Кровь Тавриды

1

Ночь набросила шелковое покрывало иссиня-черного, бескрайнего неба, искусно расшитое мириадами бесстрастно сверкающих звезд. Легкий ветерок с Русского моря приятно холодит сопревшее под доспехами тело. В самый раз, сбросить броню и кольчугу, стянуть промокший от пота подлатник, и окунуться с головой в теплые волны. От разогретой за день земли поднимается зыбкое марево, превращая окрестности в колышущуюся игру темных полутонов.

Князь тмутороканский Роман застыл на стене, превратившись в жуткую, сгорбленную горгулью. Внизу угрюмо мигает россыпью багровых огоньков, вражеский стан. Половцы обложили Корчев, последний русский город на землях древней Тавриды. Враг подступил утром, тринадцатого июня, смяв передовые заслоны. Уцелевшие дозорные принесли горькие вести. Идут басурмане в силе великой. В город, под защиту дружины и стен, побежали крестьяне. На горизонте поднялась туча пыли, закрывая солнце и небо, потянулся дым от разоренных деревень, а следом, из пылающей жаром степи, выплыли конные орды. Сбылись древние пророчества о невиданном нашествии язычников на погибель всех христиан. Расплата за грехи наши. Темная, всепожирающая масса неумолимо приблизилась к Корчеву.

Роман вцепился в еще теплые булыжники крепостной кладки. Камни то выдержат, а вот люди… У половцев шестьдесят тысяч всадников, низкорослых, скуластых, смуглых, не знающих пощады воинов, садящихся в седло до того как начинают ходить. Кровожадные боги дали им единственное предназначение грабить и убивать. Кочевники не строят городов, не сеют хлеба, с ними невозможно договориться. Легче приказать Днепру повернуться вспять. У Романа под началом жалкие крохи, остатки некогда могучей армии самого южного, русского княжества, прославленной в походах на Сурож, Корсунь, Ираклион и Константинополь. Три тысячи ратников, конная дружина в пять сотен мечей, десять тысяч городского ополчения, десяток малых камнеметов, да пара великих. На городских надежды не много: гончары, ювелиры, купчишки, посадская голытьба, рогатины в руках не держали, сейчас хорохорятся, а побегут едва половец полезет на стены.

Штурма ждать осталось не долго, пусть воеводы уверяют в обратном. Половцы заполнили равнину, суетятся по муравьиному, раскинули исполинский обоз, выстроили телеги в круг на случай вылазки гарнизона. День и ночь стучат деревянные молотки, собирая тараны, лестницы и штурмовые щиты. Дожили, поганые берут города. Раньше волости грабили, жгли, угоняли народец в полон и растворялись в степи, что бы возвращаться снова и снова, собирая обильную, кровавую жатву. Теперь все поменялось. Почему? Кто научил кочевников искусству осады? Нет ответа. Остается точить мечи и всматриваться в густую, опасную темноту.

Послышались шаги. Князь повернулся и в дергающемся свете факела увидел воеводу Фому и посадника Никиту. Ага, явились обормоты, весь день в городе пропадали, крепя оборону. Фома старый совсем, ратники шуткуют будто он с Ольгой еще на древлян хаживал, толст воевода, того и гляди кольчуга лопнет на чреве объемном, осыплется тьмой железных колечек. Бородища седая, торчит вызывающе, левую щеку рассекает старый шрам, след лихой половецкой сабли. Стар воевода, опытен, сила в руках осталась, на коня не садится уже, а палицей даст, так голова в тело уходит. Посадник Никита склада иного, из купцов, дела городские строго блюдет. Ростом высок, белокур, лицом смазлив, девки сохнут, по случаю осады сменил дорогой, шитый златом кафтан на броню и меч нацепил, красуется живоглот. Улыбочка приятная, всегда готов услужить, речи сладкие. Ворует конечно посадник, но в меру, на кол бы посадить, да второго такого не сыщешь.

— Отдыхаешь княже? — глаза у посадника как у черта, хитрющие, — А мы то в делах аки пчелы.

— Ты то пчела? — покривился Роман, — Трутень бескрылый.

— Вот она, благодарность княжеская, — оскорбился Никита, — Две ночи не сплю, сапоги сносил за серебро купленные, потом сносил те что за золото куплены, возмещения ущерба не требую, кручусь-верчусь отдыха не знаю, и трутнем прозвали. Спасибо Роман Ингоревич, — посадник дурашливо поклонился, — Это вон Фоме хорошо, меду с утра выпил бочонок и спать завалился на псарне. Его будят, грят поганые к городу подступили, а он мычит да собаку обнимает, думает бабенка с ним рядом пригрелась.

— Чего мелешь антихрист? — насупился воевода, — Чичас в рыло суну, будешь без зубов зубоскалить.

— Защити княже, — посадник нырнул за спину, — На милость твою уповаю, спаси от разбойника и пьяницы Фомы, воеводой искусно прикидывающимся.

— Уймись Никитка, — князь погрозил пальцем, а сам расплылся в довольной улыбке. Подтрунивает посадник над воеводой, второй десяток лет городом рука об руку правят, нет у Романа людей верней и надежней, — Ну как Фома, сдюжим?

— А куда денемся? — развел руками Фома, — Люди духом крепки, от басурман пощады ждать нечего, отступать некуда у каждого семьи в городе, — воевода осекся, — Прости княже.

Застарелая боль острым ножом кольнула сердце Романа Игоревича. Два лета назад половцы подошли к столице княжества, торговой, шумной, многоязыкой Тмуторокани. Воспользовались тем, что князь с войском ушел в поход на греческую Корсунь. Подгадали идеальное время. Беззащитный город взяли с ходу. Старший сын, шестнадцатилетний Всеволод, погиб в сече, под разбитой таранами надвратной башней, супруга, княгиня Анна, с малолетними Владимиром и Ириной, сгорели в громадном пожаре. Князь спешно вернулся, но успел только к черному, усыпанному костями и воронами пепелищу.

— Ничего Фома, — князь сглотнул вставший в горле ком. Слез больше нет, время лечит, превращая душу в кусок обожженной, спекшейся глины.

— А может не торопиться нам княже на битву? — осторожно отвлек от тяжелых воспоминаний Никита, — Головы сложить дело дурацкое. Предложим поганым откуп, поскребем по сусекам, боярство тряхнем, разве откажут, люди чай не дурные. Половец ежели в город войдет разбираться не будет, кто боярин, а кто голь перекатная, всех под нож пустит.

— И что дадим? — горько усмехнулся Роман, — Мешок лебеды да связку мышиных хвостов? Казна пуста, народишко обнищал, торговля нарушена, волости разорены. Отдадим последнее, сами с голоду сдохнем, конец един. Да и не за откупом поганые пришли, сам знаешь Никита.

— Знаю княже, — горячо подтвердил посадник, — Нам не то главное, вступим в переговоры, выгадаем толику времени, дождемся помощи, пошлем за аланами и касогами.

— Не будет помощи, — князь помрачнел, — Аланы без серебра воевать не будут, да и не до нас им сейчас, половцы и у них у ворот. Посылал голубей во Владимир и Киев, ответа не получил. Земля русская раздробилась, всяк на себя одеяло тянет, а мы…, мы оторванный кусок Великой Руси.

— Князь киевский, Олег, должник твой, — насупился Фома.

Должник, — согласился про себя князь, — Как началась у Киева распря с Черниговом, отозвался Роман на призывы сродственника, поднялся с ратью по Днепру, помог отстоять Олегу княжеский стол. Минуло с той поры десять лет, вестей из Киева нет. Голуби летят в одну сторону, из десятка гонцов добрался один, и на княжеский порог допущен не был. Забыл Олег долг. Можно ли его осуждать? Как человека запросто, как правителя нет. Между Тавридой и Киевом тысячи верст выжженной солнцем, безводной пустыни, где хозяйничают половецкие шайки, ветер отесывает каменные фигуры, оставленные неизвестным народом, и мороки-кровопийцы охотятся на заблудившихся путников.

— Одни мы, — глухо обронил князь, — На себя уповать должно. На себя, на мечи, на стены, на мужиков.

Меж башен многолюдно, несмотря на полночный час. Поднимают пучки стрел, связки сулиц, камни в корзинах, бочки воды и масла, все, что можно швырять и лить, вскипятив, на голову врагу. О чем думают эти люди? Боятся, исполнены покорного безразличия? Сколько из них завтра лягут в скудную, каменистую землю? Сколько предпочтут смерть позорному плену? Нет хуже участи чем быть проданным в рабство и угодить на галеры или рудники Малой Азии, где раб протягивает от силы пол года и начинает выхаркивать легкие.

— Куда лезешь шельмец? — прогудел Фома.

На стену вихрем взлетел Ванька Сокол, отрок малой дружины, парень смышленый и шустрый.

— К князю я Фома Юрич, допусти воевода, вести срочные.

Фома посторонился. Ванька в полном доспехе, глазенки горят, причастен парень к великому делу, меч придерживает на бегу совсем как витязь бывалый. Из таких, если в первой битве к Господу не отправляются, лучшие воины вырастают.

— Говори, — велел князь.

— Княже, — отрок поперхнулся глотая воздух, — От греков посол прибыл, жирный боров, сало со щек чуть не капает, важный такой, в шелка как девка беспутная ряженный. Слово у него до тебя. Прикажи в шею гнать.

Роман машинально глянул на бухту. Там, второй день, мерно покачиваются на волнах семь византийских дромонов. Издали, словно вымерли корабли, паруса спущены, на палубе ни души, по кой бес прибыли гости незваные, тайна. Теперича и узнаем.

— Во Вдовью башню веди, там и приму.

Ванька коротко поклонился и загрохотал по выщербленным ступеням.

— Неспроста грек приперся, — упредил на ходу Никита, — Лучше с половцем поганым дело иметь.

— Поговорим, с нас не убудет, — беспечно отмахнулся Роман, протискиваясь в узкую дверь. Вдовья башня зовется так издавна. Говорят во времена великого Святослава, женка одна не дождалась мужа с похода, да и сиганула с восьмисаженной башни на камни. Лекарь тут уже не поможет.

Внутри мерцают свечи, оплывая потеками теплого воска, отбрасывая странные, неуловимо робкие тени. У стен оружие в козлах, на полу матрасы набитые сеном. Несколько простых, грубо отесанных лавок. Место отдыха ратников. Сейчас никого нет, все на стенах, в работе.

— Мне остаться что ль? — недовольно скорчился Фома, — Ненавижу ромеев, боюсь придушу как куренка.

— Останься, — велел князь присаживаясь на лавку, — Помалкивай, хмурься грозно, греки тебя признают, враз спесь растеряют.

Воевода недовольно заурчал, поминая пугало и непростую судьбу.

Двери открылись, в зал суетно вбежали двое слуг, согнулись в поклоне, вымели половицы полами одежд. Следом, отдуваясь и пыхтя, вступил византийский посол.

Устал бедняжка, — позлорадствовал про себя Роман, — Не привычен к высоким подъемам, умаялся. Это и хорошо. Грек тучный, рыхлый, губы толстые, лицо морщинистое, обвисшее, неприятное, исполненное мук адских, без единого намека на растительность. Одет богато в шелк и меха, на дряблой шее ожерелье с каменьями, такое и содрать не грех, на каждом пальце по золотому, тяжелому перстню. Воды душистой вылил ведро, пряный, сладкий аромат валит с ног. Глазки крохотные, с поволокой, на голове выбрита монашеская тонзура. Только не монах он, внешность приметная.

Посол, переводя дух, оперся о стену. Рот разявил как свежеизловленный карп.

— Толмача надо, — заявил Никита спрятавшийся в тени, — И пускай не зыркает так, я ему не еда.

— Нет, нет, — грек упреждающе поднял пухлую руку, тяжело дыша и нещадно потея, — Я говорю по русински, — и посмотрел на Никиту, — И я не голоден посадник Никита.

— Пытался быть радушным хозяином, — пожал плечами посадник.

— Благодарю, — грек поклонился, — Приветствую светлый князь Роман, от имени базилевса великой Византийской империи Иоанна, третьего этого имени. Я Ветранион, доверенное лицо, советник и брат царствующего императора.

— Евнух? — полюбопытствовал князь не предложив гостю сесть. Пусть мучается. В Корчев прилетела птичка самого высокого полета.

— Мои физические недостатки не имеют отношения к разговору, — покривился грек.

— И то правда, прости если обиду нанес, сам не свой сегодня, плохо спалось, — мило улыбнулся Роман. Все-таки евнух. Византийские императоры окружают себя этими хитрыми, коварными существами с женскими душами. А уж оскопить родного брата первое дело, борьба за трон дело жестокое. Зачем он пришел? С тех пор как Святослав Храбрый, отвоевал у империи города Тавриды, Тмутороканское княжество у Византии костью в горле стоит.

— Если нужно я пришлю князю лучших целителей для нормализации сна, свои не управятся, тут требуется высокая медицина, коя в землях русинских не развита, — дерзит посол, в себя приходит, высокомерная тварь.

— С чем пожаловал грек? — поторопил Роман.

— Говорят беда у тебя князь, под градом твоим видели половцев чуть. Может и врут.

— Ах ты про этих? — беспечно отмахнулся Роман, — Да-да, что-то припоминаю. Орут с утра раннего, лебедей распугали, воняет гадостно. Только не беда это посол. Разве может быть бедой для русича добрая сеча?

— Князь храбр, — снова поклонился Ветранион, — Князь храбр столько же сколько умен. Князь понимает, победителем ему в этой битве не выйти.

— Вам с императором, что за печаль? Не о том ли мечтали?

— Наши лазутчики сообщают, что штурм начнется на рассвете нового дня, — грек пропустил издевку мимо ушей, — Базилевс предлагает помощь светлому князю.

— Добрым советом? — Роман глянул в узкую бойницу на море, — Армии я не вижу. Или ты спрятал войско под своими одеждами?

— На моих кораблях триста отборных копейщиков, — грек смотрит прямо в глаза.

— А ну это, конечно, все меняет, — фыркнул Роман, — Великая рать, половцы уже начали отходить.

— Князь тороплив, — многозначительно смежил веки посол, — Триста копейщиков это пустяк, песчинка несомая ветром. Другое дело если они доставят на твои стены дюжину сифонов и тысячу зарядов «греческого огня».

Князь замер. А вот это уже серьезно. Владеющий «греческим огнем» способен испепелить целые армии. Поэтому половцы не трогают византийских владений. В последнем, неудачном, походе на Сурож, князь сам испытал на себе действие этого дьявольского оружия. Осадная башня вдруг полыхнула негасимым огнем, сырые шкуры занялись как береста, а вода только раздувала палящее пламя. Живые факелы метались в дыму. Малейшие брызги, попадая на кожу, прожигают плоть до костей. Остается только бежать.

— Князь заинтересован предложением? — нарушил краткое молчание грек. Никита сделал страшные глаза.

— С какой стати императору помогать нам?

— Мы обязаны помочь братьям по вере, — отчеканил Ветранион, — Богоугодное дело бороться с язычниками. Базилевс защитник всего православного мира.

— Как вы запели, — Роман едва не прослезился от умиления, — Отчего тогда вера не мешает византийцам скупать у половцев русских рабов и с выгодой торговать на невольничьих рынках от Константинополя до Генуи?

— Дела торговые не стоит путать с делами веры, — надменно выпятил губу посол, — Не сами ли князья Руси продают подданных в рабство?

Умный сволочь, словами кружева плетет, — подумал Роман и сказал:

— Что император хочет взамен? И не надо рассказывать мне о мягкосердечии и милосердии кротком.

— Император добр и великодушен, — посол воздел глаза к потолку, — За помощь, ты князь, признаешь себя младшим братом великого базилевса, это условие первое. Условие второе: ты вдов, и возьмешь замуж третью дочь императора красавицу Элию. Договор заключим после того как язычники будут разбиты.

— Я согласен, — без раздумий кивнул Роман и жестом усадил на место вскинувшегося посадника, — Слово мое крепко. Воевода Фома покажет тебе где ставить сифоны.

— Благодарю князь, слухи о твоем благоразумии подтвердились, мы сейчас же начнем разгрузку, — византиец попятился и скрылся за дверью. Слуги ползком поспешили за ним.

— Одумайся княже, — загудел Фома, — Змею на груди пригреваешь.

— А по мне прав князь, — поддержал Никита, — Нет у нас иного выхода. Или погибнуть всем или принять византийцев. Выберем меньшее зло.

Князь Роман не ответил. Задумался князь. Крутится на уме старая поговорка: «Коготок увяз, всей птичке пропасть». Только и птичка тут не простая, а русский сокол, в обиду себя не дающий. Теперича потягаемся.

2

Набат грянул призывно и грозно, сбрасывая с Корчева напряженно-сонную тишину. Загудели перезвоном Святая София, церкви Михайловская и Спасо-Преображенская, басовито откликнулись великие колокола Иоанна Предтечи. Половецкий лагерь пришел в движение под зыбким покровом рассветных сумерек. Глухо зарокотали сотни барабанов и бубнов, истошно завыли дудки и трубы, взметнулись бунчуки из конских хвостов. Конники тонкими струйками потекли в сторону города.

Князь Роман в полном доспехе легко взбежал на Сурожские ворота, тут будет главный удар. Зрелище открылось жуткое. Равнина кишит темной массой половецких отрядов, угрожающе колыхаясь и разбухая невиданным спрутом. Островками проглядываются крыши неуклюжих таранов, обшитые мокрыми кожами. Трое ворот в Корчеве, на каждые по три стенобитных машины. Быстро половецкие мастера сработали, наловчились. Иль помог кто?

Появление князя встретили одобрительным гулом. Улыбаются ратники.

— Ну что мужики, постоим за веру православную? — князь горделиво выпрямился.

— С тобой княже куда угодно, в огонь и воду! — взревели луженые глотки, — Слава Роману Ингоревичу!

Робко приблизившийся, седой горожанин в простом зипуне, коснулся наруча. Подслеповатые глаза так и лучатся.

— Здрав будь княже. Не чаялись увидеть тебя. Слух прошел: отплыл ты ночью на ладье, бросил войско и город. А оно вона как.

— Здесь я, не бывало такого на Руси чтобы князья спину казали! — Роман положил руку старику на плечо, — А ты отец куда? Нешто молодые удальцы перевелись?

— Был я кузнец, да весь вышел, — улыбнулся старик, — Много хорошего сделал, сынов поднял, кольчуги для княжей дружины плел, верой и правдой служил, старость сытую нажил. А только пошто она мне? Пришло время черное, нет теперь ни старых ни младых, ни кузнецов ни князей, все мы отныне ратники земли русской.

— Как звать тебя отец?

— Микулой Ковалем кличут, — руки старика тяжелые, увитые толстыми, синими жилами, сжали рукоять топора.

— Спасибо отец, — Роман повысил голос, — Спасибо вам люди, низкий поклон. Так постоим же за отчий дом как в последний раз!

— Не сдадим града княже! — заревели в ответ, — Костьми ляжем, а не сдадим!

На измученной, изгрызенной сомнением душе потеплело. Эх, воинов бы поболе. Стоят ратники на пряслах редкой цепочкой. Ударят поганые одновременно со всех сторон, не удержимся. Одна надежда на греков. Не обманул Ветранион. На воротах установили три огнеметных сифона, неопасные с виду конструкции из медной емкости и огромных кузнечных мехов. На конце изогнутой трубки тлеет промасленная тряпица. Рядом аккуратно сложены запечатанные, глиняные горшки. Внутри, скрытая до поры, страшная, всепоглощающая сила. Основа могущества Византийской империи. Колдуют над машинами мастера.

Остальные сифоны поставлены на другие ворота, и на южном рубеже, где стена всех тоньше и ниже. С собой посол привел, как обещано, три сотни бойцов. Да не убогих копейщиков из ополчения, а отборных наемников, покрытых шрамами, псов войны, в причудливых доспехах, с глазами отъявленных душегубов и разбойничьими ухватками. Вырядились в белые плащи. Сам Ветранион встал на Таманских воротах, для надежности и контроля приставлен к нему воевода Фома. Посадник Никита ведает обороной Покровских ворот.

Половецкие рати дрогнули, нахлынули и отошли, оставив одинокого всадника. Половец понесся вдоль стены потрясая копьем, и истошно вереща на своем грубом, скрипучем наречии. Вызывает на бой. Древняя воинская традиция, описанная еще слепым Гомером в бессмертной «Илиаде».

— Дозволь княже, — сбоку подступил Василек, гридень дружинный, — Сердце рвется когда басурманин под стенами глотку свою поганую рвет.

— Иди. С Богом, — разрешил Роман Игоревич. Половецкую похвальбу надо обороткой вместе с зубами вбить. Василек для этого дела лучший. Годами молод, а воинским искусством сполна овладел, и конным и пешим, равных ему в Корчеве нет.

Заскрипели ворота и на открытый простор вырвался всадник в светлых доспехах и алом плаще, верхом на изящной, молочно-белой кобыле. Один против тысячных орд. Кобыла пошла иноходью, высоко выбрасывая длинные, изящные ноги. Не скачет— летит белым лебедем.

Половец дико гикнул, понесся навстречу, вжавшись в черную гриву. Сто саженей меж ними, пол сотни уже. Василек наклонил копье, первый лучик вставшего солнца весело заблестел на стальном наконечнике. Сшибутся сейчас.

Половец отбросил копье, на полном скаку пригнулся в седле, натянул короткий, усиленный костью и жилами лук. Стрела вошла в грудь белой кобыле. Лошадь словно наткнулась на невидимую стену, ноги подкосились и кобыла рухнула в пыль, подминая под себя седока. Корчев ахнул. Повисла мертвая тишина.

Степняк насмешливо заорал, поклонился своим и понесся к поверженному витязю, вытаскивая кривую, хищную саблю. Басурмане восторженно взвыли, победно ударили бубны.

Победитель, красуясь и поигрывая сабелькой, поравнялся с мертвой кобылой и тут, навстречу ему встал Василек. Коротко сверкнул меч. Половецкий жеребец всхрапнул, и споткнулся на подрубленные, передние ноги. Ловкий степняк успел соскочить, но Василек прыжком оказался рядом. Не тягаться низкорослому, щуплому табуньщику с витязем. Упал меч, покатилась по земле половецкая голова. Стены Корчева, еще мгновение назад погруженные в скорбное молчание взорвались радостным криком. Наша взяла!

Василек погрозил половцам кулаком, на миг склонился над лошадью, и прихрамывая на правую ногу пошел к городу. Не оскудела Русь богатырями. Половецкий строй рассыпался, пошел волнами, выплескивая десятки всадников. Град подлых стрел ударил витязя в спину, нарушая законы честного боя. Упал Василек. Роман Игоревич до бела сжал кулаки. Твари.

Ратники угрюмо притихли. Переживают. Византийский наемник командующий сифонами, высокий, жилистый, со ртом обезображенным шрамом, поклонился русскому князю, приложив кулак к сердцу. Воинам слова не нужны, важна только доблесть. Половецкие полчища устремились на Корчев. Час пробил.

Всадники закружили под стенами хоровод. Молодой ратник, неосмотрительно высунувшийся из-за зубцов, зашипел, получив стрелу в плечо. Спешившиеся кочевники волокут лестницы, катят таран, прикрываясь огромными, сбитыми из досок щитами. Грохот барабанов нестерпим. За спиной звонко щелкнуло, каменное ядро пролетело над головой и шмякнулось в поле. Недолет. Городские камнеметы принялись за работу. Следующие два снаряда упали в середине надвигающейся толпы. Да разве этим их остановишь? На место десятка раздавленных, встала сотня живых.

Сифоны надсадно загудели и выпустили струи алого пламени. Поторопились греки. Огонь впустую упал на землю, растекаясь, шкворча и потрескивая. Половцы остановились, смешались, сыпанули стрелами без прицела. Наемник со шрамом быстро приказывает, к машинам волокут новые заряды. Знает свое дело парень.

Правее видна суета у Таманских ворот. Там поднялись клубы черного дыма, застя глаза. Мечутся отдельные всадники, толпа пеших басурман облепила подножие стены.

Пламя внизу опало, устав глодать голые камни. Половцы подкатили таран. Надвратная башня затряслась от тяжелых ударов. Посыпались камни, вывернули чан кипящего масла, чудовищу на колесах все нипочем. Трещит под ударами дерево. Половецкие лучники не дают поднять головы.

Звуки боя перекрыло злое шипение византийских сифонов. Пламя, с мерным, надсадным гудением, пролилось на крышу тарана. На мгновение утихло, словно осваиваясь, и в один миг ударило в небо, жадно пожирая осадную машину и людей попавших в огненную ловушку. Завоняло горелым мясом и шерстью. Горящие фигуры добили стрелки. Таран превратился в объятый пламенем скелет огромного зверя. «Греческий огонь», не насытившись деревом и человеческой плотью, перекинулся на стену в бессмысленной ярости. Неужели отбились? Странно, огнеметные машины на Таманских воротах бездействуют, половцев как тараканов в смердьей избушке. Фома там что, щи лапти хлебает?

— Княже! Роман Ингоревич! — из дымного, пропахшего смертью утра выскочил одинокий всадник, спешился и полез на башню. Неужели Ванька Сокол? Вроде похож. От Фомы весть? Ну точно.

— Беда княже, — отрок не удержался и с лязгом рухнул на колени. Голова в крови, шлем потерял, броня погнута, в плече торчит обломленная стрела, — Измена! Греки ударили в спину, открыли ворота. Воевода Фома убит! Белые плащи у них как знак отличительный, половцы их не секут. Берегись княже!

Позади мелькнула быстрая, хищная тень. Захрипело, забулькало. Роман развернулся навстречу опасности. Перед глазами застыло сведенное ненавистью лицо византийца со шрамом. Коварный удар, предназначенный князю, принял на себя старый коваль Микула. Клинок убийцы вошел точно под сердце, мертвые глаза старика уставились в небо. Топор вошел византийцу в основание черепа, остальных добили деловито и быстро, сопротивления греки оказать не сумели. Обозленные гридни разрубили тела на куски.

Предательство, — Роман побелел, — Вот тебе и птичка с ее коготками. Какие же твари, мразь, ненавижу! Ты сделал выбор и проиграл, значит так на роду писано, Господу угодно послать испытание. Фому жалко.

Половецкие орды вливаются в распахнутые настежь ворота. Нельзя медлить княже, нельзя, промедление смерти подобно.

— Коня мне! Воинов со стены снимайте. К воротам! — заорал Роман, и понесся вниз. Ничего еще не потеряно. Вместо ворот люди станут стеной. Иначе город не удержать.

Князь взлетел на коня и обнажил холодно сверкающий меч.

— За мной, в битву! За Русь! Круши!

Отборная княжеская дружина, приберегаемая на крайний случай, сорвалась в галоп, несясь по узким, объятым паникой улочкам. Только бы успеть. Впереди вознеслась Таманская башня, половцы прорвались в ворота и добивают немногочисленных защитников, накапливая силы и перестраиваясь.

— Русь! Русь! — древний клич северных воинов рвет небеса. Первый удар княжей дружины страшен. Взяли в копья, войдя в половецкую толпу как раскаленный нож в масло, рассекая строй и нещадно рубя. Степняк в многолюдстве силен, стрелы метать любит, ближнего боя не терпит. На то и расчет. Роман закрутил коня, разя во все стороны, половцы валяться как снопы. Чужая кровь брызнула на личину. Меч сечет одинокого, железо и плоть. Не выдержали половцы, дрогнули. Под башней столпотворение, внутрь валят новые орды, сталкиваясь и затаптывая бегущих.

Роман соскочил с коня и устремился на башню. Следом ринулись гридни-телохранители, кляня все на свете, и отсекая врагов пытающихся зайти бесстрашному князю в спину. Под ногами тела, ноги оскальзываются в крови. Роман Игоревич взлетел на стену и замер, выискивая добычу. Работа кипит. Византийцы, в белых плащах, спешно разворачивают сифоны, не замечая, что творится вокруг. Визгливо командует Ветранион, меч в руке евнуха смотрится неестественно.

— Грек! — заорал князь, — Думал в Преисподнюю я пойду без тебя?!

Ветранион истошно завизжал, жирное лицо перекосило от ужаса.

— Запомни князь! — прокричал евнух, — Империя всегда забирает свое!

Десяток наемников бросились наперерез. С лязгом столкнулся металл. Два вихря пересеклись и распались. Упал гридень с рассеченным лицом, рядом, осенними листьями, легли византийцы. Меч князя вошел евнуху прямо в вопящую пасть. Собаке собачья смерть. Надеюсь император не шибко расстроится утратой любимого братца.

Под башней лязг, стоны и вопли. Половцы, оправившись от удара, настырно лезут в ворота. Дружинники тают как снег под мартовским солнцем. Князь зарычал и спрыгнул в самую гущу. Любой ценой отстоять ворота, оплакивать павших будем потом. Подсек ноги двоим. Половецкая сабля скользнула по шлему. Копье ударило в грудь, благо держит броня. Срубил степняка в меховой шапке, отбил выпад и отрубил противнику кисть. Рядом, иззубренными клинками бьются витязи в окровавленных, иссеченных доспехах. На каждого десяток врагов. Половцы лезут и лезут, не удержать. Все меньше дружинников у Романа. Падают замертво воины в светлых доспехах. Удары посыпались со всех сторон. Левое плечо и бок обожгла острая боль, рука повисла сухой, безжизненной плетью. Перед глазами поплыли цветные круги. Не сдюжить…

Внезапно натиск ослаб, половцы, только что остервенело бросающиеся на меч, попятились и побежали. Подскочившие воины, в остроконечных шлемах, прикрыли князя каплевидными щитами. Из сечи и дыма, чертом выскочил посадник Никита, раскроил половецкую башку кистенем и заорал безумно и весело:

— Не ждал княже? А вот он я, во всей красоте!

— Ты откуда? — прохрипел Роман, — Пошто стену оставил выпороток свинячий? Кто повелел?

— Уймись князь, эко тебя таращит, — хохотнул посадник, — Я тебе жисть спас, а ты собакой кидаешься. Все, кончился город, оглянись.

Роман Игоревич отвлекся от боя. Половцев отбросили за ворота, напластав целый вал из окровавленных тел. Да что толку. Степняки перелезли через оголенные стены сразу в десятке мест. Бой идет между башен и выплескивается на улицы. Таран разбил Сурожские ворота.

— Отходим, — велел князь, увлекая за собой остатки дружины и ратников Никиты. Город занялся огнем. В пламени мечутся дети, женщины и старики, падая под саблями степняков. Битва превратилась в побоище. В переулках, среди дыма и искр, то и дело вспыхивают короткие, ожесточенные схватки. Сопротивляется смертельно раненый Корчев.

Последние защитники стекаются к ступеням древнего храма Святого Иоанна Предтечи, откликаясь на печальный перезвон набатного колокола. Всего собралось не более сотни. Половцы вливаются за стены полноводной рекой. Времени осталось не много. Роман Игоревич перекрестился и начал говорить веско и скорбно:

— Я, Роман, сын Игоря Ярого, князь тмутороканский и корчевский, защитник Тавриды и Южной Руси говорю: отныне я не владыка вам, сегодня вы братья мои. Всех вас зову я сегодня на последний, кровавый пир.

Братство скрепленное железом и юшкой, одобрительно загудело. Распрямились понурые плечи, ушла боль от тяжелых ран, глаза вспыхнули священным огнем. Огнем не греческим, быстрым и проходящим, но огнем русским яростным и негасимым. Тем пламенем, что можно только зажечь, унять его уже невозможно.

— Пришел наш час, — Роман пошатнулся и едва не упал, — Сегодня мы примем смерть на руинах последнего русского города благословенной Тавриды. Я не боюсь. Не боюсь, потому что земля эта русская, была и есть, от крови Святослава, через жизни наши, в будущие века. Мы вернемся, не мы, так дети наши, дети и внуки наших детей, пусть через сотни лет, но вернутся. Русский стяг взовьется здесь снова и никогда более опущен не будет. Вижу. Верю. Так будет!

Сотня русских витязей, за тысячи верст от своей многострадальной страны, с грохотом ударили клинками мечей о щиты. Общий вздох эхом пронесся по храмовой площади мертвого Корчева: «Вижу. Верю. Так будет».