Ормус. Мистерии Исхода. Глава 10.

Обращенный как будто бы в 46 году в христианство вместе с шестью своими товарищами святым Марком, учеником Иисуса, он стал родоначальником новой секты, где смешивались принципы зарождающегося христианства и более древних верований. Один из символов, которым обозначалось это имя, содержит прописную букву «М», которая как бы окружает другие буквы — астрологический символ Девы. Девы, обозначающей Богоматерь на языке средневековой иконографии! Сионская Община, первый масонский орден, известный в истории, носил и второе название, априори удивительное, если допустить, что Ормус Египетский — реальное историческое лицо. Ведь это означало бы намек на стояние Ормуса у истоков христианства и масонской традиции.

Глава 10. Пилат и Ормус.

Необъяснима природа человеческих антипатий или, напротив, симпатий. Найти ряд причин, по которым тот или иной человек нравится или не нравится — достаточно сложно само по себе, хотя при определённом логическом анализе возможно. Но и тщательного суммирования всех причин будет недостаточно для объяснения того чувства, которое испытываешь, глядя на любимое существо или провожая взглядом врага. Это область человеческих эмоций, область интуиции, глубинная, неизведанная территория. Нечто мистическое в человеке, идущее из ушедших веков, тёмное и малопонятное наследие предков. Однако достаточно чётко ощущаемое каждым как невидимая граница перед тем, кто не нравится и уже не будет любим. И как отсутствие всех и всяческих границ между теми, кто любит. Но и здесь возможны колебания, перемены, и самые полярные при этом. Словом, странная это область — область человеческих чувств...

Первая же встреча Понтия Пилата с Ормусом поставила между ними невидимую завесу недоверия и непонимания. И это притом, что Понтий поначалу ощутил явное облегчение. Наконец появился человек, который знает массу религиозных установлений, догм, знаком с религиями всех известных Понтию народов, и неизвестных, наверное, тоже. Он сумеет взять на себя ту часть забот, которая больше всего тяготила прокуратора в силу незнания. Кому, как не жрецу, заниматься религиозной стороной дела, а уж обеспечить ему нужную территорию, людей, подчинить обстоятельства — с этим Пилат разобрался бы сам. Его устраивало подобное разделение труда, да и Ормус не производил впечатления человека, пытающегося взять на себя всё, лишив префекта осознания собственной значимости. Напротив, он сразу обозначил свою территорию, и дал понять прокуратору, что уважает его собственную. Места для ревности и соперничества двух умных людей не оставалось.

Но что же, что тогда ему не нравилось? Почему по истечении некоторого времени в каждой беседе возникало это странное и неприятное ощущение? Словно измазался в чем-то липком и мерзком. Или так — лица коснулась клейкая паутина, прилепилась к коже, и, преодолевая брезгливость, вытираешь её, трёшь до покраснения, а неприятное ощущение всё не проходит. Чтобы избавиться от этого чувства, Пилат решил для себя, отпустив гостя, навевавшего на него такую тоску, выбраться к берегу моря. Настроение тут же улучшилось, он ощутил подъём. Он слушал Ормуса внимательно, но невольно возвращался мыслями к предстоящей поездке, отчётливо представлял себе картины купания в море — с Антом, собаками, с отражающимися в воде облаками...

Именно это сопротивление Пилата его влиянию ощущал Ормус, и внутренне испытывал неудовольствие. Не то что бы тот не вслушивался в то, что вещал Ормус. Напротив, тема разговора была интересна и жизненно важна обоим, и ни разу Ормусу не удалось поймать Пилата на потере нити беседы, и все нужные, важные детали были обговорены. И все же, он, жрец, чувствовал себя неуютно рядом с этим человеком, римским прокуратором Иудеи.

Развитая воля жреца напрягалась в попытках захватить душу прокуратора — "ба", но напрасно он представлял себе, как чёрным туманом вползает в тело Пилата, окутывая каждый его орган, как бы становясь его частью, завладевая им. Напрасно он искал взгляда Пилата, чтобы включить сэтеп-са, умение подчинять своей воле, которым владел в совершенстве, чем и был знаменит в Египте, где носителей тайного сверхдревнего знания среди жрецов было немало. Не то чтобы прокуратор отводил глаза от Ормуса, просто думая, разговаривая, двигаясь, был настолько свободен, раскован, что сосредотачивал и взгляд, и мысли там, где это было ему угодно. Даже погружаясь изредка в его глаза, Ормус не ощущал знакомого отступления чужого сознания, подавляемого его, жреца, волей. Словно там, внутри Пилата, была закрытая наглухо дверь, и доступа Ормусу не было и не могло быть.

— Существуют определённые принципы, на которых построен наш мир, — говорил Ормус. — Существуют законы, по которым эти принципы выполняются в подробностях. Значит, должны быть также известные Существа, осуществляющие эти принципы. Люди называет их богами. Боги далеки, они недостижимы для людей, велики и непонятны; эти обитатели невидимых миров бросают лишь свои тени на наш мир. А тени не могут дать представления о тех объектах, которые их отбрасывают Совершенно так же, как земные тени дают слабое представление о предметах, отбрасывающих их: они лишь тёмные силуэты, лишённые всех подробностей, обладающие длиной и шириной, но не глубиной.

— Однако, какие-то представления о богах, в чём-то очень определённые, есть у разных народов, и тогда все они — лишь легенды, мифы? — быстро отреагировал Пилат. — Отражение в нашем сознании господствующих мировых принципов, о которых ты говоришь. И лики богов — отражения темпераментов различных народов, присущего им образа жизни, если я правильно понимаю?

— Что есть легенда, римлянин? Легенда нередко более истинна, чем история, ибо она излагает не факты, часто неполные и незаконченные, а порой и забытые специально, а говорит о гении великих народов. Здесь я с тобой согласен. Истинной истории богов мы знать не можем, но легенды о них есть. Знаешь ли ты, что у многих народов они совпадают в самых важных своих признаках? А это означает, что не так уж неверен образ, нарисованный ими по контурам тени. Они уловили суть по тени, что отбрасывают боги. Легенда — доступная, образная личина, под которой глубокая духовная истина даётся миру. И уж во всяком случае, это единственное, что у нас есть, и это то место, откуда мы начнём свою дорогу, — подвел итог своим мыслям жрец.

И Ормус стал рассказывать Пилату о Солнечных Богах, в жизни которых повторялись одни и те же события.

— Изида Египетская, индийская Деваки, Вавилонская Миллита или Иштар — великие матери Солнечных Богов. Изида Египетская — Царица Небесная, Непорочная Владычица, изображалась стоящей на серпе месяца, увенчанной звёздами, держащей на руках младенца Гора. Деваки тоже изображалась с божественным Кришной на руках, и Вавилонская Иштар с таким же венцом из звёзд и с младенцем Таммузом на коленях. Для жрецов, изучающих небесные тела, — пояснил Ормус, — несомненна связь этих образов с Девой Зодиака, ведь женщина, кормящая ребенка — один из самых древних символов этого знака.

— Многие из Солнечных Богов были одновременно и божественного, и человеческого происхождения. Таковы были Митра и Заратустра, боги Персии, страны, находящейся в глубине азиатских просторов. Рождение Солнечных Богов полно значения. Оно совпадает с днём зимнего солнцестояния. Рождение Митры празднуется в день зимнего солнцестояния, и рождение Гора падает также на это число. Солнечный Бог рождается после самого короткого дня в году, когда знак Девы поднимается над горизонтом. Он всегда рождается от девы, которая остаётся девой и после того, как даст жизнь Младенцу-Солнцу, совершенно так же, как и небесная Дева остаётся прежней после того, как солнце появится на небесах.

Рождение Солнечных Богов даже в наиболее отдалённых друг от друга странах — всюду большой праздник. Рождение Митры всегда справлялось с большим ликованием, а рождение Гора — одна из величайших мистерий религии Египта. Его изображение выносится в этот день из храмов с особыми церемониями.

Солнечный Бог и его прообраз — Солнце — появляются на свет слабыми и немощными, ведь это — новорождённое дитя. Солнце является тогда, когда дни самые короткие, а ночи — самые длинные; и детство Солнца окружено опасностями, ибо царство тьмы получает перевес над царством света. Но оно преодолевает все эти опасности, дни удлиняются по мере приближения к весеннему равноденствию, пока не настанет момент пересечения, дата которого меняется каждый год...

— Что касается Таммуза, например, — начал Ормус...

— Постой, жрец, — прервал Ормуса Пилат. — Мне важны общие закономерности, нет нужды называть богов, страны их происхождения… Из того, что ты сказал, я вынес немного. Наш с тобою Бог должен родиться от непорочной девы, детство его будет окружено опасностями, один из праздников — день его рождения, и праздноваться он будет зимой. Что с того? Не очень-то это глубокая философия, даже если ты подводишь под неё движения небесных тел, и зиму с летом… Ничего мне не говорит такая религия, а ведь мне нужны сотни, тысячи её рабов, которые беспрекословно покорятся Риму и цезарям, руководствуясь ею.

— Не торопись, римлянин. Задача ясна мне, в беседах с моим другом, Филоном из Александрии, об этом не раз упоминалось.

Ещё не всё знаешь ты о Солнечных Богах. Когда Солнце достигает зенита, высшей своей точки, Солнечный Бог должен умереть. Я начал говорить о моменте пересечения. Это — момент гибели Бога, весной, когда равны по продолжительности дни и ночи. Есть древние изображения, которые представляют Солнечного Бога внутри круга горизонта, голова и ноги его расположены в противоположных сторонах света, так же, как и распростёртые руки. Это чем-то напоминает ваше распятие, излюбленный вид римской казни. Я видел в одном из наших храмов Изиду на храмовой стене, и позади сидения, где она сидит с Гором, изображение, похожее на crux capitata[1].

Отметив про себя знание жрецом не только вида римской казни, но и орудий и подробностей её, Пилат счёл нужным выразить удивление лишь главным для него в этом случае вопросом:

— Египтянин, ты предлагаешь мне распять будущего Бога? Предать его столь позорной смерти? Зачем?

— Он поднимется потом, торжествующий, и вознесётся на небо. Силой своей нальёт колосья и виноград, отдав свою жизнь для их созревания, через них питая своими соками и тех, кто ему поклонится. А распятие — это просто символ, римлянин. Я думаю, что на древних изображениях Бог обнимает человечество, благословляя его распахнутыми руками. Распятие — лишь внешнее совпадение, но если тебе больше нравится именно эта казнь, пожалуйста, я готов уступить твоему вкусу. Просто Солнечному Богу следует умереть, спасая человечество. И воскреснуть с торжеством. Это — ещё два-три условия, которые необходимо соблюсти, кроме перечисленных уже тобой.

— Родиться зимой от непорочной девы, умереть весной, пожертвовав жизнь человечеству, став Спасителем его, воскреснуть, таким образом дав начало праздникам рождества и воскресения. Это все?

— Это лишь вехи на дороге Бога. Но обязательные. Остальное будем додумывать, привязывать к определённым людям и обстоятельствам.

Это стало привычным для израильтян зрелищем — вечерняя прогулка собак. Из претории выезжали на лошадях два-три воина, одетых в алые туники. Поверх блестели панцири — лорика — из кожи с нашитыми медными пластинами, у каждого меч-гладий красовался у бедра. За ними выпускали собак. Семь великолепных представителей собачьей породы, возглавляемых Бангой, выносились с лаем на простор, пугая народ. Ничего, кроме недоумения и презрения, впрочем, разбавленного изрядной долей страха, подобная процессия у иудеев вызвать не могла. Прилежащие улицы мигом пустели, дорога к морю освобождалась.

Вот и сегодня, стоило им выехать за пределы претории, как все попрятались. И это было весьма кстати. Встречи с горожанами сегодня не входили в планы Понтия Пилата. Это они с Антом, одетые как воины кентурии, которым поручался обычно выезд собак, вырвались сегодня на свободу, к морю.

Белые лёгкие облака на горизонте наконец действительно купались в море. Солнце не достигло ещё закатного алого цвета, золотые потоки его лились бесконечно по поверхности волн. Волны тоже не достигли грозной силы шторма, но тяжелые маслянистые катящиеся валы внушали некоторое уважение. Они разбивались на берегу в кипящую пену, с грохотом и брызгами. Уходили в убегающий песок, исчезали. И вновь накатывались на берег с шумом. Необыкновенной прозрачности, а в глубине сине-голубое, небо лежало над волнами; берег обрамлял жёлтый песок. Извечное сочетание красок, извечное движение материи, не оставляющее равнодушным человека с воображением и душой...

Они были на берегу — он, верный Ант, лошади и собаки, все существа, преданные ему, Пилату, и за это уважаемые им. Собаки носились по берегу, рыча и лая на подбегающие волны. Как это бывало с ним часто на море, пришло озорное, буйное настроение, как у ученика, отпущенного на каникулы.

— Ну что, кто быстрее? — крикнул он мальчишке, уже сбрасывая с себя одежду.

Ант не дремал, ещё мгновение, и он уже нёсся к воде. Красивым, лёгким прыжком нырнул под набегающую волну, вынырнул на гребне, встряхнул головой. Преодолевая сопротивление воды, благодаря мощным согласованным движениям рук, подкрепляемым резвыми толчками ног, стал двигаться навстречу волнам, наращивая темп, всё быстрее удаляясь от берега. Соревноваться с Пилатом именно это и означало — следовало соревноваться всерьёз, без всякого стремления к сдаче. Он не принял бы ложной победы. Да Пилат тоже не спал, сорвался с берега вслед за Антом, поймав следующую волну, нырнул, и тоже понёсся вперед, не жалея сил. Какое же это было наслаждение — напрягать все силы в этом состязании с волнами, с собственным уставшим телом, со своим настроением!

Некоторое время они плыли почти рядом, Ант лишь на голову опережал хозяина. Пилат не хотел уступать, Ант тоже не собирался этого делать. Плеск волн, собственное ритмичное шумное дыхание, небо над головой, солнце в этом небе — что ещё нужно человеку, чтобы хоть на миг ощутить себя счастливым, чистым, сильным. Всё смывала вода с него — и сегодняшнюю сонную одурь, навеянную Ормусом, с привкусом гадливости, испытываемой Пилатом по отношению к жрецу, и тоску по той ночи с Иродиадой, которую не повторить, и все его промахи вроде истории с пустынником Иоанном. Неудачи — что они значили для этого сильного, легко рассекающего волны человека, какое отношение имели к нему? И всё же он сдался первым. Прервал свой бросок, отдышался, крикнул Анту:

— Ладно, на этот раз ты выиграл, хватит!

А когда тот, сияя улыбкой, подплыл к нему, добавил:

— Мальчик мой, сегодня твой день. Послушай меня, умудрённого жизнью, никогда не имей дел со жрецами. Поверь мне, проиграешь во всех случаях, даже если повезет...

Они отдыхали, лёжа на воде с раскинутыми руками, утопая в синем небе с редкими перистыми облаками, когда услышали шумное сопение и удары лапами по воде. Смеялись долго и от души. Это повторялось не в первый раз. Наверное, материнский инстинкт сук не позволял им бросить хозяина, и они следовали за ним в воду всегда, хотя волнение на море не позволило им в этот раз сразу до него добраться. Но все четыре были уже здесь, укоризненно оглядывали хозяина, сопя и отфыркиваясь. Что же касается всеобщего любимчика Банги, о нет! Ни в штиль, ни в шторм не видели этого храбреца в воде. Он сохранял весьма пристойный, внимательный вид, устраиваясь на песке. Оглядывал одежду, лошадей, временами делал пробежки по берегу, заливаясь осуждающим лаем. Весь его вид говорил глупым людям и собакам, ушедшим в море:

— Я занят настоящим делом, приглядываю за всем, что вы тут бросили, не подумав. Я забочусь обо всех вас, и мне не до глупостей.

Но все, в сущности, да и он сам, понимали, что Банга просто боится и не терпит воды. Пилат с Антом посмеивались над ним, а пес конфузился, зевал, отводил глаза в сторону, когда они все вместе выползали на берег, и суки обдавали его мириадами брызг, встряхиваясь. Два других, ещё молодых, кобелька, отдавая должное лидеру стаи, тоже не лезли в воду. Их место возле одежды и оружия, оставленного на берегу, никем не оспаривалось. Всё равно им предстояло купание с Антом позже, когда хозяин, а всеми в этой группе истинным хозяином признавался лишь сам прокуратор, устав, устроится на берегу. Молодой весёлый друг ещё пошвыряет их в прибой, накувыркается с ними, и они ещё успеют в угоду ему наглотаться солёной морской воды.

Остаток вечера они провели, молча наблюдая закат. Огромный шар солнца, дымясь и шипя, вполз в море, стал распадаться. Оставалась половина его, потом четверть, маленький кусочек алого цвета. Не стало солнца совсем, лишь горизонт сохранял ещё кроваво-красный оттенок. И лишь тогда маленький отряд людей и животных тронулся в обратный путь.

[1] Крёстная казнь имеет древнее родословие. Рим перенял её у Карфагена. Распятию подвергались рабы, разбойники, убийцы, политические преступники, — все те, которых римляне считали недостойными почётной смерти от меча. Римляне использовали разные виды распятий: crux simplex (столб без перекладины), crux patibulata (крест в форме буквы Т), crux capitata (крест в форме знака + с удлинённой нижней частью), crux decussata (крест в форме буквы Х) и др.