Апостол Павел. Ч. 1. На пути в Дамаск. Глава 9.

Глава 9.

Тревога овладевала Саулом. Она гнала его в дорогу куда-то. Она требовала настоятельно: изменить жизнь; во что бы то ни стало, перестать видеть те же лица, те же дома и улицы, переживать старые обстоятельства. Он становился злобным, раздражительным, несколько раз вступил уже в пререкания с сыном Ханана, Феофилом бен Ханан, чего не стоило бы делать, памятуя о злопамятности всего семейства как характерной черте. А со стражею Храма, с теми несколькими десятками, что, по сути, подчинены были ему, он и впрямь разругался, чуть ли не с каждым. Все казалось ему, что не довольно рыщут они в поисках последователей Йешуа га-Ноцри.

Если виновен отец семейства, то уж старший сын обязательно знает об отцовских делах. Недоносительство тоже грех. А младший разве пребывал в неведении? Пусть берут и младшего. Потянут и брата, раз брат по крови, значит, мысли родственные. Тринадцать ударов по груди, по правому плечу, по левому. Каждому по тридцать девять ударов. Окровавленная спина и разбитые плечи: это навеки излечит от желания следовать Плотнику! Это вернет к вере отцов лучше, чем любая молитва.

Так думалось Саулу в то время его жизни. Что же касается стражников Храма, то они не о вере отцов заботились. Это не вменялось им в обязанности никем, кроме как Саулом. За то они его и не любили. Это и было предметом столкновений! Розыском отступников от веры Дов, истинный медведь[3], начальник стражи Храма, как, впрочем, и его подчиненные, заниматься не собирался. О чем и говорил неоднократно Феофилу бен Ханану:

— Мне не предписано по стране гоняться за каждым, кто не так помолился. Не мое это дело. На преступление укажет мне Синедрион иль первосвященник сам. Тогда и найду преступника. Привел я сюда из Гефсиманского сада Плотника. Приведу и его последователей, когда покажут на них. А искать их мне ты приказать не можешь.

Медвежья походка, она мягкой поступью не будет никогда. Не хватает ей изящества и легкости. И в тех делах, что политикой или дипломатией зовутся, она редко когда пригождается. Разве что как последний аргумент. А его используют лишь в крайних случаях. Пришлось Дову убедиться в том, что не годится она большей частью, когда получил он прямой приказ. Призвал его ха-кохен ха-гадол[4] в один из дней уходящей весны и велел отправляться в Дамаск. Под водительством Саула.

Гнала тревога в дорогу Саула. А Дова не гнала, а вот, поди ж ты, пришлось ему тоже в Дамаск отправляться!

Эллинистические бет-ха-кнессет Дамаска просили у Храма и Иерусалима помочь выделить из своей среды последователей Йешуа га-Ноцри, Плотника, и наказать их примерно, в городе, где святость истинная жила всегда, а сегодня возросла и укрепилась, как никогда. Поистине, последние времена живем, если надо учить иудея верить Господу своему ударами плеток. Но, коль так, пусть все вершится в Иерусалиме, городе святости, городе Храма…

Они выбрали путь приятный и оживленный — тот, который и поныне предпочитают люди, желающие попасть в Дамаск из Иерусалима. Он проходит через Самарию и Галилею, а затем поднимается к подножию горы Хермон.

Ехали на верблюдах и мулах. От этих мест до Дамаска дней двенадцать, если нестись, будто бесами одержим. Если нет, то все же не более двух с половиной недель. Саула одолевало нетерпение. Дов не торопился. Трудно было совместить два этих желания. Их приказы людям были разноречивы. Саула это раздражало.

— Если двое едут на одном коне, одному придется сидеть сзади, — сказал как-то Саул этому неприятному для него человеку, когда довелось подниматься им на холмы и поравнялись они: Дов на верблюде, неторопливо и важно плывущем по тропе, Саул на муле, быстрой трусцой бегущем вперед. Забавно смотрелись они со стороны. Большой и грузный на верблюде, маленький и худой на муле. Нарочно не придумаешь, если сравнения тебе по душе, особенно смешные.

— Если два горшка столкнутся, то хотя бы один непременно разобьется, — пригрозил в ответ Дов. — Господь не зря дал человеку два уха и один рот, предполагая, что говорить он должен меньше, чем слушать. Так послушай меня, я не так много скажу, но важное: эти люди, что со мной, они именно со мною и едут. Ты же едешь один. Места тут не самые людные. Могут и не увидеть, как сорвался ты с высоты…вместе со своим вислоухим. А мы посмотрим, кто из вас быстрее летает…

Саул невольно вздрогнул, кинув взгляд вниз. Положение было именно таким, как описывал Дов. У него не было причины думать, что хоть кто-либо из ехавших с ними, а были это все сплошь стражники Храма, пылает к нему, Саулу, любовью. Хоть кто-нибудь испытывает чувство дружбы к нему…

— А в Дамаске много тех, кто обрадуется такому исходу, — продолжал Дов. — И в Иерусалиме еще больше. Ты родом не из наших мест. Тебе все равно, кого ты обездолил, кого искалечил. А людям — нет. Когда бьют плеткой, срывая кожу и мышцы под ними, это больно. Приходилось ли видеть тебе, как из-под кожи и мышц выпирает легкое? Мне приходилось. Те, кого ты привел на бичевание, не скоро тебя забудут. И в Дамаске тебе лучше не быть одному. Держись-ка лучше поближе ко мне. И запомни: это я посадил тебя в седло позади себя. А не наоборот…

Пришлось себя уговорить отступиться, хоть и скрежетал Саул зубами. Соотношение сил неравное.

Саул росточка невеликого, худ, невзрачен внешне, хоть молод еще; Дов — ростом велик, под стать иному римлянину. Истинный Голиаф, только зрячий. [5]Видно, что на службе обрюзг несколько, обленился, жиром заплыл. И, однако, такой из себя большой, крепкий телом, из тех, на кого оглядываются женщины. Привык иметь дело с оружием. И потом, не в этом дело. Дов окружен теми, кто привык его уважать и слушаться, а Саул, он один. И в дороге, где всякое может случиться…

Он пылал злобой на Дова, но то была какая-то мелкая, незначительная злоба. Как бы лишь небольшая часть той, которою он пылал к Плотнику, ее мелочная составляющая. Все упиралось, конечно, в Йешуа га-Ноцри. Того, кто отнял у Саула Иосию, Учителя, смиху, расписанную и упорядоченную жизнь, о которой мечталось столько лет, будущую славу, — все!

Саул не задумывался о том, что вряд ли Плотник намеревался принести все эти бедствия, о том, что Саула он не знал и не ведал; да и жизнь, положенная за учение свое, не есть уже оправдание Плотнику? Он заплатил высшую цену, каждый волен выбирать свою, Йешуа не просит, не настаивает, не заставляет. Не подвергает бичеванию за неверие. Вся его придуманная вина перед Саулом смешна и нелепа; и имя этим бедам, которых и впрямь легион, одно: сам Саул…

Не Саул ли преследовал Плотника? Не он ли шел по его следам?

Путники проехали через множество деревень на западном побережье Галилейского моря. Они представали перед Саулом такими же, какими были еще совсем недавно, когда здесь жил и проповедовал Йешуа. Саул наступал ногами на те же камни, по которым шел Плотник. В Кфар Нахуме[6], на самом берегу озера, видел бет ха-кнессет, где Плотник говорил с народом. Да и сами люди, выходившие посмотреть с почтением на посланников Синедриона, были теми же самыми мужчинами и женщинами, которые видели его. (Находясь в Галилее, не думать об Иисусе невозможно с тех самых времен, как он здесь жил и умер…).

В сердце фарисея Саула жила неукротимая злоба против последователей Плотника, и он неуклонно возвращался мыслями к их Учителю. Он не мог не думать о нем. Саул и думал без конца!

Думал, когда ел, нехотя пережевывая. Думал, когда качался на муле. Думал перед сном, думал просыпаясь. Пытался представить себе его лицо, зеленые глаза, о которых рассказывали. Сияние, которое, говорят, от него исходило, не Божественное сияние, конечно, не Шхину; но говорили о человеческом обаянии Плотника.О том, как прост и доступен он был, как ласков.

Он думал о Плотнике, и голова его начинала не болеть, нет; она гудела, звенела от мыслей. Прокуратор Иудеи, Понтий Пилат, поймал Йешуа и повесил его на дереве. Саул не мог обречь последователей его на то же, увы, зато мог иное. Он мог врываться в дома со стражниками Храма, выволакивать на улицу отца, окруженного детьми и женщинами дома, под крики домочадцев раздавать зуботычины и трещины, требовать от мужчины: «Призови имя Йешуа, возведи хулу на него, иначе предадим тебя на бичевание и смерть!». Странно, но многие, большинство из смирных этих людей, молчали. Шли на страдание, но молчали и не чернили имя того, кому поклонялись.

В воображении Саула вставала большая пятнистая кошка, которую поймали римляне, воины Пилата: в Иерусалиме видел ее Саул. Мягкая из себя такая, с вкрадчивой поступью, так и хотелось ее приласкать и погладить. Только потом запустили к ней в клетку овцу, и куда делась ленивая повадка барса! Один удар лапой кошки, такой мягкой, такой пушистой и ласковой, но какие разрушения! Овца тоже была приятной на ощупь, и так смешно тыкалась в ладонь, ища соли, перебирая мягкими губами кожу на руке Саула. А потом стала небрежно раскиданными по клетке кусками мяса и шерсти.

Таким, по-кошачьи мягким снаружи и жестким, кровавым внутри виделся Иисус Саулу. Он, говорят, звал себя пастырем овец, любил так называть. Любил ли он этих овец? Уводя от отеческих шатров свой народ так далеко…

Саул думал; Саул думал до головной боли, до бреда, до излияния желчи.

А между тем настигала Саула болезнь. Да и не удивительно. Все это время обходился он без отваров и настоев, без ласковых рук Учителя. Терял человеческое в себе: рыскал, как хищник, в поисках новых жертв. Жил в окружении людей, чей мир и ежедневное существование составляли угрозы, доносительство; превышающее всякую меру немилосердное наказание; оговоры и сплетни. Все это время он ненавидел. И видел перед глазами внутренними одно лицо: лицо Плотника, которого вновь и вновь следовало обречь казни…

На исходе двенадцатого дня путешествия овладела Саулом тоска. Уж такая тоска, такая, не описать ее словами. Хотелось прилечь на землю, сойдя с мула, прижаться к ней всей грудью, завыть. Почему-то все казалось серым и мрачным, бессмысленным, глупым. Саул ощущал смутное чувство собственной вины. Мучали его слова Дова, о жертвах сказанные. О тех, кого привел он на бичевание, а таких было много. То ли в себе, то ли вокруг себя слышал он неясные обвиняющие голоса. Некая вдова твердила о муже своем, по вине Саула из жизни ушедшем.

— Зачем? — вопрошала она его, а в голосе чувствовались слезы. — Он был кроток, он был боязлив. Он к Плотнику пришел оттого, что ласков был с ним Плотник. Он кожником был, кожу выделывал. И руки болели у него: трещинами покрывались, гнойничками. Вылечил его Йешуа. Всего-то раза два рук и коснулся. Муж говорил, что теперь навсегда поселилось в руках тепло, он им греется, и руки не болят. Ох, накликал он беду, золотой мой. Ой, как болели у него руки от той плети, от бичевания, а ведь ты его предал! Так уж болели, так болели, что и смерть стала ему краше, чем жизнь с нами. Ушел он от нас, ушел! Что же ты сделал с нами, проклятый! Зачем? За что?

Едва замолкала вдова, раздавался крик, разрывавший уши Саула. Свист плети, резкий выкрик, недолгое, но такое больное: «Аааааа…».

Саулу казалось, что слышно всем вокруг. Он оглядывался. Безмятежные лица Дова со товарищи говорили об обратном. Но не притворялись ли они?

Он промучился ночь в полубреду, в полусне. Утром пришлось взгромоздиться на мула, ехать дальше. Но Саул не торопил своего длинноухого. Не было сил. Утром жары еще не было, легче было. А как стало солнце припекать, вовсе плохо сделалось. Караван упорно карабкался в горы, уходя к северу от моря. Дышать становилось тяжелее. Жаркий воздух вдыхать было больно, неприятно. Казалось, он обжигал изнутри. Вода не помогала, Саулу был противен ее привкус. Вода была теплой. С каждой минутой терял Саул себя. Каждое мгновение приближало его к припадку…

Что-то вроде розового тумана заполняло пространство вокруг бедняги Саула. Туман этот лез в глаза, мешал видеть. Какие-то смутные тени мерещились в этом тумане. Они его пугали…

Одна из теней стала приближаться. Тень была холодной, холодной настолько, что казалось, ледяные лапы проникают внутрь самого сердца Саула, стараясь поймать и остановить его. Плетка-трехвостка в руках у тени. Саула осенило знание: его будут бичевать. Бичевать до того мгновения, пока плетка не сдерет кожу и мышцы, пока не пройдет дальше, до самого легкого, до самого сердца, и дальше, дальше…

Они выпьют его кровь по каплям. Тень была полна мрачной решимостью, Саул это чувствовал. И не она одна. Еще, еще тени вокруг, туман кишит ими, и они тоже с плетью руках. Он попытался закричать и забиться, но рот и нос были залеплены розовым туманом; он хотел привлечь внимание спутников своих взмахом руки; или хотя бы ударом ноги заставить мула нестись быстрее, дальше отсюда. Но руки и ноги также сковал розовый туман. Пришла ясная мысль: единственный способ избавиться от всего этого — покончить с собой, и это нужно сделать немедленно, иначе погибнет не только жизнь, но и что-то еще, и это было страшно, страшно настолько, что сознание отказывалось это принять…

Он сделал невероятное усилие и выскользнул из розового тумана!

Он упал на землю, выскользнув из седла; раздался крик самого ужасного свойства, заставивший обернуться стражников Храма.

Руки и ноги Саула попеременно сгибались и разгибались, голова билась об землю, на лице сменялись гримасы, глазные яблоки вертелись в разные стороны. Язык то высовывался, то оттягивался, потом защемился между зубами. Жилы на шее Саула налились кровью, лицо приняло багровую окраску. На губах выступила кровавая пена; Саул обмочился…

Он являл собой страшное зрелище. Ко всему, казалось бы, привычные стражники окаменели от ужаса. На их лицах читались страх, отвращение.

Один лишь только Дов, сойдя с верблюда, подошел к Саулу поближе. Подложил под голову бьющемуся в корчах спутнику спешно содранное седло, отбросил камни, лежащие рядом, в сторону.

— Эк, как его корчит, — сказал Дов задумчиво. — То-то он лечит всех вокруг. Сам-то, видишь, одержим легионом, а лечит других. Вот всегда так бывает, я заметил…

Как бы ни была страшна картина, но припадок закончился довольно быстро. Размах подергиваний все уменьшался, после нескольких толчков, сотрясших тело, наступил полный покой.

Саул не пришел в себя после приступа. Увы, вся эта ужасная игра мышц, так напугавшая стражников, не перешла в сон, как обычно. Слишком загнал себя Саул за время, что не лечился. За время, что проникался ненавистью и злобой, напитывался ими, ими жил. Припадок сменился бредом, да каким!

Он был награжден видением слепящего золотого цвета. Пространство вокруг него очистилось, словно он вырвался из темницы на простор и вдохнул полною грудью. Небо было безукоризненно голубым. А над самой головой Саула, ослепляя, поражая, изумляя, встал столп ослепительно-золотого цвета, но не могло быть таким и золото само, разве только если расплавили в огромной печи все золото мира, так много его было. То был огонь, то был всплеск, то было сияние! Оно окружило Саула, но не жгло и не ранило, касалось рук, ног, облизывало его, опаляло, но не было больно, было тепло и приятно. Он растворялся в сиянии, он плыл в нем. Голос, который исходил из облака, а Саул вдруг понял четко, это не нуждалось в подтверждении: то Шхина Божественная была! — был довольно громок, но не было в нем ни злобы, ни угрозы, ничего такого, что бы пугало. Был упрек, была грусть, а все же сделалось Саулу страшно. Он себя страшился и стыдился перед лицом Того, кто вопрошал.

— Саул, Саул, что ты гонишь меня?

Саул осознал, что стоит на коленях, окутанный облаком золотого сияния, пронизанный им. Он пылал, он загорался, и ощущал, как очищается пламенем сияния. Он освобождался. Чувство вины, все последние дни его мучавшее, уходило. Тревога тоже покидала его, и ненависть утекала, казалось, плавясь в этом не обжигающем, теплом огне.

Он сказал:

— Кто Ты, Господи?!

И услышал ответ, которого ждал. Он знал уже, что услышит:

— Я Йешуа, которого ты гонишь. Трудно тебе идти против рожна.

Он, который измучился в эти дни виною своею, теперь, освобожденный от нее, проникся смирением. Он разве сам не знал, что трудно идти? Той дорогой, что он избрал, идти было трудно. Он презрел все человеческое в себе, чтобы ею идти. Он предал Иосию, предал Учителя, предал все, чему был научен отцом и матерью. Он знал за собою вину, он ею мучился. А в это мгновение — очистился. Чувство безмерной благодарности его переполняло. За то, что избавился в это мгновение от всего, чего раньше хотелось. А хотелось раньше славы, хотелось почета и уважения от соплеменников, хотелось власти. Трудно было поверить, что хотелось. Что все это казалось крайне важным, что он так усердно всего этого домогался. Невыразимое блаженство было избавиться от этого всего и обрести свет.

— Господи! Что повелишь мне делать? — спросил он, трепеща от радости и от ужаса, что же могло воспоследовать за его словами, которыми он отдавал себя беспрекословно в распоряжение говорящего.

— Встань и иди в город, и сказано будет тебе, что тебе надобно делать…

Он встал и порывался идти. Он бормотал что-то, о чем-то говорил, что-то спрашивал. Он не осознавал себя.

Между тем, Дов и стражники держали его за руки. Было очевидно, что Саул не в себе. Глаза его окружающих не видели, смотрели будто сквозь них. Он рвался из рук.

— В Дамаск, — скорее в Дамаск, — твердил он, — я не могу ждать. Он велел мне идти в Дамаск.

И так часто, с таким рвением повторял это, что становилось ясно: этот — дойдет.

— И что теперь делать? — спрашивал своих Дов. — Он ведь не в себе. Как спрыгнет с верблюда или мула, так с холма и полетит. И привязать не получится, ведь сведет с ума животное своими прыжками, как забьется, того гляди, сорвутся с тропы вместе.

— Ну, пусть идет в Дамаск, — отвечали ему соратники, — отпусти его идти…

На лицах стражников были ухмылки…

Дов оглядел холмы, которые следовало одолеть, чтоб перевалить на дорогу в Дамаск, напрямую ведущую в город. Прищурился на нещадно палящее солнце. Сплюнул с досады.

— Берите под руки бесноватого, — отдал приказ сквозь зубы. — Ты, Ашер, и ты, Азарий. Мне не по душе, что воняет от него, и не по душе, что надо вести его пешком отсюда до города. Но и бросить я его посреди дороги не могу. У него покровители, их немало. А он не в себе. Доведем до Дамаска, покажем там, чтоб поверили. И оставим. Пусть ищет своей судьбы. Чтоб на нас греха не возводили…

Саул шел к Дамаску, сопровождаемый то одними стражниками, то другими. Караван с Довом во главе и большинством спутников ушел вперед.

Глаза Саула не были незрячи, он смотрел и видел, но только не то, что было вокруг. Он смотрел внутрь себя, говорил с кем-то, но не вовне, а внутри себя видимым. Стражники раз сто готовы были бросить докучного больного. Но приказ есть приказ. И они шли, ругая Саула, пиная Саула, волоча за собою Саула, проклиная Саула. Кто-то из них, кто умней, соорудил простейшие носилки, полосами из тряпья разного прикрутили его к ним, тащили на себе. И вновь волокли пешком, поскольку связанный Саул был беспокоен, рвался, мешал нести. Он был так свободен внутри, что не мог оставаться связанным, он хотел и должен был идти в Дамаск. Сам, по тому велению, что получил. Получил от того, кто не давал ему покоя с самого начала путешествия.

Стражники устали слышать имя Йешуа га-Ноцри. По вине Плотника шли они в Дамаск, мало знакомый и совершенно не нужный им город. По вине Плотника тащили Саула, невменяемого, грязного, неприятно пахнущего. По вине Плотника им предстояло отбирать виновных и вести связанными обратно в Иерусалим. Право же, у них не было оснований любить Плотника и быть ему благодарными.

Иное Саул. Он благословлял это имя так же горячо, как раньше ненавидел.

И вошли они в Дамаск. И предъявлен был Саул, как он был, живущий в своем мире, незрячий, оглохший, говорящий что-то о Плотнике возвышенное. И сказали батланим[7], и правители синагог, офли, и сказал народ, благочестиво славящий имя Господне в каждый день:

— Не знаем этого человека! Не может быть, чтоб бесноватый, в котором живет злой и нечистый, враг человека, был нам наставником в делах наших. Когда бы ни был он болен, то, что он говорит, было бы причиною суда над ним и бичевания, коли истинно он еврей из евреев. Но поразил его Господь вне нас и нашего знания о сем деле, посему пусть удалится от нас.

И остался Саул посреди города и посреди пустых стен; никто не знал его здесь и не хотел знать, никто не заботился о том, чтобы дать ему поесть или поднести воды, все бежали от лица его. Вот уж третьи сутки он был в бреду и без еды с водою, ноги сбиты, сам в грязи и нечистотах.

Он не ведал, кто взял его за руку, кто повел за собою. Он не слышал разговора, который шел между его проводниками. Он произносил имя, и было то имя — Йешуа га-Ноцри.

— А надо ли вести к Анании такого? — говорил один. — Если верна молва, он — гонитель всех, кто от Имени этого.

— Ничего, брат, ничего. Анания сердцем не очерствел, хоть и пришлось ему бежать из Иерусалима. Благословение Божие для нас Анания; и для этого человека, что зовет из глубины своего сердца Йешуа га-Ноцри, он тоже будет Благословением Божьим. Тот, кто врачует, в тяжкий час не откажет и врагу, не сможет. То его доля, он не откажется. А что уж потом будет, как знать? Если в благости своей Господь не откажет, не страшны нам и враги. А коли откажет, так нам все равно не жить, уж никто и не поможет…

Шли они недолго, свернули на боковую улицу с той, что звали улицею Прямой, снова налево, в закоулок, где покосившаяся лачуга встретила их светом небольшой лампадки, ибо и при свете дня в убогом жилище не было света. Лишь небольшое окошко под самою крышей, а только и оно света не дает, поскольку дом богатого соседа застит его. Анания встал на пороге, приветствуя гостей. Но когда взгляд его упал на Саула, побледнел он. Вырвался из сердца его то ли стон, то ли крик, то ли жалоба.

— Господи! Я ведь его видел! Я слышал от многих об этом человеке, сколько зла сделал он святым твоим в Иерусалиме…

Анания — старик, высокий, иссохший, седой, со впалыми щеками и с глубокими тенями под глазами; он простирает руки к тем, кто привел Саула в его бедный дом, кто принес себе и ему несчастье. Руки эти, что протянул он к братьям, заслуживают описания. Они, прежде всего, очень сильны. Как у всякого старика, покрыты сетью морщин, конечно, и россыпью пятен. Но пальцы такие длинные, тонкие, и в них чувствуется сила; уверенность, четкость, слаженность в работе этих рук знакомы многим больным иудейской общины Дамаска…

— И здесь имеет от первосвященников власть вязать всех, призывающих имя Твое, — говорит Анания растерянно. — Не от него ли ушел я с братьями сюда, в Дамаск, и вот, он на пороге моем, Господи, волею твоею…

Но и впрямь в человеке, что искренне посвятил себя и жизнь свою лечению больных и немощных, если и просыпается прежде страх, то сразу вслед и высокое чувство долга. Порой лучшим решением было бы устраниться.

Но руки лекаря не могут быть в бездействии. Глаза его уже разглядели болезнь, и мысли о том, что можно сделать, как можно помочь, уже сменяют друг друга одна за другой. А когда лекарь еще и последователь Йешуа га-Ноцри, искренний его последователь, то чувство долга в нем и милосердие к ближнему преобладают надо всем. Даже над страхом.

И потому, коротко помолившись, взял Анания за руку врага своего и завел его в дом свой, единственное свое пристанище ныне.

И возлагал на чело Саула свои необыкновенные руки, под которыми успокоился и затих Саул. И обмывал своего неприятного гостя. И уступил ему свое ложе. И поил его настоем, после которого заснул гонитель.

А наутро, проснувшись, Саул встретился взглядом со своим избавителем. Раньше, чем разглядел унылые стены, убогую обстановку жилища. Зато увидел радость во взоре Анании. И удивился. Давно никто не смотрел на него, Саула, с радостью.

— Кто ты? — спросил.

— Я тот, кого послал тебе Господь. Которого даже имя так долго ты отталкивал и преследовал…

И началась для Саула жизнь, которую он и представить раньше не мог.

Анания был из тех, кто знал Йешуа при жизни. Кто слушал его неоднократно. Кто видел чудеса исцелений. Ему было что рассказать. Он и рассказывал. В остальное время ходили они в кварталы Дамаска, где жили братья. Где исцелял Ананий, накладывая руки, где говорил о хлебе насущном, где разбирал ссоры, где проповедовал перед желающими стать последователями Плотника.

Поначалу поднялся было ропот против Саула. Многие дамасские иудеи обязаны были ему утратой родины. Это он своим преследованием выгнал их в Дамаск. Это он хватал и предавал бичеванию и позору их родных и близких в Иерусалиме. И не было тайной для них, что прибыл он в этот город не просто так, а чтобы и здесь продолжить черное дело свое.

Но Ананий стоял на своем: гость-де наш, было время, гонителем нашим был и ревнителем фарисейским. А ныне он один из нас. Помните, что говорил Йешуа об овце заблудшей?

— Кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не оставит девяноста девяти в пустыне и не пойдет за пропавшею, пока не найдет её? А найдя, возьмет её на плечи свои с радостью и, придя домой, созовет друзей и соседей и скажет им: порадуйтесь со мною: я нашёл мою пропавшую овцу. Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии…

Так рассказывал Ананий, и слезы радости выступали на глазах его. Он поступал по слову повисшего на древе, и не было у одинокого по вине Саула старика (чья семья оставалась в Иерусалиме) большей радости, чем эта!

А Саул, поначалу молчавший скромно, да и прятавшийся несколько за спину величавого лекаря, покровителя своего, начал со временем говорить, и говорить громко. Правда, где-то через месяца три-четыре. Когда уж Анания оставил его заботами своими, и начал Саул жизнь иную, которой решил посвятить себя отныне.

— Я посланник. От явившегося мне в пути. Видел я Его свет, и голос Его был мне слышен. Не по Вашей воле, но по Его я здесь. Кто, как не Он, избирает? Разве вы можете запретить мне то, что Он велел говорить? Разве в ваших силах это сделать?

По-разному воспринимали это люди. Кто-то смотрел на Саула с уважением, опускал перед ним очи. За Саулом многое стояло, и прежде всего, его ученость. Чего стоила только слава ученика Гамлиэля! И то, что в Синедрионе бывал, и то, что наделен от первосвященника властью. И страшно это, но ведь человеку простому трудно от привычки кланяться отказаться. Кому кланяешься, того боишься, но и уважаешь зачастую, и непонятно, чего больше. Пусть и считают многие, что они, последователи Йешуа, от веры истинной отошли, только не так это, соблюдают люди заветы. И первосвященник для них голова, и наси Синедриона тоже. Только и разницы, что Йешуа для них — Машиах, тот, кто от Господа пришел и принес добрые вести. О царствии Небесном, которое можно заслужить. Чистотой души, бедностью, добрыми делами, милосердием…

Потом, не всякий последователь видел Йешуа при жизни. Видеть же Его после смерти дано было лишь единицам. Тем, кто были его ближними при жизни. И никто не говорил, что видел божественную Шхину! Когда-то народ израильский в трепете и благоговении наблюдал ее на горе, где скрылся Моше, а потом над скинией завета и в лице пророка. Но Моше прикрывал лицо свое, сияющее от Шхины, покрывалом, боялись его люди. И после того, как потеряна скиния завета, и нет скрижалей более, никто не утверждает, что Шхину можно видеть.

Саул же утверждал, что был в огне, и огнем этим был переплавлен! А если так это и впрямь? А вдруг так?!

Кто-то смотрел на Саула с недоверием. Не потому, чтобы не верил в явление ему огня и света. Саул говорил об этом так, что не поверить нельзя было. Он преображался: из маленького, невзрачного превращался если не в большого, но проникнутого светом того, что он видел. Глаза его видели огонь; а когда он начинал об этом рассказывать! Плакали некоторые от восторга. Только как знать, кто стоял за этим огнем? Разве не сказано, что светом и огнем и злые ангелы могут являться? Откуда знать, кто явился бесноватому?

Да и странные вещи говорит этот Саул, очень странные. Йешуа учил: все мы, люди, дети Отца Небесного. А когда стремимся быть такими, какими он хочет нас видеть, вдвойне.

Саул же говорит, что Йешуа был истинным сыном Господа. Родился от Господа. Не был человеком, по крайней мере, наполовину!

Отцом своим Небесным называл Плотник Господа, и говорил также последователям своим, поступайте так-то и так-то, и будьте сынами Отца нашего Небесного. Но все мы его сыны! Не потому, что любил он земную женщину (а как это возможно?!). Только злые ангелы, демоны брали земных женщин себе, и наказаны были за это! А потому, что созданы мы по образу и подобию Его. Соблазн для иудеев такие речи…

Мать Его некоторые знали. Ой, как не похожа она была на ту, которую избрал Господь! Обычная женщина, каких много…

Она долго противилась Йешуа. Однажды даже чуть было не посадили Плотника на цепь как бесноватого. Женщина, которая пришла с другими сыновьями своими за Этим своим Сыном, она разве могла бы? Когда бы знала она, что он Сын Божий…

А Саул утверждает, что она была непорочна. Дух Божий будто бы сошел к ней и поселил Йешуа в чреве ее. Не просто женщина, не молодуха, одна из многих, а Богородица…

Многое может быть открыто человеку Господом. Не многие плавились в Шхине, один только Моше, наверно. И этот, Саулом который зовется. Только не проверишь ведь этого. Моше скрижали принес. И молитвами Моше многие спасались, и чудес и знамений сколько было! А этот, он что может? В чем его избранность видна?

И те, кто не верил Саулу, прятались от него, как прежде. И повторяли: «Екум подготовил ангелов, чтобы сошли на землю и зачали детей с женщинами земными; Кезабель подтолкнул к греху; Гадрель научил людей убивать и склонил Еву к греху; Тенемуель наполнил людей горечью и обидой, передал им тайны ложного знания и научил искусству письма; Касид научил детей человеческих всем злым и дьявольским делам...». Добавляли от себя: «Саул научит дурному о Господе»…

Саул не мог бы и сам объяснить, откуда пришли к нему эти мысли, которые стал он излагать людям. Понятно, что предшествующая жизнь положила им начало в какой-то мере. Привычка рассуждать на темы богословские. Память прочная о девственной Артемис. Нежелание осквернять Божество соитием с женщиной, от которого бежал сам Саул…

Все это объяснимо, конечно, у каждого живущего есть определенный опыт, и этот опыт накладывает отпечаток на то мировоззрение, которое каждый выстраивает сам, волей-неволей. Все люди причастны к философии, только уровень осмысления явлений разный. Но все, абсолютно все, имеют точку зрения на мир, в котором живут.

Только в случае с Саулом получилось так заковыристо! Это был чудовищный сплав: причастность к познанию Бога и Его чудес. Огромное честолюбие Саула. Его значительная духовная сила, его воля. Его болезнь, которая мешала Саулу трезво оценивать все то, что привиделось.

Его впечатления, те, что ловили глаза и выслушивали уши, были плодами больного воображения. Но Саул слышал и видел, что тут поделаешь! И еще: была ли то встреча с Иисусом или нет, только то, что создал потом Саул как учение, не свободно отнюдь от той самой мелочной «фарисейской закваски», о которой предупреждал и которую ненавидел Йешуа. И грешит ложью, и не совпадает по смыслу…

А пока что оказался Саул в тисках. С одной стороны он сам и его убежденность в том, что он излагает истины. С другой: несогласные с ним последователи Плотника, ропщущие на былого гонителя своего, вдруг обратившегося. К тому же проповедующего то, чему они сами не могли верить: они слушали Учителя! Они Его знали, видели, прикасались к Нему. То, что Саул говорил, отношения к их Учителю не имело; а ведь он был дорог им, они хранили память о нем!

Была и третья сторона. Иудеи Дамаска, города большого и богатого, не принадлежавшие к последователям Плотника. Едва терпели они своих собратьев, которые все еще посещали бет-ха-кнессет вместе с ними, и молились, и соблюдали большую часть заветов (по крайней мере, важнейшие: и обособленность от язычников, и строгость в еде, и обрезание), но при этом признавали Плотника Машиахом и Учителем своим по жизни. Саула же они уже на дух не переносили. Человек, посланный им в помощь самим первосвященником, оказался отступником! Не только не стал искать в Дамаске тех, кого связанным нужно вести в Иерусалим на покаяние и бичевание, но стал ярым последователем их духовного врага. Да еще на соблазн всем ведет родословие никем непризнанного Машиаха от самого Господа! Язык бы похлестать трехвосткой этому! А уж потом и спину, и плечи, и прочие части тела! Бесноватый к тому же! Они, иудеи Дамаска, вдали от Иерусалима делают все, чтобы сохранить свой народ в чистоте и святости. Что же, и впрямь в последние времена живем, коли от первосвященника на защиту веры присылаются такие. И если нет нам помощи ниоткуда, так сами мы не калеки и не слабые умом. Сами себе поможем и сами спасем.

И вот, к правителю Дамаска Арете, ставленнику Ирода Антипы, вошли иудеи, торговцы и ремесленники, денежные мешки, стекольщики и дубильщики кожи, красильщики…

Можно представить себе изумление правителя, когда он увидел наиболее состоятельных своих горожан в немыслимых одеждах скорби и сетования, попросту в рубище, к тому же раздираемом в знак горя, взывающих к нему воплем великим и горьким. Они еще посыпали голову землей и пеплом, лица их были неузнаваемы…

Можно представить себе негодование его, когда он узнал причину этого немыслимого представления. Его евреи, его казна, его карманы! Его замечательные овечки, которых он стриг разумно, но с завидным постоянством, грозились умереть на месте, уйти из Дамаска, закрыть торговлю, словом, вели себя так, что, кажется, глупее и не придумаешь! Из-за какого-то Саула, бесноватого иудея, посланного из Иерусалима для наведения порядка. Можно подумать, для наведения этого самого порядка правителю вообще кто-нибудь был нужен, кроме него самого! Что среди иудеев, что среди своих! Правитель обещал, что возмутитель спокойствия будет найден и примерно наказан, да так, что и последователи Плотника запомнят надолго. И в Иерусалиме еще аукнется сегодняшний безумный день правителя!

Незадолго до этого события Саул ушел из ветхого дома Анании. Во-первых, потому, что был сравнительно здоров. Больших припадков у него не было больше, благодаря лекарю, рукам его чудодейственным. Оставаться в доме человека, у которого и прилечь-то негде, кроме как на одном ложе двоим, и кормиться от его трудов: что-что, а вот этого Саулу хотелось менее всего. Он был честен в этом: предпочитал работать. И сейчас, и много позже, в той действительности, где предстояло ему стать истинным Благовестником, апостолом[8], и мог бы, кажется, на деньги общины позволить себе покой, он не разрешал себе этого. Многое было им позабыто из того, чему учил отец, только не это: мужчина должен уметь заработать себе на жизнь…

Но и еще одно. Анания не мог смириться с тем, что проповедовал Саул. И их последний разговор, хоть и не протекал на высоких тонах, но был довольно труден.

— Ты, не знавший Йешуа, не слышавший его речей, узнавший все, что следовало узнать, от меня: почему идешь дальше, рассказывая того, чего не могло быть?! Не довольно ли для земного человека быть Машиахом? Зачем говоришь ты то, чего не говорил Учитель? Он не причислял себя к лику Господню, был лишь человек. Зачем вводишь в соблазн, говоря дурное? Пороча и его, и Отца? Будто бы мог Господь такое… с женщиною земной валяться в грехе. Прости меня, Отец Небесный, за сказанное. Вот так, Саул с тобою получается, что когда не сам согрешишь, так по глупости, тебя оспаривая…

Саул смотрел на Ананию с сожалением. И почему-то с чувством собственного очевидного превосходства. Хотя Анания этого превосходства не ощущал, и очевидным никак не считал тоже.

— Не говорил я этого! Скажу, коли спросишь, как надо спросить: с благоговением. Что до меня и до тебя, так тому, у кого был такой Наставник, как у меня, нужен ли другой? Ты о земной жизни Учителя мне рассказывал; это интересно, но не столь важно. Важно другое. Надо бы тут, на земле, построить подобие того, что на небе. Не придут люди сами к Плотнику, их научить надо. Нужно строить общину, по закону единому строить — все общины. И я эти законы знаю, а тебе они неведомы. Думаю, призван я для великого дела. Тебе оно неведомо; да и я всего еще не знаю. Откроется со временем.

Много они говорили в тот день. Анания, он хоть и сердился, но старался себя удержать от резких слов.

Разговоры разговорами, но когда настал час для Саула опасный, страшный, именно Анания нашел дорогу к спасению.

Живущий у одного из своих ярых сторонников Саул был разбужен глубокой ночью Ананией со спутником, которого ранее Саул никогда не видел. Высок, с очень темным, будто бы обожженным солнцем лицом и большими глазами; нос узок, губы тоже обычные, не широкие, не пухлые, как это бывает у сынов Африки, их немало видел Саул и в Иерусалиме, и в Тарсе, и здесь, в Дамаске. Волосы же жесткие, курчавые, глаза темнее дамасской ночи. Вздрогнул Саул, разглядев при свете лампады, что одет он в белые одежды городского стражника.

— Надо уходить, — начал Анания, — как только можно быстрее. Тебя ищут, Саул, и только самоотверженность братьев привела к тебе первым меня, а не посланников правителя. Они путаются в именах собратьев, указывают на чужие двери, теряются на улицах, но это недолго может продолжаться. Пинки да затрещины, да еще и угрозы сделают свое дело, сюда придут. Спасибо, что ко мне пришел Георгий. Он мне обязан жизнью, и вот рискует ею ради тебя…

Саул приблизил лампаду к лицу спутника Анании. Хорошее, честное лицо, видно сразу. Желваки у незнакомца так и ходят от волнения, дышит тяжело.

— Я не всесилен, — говорит. — Время дорого. Когда придут за тобой, придется мне сказать, что хотел заработать награду, найти тебя первым. Вот и воспользовался старым знакомством, вот и нашел. И погоню я тебя через весь город взашей, гнать буду саблей. И доведу туда, где враг твой ждет. Тогда не смогу помочь. Быстрее, уходим…

— Возьму фелонь[9], — сказал Саул. — Ночи прохладные, да и жалко оставлять, такой уж кусок большой…

И повернулся было, но схватил его за руку Георгий. Приложил к губам палец извечным жестом, призывающим к молчанию.

Вначале было тихо. Ничего не услышал Саул в первые мгновения. Потом вдруг как-то сразу стало шумно. Где-то вдалеке, в самом начале улицы, залились лаем собаки, заплясали в окне всполохи огня от факелов. Просыпалась улица. Просыпался квартал и выглядывал в окна.

Не сговариваясь, двинулись к двери.

Хозяин дома приоткрыл дверь, махнул рукою на промежуток между домами.

— Туда! И ты, отец, — сказал он Анании, — ты тоже! Уйдете задворками, придется бежать…но оставить тебя не могу: и без того опасаюсь, что не миновать мне Иерусалима да подворья Храма, а может, и плетки-тройчатки…

Разбуженная уличным шумом, заспанная, перепуганная, спускалась по лестнице с крыши жена хозяина. Последние слова мужа были ею услышаны.

— Говорила я тебе, — завела она высоким, злым голосом извечную женскую песню.

Но никто из беглецов этого уже не слышал.

Вначале бежали, потом шли быстрым шагом. Город был неспокоен, не в пример другим ночам, хлопали двери, слышны были крики. Голосили женщины в иудейском квартале: кажется, началась облава на тех, кто звал Плотника Учителем.

Саулу было откровенно страшно. Он понимал: если найдут, то уж его-то точно ждет Иерусалим и храмовое подворье, и бичевание, и позор…

Георгий размотал с пояса веревку, связал руки Саулу и Анании, погнал их вперед будто бы саблей и окриками. Так было безопасней. Если выйдет на них из переулка стража, скажет, что ведет иудеев в караульную, говорят, ученики и последователи Йешуа. Там разберутся, кто и что, а он справляется, и смирные у него пленники. Ему помощь, чтоб довести куда надо старого да малого, не требуется…

Шли к крепостной стене, подальше от ворот. Ворота города были закрыты накрепко, и стояли там те, кто знал Саула в лицо. Из отряда Дова оставались стражники Храма в Дамаске, числом двое, и без того, чтоб не взглянуть в лицо уходящему из города, не обходилось у них. Таков был приказ правителя, и назначена была награда за голову Саула.

Пытался расспрашивать Саул по дороге Ананию, кто таков Георгий, имя греческое, а сам черен лицом, но не из детей как будто Африки, с чертами лица совсем иными. Коротко отвечал Анания, что вовсе не грек он, а абиссинец. Немало жителей иудейской диаспоры в Дамаске носит имена не отеческие; почему бы и Георгию не перевести имя свое?

— Он земледелец? — спросил Саул удивленно. — Не похож!

Анания только плечами передернул на ходу. Старик устал и задыхался; что за дело ему до чужих имен? Лечил Ананий язычника, и того довольно; вот, пригодилось как будто, а все же и совестно, что от него помощь принимаешь…

На углу, вблизи городской крепостной стены, в условленном месте, их ждали двое, из братьев, особо преданных Анании. С корзиною для овощей, довольно большой, но отнюдь не приспособленной для размещения в ней людей. Саулу предстояло в этом убедиться…

— Тебя ждут, — сказал старик, дыхание его сбивалось; речь давалась с трудом. — Уходи из Дамаска, уходи, не хочу твоей беды. И без того долго будем расплачиваться за все, что сделали хорошего. Прав ли ты или нет в твоих речах, не знаю. Но добра тебе хочу. На выхоженного мною самим, лекарем, разве могу я злиться?

Саул приблизился к краю стены. Высоко? Ох, как же высоко!

Если по среднему росту человеческому, так шесть, семь или, пожалуй, даже восемь таких, как Саул…

— Поспеши, — услышал он абиссинца. — Не ровен час, из караульной, что в двух стадиях[10] отсюда, пойдут с обходом. Ленивы стражники, только сегодня день такой. Награда за тебя обещана, деньги немалые. Они кого хочешь на улицу выгонят. Тут место хорошее, видишь, ограды нет, опустим корзину, запрыгнешь в нее легко.

— Не знаю тебя, — сказал Саул своему спасителю. — Не пойму никогда, почему ты помог мне, почему рисковал. Ведь ты не брат наш, не последователь Учителя нашего, Машиаха и Сына Божьего. Но спасибо тебе. И ведь награда была бы твоя, предай ты меня стражникам. Есть у тебя семья?

— Семья есть, — отвечал Саулу абиссинец. — И деньги всегда нужны, хоть не обижен я платою, что дают за службу. Только я из рода Давидова…

Удивлению Саула не было пределов. И времени не оставалось, и стоял он возле корзины, пытаясь примериться, присесть, стать еще меньше своего небольшого роста. И крепкие руки готовы были поднять его и опустить за стену.

— Ты? Ты, абиссинец, из рода Давидова?

Улыбнулся ему Георгий. Светло так улыбнулся, без обиды. Мог бы и обидеться: зачем переспрашивать с недоверием таким?

— Я потомок царя Соломона и Савской царицы. Был у нее сын, Менелик[11] звали его, сын мудреца. Царица приходила в Иерусалим издалека, от пределов земли, узнать, какова мудрость Соломона. Я слушал Ананию, когда лечил он меня от лихорадки. И думал: «То, что сказано, что сделано Йешуа, не больше ли Соломона? И жизнь его выше, чище…».

Времени у Саула уже не было, не оставалось, некогда было удивляться. Хорошо бы спросить, как потомок Давида и Соломона стал стражником в Дамаске, почему оставил родину. О превратностях судьбы уже что-то знал Саул и сам, только своя жизнь, это своя жизнь. Чужая интересна! Многое еще можно было спросить. Но уже болталась корзина за стеною, надо было спускаться в нее.

Все же спросил, стоя у края стены.

— Почему Георгий? Не пахал и не сеял Давид, скорее от Авеля[12], чем от Каина[13]…

— Правду говорят, необычный ты! И зачем тебе? — рассмеялся абиссинец. — Эпиклеза такая у Зевса греческого, покровителя земледелия, Георгос. А я, говорят, на него похож, только черный… Поторопись!

Опустили двое Саула на руках в корзину. Двое держали веревку, кряхтя, перебросив ее через большой камень. Присел Саул, держась за стенки корзины, но хоть и мал он ростом, только не овощ Саул, не кругл он собою и не распределяется равномерно вес его. Опасно накренились корзина в сторону от стены, того гляди, выпадет Саул. Скользит она медленно вдоль стены, раскачиваясь, напрягаются люди на стене, удерживая ее.

— Стойте! Стойте! — слышен голос.

Откуда-то сбоку, со стороны караульного помещения, бежит фигура в белом, размахивая саблей. Это стражник, обходящий стену, не повезло, и что не сиделось служивому, иной раз часы пролетят, пока выйдет кто на обход, а тут…

Встал на его пути Георгий, держа саблю в руке наизготовку. Отпустила веревки пара рук, оно сразу стало заметно; а страх и волнение ослабили и тех, кто все еще держал. Какое-то мгновение летел Саул к земле, обмирая, потом дернулась корзина резко, подскочила…

— Георгий, ты?

— Я!

— Так что же ты, предатель, что же ты…

Зазвенели две сабли, высекли искры. Недолгим был бой. Абиссинец остался жив, а противник его повержен. На плече потомка Давидова растекалось, расплывалось кровавое пятно, и тщетно зажимал его другою рукою Георгий…

А корзина, которая уже приближалась к земле, просто не выдержала подергиваний дрожащих рук.

Затрещало ее дно, разверзлось. И вылетел из нее Саул с коротким криком. Полетела навстречу земля. А после удара он уже ничего не видел и не слышал…

[3] Дов (ивр. דב‎) — ивритское мужское имя, обозначающее «медведь».

[4] Ха-кохен ха-гадол — Первосвященник (הַכֹּהֵן הַגָּדוֹל, ха-кохен ха-гадол; כֹּהֵן הַרֹאשׁ, кохен ха-рош; иногда сокращенно הַכֹּהֵן, ха-кохен), священнослужитель (см. Кохен), возглавлявший службу в скинии, затем в Первом и Втором храме. К Первосвященникам, как и к царям, применялся эпитет машиах (`помазанник`, см. Мессия), так как посвящение в этот сан сопровождалось помазанием елеем (Лев. 4:3,5,16 и др.). Согласно Библии, первым Первосвященником был Аарон, и лишь его потомки по мужской линии имели законное право занимать этот пост (как и быть жрецами вообще).

[5] Победой Давида над Голиафом началось наступление израильских и иудейских войск, которые изгнали со своей земли филистимлян (1Цар. 17:52). Правда, к тому времени, Голиаф был совершенно слепым, и победить его не составляло никакого труда.

[6] Кфар Нахум (כְּפַר נַחוּם; в русской традиции Капернаум), крупное поселение конца эпохи Второго храма на северо-западном берегу озера Киннерет и таможня на так называемом царском пути (из Месопотамии в Египет). Иосиф Флавий первый упоминает Кфар-Нахум как процветающее селение с орошающим его обильным источником (Жизнь, 403; Война, 3:519-521). Возможно, что Кфар-Нахум идентично поселению Кфар-Ахим, которое вместе с Коразимом отмечены в Талмуде как места, славящиеся своей пшеницей (Мен. 85а). Мидраш (Эккл. Р. 7:26, 47) указывает, что в Кфар-Нахуме живут миним (еретики, возможно, иудеохристиане).

[7] Батлан (בּטְלָן, `неработающий`; мн. число בּטְלָנִים) — первоначально почетный титул человека, который ради деятельности на благо общины частично или полностью отказывался от работы или какого-либо оплачиваемого занятия. Согласно Талмуду, город считался большим, если в нем имелись «десять батланим, часто посещающих синагогу» и «не занятых работой» (ТИ., Мег. 70б); от батлана требовалось, чтобы он был ученым человеком. Согласно Раши, батлан освобождался от работы и содержался за счет общины, чтобы иметь возможность присутствовать при всех синагогальных службах. Маймонид рассматривал батлана как лицо, прикрепленное к синагоге для выполнения общественных нужд (Яд., Мег. 1:8). «Батланим», т. е. свободные люди, 10 человек, которые всегда должны были приходить на богослужения для того, чтобы в синагоге было достаточное для открытия собрания число присутствующих. Это были или люди со средствами, которые имели свободное время, или нанятые за плату члены общины.

[8]Апо́столы, ед. ч. апо́стол (др. — греч. ἀπόστολος — посол, от глаг. посылать др. — греч. ἀποστέλλω) — ученики и последователи Иисуса Христа. В узком смысле термин апостол относится к двенадцати непосредственным ученикам Христа (Мф. 10:2-4; Лк. 6:13-15); в более широком — также и к 70 ближайшим сподвижникам Его Церкви, называемым также апостолами от семидесяти.

[9] Фелонь (греч. phailones; лат. paenula, "плащ&quot — первоначально фелонь представляла собой просторную одежду из мягкой материи с единственным отверстием для головы; впоследствии она была укорочена спереди (на Востоке) или с боков (на Западе) для удобства движений и украшена шитьем.

[10] Стадий, стадион, стадия (греч. στάδιον) — единица измерения расстояний в древних системах мер многих народов, введённая впервые в Вавилоне, а затем перешедшая к грекам и получившая своё греческое название. Встречаются различные значения стадия: вавилонский = 194 м; греческий = 178 м; аттический = 177,6 м; египетский = 172,5 м; стадий системы фараонов = 209,4 м; птолемеевский и римский = 185 м; стадий (гхальва) ассиро-халдейско-персидской системы = 230,4 м

[11] Царица Са́вская (ивр. מלכת שְׁבָא‎, Малка́т Шва́, перс. ملكة سبأ‎, Малика́т Са́ба, древнеэфиоп.ንግሥተ ሳባ, Ниги́ста Са́ба), X век до н. э. — легендарная правительница аравийского царства Саба (Шеба), чей визит в Иерусалим к израильскому царю Соломону описан в Библии. Имя этой правительницы в Библии не упоминается. В более поздних арабских текстах она зовётся Балкис (Билкис, европеизир. — Балкида), а в эфиопских легендах — Македа Царица Савская (или Македа) дала сыну имя Байна-Лехкем (варианты — Уольдэ-Таббиб («сын мудреца»), Менелик, Меньелик) и, когда тот достиг двенадцати лет, рассказала ему о его отце. В 22 года Байна-Лехкем «стал … искусен во всем искусстве военном и конном, а также в охоте и устроении западней для диких животных, и во всем, чему юношей учат по обыкновению. И сказал он Царице: „Пойду я взглянуть на лицо отца моего, и вернусь я сюда, коли будет на то Воля Бога, Господина Израилева“». Перед отъездом Македа дала юноше перстень Соломона, чтобы тот смог узнать своего сына и «вспомнить слово её и завет её, что она заключила».

[12] А́вель (ивр. הבל‎ — пар, суета, плач ), греч. Άβελ, араб. (в Коране) Хабиль — второй сын Адама и Евы. Был пастухом овец — он отказался обрабатывать землю[1], возможно по причине проклятия земли (Быт. 3:17). Убит своим братом Каином после того, как жертвоприношение Авеля было принято Богом более благосклонно.

[13] Ка́ин (др. — евр. קין, от корня ק.נ.ה кана́, имеющего также значение «создавать», араб. قابيل‎‎ Кабил, др. — греч. Κάιν, лат. Cain) — в западно-семитской мифологии и Библии старший сын Адама и Евы (Быт. 4). Каин является отцом Еноха и родоначальником его линии. Имя Каин стало нарицательным для злобного, завистливого человека, способного на подлости (необязательно на убийство) по отношению к самым близким людям