжимал упорно не тающий лёд…