Моисей, кто ты? Глава 4. Заговор жрецов. Рождение Мозе.

Глава 4. Заговор жрецов.

Мозе устал слушать о былом счастье Мери-Ра. Он хотел знать, как свершилось собственное его несчастье. И потому перебил старика:

— Расскажи обо мне, учитель.

И столько в этом было смирения и просьбы, что изумлённый Мери-Ра осёкся, смутившись вдруг. И стал говорить о другом.

— Небетах, ставшая Бакетатон, была скромной смиренницей в ногах у брата своего и мужа. Но назвать её покорной всем остальным трудно. Не потому, что возносилась она над всеми, но потому, что сторонилась. Вечно прислушивалась к жизни, что внутри души. То, что вокруг, словно не было ей родным. Задумчива, хоть не грустна. Молчалива, хоть и не безгласна.

О том, что прекратились у неё месячные истечения, и уж третий месяц, сомнений быть не может, жрец узнал от прислужницы, бывшей его осведомительницей.

Только не у одного Мери-Ра были осведомительницы. Его собственная, например, догадалась о том, что происходит, когда у хозяйки в загородном дворце оказался Верховный жрец Амона. Может, и сама будущая мать обратилась к этому врагу…

Бакетатон, любившая брата, к первой его жене, ко всему тому, что было с ней связано, испытывала нелюбовь. Долгое время оставалась она с матерью своей, Тийе, и отцом, Аменхотепом III, в Нэ. Тийе и отец Бакетатон, Аменхотеп, невестку не жаловали. Многое из того, что делал Эхнатон, приписывалось Нефертити. В том числе, отказ от старых богов. Неверным было мнение такое, да что ж взять со свекрови со свекром? Редка родительская любовь подобной пары ко вновь приобретенной дочери. А тут не дом на руки невестке отдаёшь. Страну огромную, цветущую и богатую. Немало твоей заслуги в том, что она такая, а сын с невесткой, приняв дар, тут же повернули все, да как! В другую сторону; когда бы знать ещё, что к добру. Миттанийка, дочь Тушратты, Нефертити могла бы быть доброй египетской женой, как её свекровь Тийе, но была чрезмерно независима, и была женой сыну, и без того проявлявшему непокорство и вольнодумство. О многом мог сожалеть Аменхотеп: о том, что разрешал сыну своеволие без конца и края. Что отдал ему женщину, которую взял себе от её отца, пойдя на поводу у юной любви. О том, что отдал сыну и власть, отдал рано, не дав окрепнуть, не дав прорасти в сыне египетскому, родному, больше, нежели общечеловеческому. Мало, что объединяет всех под рукою одного бога, так ведь все равны под этой рукою, что египтяне, что жители Сирии или Миттани…

Склонялась и та, чьё новое имя означало «служанка Атона», Бакетатон, вовсе не к образу солнечного бога вслед за родителями. Мила была ей триада богов Нэ. И Верховный жрец Амона был ей не чужим, роднёй по крови.

Зачем он прибыл, Аанен[1], в Ахет-Атон, этот приверженец всего, что умерло и отжило? В Ахет-Атоне никогда не было и ноги его до сей поры. Не для того строился и возвысился город. Унесли воды Нила старое, мутное, грязь, что веками копилась. Зачем же надо было у белых стен и мрамора, на осиянных синевой неба улицах вдруг вывалить эту кучу навоза? Потому что если вначале Верховный пришел в Ахет-Атон тайно, без свиты, чуть ли не в одиночестве, свершив почти геройство, то потом…

Навоз этот появился в Ахет-Атоне вскоре изрядном количестве. Трудные настали времена для тех, кто искренне служил солнечному богу. Стал склоняться Эхнатон к возврату в прошлое. Не по своей, быть может, воле, а в силу причин, о которых уже говорилось. Только от этого не легче.

— Я считал её дочерью своей. Юной она была, Джехутимесу. Не глупой, нет. Но очень юной и наивной. Она и не скрывала никогда, что тянется душой в Нэ. Меня терпела, и только, как досадную помеху. Я говорил ей о единственности Атона. Она отвечала мне словами о единственности для неё брата и мужа. Что ей эти столкновения жрецов и их мнений? Она жена брату своему.

— Порадуйся моей радостью, жрец, — сказала мне она. — Я ношу под сердцем ребёнка.

Я отвечал ей, что знаю. Она была поражена:

— Но никто не знал этого до сих пор, кроме меня и дяди…и, того жреца, что он привел с собою. А они бы тебе не сказали, знаю.

Жрец, впервые за время разговора, вдруг встал на ноги. Более того, взволнованно заходил по комнате, меряя шагами небольшое пространство.

— Что верно, то верно, Джехутимесу. Они бы меня не порадовали. Если можно назвать это радостью. Известие о том, что Божественная Нефертити может потерять свою власть окончательно. А с нею и мы, слуги Атона. Впрочем, хоть я и не причисляю себя к людям чувствительным, радость этой девочки, Бакетатон, тронула меня. Жизнь, что в ней зародилась, могла быть препятствием, но ещё не стала. Меж тем любая жизнь — священна, данная миру Атоном. Я сознаю, что не всегда постигаю замыслы Его. И, не поверишь, Джехутимесу, я чувствовал какое-то особое волнение рядом с юной матерью твоей. Почему-то знал, что связан с ней, и с этой жизнью в ней. Более того, словно вся Кемет замирала в волнении перед этой юной женщиной для меня. Я знал, что будет мальчик. Знал, и всё. Страна заждалась решения своей судьбы, и в этот раз, не знаю почему, я знал, что она дождалась. Стоит ли так много знать о Божественном, чтобы не разглядеть? Стоит ли так много говорить о Боге, если не ощущать его рядом с собою, в жизни? Не всё мы врём, Джехутимесу, когда выступаем от имени Его, или выстраиваем свои малые чудеса, на удивление народу…

Мозе воззрился на жреца с немым вопросом. Но Мери-Ра только отмахнулся от этого вопроса. Знаешь, мол, сам, к чему лицемерить?

— Среди прочего, Джехутимесу, твоя мать удивлялась тому, что, посмотрев её, пощупав, и даже приложив ухо к её животу, жрецы Амона проявили вдруг странное для них волнение. Ты знаешь, какими должны мы быть для всех, кроме себя. Безмятежность и презрительный покой: вот наш удел в среде тех, чьими богами мы являемся. А тут! Снова и снова они трогали её живот, переглядывались, перешёптывались, и она взволновалась тоже. Тогда они успокоили её, сказав, что всё хорошо. И удалились.

Жрец наконец прервал свой бег из угла в угол комнаты. И наставил свой указательный палец на Мозе.

— Когда она пересказала всё это мне, Джехутимесу, я повелел ей обнажить свой живот для меня. И приложил своё ухо к нему. И тогда я услышал, услышал то, чего уже ждал подспудно! Одно сердце билось выше пупка матери. Другое ниже… И оба так быстро, что почти не оставляло сомнений: два мальчика! Сердце девочки бьётся реже!

— А могли бы быть Осирисом и Исидой[2], — прошептал Мозе, — и я любил бы её… Так было бы лучше.

— Да, — эхом отозвался Мери-Ра, — лучше. Но было не так. И с Осирисом тоже было не так. И когда этот навоз, Аанен, Верховный жрец Амона, говорит, что его Бог явился в облике повелителя Джехутимесу[3] к Мут-ма-уа[4], а она родила от него сына, твоего деда, и я, и он — знаем, что это не так. И знаешь об этом ты.

Мозе в очередной раз подивился непримиримости жреческой мысли. Для него самого Бог был един, и звался Атоном. И, однако, жрецы Амона-Ра тоже говорили о единстве Бога, и Бог их был солнечным. У их Бога могло быть много ликов, но утверждалось, что все они — один Амон. Это было сложно. И, по мнению Мозе, совсем не нужно. Глупость последователей Амона была очевидна. И взаимная ненависть людей, служивших Божественному, тоже. Но даже сейчас, когда он знал точно: жрецы, по-видимому, сломали его жизнь, — ненависти в сердце не было. Был гнев поначалу, но он исчез. Осталась печаль. И любопытство мучило его: он хотел знать о себе все до конца.

В одном он был уверен: бог не снисходит к смертной женщине, чтоб дать ей сына. Люди не являются потомками Бога в том смысле, который они придают этому. Все они — дети Атона, это правда; но смысл Его отцовства совсем иной.

— Дальше, Мери-Ра, дальше. Как забрали меня от неё?

— Я промолчал о двойне, Мозе. Ведь промолчал и Аанен, слуга Амона. И вот это стало для меня самым важным. Мне следовало понять: почему…

И Мозе стал слушать о том, как потерял Кемет.

Два мальчика сразу. Как решить, кто из них примет власть от отца? Тот, кто родится первым, славно, но не станет ли это предметом соперничества, не приведет ли к борьбе за власть между двумя половинками одного яблока? Не приведет ли это к разделу земель, Верхней и Нижней. Это было бы для страны настоящим бедствием.

И насколько похожи эти половинки? Ведь бывает, что не похожи совсем. А бывает, похожи, как две капли воды. И вот тогда: сколько же возможностей открывается перед тем, кто держит в руках нить судьбы!

Подмена одного близнеца другим, воспитанным в должном ключе. Подмена одного другим в случае болезни и смерти. Иметь на троне человека, преданного жречеству, преданного тому, от лица которого это жречество выступает…

Мери-Ра не стал скрывать свои мысли от Мозе. Да и не смог бы. Он понимал, что всё понимает и его ученик. Он ведь отнюдь не глуп, и учён, пожалуй, не менее самого Верховного жреца. Кому же знать это, как не Мери-Ра!

— Но чтобы я не думал об этом, Мозе, не я изменил твою судьбу. Я не решился.

Жрец гладил свой золотой посох, инкрустированный самим Хеви[5] для него изображениями солнца в разных его фазах. Утреннее яркое и жгучее, под которым никнет растительность; вечернее ласковое, дарящее свои краски закату на Ниле…

— Кто я такой, Мозе, чтоб делать это? Я жрец Атона, но посох мой дарован мне фараоном. Он и сам воплощенное Солнце, и разве мог бы я вмешаться в его судьбу? Иногда я думал, что зря взгляд его упал на меня, в недобрую минуту. Я предан, я бесконечно предан ему и Атону. Только ведь я, как бы ни был умён, я всего лишь немху. Чтобы принимать такие решения, быть может, и впрямь, следует принадлежать к родовой знати. Когда поколения твоих предков принимали судьбоносные решения, касающиеся даже жизни и смерти фараона, это остается в крови, Джехутимесу. Какая-то превышающая мои силы дерзость нужна, невероятная смелость. Мне — поднять руку на кровь фараонову? Мне, ничтожному, решать за Атона и фараона, решать судьбу Кемет? Ты знаешь, Мозе, я умею принимать решения за людей. Те, которых привёл сюда ты, пришли моей волей. Но за богов и фараонов я решать не смею…

Они молчали долго. Мысли Мозе приняли другое направление. Не о своей прошлой судьбе думал он в это мгновение. А о том, к какой группе людей может отнести себя сам. Всё, что мог Мери-Ра, он дал Мозе. Кроме того, в жилах Мозе течет не просто кровь родовой знати, но кровь фараонова. Значит ли это, что он смеет принимать решения? За народ, за фараона и Атона?! По размышлении, должно этого хватить. Значит, что, следует приступать к делу, или он уже приступил? Пожалуй, что и приступил…

Потом Мери-Ра стал рассказывать о дне, когда родился Мозе.

Небетах несла свою беременность на удивление легко. Несмотря на то, что было ей на самом деле тяжеловато. И тошнота, и рвота промучили её всю первую половину беременности. Потом стал мешать быстро растущий живот. Отекали ноги, ночами часто беспокоили судороги в них. Она просыпалась с криком, плакала от боли. Её поднимали рабыни, ставили на ноги, судороги прекращались. Но утром, на удивление всем, она вставала с улыбкой на устах. И улыбка эта была отнюдь не судорожной, не искусственной. Она впрямь радовалась тому, что живёт.

— Я спрашивал у неё, как ей удаётся быть такой мужественной. Ведь несмотря на все мои отвары, всякого рода боли и неудобства преследовали её каждый день. Она отвечала:

— Я — дочь фараона, жена фараона, я та, которую ждала Кемет. Мой сын будет фараоном. Не будет ли с моей стороны неблагодарностью не радоваться этому? Так уже не случалось давно в Кемет[6], и это плохо. Плохо, когда законы страны нарушены. Я принесу мир моей стране и благословение богов. Что перед этим тошнота или судороги? Каждая женщина мучается, принося в мир новую жизнь. Не вижу причины, по которой я должна быть исключением. И так много тех, кто помогает мне, так или иначе; у многих женщин нет этой поблажки…

На шестом месяце стало легче. Тошнота исчезла, а собственная неповоротливость, неуклюжесть только веселила девочку. Она жила в ожидании дня, когда разрешится от бремени, но на само это бремя отнюдь не жаловалась. Только радовалась.

Девочка считала так, как считали её прислужницы, те, кто рожали сами. Девять месяцев. Больше на десять-пятнадцать дней, меньше — но около девяти.

Я-то считал иначе. Я хотел быть с ней рядом, когда это случится. Да, я окружил её соглядатаями. И не только я.

Когда из её окружения была удалена старая Мандиса[7], я знал, кем и почему это сделано. Ибо Мандиса как-то сказала, обтирая госпожу после купания.

— У снохи моей, Набирай[8], вот такой же был живот. А она носила близнецов. Может и ты, госпожа, порадуешь приходом божественной пары?

Госпожа улыбнулась в ответ, не принимая смысла сказанного. Она была уверена в близости родственных связей, в том, что жрец Амона стоит на страже её судьбы.

А Мандиса через день исчезла. Хекет[9], та, что была соглядатаем жрецов Амона, утверждала, что та сказалась больной. Ушла в свое жилище за пределами города. Посланные за ней вернулись ни с чем. Небетах сказали, что она ушла в свой септ[10], по причине неизвестной, вроде бы узнала о болезни сына. Как будто так уходят от царственной госпожи…

На самом деле Мандису нашли с перерезанным горлом невдалеке от квартала города, где жила прислуга, где ютились рабы. Так поплатилась бедная женщина за свою прозорливость. Смерть её никого не насторожила, кому интересна одна из прислужниц одной из многочисленных жён фараона? Найдутся другие…

— Джехутимесу, я надеялся, что встану у самого истока этой истории. Что решу всё вовремя и навсегда к чести моей и нашего повелителя. Кто бы мог подумать, что всё сложится так, как сложилось… возможно, я был самонадеян. Но ведь и молод, Джехутимесу. И я уже говорил, не было у меня тысячелетнего опыта тех, кто всегда строил козни и всегда, с сотворения мира, держался у власти. Я обладал знанием, но не хитростью…

День твоего рождения, Мозе, ознаменовался большим праздником. Сын Атона, божественный фараон, после долгого перерыва, выходил к народу в окне явлений, затем лицезрел его народ в процессии, едущей к Храму Атона, и там, у жертвенника, Сын Солнца пел гимны Отцу. Ты понимаешь, Джехутимесу, что я не мог не быть там. И я был там, и большинство моих людей тоже там было.

Мне донесли с раннего утра, что начались у матери твоей боли, и отошли воды. Да, рано было ещё, не доносила женщина, но ведь это бывает, когда родится двойня. Я ждал этого; многие признаки указывали на то, что роды начнутся скоро. Но именно в тот день я не мог не быть там, где владыка служил Атону; и с ужасом в душе я выполнял свой долг, гадая, что может быть у её постели. Мужчины и женщины, певцы, наследники Джеди,[11] шимайю и акробаты окружали меня; церемония длилась, тянулась для меня как никогда. Твой божественный отец о том, что делается в загородном его дворце, долго не знал; лишь к вечеру к нему прорвался вестник Бакетатон, отправленный ею, через множество созданных ему препон, и то чудом. Прежде чем поставить солнце Кемет в известность о происходящем, следовало обрести известность самим. Что готовила нам Небетах, рождение ли двойни мальчиков, зеркально похожих, или, быть может, не похожих совершенно, или мальчика и девочки? Надо было знать, чтоб принимать решение. А у меня впереди была ещё и ночь таинств, и я должен был быть там, где я был — в моём Храме…

О том, что случилось у её изголовья в тот день, я знаю от своей осведомительницы. Только и она немногое знала, ничего такого, о чем нельзя было бы догадаться.

Когда стала корчиться Бакетатон в родовых муках, окружили её крыло дворца неведомые люди. Бритоголовые, одетые как воины, немногословные. И были у них приказы, подтверждающие право войти в это крыло дворца, и охранять госпожу. Приказы от самого Солнца Египта, и знали они условные слова, необходимые для стражи.

Они изгнали всех женщин, кроме двух.

Лягушка проклятая и моя осведомительница остались у ложа госпожи, кричащей так, будто разрывало её нечто изнутри, да так оно и было. Бедная девочка, она была мужественной, и очень надеялась на то, что сможет терпеть. Уверена была, что поведёт себя так, как подобает дочери фараона и жене фараона. Она просила передать мужу, что очень мучается, и одно его прикосновение может сделать чудо, подав ей мужества и ослабив боль. Но ей отвечали, что её божественный супруг в Храме Атона, и не имеет возможности прийти к ней, оставив народ…

Она вздохнула легче, когда к ней взошёл Верховный жрец Амона со своим врачевателем.

— Дядя, вот теперь уж все будет хорошо, — шептала она. — Почему нет сестёр моих со мною, я ведь послала за ними…

Недосуг ей было заметить, что жрец прикрывал лицо накидкой, как и его спутник, и лица их были недобрыми. Слишком она мучилась.

— Выпей это, — сказал ей жрец Амона. — Будет легче.

После того, как она, морщась, выпила содержимое чаши, уже через несколько мгновений ей стало легче. И, однако, родовая деятельность продолжалась.

— Видимо, это был настой Хат-Хор, той, что владычица Пунта[12]. Знаем и мы свойства этого напитка…

Мозе улыбнулся наставнику. Слова эти прозвучали здесь, в Храме Хат-Хор, и впрямь забавно.

Не знать тайны этой так называемой богини тем, кто раскинул сети храмов на многих землях и во многих странах, и впрямь смешно. Хат-Хор, «дом Гора», то есть великое небо. Как красиво сказано в древних преданиях: великая корова, породившая Солнце. Место, где обитает Атон-Ра, это небо. Посему в Храме Хат-Хор его дети, жрецы его, у себя дома…

Долго страдала Бакетатон. Так часто бывает у тех, кто рожает близнецов. Лишь к вечеру приблизилась она к тому, чтоб разрешиться от бремени.

Схватки у женщины учащались, короткие мгновения покоя, дарованные в промежутках между ними, ещё укорачивались. Начались потуги. Надо отдать должное врачевателю, которого привел с собою Верховный жрец. Он знал, что делает. Он учил её дышать правильно, вдохнуть вначале потуги, потом сохранить это дыхание, и тужиться, тужиться, направив всю свою силу туда, откуда рвется на свет дитя, призываемое Атоном…Потом выдохнуть медленно, длинно и спокойно, не резко, чтоб дитя не ударялось о кости таза женщины. Сколько препятствий преодолевает призываемый Атоном ребёнок, чтоб явиться на свет! Сколько мужества женщины, и сколько мужества не родившегося ещё дитяти в этом дивном явлении!

Бакетатон была выше всех похвал. Она старалась и помогала. Она трудилась изо всех сил, чтобы родить. И вскоре была награждена криком своего первого мальчика.

Откинувшись на подушки, она блаженствовала. Боль отпустила её, и резкие сокращения мышц тоже; после того, что она перенесла, эта передышка была минутой абсолютного счастья. Ей поднесли ребенка.

— Тут-анах-Йати, — говорила она. — Так назовёт его отец. Он говорил мне, что если родится мальчик, то он назовёт его живым подобием Атона. Не сердись, дядя, но посмотри, разве он не подобие солнца на земле? Какое живое у него личико; ножки и ручки какие маленькие. Как он хорош, мой мальчик, какой он славный! Мне всё равно, как назовет его отец; прости меня, дядя. Зато он унаследует Кемет!

Жрец Амона и его спутник были молчаливы.

— Но почему же сестры мои не со мною? И взял ли на себя кто-то труд известить моего мужа? Кроме меня самой? Где мои женщины? О, я не зовусь Нефертити, и в моей части дворца никогда не толпится много людей, я знаю. Но не сегодня, сегодня я победила, не правда ли, дядя? Сегодня есть с чем меня поздравить. Приведите меня в порядок, да позовите же всех моих прислужниц! Я хочу встретить мужа совсем другой, не такой, как была в эти дни. Он будет гордиться мной…

Видимо, это было справедливым требованием. И требование это удовлетворили. Только предварительно Бакетатон дали выпить ещё какого-то зелья. Осведомительница Мери-Ра отметила, что после приёма зелья некоторое время роженица плохо чувствовала нижнюю часть тела, которая словно онемело и перестало ей подчиняться.

Эхнатон не выглядел счастливым у ложа той, которая принесла ему долгожданную удачу. Скорее ошеломленным, потрясенным и… озабоченным. Он поблагодарил жену, коснулся ребёнка несмелой рукой. Была в этом движении некоторая тревога. Словно фараон пытался справиться с обрушившейся на него ответственностью, непомерной заботой.

С поздравлениями, с ласками обступили сестру Сатамон, Исида и Хенуттанеб. Сколько было в этих поздравлениях истинной радости, кто знает? Каждая из них хотела бы, верно, быть на этом месте и этом ложе…

Но их, как и фараона (а последний, меж тем, прервал своё участие в церемонии, и, как казалось, весьма охотно, ради того, чтоб приветствовать мать собственного сына) почти бесцеремонно выпроводили вон. Под предлогом слабости женщины и тех таинств, что должны были свершиться здесь для очищения матери и ребёнка и принесения благодарственных молитв…

[1] Брат царицы Тийе Аанен был первым жрецом («самым великим из видящих») Ра. Поскольку Тийе, вместе со своим супругом Аменхотепом III, царствовала в Фивах, где процветал двойной культ Амона-Ра, мы вывели предположение, что именно культ Амона-Ра представлял Верховный жрец Аанен.

[2] Осирисом и Исидой — согласно древнеегипетской мифологии Осирис и Исида брат и сестра, их родители бог земли Геб и богини неба Нут. Осирис и Исида также известны как верные супруги. Тело Осириса, которого она нашла в долгих странствиях после того, как бога убил его родной брат Сет. Собрав воедино разрубленные на части останки Осириса, Исида с помощью бога Анубиса сделала из них первую мумию. Исида вылепила фаллос из глины (единственной частью тела Осириса, которую Исида так и не смогла найти, был фаллос: его съели рыбы), освятила его и прирастила к собранному телу Осириса. Превратившись в самку коршуна — птицу Хат, Исида распластала крылья по мумии Осириса, произнесла волшебные слова и забеременела.

В свою очередь их родители Геб и Нут были связаны не только брачными узами, но и кровными: они тоже были братом и сестрой. Весь сонм египетских богов был связан как родственными, так и брачными узами. Естественно, что такие отношения для египтян, особенно элиты и первую очередь семьи фараонов, были образцом для подражания, поэтому в своей земной жизни они старались им во всем подражать.

[3] В облике повелителя Джехутимесу. Тутмос IV — фараон Древнего Египта, правивший приблизительно в 1397— 1388 годах до н. э., из XVIII династии. Имя «Тутмос» (Thutmosis или Thutmoses) является древнегреческим вариантом произношения египетского имени Джехутимесу — «бог Тот рождён» (иногда переводится как «рождённый Тотом»). Сын Аменхотепа II и царицы Тиаа. Отец Аменхоте́п III.

[4] Мутемуйя (Мут-ма-уа) — вторая супруга фараона Тутмоса IV и мать Аменхотепа III. Мутемуйя названа в честь богини Мут, супруги Амона. От разных жен Тутмос IV имел несколько детей. После смерти старшего сына Аменемхета фараон публично объявил наследником Аменхотепа. Когда отец-фараон умер, Мутемуйя стала регентшей при сыне-подростке. На фреске в Луксорском музее мать стоит за троном сына и держит его за плечи. Аменхотеп наградил титулом Великой царской супруги свою мать Мутемуйю номинально, а позже присвоил этот титул своим дочерям Исиде и Сатамон, возвышая их значимость в обществе.

[5] Художник, известный в Ахетатоне, наряду со скульптором Тутмосом и художником Джутимесу.

[6] Сами древние египтяне давали своей стране разные, несколько аллегорические наименования, часто олицетворявшие её плодородие — Та-кемет, то есть «Чёрная земля» (имелась в виду плодородная «чёрная земля» берегов Нила, в противоположность «красной земле» окружавшей пустыни) или Та-мери, то есть «Земля мотыги». Другое самоназвание — Та-уи, то есть «Две земли», вероятно, могло символизировать объединение двух частей Египта — Долины (верховья Нила) и Дельты (низовья Нила). В древнеегипетских текстах также можно встретить поэтические наименования страны — «Земля Сикомора», «Земля ока Хора» и др

[7] Мандиса — древнеегипетское женское имя, перевод — Сладкая.

[8] Набирай — древнеегипетское женское имя, перевод — Мать близнецов.

[9] Хекет — древнеегипетское женское имя, перевод — Лягушка

[10] То же, что позднее ном, в эллинистический период. То есть область, округ.

[11] Джеди — первый известный документ, в котором упоминается об иллюзионном искусстве, — древнеегипетский папирус Весткар. Папирус Весткар — сборник народных преданий и поучений, записанных в конце XVII века до нашей эры. Но эти предания повествуют о событиях, относящихся к еще более древним временам — к 2900 году до нашей эры, эпохе царствования фараона Хуфу (Хеопса). В одном из преданий говорится о профессиональных странствующих иллюзионистах Древнего Египта. В нем упоминается о выступлении фокусника и дрессировщика по имени Джеди, крестьянина из джеда Сиофру, перед фараоном Хуфу. Джеди умеет "приставить на место и прирастить отрезанную голову, он может заcтавить льва следовать за собой без пут: повод его будет волочиться по земле".

[12] Ещё около 2300 г. до н.э. египтяне получали из Индии краситель индиго, а из Китая — корицу. Почему бы не предположить, что купцы ввезли из далёкой страны гашиш, или индийскую коноплю, а также неизвестный пока науке вид кокаинового куста или другого растения, содержавшего в небольших дозах кокаин? Таким образом наркотики могли оказаться в древнем Египте.

В надписях несколько раз повторяется загадочная фраза: «Хатор (иное прочтение Хат-Хор), владычица Пунта». Хатор — одна из главных египетских богинь. Почему же автор надписей упорно соединял её имя со страной Пунт? Что особенного было в Хатор? Женщина как женщина, только, как все египетские боги, она соединяла в себе черты человека и животного. У Хатор были… рога и большие коровьи уши, а порой и голова коровы. Иноземец, увидев её, мог бы назвать её «священной коровой». Страна Хатор — страна «священной коровы». Просится на язык: «Индия!» Ведь ко времени плавания Хатшепсут север Индии заселил новый народ — арии, а их священными животными были конь и корова.