Ормус. Мистерии Возвращения. Глава 9.

Глава 9. В Храме Хатхор в Тентирисе.

В египетском городе Иунет-та-Нечерет, столице шестого нома, в обители богов, ныне чаще называемом по-гречески Тентирис, трое занимались постижением собственной и божественной сущности.

Египетский жрец по имени Ормус, Иисус Назареянин и ещё некий чужестранец. Из стран дальних, чуть ли не вблизи устьев Инда расположенных. Родные его места подверглись нападению кашанов Бактрии^[1], которые под предводительством Куджулы Кадфиза^[2] захватили огромные земли; чужестранец бежал, пройдя тысячи и тысячи шагов нелегкого пути, достиг Египта. В доме своём был он служителем богов, жрецом. Посему, шагая по дорогам Черной страны, он держался храмов и людей, которых считал близкими себе по духу, ищущими истину. Он узнал и язык, и верования чужой ему страны, и немало сил положил также на то, чтоб рассказать о своих. Его встреча с Ормусом была предопределена: ищущие истины находят друг друга.

Сегодня он преподавал урок тем, кого нашёл на долгом своём пути. И ради этого урока не пожалел всего, что было. А оставалось у него немного: его огромная, наивная вера. И еще: благовония и свечи, без которых сам чужестранец не мыслил постижения истины. Ради своих сегодняшних учеников он был готов расстаться со своим богатством. Жертва поистине огромная, и Ормус её оценил. Сам жрец чужих богов оставался с одною лишь верой, без возможности служить так, как сам считал нужным, своим богам.

Нынешний храм Хат-Хор, возведенный при римлянах, не вызывал у Ормуса большого уважения. Построен из песчаника, окружен кирпичной стеной. Обычный, пусть и большой, гипостильный зал, с восемнадцатью колоннами, увенчанными изображениями Хат-Хор. На стенах изобразили описание царского визита в храм. «Не нашлось ничего иного, — насмешничал Ормус. — Ничего достойного внимания, только приезд в Храм власть предержащих. Вот если бы они, власть предержащие, изображали в своих покоях то, как преклоняются перед богами и теми, кто знает волю богов, я бы понял. Что они без нас? Гробы повапленные, сказал бы Иисус. Или ещё: хорошо ли, что вы отменяете заповедь Божию, чтобы соблюсти свое предание?»

Но Ормус пребывал тут, в этом храме, не обращая внимание на внешнее. Он помнил, на каких древних камнях возведены нынешние стены, и считал, что стоит уважать фундамент прошлого в нынешнем. Он не оставлял без внимания и тайное святилище Осириса на крыше Храма. Здесь его внимание привлекал каменный диск под потолком. Он мог часами лежать, глядя на потолок, и при этом улыбаться, либо хмуриться, и было очевидно, что в первом случае он понимает, а во втором — нет, и пытается все же поймать нужную мысль, понять и осмыслить. Иисусу жрец объяснил, что рисунок отображает движение светил в небе на тысячелетия вперед. «Сам Бог подчинён здесь собственному закону, — сказал как-то Ормус. — Хотел бы я взглянуть в глаза тому художнику, что это выполнил. Хотел бы я послушать, каковы его расчёты. Это, увы, невозможно. Рисунок давний, а то, что перенесён сюда по старым письменам, так это как раз ясно. Ты слышал что-нибудь о Зодиаке, Иисус? Я расскажу тебе о нём». И рассказывал, в промежутках между грёзами и бодрствованием в святилище.

Но сегодняшний день принадлежал отнюдь не Ормусу, а жителю дальней страны, беглецу и страннику.

— Первый шаг на Тайном пути — вера, — весьма вежливо, но безо всякой оглядки на то, кто перед ним, произнёс пришелец, полагая, что его выслушают. Невысокий темноволосый человек, с кожею темной, даже Ормусу представлявшейся чрезмерно смуглой. Человек из той страны, в которой довелось проиграть главную битву своей жизни самому Александру Македонскому. Ноздри жреца-чужеземца трепетали, когда говорил он о том, что считал важным, и подобно тому, как чернота кожи казалась Ормусу излишней, так и нос пришельца казался ему слишком широким. Это смотрелось забавно.

Ормус улыбнулся — надменно несколько, но и с ленцой. Он не собирался объясняться по поводу границ своей веры или неверия с кем бы то ни было.

Храм Хатхор, прибежище сторонников Атона во все времена, был погружен во мрак. А вот в святилище Осириса было немного светлее. Несколько мгновений назад пришелец зажег свечи, бывшие, по всей видимости, благовониями. Запах, который они издавали, был знаком Ормусу, и он полагал, что действие травы, которую примешивали к свечам, тоже ему знакомо. Свечи чадили и дымили, света же почти не давали. Запах горящих свеч был сладковатым, и поначалу лишь кружил голову. Правда, Ормус догадывался, что это — ненадолго. Рано или поздно он поддастся этому запаху, и, вероятно, потеряет разум. Это печально, и совсем не желательно Ормусу. Но житель той страны, где почитается зелье, испускающее этот сладковатый запах, настаивал на том, что Ормус не знает всех путей и всех дорог, ведущих к постижению воли богов. Он говорил, что вдыхание этой травы — обретение свободы и настоящего общения с богами, особенно если проделывать все с четким знанием дороги. И именно он, жрец далеких и неизвестных Кемет богов укажет эту дорогу Ормусу.

— Став просветленным однажды, не забыть этого никогда. Можно достигнуть сознания единства с богами. Я говорил уже, что вера — это первый шаг на Тайном Пути, ведь вера — есть путь и одновременно она то, как идти. Но если ты совершенно уверен, что находишься на верном пути, ты потерял его. Поэтому следом за первым шагом второй шаг — Озарение. Когда приходит Озарение, уже не потеряешь почву под ногами и пойдешь по истинному пути. Вместе с Озарением возникает чувство Несомненности, а исчерпанность стремления приведет к Свободе.

Несколько утомленный перечислением всех этих невероятных превращений, которые должны будут с ним произойти, Ормус зевнул. И поежился. Давненько отказался он от ночных бдений в темных храмах. Привык к свету солнца, к ветрам в пустыне и к воле.

Иисус вообще взирал на жреца с крайним неудовольствием, которое не пытался скрыть. Он уже сказал своё слово, и слово было таким:

— Когда я ищу Бога в себе или вокруг, я ищу его сам. И уши мои, и глаза, и чувства — со мной. Если я буду делать это под влиянием какой-то травы, когда овладеют мной тысячи и тысячи демонов, не Бога узрю я, а тех, кого вызвал. Бог не нуждается в отраве, чтоб явить себя человеку. Человек, чтоб узреть Бога, не должен быть отравлен. Чистая душа и открытые чувства — путь к Богу. Но не все остальное.

Этой тирады было довольно, чтоб завести Ормуса. Жрец тут же решил, что опыт познания Бога путём, который предлагает чужеземец, должен быть постигнут ими обоими вместе. Очевидно, что кое-какой прошлый опыт у них имеется, так теперь будет совместный. Он так решил, Ормус, и так будет. Далее они обсудят то, что произошло, и обоснованно решат, каково их отношение к случившемуся. Никаких собственных дорог для ученика, он слишком своеволен. Кажется, нет ни одного вопроса, в котором они были бы едины. Пусть они и являют собой противоположности, на которых стоит мир. Но противоположности должны иногда сходиться. Если им не пересекаться, хотя бы в душе человека, человек не будет знать выбора.

Меж тем, их проводник на выбранном сегодня пути продолжал говорить:

— Успех на этом Тайном Пути всецело зависит от развития души. Если способен смертный охватить открывающееся ему… Если он в силах умереть в сознании, в то мгновение, когда расстается он с телом, крикнет нисшедшему к нему страшному свету: «Ты — это Я!», тогда вмиг все цепи несуществующего мира лопнут, а Спящий очнется в Единственной Яви. В той яви, где он — истинный Бог, владыка всего сущего, его повелитель…

Незаметно для себя стал уплывать Иисус. Но и Ормус чувствовал, что не все ладно. Он покрылся липким потом, затем стал ощущать лихорадочный жар. Возникло подозрение, что вскоре всё его тело распадется на частицы, меньше которых уже невозможно себе представить, разлетится на них, и канет в вечность человек по имени Ормус, жрец и учитель. Кажется, чужестранец назвал это состояние «огонь-в-воздух», а до того было то, что называлось «вода-в-огне».Ормус расплавлялся и тёк как воск.

Ормус произнес громко и вслух имя, которое было дорого:

— Мааткара Хатшепсут Хенеметамон !^[3]

И тем самым определил тот круг видений, который стал для него и ученика следующим.

Ормус оказался в «Чертогах радости» царицы, имя которой назвал.

— Хи-Шепсове, Хи-Шепсове,^[4] — шептались деревья.

Ормус был во внутреннем дворике чертогов царицы. Он ощущал себя невидимым и всемогущим.

Возле маленького пруда, со всех сторон закрытого деревьями и кустами, сосредоточилась вся душа дворца. Именно так: душа. Так ощущал Ормус это. Не огромный гипостильный зал со множеством высоких колонн, не тронный зал, тоже с колоннами, в общем, не прямоугольник дворца из белого кирпича, высушенного на солнце, имели значение. А то пространство внутреннего дворика, где купали Хатшепсут. Ормус видел собственными глазами, как тянулись сюда солнечные лучи, как сгущалась синева неба над этим местом, как плескалась вода, обрадованная высокой честью стекать с плеч и высокой груди единственной в мире, царицы его сердца...

Бегали прислужницы с кувшинами в руках. Смеялась от радости женщина по имени Хатшепсут, когда переворачивали на нее кувшин с холодной водою.

— Ещё, — говорила она, ещё! Как хорошо побыть женщиной, и никем иным!

Один вид её щиколотки или покатость плеч могли бы свести с ума Ормуса, уставшего ждать, но она предстала перед ним нагой и купающейся. Двойной удар по его мужскому естеству!

Он знал, был уверен, что на этот раз она — будет с ним, не иначе. Её открытость и обнаженность были неким залогом того, что она будет принадлежать ему сегодня; он знал искренность её намерений. Два полушария грудей, легко-упругие, над ними живая округлость подбородка, острые локотки вздернуты в небо, потому что держит она свои волосы, не давая упасть…

Её вывели из воды, и укутали, и вытирали. А потом растирали, умащали, готовили к соитию.

Он это знал. Его нетерпение росло, хотя удивительно, что все это были кратчайшие мгновения, самые короткие, какие только можно представить. Он проживал целую жизнь, вдыхая аромат её тела, полет расчесываемых прислужницами волос. Казалось, каждый волос её роскошной гривы он видит, каждую родинку на теле. Не было рядом никого, кто звенел бы систрами, а Ормус слышал их нежное бряцанье.

Но по мере того, как меньше становилось её прислужниц, готовивших женщину к покою, он стал слушать всё больше собственную кровь и барабанный бой сердца. Каждым участком тела он был готов. Он чувствовал, как силён, как возбужден и хочет её. Он стоял рядом с нею, но никто из слуг не видел Ормуса. Его это не удивляло. Он был богом в этом ограниченном пространстве вокруг неё, в огромных покоях. Знал, что лишь она, его любовь, видит, что он здесь. Недаром она временами бросала взгляд на него, и взгляд этот говорил: «Подожди ещё немного, скоро. Скоро будет горячо нам обоим. Я хочу, чтоб было очень горячо»…

Всё это происходило в какие-то доли мгновений, даже не в мгновения. Но в эти доли укладывалась целая жизнь. В каждый миг происходило многое.

Наконец они остались одни. Все ушли, повинуясь приказам.

Он остался с нею наедине. И, какими бы мощными стремлениями не было обуреваемо его тело, Ормус знал, что его призвали служить прекрасному. У него было несколько мгновений, которые следовало сделать многими часами наслаждений.

Он еще не касался её, как она уже застонала, пусть неслышно почти. Потому что он приблизил лицо к волосам, так, что ощутила она его дыхание. Он вдыхал её запах, словно хищник, втягивал ноздрями, наслаждаясь. От волос перешел к шее, потом плечам. Его дыхание щекотало ей кожу, дразнило. Она вскинула руки в истоме, и тогда его нос оказался под левой подмышкой. Она пахла божественно: собственным свежим потом, а ещё благовониями, которые втирали ей в кожу.

Он не хотел её касаться, это было тяжело, но необходимо. Ормус опустился вниз, к животу, нависая над ней, держась руками за ложе. Но вдыхал ароматы — и только. Он опускался всё ниже, ниже, она застонала теперь уж громко, когда приблизился он к тому, что называл про себя «лилией».

Он не был лицемером, и называл вещи своими именами обычно. Но не сегодня, не сейчас. Сегодня он был нежен и высок. Будучи Богом, верно, следовало вести себя иначе, чем обычно…

Хатшепсут схватила его за руку. Тяжело дыша, он освободился от руки, которую хотел было укусить в нетерпении.

Ормус начал новый круг наслаждений, томя и её, и себя. Ощущение неповторимости сегодняшней их страсти не покидало его, и он хотел взять всё, всё — отдав.

Он касался легко и нежно её лба, вначале рукой, затем — поцелуями. Потом глаз, носа, рта, рук. Рукой, потом — поцелуями. Рука была нежна и прохладна, губы нежны и горячи, и он добился её стонов, как желал.

А когда коснулся руками треугольника между ног, и скользнул ниже, она закричала и забилась, и он видел, как Хатшепсут раздвигает ноги, призывая. Царица миров призывала его овладеть ею, просила у него любви, соития, наслаждений!

Он встал на колени и повторил ритуал ласки. После рук — губы.

Его касания губами там, в самой потайной глубине её существа, потрясли её до обрушения мира, до потрясения основ всего, что составляло её «Я».

Он не дал ей освобождения, к которому она была уже близка.

Ормус не хотел и не мог дать ей свободу. Не сейчас ещё!

Оставив её там, где более всего требовало тело наслаждения, он стал ласкать её груди.

Вначале руками. Потом губами, так, как хотелось. Он не был с нею груб, но требователен. Хатшепсут ухватила его руками по сторонам бритой головы, и попеременно то отталкивала его, когда он, обхватив сосок губами, теребя его ртом, вызывал в ней ощущение боли в смеси с диким удовольствием, то притягивала к себе, когда он отстранялся. Тогда она просила: «Ещё! Ещё!».

Так шли мгновения, одно за другим, сливаясь в часы. Он довел её до исступления, он измучил себя.

Когда оба готовы были умереть за одно мгновение сладкого слияния друг с другом, Ормус отстранялся и был дуновением ветерка, когда она, казалось, уже уходила от его страсти, отстранялась, он усиливал натиск, доводя её до просьб, до слез. «Пожалуйста, пожалуйста», — бормотала она, едва ли сама понимая, о чём так страстно просит. То ли о том, чтоб он прекратил её мучить, то ли о том, чтоб взял её поскорей, положив предел невыносимому, неудержимому стремлению тела.

В конце концов, он взял её, сев сам на ложе, и усадив её на себя, дав ей поглотить телом то, к чему она стремилась. И когда их тела слились в последнем содрогании, и страсть поглотила их, они очистились от мыслей и самолюбия. Это была бесконечная свобода от обстоятельств и себя, истинная свобода богов.

Так и запомнил её Ормус: полной, окончательной свободой от всего, что когда-нибудь его занимало.

Очнувшись, он сказал чужеземному жрецу, глядевшему на него с интересом:

— Хорошо. Я благодарен. Но только это — потеря, не обретение. Себя я потерял, будучи богом. Я же предпочитаю быть Ормусом. Но я благодарен. Ты прав, быть богом чудесно!

Иное — Иисус. Назареянину стать богом не удалось.

Он был бледен и лицо его было каким-то мертвым, неживым. Глаза были открыты, но сосредоточились на чем-то внутри самого Иисуса, о чем не мог поведать окружающим. На оклики не отзывался.

Сразу после того, как зелье стало действовать, Иисус очутился в месте, каковое и предположить для себя не мог. Он оказался между знаками, нарисованными на Зодиаке в храме Хат-Хор, среди таинственных фигур. Он не успел оглянуться, как оказался на прицеле у Стрельца. Побежал, стремясь увернуться от звенящих в воздухе стрел. Он знал почему-то, что успеет и спасется, но, тем не менее, страх гнал его по кругу Зодиака, словно и не было знания. Рычал и готовился к прыжку Лев. В какое-то мгновение ухватил Иисуса пребольно за ногу Рак, но, дернувшись от него в сторону, налетел он на жало Скорпиона. Увернувшись в последнее мгновение, он сорвался с малого круга Зодиака, но попал в Большой. А это означало, что будет ходить между звездами бесконечно, не говорил ли Ормус, что малый круг тентирского Зодиака — лишь отражение большого круга, которое Солнце совершает веками, тысячелетиями…

Перепуганный, весь во власти панического страха, бежал Иисус между горящими звездами, светилами, и слышал при этом голос Ормуса, в котором была издевка. «Свети, — говорил ему жрец. — Чего зря бегаешь, свети, а не то!». Что именно «а не то», понять было невозможно, сделать тем более, а ужас непонимания и невозможности исполнить был всё сильнее. Ещё быстрее бежал Иисус, пока не упал наконец в изнеможении, понимая, что и шага больше не сделает, как бы ни было страшно, иначе просто умрет.

— Умереть — не страшно, — сказал ему нежнейший женский голос. — Но ты и не умрёшь.

В этом голосе было всё. И шелест листвы на весеннем ветерке, и журчание воды, стекающей с пригорка, и ласка матери, шепчущей ребенку на ушко любовно всякие разности. Иисус слышал тысячи оттенков прелестного звучания голоса, он жил в воздухе. Чудесное наслаждение звуком длилось, потом звучание распадалось на тысячу коротких, исчезало, но возникало вновь, радуя его. Он чувствовал умиление сердечное от трепетания звуков дивного голоса в воздухе, слезы текли по его лицу.

Он обернулся, чтобы увидеть небесное создание, чья речь была так звучна.

И вновь охватил его ужас. Небесное создание оказалось женщиной зрелой, даже пожилой, весьма тучной, такой тучной, что от груди до ног тело её представляло собой четыре выступающих вперед валика из жира. Шеи не было, а ноги, прикрытые одеждой, поражали воображение хотя бы тем, что вкупе были шире того, что называлось телом, раза в три.

Она рассмеялась, видя его изумление. В воздухе зазвенели тончайшие колокольчики, эти звуки были и впрямь божественны. Но смех обнажил зубы женщины, и эти гнилые осколки, покрытые черным и коричневым чем-то, вкупе с запахом, который исходил от них, заставили его содрогнуться. Он закрыл глаза.

— Ах, Хи-Шепсове, Хи-Шепсове, — сказала она с грустью, от которой защемило на сердце Иисуса, — вот, ничтожный смертный закрывает глаза при виде тебя, старой и больной. А когда-то каждый мужчина, стар и млад, распахивал их шире, как можно шире, чтобы увидеть тебя, царственную и прекрасную.

Он поскорей приоткрыл веки, так стало её жаль. И уже не опускал, как ни хотелось.

— Тянет в боку, — говорила она, — справа. Хапусенеб говорит, это печень. Отчего разрослась она, не пойму. А вот тут, видишь, на ноге, тоже болит, и открылась язва. Благовония не помогают, так пахнет ужасно, нет сил. Ноги болят, не согнуть и не разогнуть. Опухают. Жажда мучит, и ем я столько, что хватило бы троим^[5]...

Иисус старался не вслушиваться в смысл слов. Он хотел слушать только звуки её голоса, нежнейшего голоса.

Но она замолчала, и молчала до тех пор, пока не затихли последние колокольчики в воздухе, и долго еще. Горло Иисуса пересохло, и он не мог бы выдавить из себя ни звука, если б и хотел. А он не хотел говорить с ней, не знал — о чём.

— Сенемут^[6], — вдруг сказала она особым голосом, в котором было нечто потаённое, предназначенное лишь для двоих. — Сенемут, а ведь ты мог бы излечить меня, если обнимешь, как встарь. Ты слышишь, Сенемут!

Иисус понимал, что она обращается к нему. Что должно было сказать в ответ?

— Я знаю, милый, что виновата, — продолжала меж тем она. — Я приказала убить тебя, да. Но ведь и ты, и ты нарушил всё, что можно. Как мог ты поместить нас рядом на рисунках в моём погребальном Храме? Как мог ты опозорить меня здесь, в этой жизни, и перед грядущим?

Иисус содрогнулся, поняв, что говорила она о своём грехе, не о любовном, нет. Это он мог понять; но о том, что убила любовь, что по её приказу был убит Сенемут. Согрешила женщина дважды, и трижды она согрешила, потому что блудом и гордыней обуянная свершила она всё это. Не любовью.

— Обними меня, Сенемут, — говорила она между тем. — Обними, и я буду такой же, какою была.

Вздохнув, он двинулся к ней. Он знал, что может помочь. И хотя это не вызывало у него радости, он знал, что должен.

Он чувствовал покалывание в конечностях, и дрожь, идущую от тела вниз, к тазу, и биение сердца в ушах, и головокружение. Если раньше он бежал от того, что было призрачным, то эта женщина казалась ему явственней любой существующей яви…

Когда он очнулся, Ормус и чужестранец склонялись над ним в некотором беспокойстве, и он был совсем мокрым, насквозь, поскольку вылили они на него всю воду, что нашли поблизости в Храме.

Увидев, что пришёл Иисус в себя, они разом потеряли интерес к нему. И продолжили свой спор, в котором, казалось, не было места Иисусу, но он, едва себя осознавший, почему-то чувствовал, что это не так.

— Рим, как я его понял, — говорил Ормус, — основывается на паре, которая есть два слова, «да» и «нет». Если один скажет, что Бог есть, другой ответит, что его нет, если не побоится. Твоя же мысль, друг мой, иная…

— Говорю тебе, все предположения, все размышления твои, — горячился чужестранец, это лишь сон, то, что привиделось. И зависит от уровня твоего знания и ума. То есть от человека, который мыслит. Есть много истин, не стоит сражаться только за «да и нет». Должно быть, кроме «да» и «нет», еще и «или». То есть оба предшествующих случая, и еще «и», ещё один, которого ты не знаешь…

[1] Ба́ктрия(др. — греч. Βακτριανήотдр. — перс. Baxtri-; перс. باختر ,بلخ‎; тадж.Балх, Бохтар) — историческая область на сопредельных территорияхУзбекистана, Таджикистана иАфганистана между горной цепьюГиндукуш на юге иФерганской долиной на севере. Столицей страны был городБактры на территории северного Афганистана. Бактрийцы говорили на вымершембактрийском — иранском языке индо-иранской подгруппыиндоевропейской языковой семьи. Современные таджики, ипуштуны — прямые потомки древних бактрийцев.

[2] Куджула Кадфиз(кит. 丘就卻, Цзюцзюцю; кушанский: ΚΟΖΟΛΑ ΚΑΔΑΦΕϹ, пали: Kujula Kasasa) — первый правитель Кушанского цаства. Наиболее распространены оценки его правления20 (или30) — 80н.э… Он жил около 80 лет, год его рождения оценивается как1г. до н.э..

[3] После восхождения на престол Хатшепсут была провозглашена фараоном Египта под именем Мааткара Хенеметамон со всеми регалиями и дочерью Амона-Ра (в образе Тутмоса I), тело которой было создано самим богомХнумом. Власть царицы, опиравшейся, прежде всего, на жречество Амона, была легитимизирована с помощью легенды о теогамии, или «божественном браке», во время которого сам бог Амон якобы снизошел с небес к земной царице Яхмес для того, чтобы, приняв облик Тутмоса I, зачать «свою дочь» Хатшепсут. Кроме того, в церемониальных надписях утверждалось, что царица была избрана наследником египетского престола ещё при жизни своего земного отца, что не соответствовало действительности. Впоследствии официальнаяпропаганда постоянно использовала легенду о божественном происхождении Хатшепсут для оправдания её пребывания на престоле.

[4] Одно из произношений имени Хатшепсут.

[5] Проведённый в 2007 анализ мумии, идентифицированной как Хатшепсут, показал, что на момент смерти ей было за 50 лет, она была тучной женщиной и скончалась она исключительно от болезней (опухоль кости и рак печени, усиленные диабетом). К тому же, у женщины-фараона был артрит и проблемы с зубами. Проведённый в 2011 году анализ мумии установил, что Хатшепсут пользовалась лекарством для кратковременного избавления от боли (вариант: косметическим средством для кожи), в состав которого входило канцерогенное вещество, и за несколько лет применения могла отравить себя ядом. В составе лосьона оказался бензопирен — ароматический и крайне канцерогенный углеводород. Как отмечают ученые, это делает крайне вероятной версию, что женщина-фараон случайно убила сама себя.

[6] Основными силами, поддерживающими Хатшепсут в борьбе за абсолютную власть, были образованные («интеллектуальные») круги египетского жречества и аристократии, а также часть выдающихся военачальников. В их число входили Хапусенеб, чати (визирь) и первосвященник Амона, чернокожий вельможаНехси, несколько ветеранов египетской армии, помнящих ещё кампании Яхмоса, придворные Джути, Инени и, наконец,Сенмут (Сенемут, Сененмут), зодчий и воспитатель дочери царицы, а также придворный (брат Сенмута?) Сенмен. Сенемут — фаворит и любовник Хатшепсут.