Челе-Кула - символ мужества.

Нишава катит свои неглубокие воды мимо нас, медленно и лениво. Мы сидим на гранитной набережной, на ступеньках, спускающихся к самой воде. Я и Маня; и который уж день мы тут, в Сербии...

Вода довольно прозрачна у берегов, я вижу дно. Временами между водорослей мелькает рыбка, тут же уносится течением. Дно Нишавы местами илистое, буро-коричневых водорослей, растущих неравномерно, островками посреди реки, хватает. Обычно ступени заняты рыбаками, но сегодня мы успели к жаркому полудню тут устроиться. Причем первыми, у самой воды, и не за спиною какого-нибудь любителя рыбы, вышедшего за своим обедом к реке. Они нас не любят, кажется, это и понятно: я пристаю с расспросами, мне интересно все: удочка, наживка, улов. Маня интересуется только уловом, но под каким-то специфическим углом зрения. Ей бы все отпустить рыбку, хватающую воздух ртом, она ей сочувствует, жалеет, на рыбаков смотрит сердито, может и попросить по-русски:

— На что тебе эта мелочь, друг, отпусти, пусть вырастет, и в другой раз поймаешь!

Но ведь для рыбаков здешних это не игра, не развлечение: я видел женщин, потрошащих рыбу, продающих ее здесь же, на берегу; видел мужчин, которые ходят сюда как другие на работу, а это значит, что рыба из Нишавы — их «хлеб насущный». Рыбаки силятся понять, чего хотят от них заезжие русские. На Манины разговоры-уговоры строят вид «не вижу, не слышу, не понимаю». На мои вопросы отвечают, мучаясь нехваткой русских слов и избытком сербских, которые я все равно «не разумем»…

Жарко. Осень все еще золотая, багряная, солнечная. Ниш блаженствует, греясь. И мы с Маней наслаждаемся праздностью своей, а еще — Нишем и Нишавой, прохладой, что несет от реки, высоким, почти синим небом с редкими сахарными облачками.

Маня бормочет что-то по-сербски, чиркает в блокноте. Похоже на поэзию, есть ритм, я ощущаю его ухом, хотя не понимаю смысла.

— Ои, воиводо Синджеличу, српски сине од Ресаве равне…

Ага, ну все понятно, все еще живем вчерашним днем, в котором звучало это имя, и Маша пытается перевести с сербского на русский песню о воеводе Синджеличе[1], которую нашла в интернете. Метод ее оригинален, и называется он: «слушаем славянским ухом».

— Ну, и что ты из этой абракадабры извлекла, Маш? — спрашиваю я ее с легкой насмешкой. Но надо сказать, есть в этой насмешке и доля уважения, и удивления всегдашнего, и моей непреходящей, искренней к ней любви. Я имел возможность убедиться: она ошибается часто, не прибегая к помощи словарей; но в процентах восьмидесяти случаев ей все же удается понять, о чем говорят сербы — каким-то чудом, по наитию, на слух. Сравнительная филология, наука за семью печатями, в Машином, правда, исполнении, открывается мне в эти минуты. Я немного завидую Мане, которая почти не учит, не мучается запоминанием книжным. Если это славянские языки, она внимательнейшим образом вслушивается. Вот как сейчас, читает и вслушивается.

Моя реплика ее на сей раз не задевает, хотя она обычно сердится, что я ей не верю: как надо слушать.

— Лека, солнышко мое, Синджелич — он ведь воевода ресавский, так написано было в Википедии. Ресава — это что, ты же географию знаешь? У меня проблема.

— Кажется, приток Моравы Южной такой есть, видел в навигаторе, когда ездили в ту сторону. Но я не скажу точно, Машуль, это надо смотреть. Дома глянем, планшет же не брали с собой.

— А равнина такая есть? Вот тут написано: српски сине, это понятно, сербский сын… Ресава с большой буквы, потому что название географическое. У нас ведь так, и у сербов так, наверное.

Вот она, наука эта Манина в действии. Произнесите вслух «серпски сине», попробуйте угадать, что это такое. Она угадывает, по контексту. По смысловому созвучию.

— Может, «Ресаве равне» — это ресавская равнина? Есть такая?

— Маш, ты что, я так-то и российскую географию не знаю, смеешься надо мной?

— Да нет, понимаешь, это было бы логично. «Српски сине от Ресаве равне», сербский сын с Ресавской долины, равнины, что же еще может быть-то, послушай сам! «Ои воиводо Синджеличу, српски сине од Ресаве равне!»

Я смотрю на нее и радуюсь. Радуюсь тому, что она здесь и со мной, хоть и бормочет какую-то ерунду; но, верно, права, потому что в ее устах после всего, что она уже сказала, вот эта тарабарщина прежняя выстроилась в фразу, очень логичную (не знаю точно, верную ли). «Ой, воевода Синджелич, сербский сын из Ресавской долины!». И даже если это не подстрочный перевод, то смысл явно таков. Внутренний, настоящий смысл. Переведи это с помощью «Гугл», будет та же тарабарщина, только по-русски. Плавали, знаем. Я письма перевожу с того же сербского он лайн, и ничего не понимаю; как Машу позовешь, станет хотя бы понятно, о чем они вообще написаны.

Она не останавливается на достигнутом:

— «Ти си знао» — ну, это как у болгар, «вы знаете, ты знаешь», с этой частицей «ся» у нас ними не сходится, конечно, впритык по смыслу, но что-то тут есть… Србина — это Сербия, с большой тем более буквы. А «заклети» — то что такое? Ну что это такое — «заклети», Лека, как это перевести? Клетка, что ли, но ведь по смыслу никак, Сербия-клетка, это глупость несусветная…Но, может клятва, заклятый, клянемся, Лека, как думаешь? Тогда получится так: «Вы знаете, сербы, клянусь». Ну и дальше, «за слободу», это, конечно, не наша «слобода». Это «свобода» по-русски! А «мрети», наверно, — умереть[2]…

Я демонстративно машу рукой и даже слегка отворачиваюсь от жены. Мне не по зубам этот кроссворд, и я не собираюсь его решать. Я думаю собственные мысли, так хорошо, так славно думается, когда следишь за плывущей куда-то в вечность водой.

***

Рим, он, наверное, повсюду в этом мире остался, каждой своею гранью. Не могу не преклоняться перед этим… государством? Нет, даже не государством. Перед этой громадой всего на свете, на века определившей развитие человечества. Рим — это архитектура, Рим — это философия, юриспруденция. Рим — это медицина. Рим — это война, и мир тоже Рим…

Ниш тоже никуда не денется от Рима, Ниш его производное. Изначально, поскольку теперь-то Ниш — сербский. Городок — дорога между востоком и западом, он, по сути, лежит между Европой и Ближним Востоком. Римляне, его основавшие, называли свое детище Наиссус[3].

Флавий Валерий Аврелий Константин[4] родился в Наиссусе. Тот самый, который сделал христианство господствующей в Риме религией. Тот самый, который перенес столицу империи в Византий. В будущий Константинополь. Вот такой вот уроженец Ниша! Мать Константина, Елена, была дочерью трактирщика. Конкубина Елена, сожительница Флавия Валерия Констанция Хлора[5], верно, и подумать не могла, кем станет ее сын. Властелином известной к тому времени вселенной стал Константин. Он видел в небе знак креста, и он слышал голос: «Сим победиши…». К нему явился Христос, и на знаменах Константина впервые в мире появились греческие буквы ХР.

Кажется, у каждой матери, качающей колыбель сына, есть надежда, что станет он самым великим, самым важным человеком в мире. Мечты некоторых матерей сбываются! Константин назвал один из своих городов Еленополисом, он приказал величать свою мать Августой, он чеканил ее изображения на монетах.

***

Но сербский Ниш интересен мне отнюдь не потому, что здесь резиденция императора, называемая Медианой. Что ни говори, при всем величии Константина именно с его правления начинается медленная, но верная гибель Рима. Он идет к упадку, величественный город и великая цивилизация, к собственной кончине. Я отдаю должное Константину, и матери его поклон, и, однако, слишком много «но», когда царственный порфир облегает плечи. И сын Константина будет убит по приказу отца, и жена его, оговорившая сына, задохнется от жара в бане. И много других деяний не украсят царствие этого человека…

А я сегодня думаю совсем о другом. Я хочу вспомнить того, кто поднял имя матери своей до недостижимых высот. До звезд, которых не коснешься руками, только душой…

Я знаю, что Ниш помнит такого. Этого человека звали Стефан Синджелич.

Сербскую женщину, родившую его, помнят лишь по имени: Синджелия. Как часто вам приходилось слышать, чтоб сына назвали по имени матери? О ней мало что известно. Ремесленник Радован Ракич умер очень рано, Синджелия, мать Стефана, снова вышла замуж. А сын Радована и Синджелии стал Синджелич. Были же еще дети, а вот этот звался по матери. Стефан Синджелич, сербский герой. Многие матери мечтают о том, чтоб сын, чью колыбель они качают, вырос героем. Мечты некоторых из них сбываются!

***

Как он стал воеводою? Честно служил ресавскому князю Петру, да перед самим восстанием того убили дахи, предводители турецких янычар. Но Стефан уже был связан с Карагеоргием[6], первым из всех, основателем династии. Когда Карагеоргий сообщил Стефану о восстании в Орашце, Стефан, давно готовивший недовольство и в Ресавском крае, поднял народ. Турки в Чуприи узнали о восстании, двинулись на подавление. Синджелич встретил их на Ясенаре, разбил наголову в первом же своем бою. Дальше — больше. Участвовал в бою на Иванковаце, и здесь был успешен; разбили сербы Хафиз-пашу. Карагеоргий дал Синджеличу звание воеводы ресавского, видно, заслужил…

То был горький год для сербов, 1809. Первого сербского восстания против турок, так сербы и назвали его потом. У Каменицы возле Ниша, на холме Чегар, расположился Синджелич со своими ресавцами, и было их три тысячи человек. В мае это было, весеннем месяце. Алели повсюду маки, наверно, я сам видел их цветение в Сербии весной; зеленела вся округа, и маки посреди зелени смотрелись каплями крови. Небо было таким же синим, как сегодня, с редкими сахарными облачками.

Четырежды шли турки в атаку, но бойцы Синджелича отбивали их. Одиннадцать пушек было у ресавцев, ружья еще. Сербия милая в сердце, а в руках штыки, ножи, потому что когда пошли янычары в атаку, да ворвались в ров, где сербы встретили их, стало уже не до ружейных выстрелов. Поздно; кое-где и голыми руками встречали врага…

Сорокатысячное турецкое войско! Три тысячи сербов, малая горстка. Кровью покрылась трава, не стало видно и маков, повсюду уж кровь.

Ой, воевода Синджелич! Много друзей твоих полегло, много; всё братья твои, и те, кто в отцы годится, и даже дети, а ты стоишь во рву с окровавленными руками, в пороховом дыму, озираешься. Что же делать? Вот-вот возьмут они тот ров с окопом, который ты защищаешь, а какая правда может быть у турок для тебя, какая будет доля твоя, ты знаешь…

И последняя улыбка касается твоих губ. Чуть-чуть, самую малость, горькая. Но уже и победительная…

— Славуевич, ты со мной, — и голос твой перекрывает шум битвы.

Верный капитан, конечно, с тобой, а где ж ему и быть, как не рядом. Жаль ему, конечно, Елены, невенчанной жены своей, что ждет ребенка: не дождаться им отца и мужа, но, значит, так тому и быть. Не успели…

Рука об руку идете вы к пороховому складу, прикрываемые спинами тех, кто уже ничего не боится, колет, рубит, режет, зная, что через минуту будет изрублен и сам. Так что же? Причастились сербы, готовы умереть. В монастыре святого Иоанна Крестителя, у тамошних суровых монахов, и чиста их совесть перед богом…

Ты поднимаешь пистолет. Целишься в бочку с порохом. Выстрел.

И вот, как в песне поется, которую тоже переводила мне Маня: нет больше старого окопа, нет больше Синджелича, но нет и турка!

Три тысячи сербских героев. Одиннадцать пушек, ружья, ножи и штыки, голые руки. Порох.

Шесть тысяч турок убито. Множество раненых, покалеченных.

Ой, воевода Синджелич…

Многие матери мечтают, чтоб сын, чью колыбель они качали, вырос героем. Но ни одна из них не просит смерти для сына! А как же иначе становятся героями, мать?

***

Конь озирается и фыркает, и спотыкается порой. А как же ему не спотыкаться, когда в телеге, которую он везет за собою, груз страшный? Неведомый доселе груз, разве такое везут по дорогам?

Как они это делали, турки? Вернее, наемники-арнауты[7], которым разрешили пограбить все сербское, а также увезти с собою в качестве награды после боя девушку сербскую, любую, что обрадует глаз. Ту, конечно, которую не спасет и Девоячки камен[8], ту, что побоится расстаться с жизнью, лишь бы не стать твоею женой…

Нет, мне понятно, конечно, что ятаган — нечто среднее между тесаком и саблей. Размахнулся, ударил раз, другой, и отсеченная голова откатилась в сторону. Схватил за волосы, еще разок размахнулся, и вот она уже в повозке. Если много голов, то какая-то и выпадет из общей кучи, так можно подобрать, да и утрамбовать немного. Ничего, в тесноте, да не в обиде!

Потому и косится, и фыркает конь, и спотыкается. Крестится украдкой старый серб, что направляет повозку в Ниш, нет-нет — и коня плетью перекрестит. Давай, давай, лошадка, не ты одна сегодня спотыкаешься. Вся Сербия сегодня споткнулась, да как споткнулась. Ой, воевода Синджелич, как же так…мученики христианские, Стефан и товарищи, простите нас, подневольных и убогих духом. Такие же селяне, как и мы, только мертвые вы теперь. Мы-то вас везем, товарищи, нет греха на нас большого. А вот кожевники нишские, те пусть думают. Есть для них работа. Как же так получилось, Србина, что и заплакать, завыть ты не можешь над опоганенными телами своих героев, и только скрипишь зубами, только украдкой лоб крестишь, озираясь и вздрагивая…

***

— Милко, родной, что ж это будет, — говорит жена мужу. — Не ходи, не надо. Как я людям в глаза смотреть буду? А дети изгоями будут, проклятыми. Не жить им тут больше, не топтать ножками эту землю. Кто же в жены возьмет ту, кого нарекут дочерью предателя? Грех это, Милко, грех, такое придумали турки… сами погаными станем от этого, не простит нам Господь…

Молча стоит ее муж, кожевник, опустив плечи.

Да, та еще работа предстоит. Содрать кожу с отрубленной головы. Окровавленный череп, а с этого изуродованного лица смотрят на тебя глаза брата…

«Помоги, Господи! Вот спит в углу, тихонько посапывая носом мой первенец, Петрослав. Хотел уберечь я сына, хотел оставить его бедной матери. Будь прокляты турки, которым надо жертвовать кровью![9] Нет трех пальцев на правой руке у сына, покалечил я его сам. Как кричал мой мальчик, как же он кричал, когда отец сам, сам, собственной рукою… Эх, предал я ребенка своего, лучше бы стоял крепко на Чегаре среди восставших братьев, и ему, сыну, завещал тоже насмерть стоять. Но поздно уж теперь, и братьев своих я тоже предам. Сделаю то, что велели турки ради близких. Сделаю!.. нет теперь родины ни для меня, ни для них. Но будем живы».

— Собери детей, и все, что можно унести с собою. Ты права, нет нам больше здесь места, жена. Мы уйдем. Но прежде выкуплю я ваши жизни. Пусть плюнут мне вслед люди, я и сам все знаю, что мне их плевок. Они тоже молчат, только повезло им сегодня, нет у них работы…

Засекли, засекли до смерти тех, кто отказался! Были и такие кожевники в Нише и окрестностях его. Остальные ушли, унося и увозя нехитрый скарб, держа детей своих за руки.

Те, кто это видел, не плевали им вслед, вопреки ожиданиям. Только опускали свои глаза в землю…

А восточнее нишской Твржавы, крепости, на главной дороге, той, что «царской» люди звали, выросла четырехугольная башня. С каждой стороны в нее были вмурованы головы погибших. Четырнадцать рядов по семнадцать голов. Всего девятьсот пятьдесят две «лобани». Тридцати голов, правда, не хватило. И изувер Хуршид-паша велел обезглавить пленных.

Когда кинулись обрабатывать головы, оказалось, что нет больше кожевников в округе. Кто засечен, кто ушел навеки с горького этого места…

Последние головы замазывали в раствор без обработки, как есть. Кровь стекала и мешалась с известью. На вершине нелепой и страшной башни водрузили голову Синджелича.

А тела погибших сербов похоронили позже в одной большой братской могиле на вершине Чегарского холма.

***

Да, не удалось нам с Маней подумать хорошо и славно. После Челе-Кулы[10], которую мы посетили вчера, славно не подумаешь. Не помог ни теплый денек, ни медленная, плавная поступь реки, утекающей в вечность. Прохладой несет от Нишавы, и, кажется, меня даже знобит слегка.

— Пойдем домой, Манюня, — говорю я жене. — Не сидится мне что-то. Ты дописала свою балладу?

Видел, что она черкала, как обычно, когда пытается создать стих. Написала подстрочник сербской песни о воеводе, а рядом выстроила худо-бедно, русскую рифму. Слышал, что бормотала: «Длится-снится… сын-славянин. Нет, «длится» снова вроде встречается, и никак не годится это, Лека. Ну, не знаю я, как иначе». Маша не поэт, но иногда любит построить свой собственный перевод по подстрочнику. То есть пороха она не выдумает, а пострелять ей нравится.

— Перевод не получился, Олег. Какой я поэт. Так, «по мотивам», «на тему», совсем уж вольный перевод. Послушай…

О воевода Синджелич, о Славы

и Доблести, Ресавы сербский сын!

Клянусь, ты показал, — как за свободу

С охотой умирает славянин!

Грохочут пушки, лютый бой

Все длится!

Свобода сербского народа

Тебе снится….

Ты пал, но враг тебя опять боится!

Глава твоя отсечена, в крови дымится…

А Сербия печальная склонится

И будет славить, пока время ее длится!

Москва, 21 сентября 2015 года.

[1] Стефан Синджелич (серб. Стеван Синђелић, 19мая 1770 — 31 мая 1809) — один из полководцев Первого сербского восстания. Погиб в битве на Чегре, подорвав ров, полный турок.

[2] Ој војводо Синђелићу,

српски сине од Ресаве равне.

Ти си знао Србина заклети,

како ваља за слободу мрети.

Предлагаю читателю самому поупражняться в вольном переводе, «слушая славянским ухом». Я лично — пас…

[3] Первое поселение в районе современного Ниша было основано кельтами в III в. до н.э. Город был назван в честь реки Нишава (серб. Нишава/Nišava) (кельт. Naissa) «Вилина река» (Navissos). Переходя из рук одних завоевателей к другим, город менял свое название: римский Naissus, византийский Ναισσός/Nysos, славянский Ниш, турецкий Niş,

[4] Фла́вий Вале́рий Авре́лий Константи́н, Константи́н I, Константи́н Вели́кий (лат.Flavius Valerius Aurelius Constantinus; 27 февраля 272 г., Наисс, Мёзия — 22 мая 337 г., Никомедия) — римский император. После смерти отца, в 306 г., был провозглашен войском августом, после победы над Максенцием в 312 г. в битве у Мульвийского моста и над Лицинием в 323 г. стал единственным полновластным правителем римского государства, христианство сделал господствующей религией, в 330 г. перенёс столицу государства в Византий (Константинополь), организовал новое государственное устройство. Константин почитается некоторыми христианскими церквями как святой в лике равноапостольных (Святой Равноапостольный царь Константин). В то же время Римско-католическая церковь не включила его имя в список своих святых.

[5] Фла́вий Вале́рий Конста́нций (лат.Flavius Valerius Constantius), известный более в римской историографии как Констанций I Хлор, — римский император как Цезарь в 293-305 годах, как Август в 305-306 годах. Отец Константина Великого и основатель династии Константинов. Прозвище Хлор (греч. χλωρός, что означает «бледный») получил впоследствии от византийских историков. Происходил из придунайских провинций.

[6] Гео́ргий Пе́трович Ка́рагеоргий(серб.Ђорђе Петровић Карађорђе, часто простоКарагеоргий, серб. Карађорђе;3 (14) ноября 1762— 13 июля 1817) — руководитель Первого сербского восстания против Османской империи, основатель династии Карагеоргиевичей. При рождении получил имя Георгий(Ђорђе), прозвище Карагеоргий (кара — по-турецки «чёрный») он получил из-за своей тёмной наружности и вспыльчивого характера, а также из-за боязни к нему врагов.

[7] Арнауты (греч. Αρβανίτες, тур.Arnavutlar — досл. «албанцы») — субэтническая группаалбанцев, выделившаяся из собственно албанского этноса между 1300-1600 гг. в ходе так называемых балканских миграций, вызванных нашествиями крестоносцев, ослаблением Византийской империи и вторжением турок.

[8] Недалеко от села Дольний Матеевец находится знаменитый Девоячки камен, с которого бросилась вниз сербская девушка, чтоб не стать женой турецкого офицера. Ее могила находится рядом с церковью в селе Каменица, и до сих пор жители окрестных сел зажигают на ней свечи.

[9] Девширме́ (осм.دوشيرمه‎ — devşirme— набор осм.ديوشرمك‎ — devşirmek— собирать (плоды, цветы и т.д.); греч. Παιδομάζωμα[paidomazoma] — набор детей; арм. տերշիմէ; серб.данак у крви / danak u krviиболг.кръвен данък — кровная дань, налог кровью) — вОсманской империи один из видовналога с немусульманского населения, система принудительного набора мальчиков изхристианских семей для их последующего воспитания и несения ими службы в качествеkapıkulları(«слуг Порты»), т.е. личных невольниковсултана.

[10] Челе-Кула (серб.Ћеле-кула,рус.Башня черепов) — памятник времени первого сербского восстания, построенный турками из черепов сербов, убитых в битве на горе Чегар (серб. Битка на Чегру). Является памятником культуры Сербии исключительной важности (серб. Списак споменика културе од изузетног значаја).