Служебная командировка полковника Родионова Часть вторая Севастополь

Часть вторая. Севастополь

1.

Снегопад закончился. Было уже очень поздно. Утомленная Москва гасила огни домов и уличных фонарей, кутаясь от холода в ночную тьму, замирала, затихала, ворочалась, словно бы успокаиваясь после суеты долгого дня, уже канувшего в небытие. Огромный мегаполис, уставший от забот, погружался в сон, накрытый мягким пушистым снежным одеялом. Снег лежал повсюду — на крышах домов, козырьках подъездов и опустевших московских улицах. Припорошенные белой пудрой молчали кусты и деревья. Зима расщедрилась на снег как никогда, высыпав с неба на город все свои запасы. Стало совсем безлюдно и тихо, и лишь редкие прохожие, попадавшиеся навстречу, как осколки прожитого дня, все по-прежнему куда-то торопились, спешили, мелькали мимо в непонятной суете, как будто безнадежно опаздывая, так странно похожие на заводные игрушки в своем бесконечном беге. И Родионов сам вдруг почувствовал себя такой же заводной куклой, начисто лишенной всяких чувств, игрушкой, которая механически ест, пьет, ходит на службу, что-то говорит и делает, но существует все больше по какой-то привычке, отстраненно наблюдая за самим собой и удивляясь тому, как это все так с ним стало. Где он, куда делся тот человек, которым он был прежде? И не находя его этого прежнего человека, он поражался собственной пустоте, как будто бы его душа как змея сбросила шкуру и уползла, а он и теперь есть эта сброшенная шкура, по ошибке считающая себя человеком. Но полковник тут же отбрасывал эту нелепую мысль, как снег с ботинка, так что бы больше никогда не возвращаться к ней.

И снег весело хрустел под его шагами, тротуары были не чищены, и, пересекая протоптанные дорожки из чьих-то следов, полковник спешил к себе домой как по мягкому белому ковру. И даже было немного жаль, что этот снег уже завтра к обеду люди и машины растащат, растопчут и смешают с песком и грязью, как любят они делать абсолютно со всем, что их окружает. И он думал о странной привязанности человека к чужим протоптанным дорожкам, которые он выбирает, даже если они ведут его совсем не туда, куда он в итоге желает придти. И загипнотизированные волшебством проторенных троп люди как заводные куклы упрямо бредут по ним, двигаясь никуда мимо своих целей и счастья.

Жизнь состояла из похожих друг на друга дней-близнецов одинаковых по форме и содержанию, различающихся только по числам не остающихся в памяти мелькающих календарных дат. А завтра надо было опять вставать рано и ехать на службу, так же как и вчера. Все было как всегда. В пустом вагоне метро он сладко задремал с этой мыслью, положив ее себе под голову, как мягкую подушку, так что даже чуть не проспал свою станцию.

В кухонном окне его квартиры все еще горел слабый свет, проникая сквозь голубые занавески во двор. Фонарь, повешенный на столбе перед входом в подъезд давно уже умер позабытый всеми. Распахнутой дверью подъезда играл холодный ветер, и она покорно под его порывами раскачивалась из стороны в сторону на проржавевших петлях, жалобно скуля. Оплавленная хулиганским огнем черная кнопка лифта, притаилась в своем углублении, сиротливая лампочка на ножке проводов под потолком едва мерцала тусклым светом — все было, как всегда. Ничего не менялось.

Нечаянной радостью вечера оказалось поджидавшее в почтовом ящике письмо сына. Жена никогда не заглядывала туда, всегда забывая брать с собой маленький ключ от этого ящика. Поднимаясь по лестнице к себе этаж, в подъездном полумраке, полковник торопливо раскрыл конверт и достал оттуда письмо. И тут же начал читать его. Тетрадные белые листы в клеточку вобрали в себя знакомый подчерк сына, как всегда ровный и разборчивый. Игорь писал родителям, что все у него хорошо, и служба протекает нормально. Сообщил, что собирается вскоре жениться, имя его невесты Лена. А подать документы в загс до нового года, как они хотели, у них не получилось, так как Игорь вынужден уехать в служебную командировку в составе полка, поэтому их роспись откладывается до будущего лета. К этому времени они, конечно, спишутся и созвонятся друг с другом еще много раз, и тогда все станет ясно. Но Игорь ждет родителей в гости в следующем июне, конкретно — дату он уточнит позже, сразу, как только они с невестой подадут заявление в загс. Для знакомства с Леной и празднования свадьбы родителям нужно будет приехать немного раньше, примерно за неделю и поэтому на весь следующий июнь матери и отцу, не надо ничего планировать другого. Сразу после свадьбы молодожены отправятся к ним, в Москву погостить на весь отпуск Игоря, который ему пообещали предоставить летом. Они с Леной живут вместе, в офицерском общежитии квартирного типа, где у них теперь есть своя «шикарная» комната с санитарным узлом и замечательной маленькой кухней. Его невесте — двадцать, учится она в медицинском институте, хочет стать терапевтом, «родить минимум трех детей и никогда с ним не расставаться». Жениться сыну, конечно, было пора. Но думая про командировку сына Родионов — старший с тревогой вспомнил, что самарский 81 полк в котором служит его сын входит в состав мобильных сил. И этот полк привлекается к участию в военной операции и уже в декабре в составе армейской группировки будет введен на территорию Чеченской республики. Но почему разговаривая по телефону две недели тому назад, Игорь, ничего не сказал обо всем этом ему, своему отцу? Скорее всего, наверное, еще не знал или просто не хотел расстраивать родителей? Нет, все же не знал. Он же понимает, что отец все равно обо всем и так узнает сам. Сын клеил будующее из простых понятных слов, нанизывал свои планы как бусины одну за другой на нитку судьбы в прекрасное ожерелье. Этим ожерельем должны была стать его счастливая жизнь. Но Владимир почувствовал, что нитка у ожерелья Игоря была непрочной, могла порваться, и, бусы планов рассыпятся, покатятся в разные стороны несбывшимися мечтами.

«Вот так командировка», — подумал полковник, пряча встревожившее письмо к себе в грудной карман: «Нет, буду ничего говорить пока Светлане, ей не надо знать лишнего. Что-нибудь совру, придумаю. Иначе будут лишь пустые волнения и никому ненужные слезы. Волнения всегда напрасны». Наверное, ему надо самому вмешаться в эту ситуацию — позвонить пока еще не поздно в Приволжский военный округ. Игорю не надо никуда ехать — так будет лучше для всех. На его долю еще хватит войны. Время сейчас непростое, а жизнь не стоит и ломаного гроша. Никто не кому стал не нужен, каждый выживает, как только может. Умирать за Родину сегодня не почетно, не подвиг, а очевидная глупость. Он же может легко поднять трубку телефона и попросить окружное командование, и никто ему не откажет ему в просьбе. Всего-то лишь надо поменять одну ничего не значащую фамилию командира мотострелкового взвода на другую. Эта такая мелочь. Но каково, будет его сыну, если тот узнает, что его отец у него спиной тайно решает его судьбу, не спрашивая мнения самого Игоря и не считаясь с ним. И каково ему самому, полковнику генерального штаба, знать, что какой-то другой лейтенант, такой же еще молодой и полный надежд, поедет вместо его сына в Чечню? Что этот парень, чем-то хуже, чем его сын? Чем другие тысячи безымянных солдат и офицеров, брошенных рукой судьбы в пекло войны? А у этого лейтенанта который вместо Игоря, наверное, тоже есть любящие родители, планы, жизнь, мечты и надежды — все как у всех. Да так сложились обстоятельства, и глупо на это сетовать, так закрутилась рулетка судьбы, и «роковое число» выпало, на долю сына. Точно так же слепо избрав многих прочих сыновей, мужей и отцов. Но так ли уж случайно?

Владимиру вспомнились слова отца: «Настоящий офицер сам не куда сам не просится, но и, ни от чего что ему предлагают, не отказывается». Вот и его Игорь поступает теперь точно так же, правильно.

Все конечно, это правильно. Быть таким вот правильным, жить по совести хорошо, но не сейчас. Кто же, в это время живет правильно, по совести? Идиоты, вроде них Родионовых? Вымирающие как могикане. Другие люди, другой лейтенант — все это конечно понятно, но стоит ли переживаний? И почему он, должен думать о них? О каких-то чужих, не знакомых людях? Да кто они ему такие? Зачем они вообще ему нужны? Зачем забивать ими голову? Что и так забот мало? Ведь эти люди это те самые серые существа, увлеченные лишь сами собой и своими заботами. У них Родина часто неотделима от собственного кошелька. Разве они в свою очередь думают о нем? А кому еще в этом мире кроме него самого нужен его сын, может быть Ельцину, Гайдару, Черномырдину, или пресловутой Родине? Из Родины-матери, превращенной в последние годы в дешевую проститутку на Тверской? А может об Игоре позаботятся умники из Кремля, сначала накачавшие Чечню оружием, а теперь решившие вдруг показать чеченцам свою военную силу за счет таких вот ребят как его Игорь? И эти ребята — горсть мелочи разменных монет брошенные на стол политической борьбы. А как же бесправные, словно отбывающие срок заключения срочники, сплошь жители полузаброшенной периферии огромной империи, которые просто не смогли откупиться от призыва.

Родионов вспомнил сына совсем еще маленьким, русоволосым мальчиком с огромными зеленными глазами, в которых умещался весь его мир, старательно склонившегося над школьной тетрадью, такого родного до слез, теплого, еще сладко пахнущего молоком, живую частичку самого себя. Его розовые маленькие ладошки с короткими пальчиками были все в синих точках и черточках, перепачканные шариковой ручкой. Владимира умиляли нежно-розовые полупрозрачные пластиночки аккуратно подстриженных ногтей. А как он тогда любил брать его детскую маленькую руку за запястье, и проводить внутренней стороной пухленькой ладошки себе по щеке чувствуя прикосновение его нежной детской кожи к своему лицу. И у него вдруг чувствительно кольнуло сердце нечаянно вырвавшейся наружу тревогой, из смутного волнения вдруг приобретшей явные очертания будущей беды.

Но все-таки так мерзко сознавать свою неправоту, ведь у парня, который отправится в Чечню, вместо Игоря тоже есть любящие родители, а может быть и жена, и даже маленький ребенок. И вот этого ничего не подозревающего офицера неожиданно вызовут в штаб части, где вручат выписку из приказа, и он примет у недоумевающего Игоря технику взвода, личный состав, и имущество. И все в полку будут, догадываться о всемогущем отце из Москвы, презрительно шептаться за его спиной. Хотя какое, в сущности, ему до них до всех дело? Да пусть говорят что хотят, главное — уберечь сына от напрасного риска, от слепой смерти, всегда наобум выбирающей своих жертв. Хотя бы только для того что бы сказать самому себе — как настоящий отец я сделал для сына все, что только мог, и мне не в чем будет себя упрекать.

Почему ему должно быть дело до них, до каких-то чужих незнакомых людей, которых он и знать то не хочет? В нынешней жизни каждый сам за себя и каждый делает все, что может только для себя. А именно в этом случае он может сделать! Стыдно? Вон был друг Серега и тот его продал, легко и непринужденно, как продается при переезде из гарнизона в гарнизон старый шкаф. А вообще, какое ему, собственно говоря, дело до этого другого лейтенанта, до его родителей? И почему он все время должен думать о чем-то таком сегодня не вполне ясном и смутном как Родина, как другие люди и при этом постоянно испытывать угрызения совести? Вот если бы у родителей незнакомого лейтенанта была бы такая же возможность как у него отменить командировку сына? Как бы эти люди поступили бы эти люди? Сомневались? Он был убежден, что эти люди уберегли бы своего сына от риска, без сомнения и мук совести, и даже не мучили себя вопросом: а кто же отправится туда вместо него? Они бы сделали все, не задумываясь, с лозунгами: «после них хоть потоп», «гори, все синим пламенем».

«Время всегда одно и то же!» так говорил отец: «Время это оправдание для слабых людей, своей собственной слабости. Время лишь подчеркивает добродетель одних и пороки других».

А где же интересно сейчас дети всех этих властьимущих, — министров, депутатов, мэров, которые так хвастаются подаренной народу «свободой»? Больше похожей на милостыню, поданную убогому российскому люду стоящему на грани выживания. Эта опостылевшая всем свобода, которую так ловко в блестящей обертке обещаний подсунули доверчивому народу, взамен «совкового рабства, скинув с людей тяжелые цепи тоталитарного коммунистического режима?»

Новая элита страны, едва утвердившись на кремлевском троне, уже прочно вросла своими корнями в страну бесцеремонно высасывая из нее соки, маниакально уверовав в свою избранность, исключительность и поэтому в абсолютную непогрешимость. Неужели он — полковник, взрослый человек наивно поверит в то, что дети родных кого-то из них, этих Чубайсов, Гайдаров или Ельцинов, поцелованные толи богом толи самим дьяволом в макушку, выряженные в пятнистые камуфляжи сейчас трясутся в холодном военном эшелоне где-то на подъезде к Дагестану. Конечно, для них как головная боль не дающая спать по ночам, тень Сталина не в пример им, отдавшего двух своих сыновей на войну, один из которых старший Яков — лейтенант — артиллерист, погиб в немецком плену. Их дети для них святы как счета в иностранных банках, есть другие безмолвные и покорные, которых можно легко превратить в пушечное мясо своих призрачных авантюр! Для них Сталин это нонсенс ведь их власть это лишь вырванное ими право на блага в первую очередь, а не тяжелая ноша ответственности. А кто для них те другие, те тысячи простых безымянных ребят, ответа, за жизни которых у этой власти никто никогда не спросит? Кто парни недавно начавшие жить, и уже брошенные властью на войну, пожар которой она бездумно и раздула? Законы и правила созданы властной элитой для всех, но не для самой себя. Такая избранность всегда порождает отрицание законов человеческих, так как в ней лежит отчуждение от народа, а потом и законов божьих. Люди, опьяненные наркотиком власти, совершают преступления, оправдываясь собственной избранностью и, следовательно, непогрешимостью. И их, правда, на сегодня, — это лапша быстрого приготовления которую теперь вместо привычной пищи ежедневно жрут бедные люди, а на деле всего лишь плохо сваренная ложь для обманутого голодного народа. Все равны, но кто-то ровнее, — так обычно шутил по этому поводу Волков.

«У всех у нас есть теперь, есть своя Родина, все больше похожая, на заброшенную спившуюся русскую деревню, по уши тонущую в грязи. Деревню, на половину распроданную, с покосившимися старыми избами и худыми не дающими молока коровами, ангарами полными сломанной техникой в которые то и дело наведываются хищные помещики с вороватыми глазками, на пьяных мордах, шарящими вокруг, что бы им еще украсть тут за бутылку дешевой водки? А когда они, наконец-то все украдут то, несомненно, уедут к себе в Карловы Вары, заживут, цивилизованными людьми», — думал Родионов:

Стать офицером это был осознанный выбор сына. Зрелый выбор взрослого и ответственного человека, вполне способного самому распоряжаться своей судьбой. Таким Родионов всегда видел Игоря. Он сам одел на себя офицерские погоны, и теперь получил приказ, который должен исполнить. Игорь сам выбрал этот путь, никто его не заставлял. По окончанию училища он мог уволиться, видя развал армии, но все, же вопреки всему остался. И ни купили, же его призывы его московских школьных друзей, обещанная хорошая работа. А ведь можно было жить иначе! Вокруг полная Москва сплошь из этих мажористых детей — нагловатых самовлюбленных, которые живут безоглядно пьяной и сытой жизнью, предназначенной лишь для самих себя любимых. И им глубоко плевать на эту катящуюся в пропасть великую страну. Они живут не в России, а в Раше. Деньги вот их вера. Деньги вот тот бог, которому они поклоняются. Они даже в армии никогда служить не будут, закосят, откупятся, просто откровенно пошлют все повестки из военкомата куда подальше, а потом купят на папины деньги военкомат целиком с потрохами и архивами. Они же открыто говорят, что здесь в России все дерьмо, а в этой армии служат только одни убогие дураки. А настоящая жизнь лишь там, на Западе, далеко за пределами этой убогой вечно чумазой страны, которую разворовали и распродали их отцы. А его сын, который в тысячу раз их всех лучше и честнее, теперь поедет на войну, которую затеяли их недалекие родители. А в воздухе пахнет войной. Да именно войной. И его не обманут ни чьи слова. Сегодня он убедился лишний раз в этом. Его вербует посреди белого дня какой-то бандит. Нет, он позвоню, и сын станется дома. И сам сын даже будет здесь не причем. Его совесть будет чиста.

Но кто-то, же должен? И его Игорь, и эти парни, которые поедут туда с ним, и есть те самые «кто-то, кто должен». Должен, какое страшное слово для тех, кто знает ему цену. И они будут исполнять этот посрамленный другими оплеванный долг перед нищей Родиной, ставший просто красным словечком для большинства, такой фигурой речи, шаблоном, но по-прежнему для своего исполнения требующий не какой-то там покрашенной акварелью розовой водички, а самой что, ни на есть настоящей крови, которую проливают люди. Как все странно, какое разделение людей, общества, государства!

Но он, почему-то так и не позвонил. То ли дела закрутили в хороводе, то ли просто не смог снова преодолеть самого себя. Какое-то внутренне чувство гордости за сына остановило его, и он принял все происходящее таким каким, как оно есть. Бог сам расставит на свои места, — и бог расставил.

2

Жена давно стала чужой, неприступной Ледяной королевой, такой далекой и нежеланной. И все так стало у них с тех пор, как сын отверг ее уговоры и сознательно пошел по пути своего отца, выбрав вместо престижного московского вуза — военное училище. На выбор Игоря оказал влияние его прадед, дед Владимира — генерал-майор советской армии, погибший в годы Великой Отечественной войны. Человек не простой, но яркой судьбы, похожей на вспышку падающей с неба звезды.

Уже в шестнадцать лет он солдатом штурмовал Зимний, участвовал в Гражданской войне. В двадцать лет командовал полком, блестяще закончил академию имени Фрунзе, потом с отличием курсы офицеров Генерального штаба.

В 1936 году по указанию начальника Генерального штаба, где тогда он служил, дед подготовил доклад, высшему военному руководству, обосновывающий идеи массированного применения подвижных моторизованных сил для глубокого прорыва обороны, быстрого продвижения в тыл противника, перехвата его коммуникаций, окружения и полного разгрома врага. Доклад соответствовал разрабатываемой тогда идее глубокой операции видных советских военных теоретиков. Он бесстрашно вступил в спор с самим маршалом Тухачевским, занимавшим высокий пост заместителя наркома обороны. На вопрос где же в его докладе такие факторы успеха в войне как классовая борьба и подвиг, дед с присущей ему прямотой заявил, что классовая борьба не будет являться решающим фактором будущей войны. Как было уже доказано в ходе, того же Польского похода Красной армии в которую одинаково метко стреляли, и польские паны, и представители угнетенных классов, вместо того чтобы встречать ее пирогами. А подвиг он считает, как правило, следствием полководческих ошибок, война должна строиться не на подвиге, а на точном расчете штаба и военоначальника, и систематической подготовке войск. За подвигом, как правило, кроется либо чудовищная необходимость жертвы в силу объективных обстоятельств, либо чьи-то просчеты, а в худшем случае халатность. На войну нужно смотреть скорее не как на подвиг, а как на коллективную работу продукт труда сложного механизма включающего в себя всех от солдат до генералов. Это вызвало гнев маршала, но живое одобрение со стороны руководства страны.

Перед войной дед командовал стрелковым корпусом в Белоруссии. Жернова войны закрутились, набирая свои обороты, и затянули его, как и миллионы советских людей в беспощадную кровавую мясорубку. На Западном фронте в августе 1941 года генерал-майор Петр Кузьмич Родионов успешно командовал контрнаступлением своего корпуса, прорвавшего немецкую оборону. А когда вырвавшийся вперед стрелковый корпус был окружен превосходящими силами противника, то генерал, сохраняя твердое управление войсками, вывел своих солдат, глухими лесами и болотами по немецким тылам к своим. И генерал не сбежал, не бросил своих подчиненных, как делали некоторые командиры, которые оставляли на произвол судьбы свои окруженные части, превращавшиеся без управления, в вооруженную толпу, разбредавшуюся кто куда. Эти брошенные солдаты выбрасывали к дьяволу оружие, закапывали свои документы в землю, и, отчаявшись в конец, массово сдавались в немецкий плен. Но пока сохранялось управление, то даже попавшие в тяжелое положение части, лишенные боеприпасов сохраняли способность к упорному сопротивлению, которое своим ожесточением приводило в ужас немцев, с первый дней агрессии считавших русских первым серьезным противником на той войне. И каким бы не было безнадежным сложившееся на фронте положение, генерал всегда сохранял хладнокровие и выдержку. Беззаветная вера в него солдат помогла им совершить настоящее чудо, и когда корпус уже считали погибшим, то он, сохранив боевые знамена своих частей, вышел из окружения.

Петр Кузьмич Родионов был тяжело ранен в бою, когда поднял солдат в атаку при прорыве своего корпуса через линию фронта. И даже тогда задыхаясь от мучительной боли ран, нанесенных ему осколками разорвавшегося снаряда, генерал продолжил руководить боем, вдохновляя своим примером подчиненных. И когда командующего потерявшего сознание от тяжелой кровопотери бойцы, почитавшие его как отца, вынесли с поля боя, то он, придя в себя, потребовал вернуться обратно, и оставался в боевых порядках корпуса, пока он весь не вышел из окружения.

А в конце мая 1942 года, поправившийся после тяжелого ранения Петр Кузьмич, удостоенный награждением орденом Красной Звезды лично Сталиным, был назначен Ставкой на должность заместителя командующего Приморской армии, оборонявшей Севастополь.

Севастопольский оборонительный район был настоящей неприступной крепостью, одной из лучших в мире, и включал в себя многочисленные фортификационные сооружения опоясывающие город по суше и защищавшие его от нападения с моря. Это были великолепно оборудованные в инженерном отношении артиллерийские батареи и орудийные позиции, узлы долговременной обороны и подземные сооружения, служившие надежными укрытиями для личного состава и хранения запасов. К ноябрю 1941 года были созданы три сухопутных рубежа обороны проходящих вокруг Севастополя полукольцами один за другим, хорошо привязанные к местности, оснащенные артиллерийскими и пулеметными дотами, дзотами, валами, окопами, проволочными заграждениями и траншеями. Одних артиллерийских дотов было порядка семидесяти. Уязвимым местом оставались коммуникации осажденной крепости, проходившие по морю и воздуху. Операция по захвату города получила у немцев кодовое название «Лов осетра» и по-мимо штурма предусматривала жесточайшую морскую и воздушную блокаду Севастополя. Для этого противник применил авиацию. Восьмой немецкий авиакорпус фон Рихтгоффена прочно овладел крымским небом, не позволяя транспортным судам беспрепятственно проходить к городу, и доставлять туда грузы и пополнение. Лишь быстроходные корабли с мощным зенитным вооружением и подводные лодки могли ночью прорываться в Севастополь. Подвергавшийся атакам с воздуха Черноморский флот нес тяжелые потери.

Ранним туманным утром 26 июня 1942 года вместе с последним пополнением Приморской армии — 142 стрелковой бригадой, на быстроходном лидере «Ташкент» — знаменитом «голубом крейсере», прибыл к месту своего назначения генерал-майор Родионов. В самом разгаре был третий, ставший последним штурм Севастополя частями одиннадцатой немецкой армии. После длительных ожесточенных боев войска генерал-полковника Эриха Манштейна, наконец, достигли серьезного успеха — немцы овладели всей внешней линией обороны города. Этому способствовало колоссальная концентрация артиллерии, в своем распоряжении противник имел более двухсот артиллерийских батарей, почти сотня, из которых была оснащены крупнокалиберными орудиями, кроме того в боевые порядки немецких войск была передана и вся зенитная артиллерия. Оглушительные взрывы снарядов перепахивали позиции советских войск, буквально сравнивая с землей полевые укрепления, сливаясь с грохотом нескончаемой артилерийстской канонады.

Захват внешней линии обороны Севастополя дал возможность немецкой артиллерии обстреливать Северную бухту, это серьезно ухудшило морское снабжение города, под огонь вражеских орудий попал морской порт, причалы кораблей и фарватер. В сражении наступил переломный момент, хотя уже сам Майнштейн сомневался в успехе штурма, но его обескровленные части упорно шли вперед, продавливая своим напором советскую оборону. 27 июня зенитная артиллерия Севастопольского оборонительного района, оказалась без боеприпасов. Немецкая авиация, пользуясь молчанием сил противовоздушной обороны, безнаказанно с воздуха бомбила и расстреливала беззащитные советские войска. Обстановка ухудшалась. 29 июня с рассветом начался отход советских войск с передовых рубежей обороны, а к полудню пали Инкерманские высоты, и чудовищный по своей силе взрыв сотряс землю вокруг. Яркое пламя этого взрыва огненным столбом взметнулось вверх до самого неба, над погибающим городом — так были отступающими войсками подорваны склады боеприпасов в Инкерманских штольнях. К вечеру замолчала советская артиллерия в районе Сапун-горы, — закончились снаряды и оставленную Приморской армией высоту тут же занял наступающий противник. Немцы перебросили туда свою осадную артиллерию, и получили возможность обстрела района обороны во всю глубину. Советские войска откатились к окраине города. Ночью пришел приказ от командующего Северо-кавказским фронтом маршала Буденного — гарнизону сражаться до конца. Подтверждая этим самым отданную им самим еще в мае директиву, в которой говорилось: «Севастополь должен быть удержан любой ценной, переправы на кавказский берег не будет».

3

Все что случилось потом с его отцом, Иван Петрович Родионов узнал только в мае 1961 года, когда по какой-то странной случайности он получил приглашение от сослуживцев Петра Кузьмича на проходившую, тогда в Севастополе военно-историческую конференцию посвященную двадцатилетию начала героической обороны. На нее съехались многие участники тех далеких событий, в том числе и последних трагических дней обороны. На большой сцене зала на фоне огромного Ленина в президиуме восседали знаменитые герои Севастополя — адмиралы Октябрьский, Кулаков, снайпер Людмила Павлюченко, и многие другие, чьи славные имена были известны всей стране.

Как и все советские люди, Иван Петрович Родионов, тогда совсем немного знал о последних днях героической обороны. Все его познания ограничивались официальным историческим фактом, говорившим только о том, что 3 июля 1942г. советские войска, по приказу Ставки Верховного Главнокомандования оставили осажденный Севастополь и были эвакуированы на Кавказ. Чтобы не дать противнику помешать эвакуации, части прикрытия в районе Севастополя упорно сдерживали наступление врага, а тем временем по ночам производилась войск эвакуация на корабли. Руководя обороной войск прикрытия, — как было сказано супруге в похоронке, героически погиб генерал-майор Родионов Петр Кузьмич до конца исполнивший свой долг.

Конференция проводилась в здании Матросского собрания Севастополя, на ее начало Иван Петрович Родионов опоздал, смог приехать лишь к 18 маю на дни заседания, посвященные трагическому концу обороны.

В тот день было несколько докладов, в частности о роли Черноморского флота и авиации в обороне города, о применении немцами сверхтяжелых осадных орудий. Далее к 11 часам объявили перерыв, а когда Иван с него вернулся, конференция продолжалась очередным выступлением. С трибуны, установленной в центре сцены, докладывал об окончании обороны Севастополя лысый пожилой доцент исторического факультета столичного университета. Говорил он много, часто повторяясь, то и дело, приправляя свою речь цитатами классиков Марксизма-ленинизма, ссылась на исторические источники. Доцент бодро закончил свой доклад, густо пересыпанный цифрами и датами, шаблонной фразой:

— Основная задача защитников Севастополя сводилась к тому, чтобы как можно больше сковать на Севастопольском участке фронта немецко-фашистских войск и как можно больше уничтожить живой силы и техники противника. И эта задача защитниками Севастополя была с честью выполнена! По приказу Верховного Командования Красной Армии 3 июля 1942 г. советские войска оставили Севастополь. Бойцы, командиры и раненые из Севастополя были эвакуированы. Ура товарищи! —

Закончив свое выступление, доцент в свойственной лекторам, манере снял очки, и оглядел зал, ожидая привычных заключительных оваций. Но их не было. Аплодисментов, тогда не услышал, никто. Мертвая зловещая тишина, сотен злых лиц, сотен горящих ненавистью глаз брошенная презрительным вызовом ему в лицо, сгустилась и тяжелым облаком молчания повисла над залом. А потом она расползлась, заполнив все его пространство, растворилась где-то между рядов в гневном нарастающем шуме обиды и негодования. Растерянный докладчик не зная, как ему быть, с взглядом полным надежды развернулся к президиуму, ища там хотя бы какую-то поддержку. Но обвешанные медалями и орденами суровые адмиралы лишь сделали вид, что все происходящее их совсем не касается, все так, же перебирали бумаги, как будто, спрятавшись за ними от гнева фронтовиков.

— Задавайте вопросы товарищи, — нашелся предложить залу лектор, и развел руками. Возникла пауза — никто ничего не спрашивал. Лектор уже было хотел ретироваться с трибуны, он сложил исписанные листочки доклада в красную папочку.

— А можно спрашивать прямо с мест? — прервав паузу, кто-то громко спросил из галерки.

— Можно, — даже обрадовался доцент.

Иван Петрович тогда сидел сзади, как раз на этой галерке, сразу за одной из дружных групп фронтовиков, составлявших большинство присутствовавших на конференции. Они достаточно грубо, прямолинейно, особо не стесняясь в выражениях, прокомментировали друг другу этот провальный доклад. Ветераны говорили едва слышным ему шепотом:

— Это все неправда. Нас предало и бросило наше командование, которому мы все так беззаветно верили. Может кто-то, наконец, хотя бы здесь и сейчас расскажет всю правду, о том, как мы голодные и израненные тогда умирали на скалах Херсонеса, все еще наивно веря в то, что нас не бросили, нас еще спасут. А немцы попросту нас закидывали гранатами сверху со скал, и со смехом мочились на наши головы. Не было питьевой воды и патронов, рядом умирали раненные лишенные всякой помощи. А этот лысый лектор из подмосковного санатория хотя бы представляет хоть на минуту себе всю ту бездну человеческого отчаяния, которую мы пережили, проклятые и обреченные на смерть и плен. Да здесь почти все фронтовики прошли через концентрационные лагеря. А скольких среди нас нет, скольких мы оставили там не похороненными у скал? Сколькие утонули в попытке уплыть от врага в море? А где были наши командиры, они сбежали и бросили нас! —

Натянутое струной терпение людей наконец-то лопнуло, прогремел первый громкий выстрел гнева в трибуну, — нервный мужчина из первых рядов вдруг вскочил и грозно потребовал ответа:

— А скажите вы нам, почему тогда наше командование и присутствующий здесь адмирал Октябрьский бросили нас, оставив почти сто тысяч человек Приморской армии погибать? Что неужели флот не мог вывести войска? —

Лектор растерялся, он начал платком вытирать вспотевшую лысину:

— О чем вы товарищи? Вот что пишет газета «Правда» от 4 июля 1942 года… —

И гудевший зал ожил, а по рядам взметая под потолок, снопы искр человеческого гнева пошла, полетела цепная реакция. И лектор замолчал, не решаясь читать дальше. А фронтовики вставали с мест, задавая вопросы уже не испуганному доценту, а сидевшим за столом президиума, покрытым красным сукном бывшим руководителям обороны Севастополя.

— Где была эскадра? —

— Почему нас раненных бросили? —

Звонкими хлесткими пощечинами по холеным лицам начальников севастопольской обороны зазвучали эти горькие вопросы фронтовиков, и оставались без ответа, упреками повисая в наэлектролизованном воздухе. Зал загудел, взорвался — то, что так мучило этих людей, так волновало их, так страшно рвало им сердца, все эти годы, требовало, своего ответа. Те дни страшного отчаяния, пережитые ими там, у скал Херсонеса, когда вся надежда была сосредоточена только на острие ищущего взгляда, устремленного на едва различимую в ночи, тонкую полоску морского горизонта вдали, где должны были, появиться силуэты плывущих за ними кораблей, прочно запечатлелись в их памяти. Эти обещанные корабли должны были принять их всех — раненных, измученных жаждой, страдавших от смерти, и увезти морем туда, где волны бьются о берег Кавказа. И даже унижения долгого плена не смогли заставить фронтовиков забыть все это пережитое в далеком июле 1942 года.

— Товарищ Октябрьский, я обращаюсь лично к вам, скажите, а Приморская армия тогда прикрывала, чей отход, вас и вашего штаба? Кроме вас кто еще был эвакуирован? — крикнула высокая седая женщина и вдруг громко зарыдала. А люди все со своих мест и возмущенно продолжали спрашивать:

— Да вы нас просто сдали в плен. А мы бы еще сражались! А как нам было без патронов, без снарядов, без надежды? Как? Многие плакали из нас тогда, не от страха, мы плакали от горькой обиды и отчаяния. Я видел, как наши офицеры от стыда за вас стрелялись. Как вы могли так? —

И вопросы не прекращались фронтовики поднимались, как еще совсем не так давно бесстрашно они поднимались под огнем врага в атаку, и вопросы становились все более страшней. И Родионову тогда приоткрылась страшная правда гибели целой армии .

— А кто отдал приказ на взрыв Инкерманских штолен? Взрывая артиллерийский морской арсенал вы, случайно или намеренно, в штольнях уничтожили госпиталь, с тремя тысячами раненых! Там еще были цеха по производству снарядов, мин и ручных гранат, ремонтные мастерские, швейные цеха, школы, детские сады и общежития, а так же многие другие военные объекты. Остались погребенным под обломками тысячи советских людей. Это же преступление. Скажите кто, кто за это ответит? —

Председательствующий в президиуме конференции Октябрьский вынужден был оправдываться на этом, неожиданного возникшем для него, суде чести, наконец настигшем его, лишь спустя долгие годы. Он встал из-за стола президиума бледный и потерянный. Судьба пожалела его, тогда он был Ставкой отстранен от командования флотом и отправлен в глубокий тыл на далекую Амурскую флотилию. Что он вспомнил в эти мгновения, смотря в зал полный людей? Может быть, ту ночь, когда он, прячась под плащом и за сопровождавшими его офицерами на Херсонесском аэродроме, садился в ждавшей его транспортный самолет? И тогда такая же многоликая толпа людей, слала в след ему слова проклятий.

— Успокойтесь товарищи. Прошу вас успокойтесь. У нас был приказ Сталина и Буденного оставить город, с целью организации эвакуации оставшихся защитников, морем на Кавказ. Чекистов и работников политотделов вывезли… Мы спасали для Родины ценные кадры! —

— Сталин, — ревел зал: — да что вы все Сталина все трогаете! Он у вас во всем виноват, где поражение там Сталин, а победы все себе по орденам себе на грудь разобрали. Да если бы не Сталин? — ревел зал, не сдерживая уже больше переполнявшего возмущения.

На трибуну из зала взобрался хромой фронтовик — очередной докладчик, в парадном мундире полковника. И тут как по команде все члены президиума один за другим стали покидать президиум, сбегая со сцены. Некоторые из них тогда ведь тоже были вывезены из города тайно. И им не совсем хотелось отвечать на эти вопросы, вместе с адмиралом и даже слышать их, эти вопросы были им не нужны, они оставили их давно уже в своем прошлом, как и ненужную теперь память о своем бегстве, в том далеком 1942 году. Бывший командующий Черноморским флотом он же командующий обороной Севастополя продолжал отчаянно оправдываться:

— Товарищи, поймите меня, обстановка тогда сложилась очень для всех нас трудная. Как известно вам Севастополь был блоки¬рован с земли, с воздуха и моря. В конце июня при помощи воздушных сил блокада достигла наивысшего предела. Даже подводные лодки не были в со¬стоянии достигнуть берегов Севастополя, а о достижении их надводными кораблями и говорить не приходилось. В этих условиях встал вопрос, как быть? Если эвакуировать армию, то были бы потеряны армия и флот, ока-завшийся сильно пострадавшим из-за потерь в боях при снабжении Севастополя. В конечном счете, была потеряна армия, но сохранен флот! —

— Флот! — кричали ему из зала в ответ:

— Да вы до войны не вооружили корабли флота в достаточном количестве зенитными орудиями, и они были бессильны перед немецкой авиацией, и она топила их! Не флот ты берег, а собственную шкуру! —

— Неправда! — возмущался адмирал:

— Это все ложь! —

Полковник, ранее вышедший на трибуну, попросил слова, но доклад читать уже не стал, а задал очередной неудобный вопрос, в котором его поддержал одобрительный гул зала:

— Позвольте, товарищ адмирал, а как же немцы в 1944 году, загнанные нашими войсками на Херсонский полуостров? А немцы-то своих солдат не бросили они их эвакуировали. Для перевозки морем они не жалея бросили весь свой флот, находившийся у них тогда в Чёрном море. А это было две тысячи транспортов, военных кораблей, катеров и самоходных барж которые ежесуточно без сна и отдыха вывозили войска в Констанцу. Наша авиация, полностью господствовавшая над Крымом, их не испугала, не остановила, хоть и беспрестанно атаковала идущие транспортные караваны, безжалостно бомбя с воздуха суда. Люфтваффе ничего тогда не мог противопоставить нам. И до утра самого последнего дня от Херсонеса отплывали груженные фашистами под завязку, десантные баржи. Немцы тогда в отличие от нас вывезли почти всех, и только восемь тысяч солдат угодило к нам плен. Эта операция стоила рейху больше половины судов принимавших в ней участие. Конечно, немцы потеряли свой черноморский флот, но была спасена от неминуемой гибели, целая армия. —

— Вы что, хвалите Гитлера? — возмутился окончательно разбитый доводами полковника адмирал.

Все надо было заканчивать, и он ставил в этом вопросе, твердую как ему казалось точку:

— У командования своя, правда, у солдата — своя, но солдат всегда ближе к земле и зона обзора его меньше. А командир видит дальше и его личная ответственность гораздо больше. Солдат мыслит сектором обстрела, который назначил ему командир, а генерал — корпусом, армией или целым фронтом! А нам надо было спасать флот! Мы сделали для армии, все что смогли! —

Адмирал Куликов, как бы вступаясь за своего бывшего начальника и товарища по службе и провальной эвакуации, громко объявил залу об завершения заседания на сегодня. Все другие доклады были тут же отменены. Зал зашумел снова, но было ясно, что продолжать разговор и отвечать на вопросы уже больше, никто не будет.

И люди стали послушно расходится. Иван Петрович был поражен всем произошедшим. А фронтовики, сидевшие с ним рядом, дружно встали и толпой двинулись к выходу. Родионов шел за ними, и слышал их громкие взволнованные разговоры.

Один из них рассказывал, что находился в составе группы специального назначения охранявшей в первых числах июля аэродром на мысе Херсонес. Он своими собственными глазами видел, как закутанного в плащ адмирала ночью доставили на взлетную полосу морские офицеры. Тогда на аэродроме собралась огромная толпа людей, стремящихся любой ценной выбраться на большую землю. Среди них было много раненных бойцов, ждущих очереди на эвакуацию в тыл, а всего тогда их оставалось почти тридцать тысяч человек в осажденном Севастополе. Возбуждение толпы нарастало с каждым улетающим с аэродрома самолетом. И они — вооруженная охрана аэродрома бессильны были что-либо поделать с этой потерявшей голову неуправляемой толпой. Эти отчаявшиеся люди упрямо лезли, толкались, давились, пытаясь попасть на борт улетавших самолетов. И лишь с большим трудом самому адмиралу, и сопровождавшим его офицерам удалось пробиться к подготовленному для них «Дугласу». А обезумевшие солдаты и матросы в давке узнавали их и слали вслед им проклятия, ругань и горькие упреки. А когда, наконец, самолет адмирала взлетел над аэродромом, то выстрелы из толпы прозвучали ему вслед. И даже когда Херсонесский аэродром покинули все самолеты, то люди не расходились никуда в надежде, а долго стояли и ждали, что за ними прилетят новые самолеты и заберут их. Ведь они же были советские люди, и поэтому как другие советские люди могут бросить их, оставить без оружия и боеприпасов, обрекая на смерть и плен. А когда на утром немецкая артиллерия с господствующих высот накрыла орудийным залпом весь Херсонесский аэродром, то куски частей человеческих тел, оторванные головы и конечности, кровавыми ошметками разлетались во все стороны, и каждый выпущенный немцами снаряд находил своих новых жертв.

Его печальный рассказ подтвердил другой участник событий:

— Да. Уже с 30 июня, каждый транспортный самолет на Херсонесском аэродроме, брался солдатами и матросами штурмом, как корабли — на абордаж, с криками, руганью, стрельбой и рукопашным боем. — делился пережитым он:

— Все, как только могли, спасали свои жизни, а о погрузке каких-то там раненых уже вообще никто и не думал. Он них просто забыли. Всякое управление было потеряно. И лишь немногим раненным по счастливой случайности, удалось попасть на эти последние авиарейсы, —

На улице фронтовики задымили папиросами, вспоминая прошлое, и Родионов сам решился подойти к ним.

— Простите. А вы что-то слышали про генерала Родионова? — спросил он. Один из куривших посмотрел на него неприязненным взглядом и Иван Петрович заметил у него протез заменивший руку.

— Да кажется, был такой, наверное, с Петровым сбежал, как все, — негодовал этот инвалид, затягиваясь левой здоровой рукой:

— Этот генерал Петров — не дурак, оказался еще тем фруктом, он не лыком шит. Я слышал, что на военном совете он так ловко сумел обставить дело, что бы командовать войсками в Севастополе вместо адмирала Октябрьского остался не он, а командир 109 стрелковой дивизии, крымский татарин Новиков! А сам со своим сыночком сбежал ночью на подводной лодке! —

В их разговор тут же вмешался, еще один ветеран обороны:

— Конечно, генерал Петров надо отдать ему должное, хорошо руководил войсками. Армия его знала и верила ему. Да «Петров с нами» тогда так много для нас значило. Но знаете принцип «делай, как я» оказался не про него. Конечно не каждый командующий, разделяет судьбу своей армии до конца, когда этот конец ее гибель. Вот генерал Ефремов застрелился, когда уже его армии не было спасения, выпустил себе пулю в висок, чтобы не попасть немцем в плен. Честь ему и слава. Хотя ему приказывали улетать в тыл, присылали за ним самолет. Но генерал Ефремов отказался выполнить этот приказ, сказав: «с солдатами я пришел, с солдатами я и уйду!» Но Петрова я не сужу, я думаю это дело каждого! —

— И генерал Петров, тоже хотел застрелиться, как и Ефремов! — добавил к сказанному, тот же самый полковник в парадном мундире, которого до этого Иван Петрович увидел в на сцене спорящим с адмиралом Октябрьским.

— Но я не об этом я хотел вам рассказать, — продолжил полковник:

— Я знал лично погибшего генерала Родионова, он был один из тех, кто отказался покинуть Севастополь, хотя мог спокойно сделать это, у него в руках был талон на эвакуацию, но он посчитал своим долгом разделить участь погибающей армии до конца и принял смерть со своими солдатами! —

Говоривший это был уже совсем немолодой мужчина лет шестидесяти, седой, худощавый с крупными чертами лица и массивным подбородком. Парадный мундир отставного полковника украшали два ордена «боевого красного знамени» и несколько боевых медалей, в том числе медаль «за оборону Севастополя». Кроме того он заметно хромал, как выяснилось из разговора это было последствие ранения осколком разорвавшейся мины, повредившей коленный сустав. Мужчина представился Ивану Петровичу — полковником Ильей Матвеевичем Кузовым, руководившим в дни последнего штурма артиллерией одного из секторов обороны Приморской армии.

Они познакомились ближе, разговорились, и вместе отправились в гостиницу, в номер Родионова, где немного выпили, как сказал Кузов по «сто фронтовых грамм» и ветеран поведал Ивану Петровичу историю гибели его отца связанную напрямую с последними днями героической обороны города.

4

Уже позже после войны Кузов часто думал, как же все это могло случиться в то жаркое лето 1942 года со славной Приморской армией. Почему не были эвакуированы войска? Как это было сделано ранее из Одессы. Конечно, был не совсем удачный Таллиннский переход, но и тогда к Ленинграду удалось пройти основной массе советских судов, и вывезены были все части! Понятно, что противостоять Майнштейну было невозможно, силы были слишком не равны, город был блокирован с суши, моря и воздуха, но ведь спасти закаленную в боях армию было необходимо.

И именно цифра года указывала Кузову, на причину так трагически развернувшихся событий. Если 41 год был годом чудовищных катастроф, то с самого начала почти весь 1942 год до ноября, когда армия Паулюса оказалась в Сталинградском котле, был годом не сбывшихся надеж нашего командования. Одно за другим следовала череда неудач — провальное наступление центрального фронта, тяжелое поражение под Ростовом, вторая ударная армия, погубленная в лесных болотах, при тщетной попытке прорвать блокаду Ленинграда, разгром Крымского фронта, отступление на Кавказе. Да наша армия еще только училась воевать, щедро оплачивая кровью солдат просчеты командования. Как по-поводу этого сказал в одном из своих послевоенных интервью маршал Жуков: «у нас тогда у всех шапки были набекрень…».

Сам Кузов был увлечен историей героической обороны Севастополя, и посвятил этому всю оставшуюся жизнь. Он собрал факты, перерывал архивы, изучал документы и записывал свидетельства непосредственных участников. В его личном архиве хранились собственноручные записи почти 300 защитников города, рассказавших отставному полковнику свои судьбы. Фронтовик с накопленным матерьялом не расставался никогда. Он говорил: «это мое главное богатство» и всегда возил бумаги с собой в большом чемодане. Будучи на пенсии Илья Матвеевич собрался написать правдивую книгу о последних днях обороны.

Раз в год ветеран приезжал в июле к батарее береговой обороны возле бухты Казачьей на мыс Херсонес, где встречался со своими однополчанами.

А тогда в далеком 1942 году 29 июня с самого утра, немцы возобновили свое наступление, а из штаба обороны в войска поступило странное и несвоевременное распоряжение: всем старшим офицерам и командирам покинуть свои части и прибыть в расположение 35 береговой обороны, куда накануне был передислоцирован штаб Приморской армии. Петр Кузьмич с первых дней после приезда в Севастополь, в штабе армии засиживаться не пожелал, являясь человеком по своей натуре деятельным, он с позволения, командующего армией, все время находился на линии обороны, в войсках.

Полковник Кузов с Родионовым в тот день 29 июня вместе с группой офицеров штаба армии, были на северной окраине города, куда с боями откатывались советские части. Артиллерия противника беспощадно обстреливала город, прилегающие к нему дороги, то и дела накрывая своим огнем колонны воинских частей.

Все понимали — то главное, то на что опиралась оборона Севастопольского укрепленного района, его артиллерия прекращала свой огонь, батареи угасая, замолкали одна за другой, расстреляв по противнику весь свой боезапас.

Полковник Кузов протянул генералу для ознакомления бумагу распоряжение начальника Севастопольского оборонительного района. Получивший его начальник штаба дивизии предусмотрительно предпочел довести это распоряжение до генерала именно в письменной форме.

— Что за бред, они, что там все тронулись? — не поверив своим глазам, произнес со злостью Родионов, а потом внимательно раз, за разом перечитал распоряжение.

— Немедленно свяжитесь со штабом армии уточните, вдруг это диверсия! — приказал он связисту. И с Кузовым они вышли из штабного блиндажа покурить, только там Петр Кузьмич позволил себе высказать мнение вслух:

— Вообще при проклятом царизме в старой русской армии от такого распоряжение генералы, да и офицеры просто стрелялись. Предпочитая пулю в висок позору. Интересно, а по мнению отдавших распоряжение, как будут дальше вести себя эти оставленные командирами части? Конечно, войска без командиров совсем не останутся, нет полковников и майоров, командовать тогда станут капитаны и лейтенанты. Это понятно. Ну вот приходит в штаб полка какой-нибудь ротный командир и с удивлением узнает, что командир полка, начальник штаба и еще некоторые приближенные офицеры бросив свои обязанности, убыли для эвакуации, то есть те люди, которые вчера еще учили его жить, воевать, требовали от него выполнения боевых задач попросту убежали. Они не захотели умирать со своими частями. Как только командиры поняли, что сопротивление бесполезно; снарядов нет, то вдруг решили бежать. И что дальше делать остальным? Следовать их примеру! Как только уйдут командиры — все армии больше нет, управление потерянно, есть только масса вооруженных людей, а по-другому толпа. Это распоряжение что-то неслыханное, оно противоречит всем военным уставам и вообще понятиям! —

Разрушенный Севастополь лежал в руинах, его улицы были завалены обломками зданий, неубранными трупами которые, разлагались на жаре, источая невыносимый смрад, стоявший над городом.

Связисты по рации распоряжение о сборе командного состава подтвердили, и надо было срочно выезжать. Лишь только к обеду этого дня генерал и бывшие с ним офицеры кое-как, все же добрались до штаба армии, попав под обстрел, и у самой батареи под налет немецкой авиации.

35 бронебашенная батарея береговой обороны, куда был передислоцирован штаб Приморской армии, располагалась на побережье Херсонесского полуострова, недалеко от Казачьей бухты, и первоначально предназначалась для защиты главной базы Черноморского флота от нападения с моря. Батарея была вооружена четырьмя крупнокалиберными длинноствольными орудиями, располагавшимися попарно в двух тяжелых вращающихся броненосных башнях, когда-то снятых с линкора «Полтава». Это башни были установлены в исполинских массивах орудийных блоков, имевших железобетонные стены толщиной до двух метров. Каждый выбрасываемый выстрелом из 305 мм орудий батареи снаряд весил более 450 килограмм, то есть около полутоны, а дальность их стрельбы достигала 42 километров. Орудийные блоки и вынесенные в стороны от них дальномерные посты с бронированными рубками, соединялись между собой длинными подземными коридорами — паттернами, еще две паттерны выходили на самый берег моря под скалами к рейдовым причалам и предназначались для эвакуации личного состава. Цитадель опоясывали долговременные огневые точки, укрепления для обороны подступов, окопы, траншеи и проволочные заграждения. Южнее батареи в двух километрах была построена ложная батарея, использовавшаяся для размещения охраны цитадели и обслуживающих подразделений. Внутри орудийных блоков под защитой железобетонных стен располагались помещения для жилья, казармы, склады, камбуз, медицинский пункт и кают компания, а к башням был проложен рельсовый путь. Охрану штабов осуществляла группа особого назначения ВВС Черноморского флота и личный состав батареи, сведенные в стрелковую роту. Они же осуществляли охрану Херсонесского аэродрома.

Когда Кузов и Родионов прибыли на батарею, во дворе цитадели под навесом уже собирался командный состав Приморской армии. Прибыло около двух тысяч человек. Взволнованные командиры появлялись небольшими группами, или в одиночку, многие уже с личными вещами. В жарком июньском воздухе висело, отдаваясь надеждой в висках желанное всем слово: «эвакуация», уносящее людей мысленно на далекий берег Кавказа. Многие точно так же как Петр Кузьмич пребывали в явном недоумении по-поводу происходящего, гадали, как же будет дальше, пытались узнать друг у друга что-либо новое, определенное. Но ничего не было понятного, а рядом бегали штабные офицеры, то составляя, то уточняя списки прибывших.

В штабе армии они увидели признаки разложения — работа армейских служб сворачивалась, готовились к вывозу секретные документы, шифры, государственные ценности. Всюду царили суета и тревога. Что? Как? Когда? — эти вопросы читались на взволнованных лицах мечущихся по казематам людей, но, ни кто не смел их озвучивать вслух. И лишь некоторые всезнающие офицеры негромко перебрасывались друг с другом словами, из которых Кузов понял, что Приморская армия признана смертельно раненой, уже агонирует и ей не следует больше мешать. Так же все сомневались в том, что за армией придет эскадра, ведь еще в конце июня убитый потерей очередного транспорта командующий черноморским флотом заявил: «Не дам больше топить корабли!»

Так вот частях Приморской армии, иногда даже без всякого предупреждения исчезли, все старшие офицеры. Опустели штабы полков, дивизий и бригад. Никто толком не понимал что происходит, армия была деморализована. Потерянные солдаты бросали свои позиции к чертовой матери и отступали к местам возможной эвакуации. И было уже абсолютно понятно всем, что никакого управления больше нет, — оно так надежно и безвозвратно, бездарно утеряно, что его никак не вернуть, а запущенный процесс разрушения армии начал свою работу. Оборона как карточный домик рушилась. И даже если бы немецкие диверсанты из знаменитого подразделения «Бранденбург — 600» вырезали одновременно все управления армии то произведенный эффект был бы гораздо меньше, чем эффект от случившегося. И только противник оправдывал своим успехом все происходившее, все можно было смело валить на него, на эту великолепную немецкую военную машину, почти не дающую сбоев на пути к победе.

Командующий Приморской армией генерал-майор Иван Ефимович Петров не оставлял в покое свои очки ни на мгновение, он то и дело, поправлял их, потом снимал, аккуратно сосредоточено протирал стекла платочком, снова одевал их обратно. В этих навязчивых движениях генерала угадывалась нарастающая нервозность.

— Боеприпасов нет, войска Приморской армии с боями отходят на мыс Херсонес, к бухтам Стрелецкая, Камышовая и Казачья. — Петров закончил диктовать шифрограмму для командующего фронтом. Порученец протянул листок с текстом генералу, тот пробежал глазами, одобрительно кивнул. Порученец, взяв в руки лист, вышел.

— Присаживайтесь! — махнув рукой, генерал, указывал вошедшим офицерам на стоявшие вдоль стены стулья. Те присели, а сам Петров, расхаживая по каземату начал тяжелый разговор:

— Как вы видите ситуация сложилась очень тяжелая, наши войска истощены непрерывными боями, пути снабжения блокированы, оборона разрушена — остатки частей стягиваются сюда на Херсонесский полуостров. Предложено единственно возможное решение — эвакуировать наиболее ценные командные кадры. Другой возможности у флота нет. —

— А как же армия? Что армия будет брошена? — спросил его, Родионов.

Лицо Петрова окаменело, стало серым и суровым, как стены каземата, он сильно переживал:

— Да горько сознавать происходящее, очень горько. Но что поделаешь, Севастополь нам не удержать теперь уже никак, вы понимаете никак. Вы же, все сами прекрасно понимаете! Вы не хуже меня разбираетесь в происходящем Петр Кузьмич, и город и так продержался очень долго, гораздо дольше, чем предполагалось изначально. Вы ведь кажется, начали войну, находясь на более высокой должности, чем я, вы были уже комкор, а я всего-то комдивом, и знаете, вполне могло было так случиться, что это вы б командовали этой армией, а я был просто вашем заместителем. —

— Я все понимаю, — согласился Родионов, не понимая ничего и не соглашаясь абсолютно ни с чем:

— Но не считаю правильным отдавать подобные преступные распоряжения как коммунист и офицер я не могу исполнить приказ — командному составу оставить армию. Это для меня немыслимо! Ведь на флоте командир покидает тонущий корабль последним. А здесь мы должны просто сбежать? Написать на память записочку: «люблю, жду и все такое»? —

— Это распоряжение Октябрьского, нашего непосредственного начальника! — сухо отрезал Петров:

— И обсуждать и препятствовать этому я не имею никакого права. За все это ответственность он несет сам лично! —

Петр Кузьмич опять покачал головой:

— Я считаю как коммунист и офицер, что этот приказ выполнить не могу! Права не имею. Как мы людям в глаза будем смотреть? Как? Свой долг я вижу остаться здесь с армией и никак иначе! Отступление не бегство это продуманный маневр, иногда отступать, возможно, иногда нужно! И именно надо отступать как армия, как организованная боевая единица, а не толпа. Посмотрите у нас здесь на Херсонесе почти шестьдесят тысяч человек из них половина раненных. С тем, что есть у войск — оружие и боеприпасы, мы еще, вполне продержимся тут двое-трое суток, а за две-три ночи мы можно вывести всех! —

— Что бы вывести армию морем нужно значительное количество кораблей. И как вы думаете, сколько из них прорвется в Новороссийск, не потонет под немецкими бомбами, торпедами не подорвется на вражеских минах? Вы знаете? Этого не знает никто. Чем обернется для флота такое спасение армии? Потери флота будут просто огромные, он перестанет существовать. Хорошо будет если хотя бы половина кораблей пройдет на Кавказ из Севастополя! —

— Согласен, — ответил Родионов:

— Но если даже мы вывезем морем хотя бы половину людей, то в сложившейся ситуации это уже будет огромный успех. Это будет победа. А что бросить здесь всю армию и позорно поджав хвост убежать это что лучше? В любом случае Иван Ефимович, так не могу, я останусь здесь! —

Петр Кузьмич хлопнул кулаком по столу. Петров пристально посмотрел ему в глаза:

— Вы понимаете, что это приведет к потере всего Черноморского флота? Снабжая Севастополь, флот и так понес существенный урон! —

— Понимаю, но, существует выражение Суворова, кажется: «сам погибай, а товарища спасай!» А для чего тогда вообще эти корабли нужны? Для морских парадов, или просто для того что бы они были. Что флот является грудой металлолома попрятанной по тыловым базам? Потери флота большие, а потери армии не меньше! —

— Ставка не пойдет на это! —

— Ставка тут не причем, все это напоминает историю, как Наполеон бросил в Египте свою блокированную морем армию и бежал в Париж. А вы знаете, что в 1940 в Дюнкерке англичане смогли вывести морем почти 350 тысяч своих солдат прижатых немцами к Ла-Маншу. Из 700 судов принимавших в этом участие почти четверть погибла! —

Так Петр Кузьмич надеялся убедить Петрова, обратиться в Ставку, напрямую, через головы Октябрьского и Буденного с предложением об эвакуации армии морем, и просьбой выделить суда для этого.

— Надо спланировать эту операцию и провести ее. Вам надо лично выйти на Василевского! — горячо настаивал Родионов.

Но их прервали — в отсек Петрова вошел заместитель командующего Севастопольского оборонительного района, заместитель командующего Черноморским флотом контр-адмирал Чирясов. Адмирал был в странном возбуждении, в его руках была красная папка.

— Иван Ефимович я к тебе! — он указал на папку:

— Вопрос с эвакуацией решен с наркомом ВМФ, тот уже выходит на Ставку! Дело буквально нескольких часов! —

Петр Кузьмич изумленно посмотрел на Чирясова, не понимая, что происходит. А тот не обращая на него никакого внимания, продолжал:

— Иван Ефимович, надо срочно усилить охрану аэродрома, туда просто толпами бегут солдаты, все как обезумили, без надежной охраны вывести командный состав будет невозможно. У них есть оружие. Комендант аэродрома ублюдок, уже сбежал на транспортном самолете с раненными. Нужен толковый офицер, что бы там навел порядок. Разрешено стрелять на поражение даже в своих. Тут не до сантиментов. Возьми это под свой личный контроль. Вице-адмирал объявил: завтра Военный Совет, надо утвердить решение на эвакуацию, заверить списки и талоны! —

Петров молча, записал, все сказанное в записную книжку. Чирясов устало вздохнул, как будто выполнил часть какой-то тяжелой работы одному ему упавшей не плечи.

— Ну что готовы мужики? — спросил он с заговорщицким выражением лица у растерявшихся генералов, своей интонацией явно подчеркивая скрытый подтекст заданного вопроса, который по рангу должен был быть, уж кому-кому, а им-то, непременно понятен:

— Разве простит нам Родина, если таких бравых генералов мы оставим умирать здесь в Севастополе. А кто будет его освобождать, если не мы братцы с вами? —

Из красной папки Чирясов достал листок шифрограммы и похвастался перед ними:

— Вот наш нарком дал нам разрешение на эвакуацию. Ставку он убедит. Теперь Буденный тоже не куда уже не денется! Но мы и вас тоже не бросим, сухопутные вы наши, вы вас тоже вырвем из этой западни. Нет, вы здесь не останетесь! Вам еще умирать рановато! —

Петр Кузьмич посерел лицом, опешил от удивления, такой подлости от моряка он не ждал:

— В смысле? — сквозь сжатые зубы спросил он.

— В смысле мы все будем эвакуированы! — ответил адмирал:

— Вы я и весь командный состав. —

— Очень жаль, что уже давно нет дуэлей! — с ненавистью сквозь зубы процедил Родионов.

Чирясов вопросительно посмотрел на Петрова. Тот снял пенсне и опустил глаза. По реакции командарма Петр Кузьмич понял, что тот все это уже знал. Ярость бешеной волной всколыхнулась в Родионове, бросилась горячей кровью в лицо, бешено застучала в висках и, теряя над собой контроль, он схватил адмирала за грудки и начал трясти его:

— А как же армия? Мы то уедем, а люди? А люди как? —

Ему стало все понятно: армию никто спасть не будет и неминуемую, ее армии, они не готовы разделить с солдатами и матросами, как этого требует воинский долг, и теперь прикрываясь эвакуацией руководящего состава, бесславно бегут сами. Чирясов же буквально опешил от такой наглости:

— Да ты кто такой? —

Крепкий адмирал без труда отбросил руки Родионова в сторону, и тот уже утратив от бешенства над собой контроль, наотмашь ударил Чирясова кулаком по лицу. Тот шарахнулся в сторону, как-то неловко от неожиданности присел, затем упал, но тут же, вскочил. И Петров немедленно встал между ними, останавливая драку.

— Прекратить немедленно! — не терпящим возражений тоном, приказал генерал обоим:

— Хватит уже! —

Вытирая кровь из рассеченной губы, адмирал, бешено вращая глазами, тут же затребовал к себе дежурного офицера. На шум прибежала штабная охрана. И как в тумане прозвучали, для замеревшего Родионова слова приказа морского офицера:

— Товарищ генерал вы арестованы, немедленно сдайте свое оружие. —

— Он мой заместитель! — сопротивлялся этому приказу Петров:

— Вы не имеете ни какого права! —

— Имею! — визжал в ответ разъяренный Чирясов:

— Еще как имею, вы забываете, что подчиняетесь мне, я ваш непосредственный начальник, я первый заместительначальника оборонительного района и мне подчинена ваша армия! —

Он топал ногой. А Петров напрасно все еще пытался его убедить:

— Пойми ты, Петр Кузьмич только что приехал с фронта, он за эти дни там измотался как проклятый, не спал, не ел толком, устал как черт. Он сам не в себе, все тут и так на нервах, а он просто потерял над собой контроль! —

Но упрямого Чирясова было не переубедить. Он был оскорблен.

— Что он себе позволяет! Да он под трибунал пойдет! — кричал контр-адмирал из-за спины Петрова, все еще стоявшего как рефери на боксерском поединке, между ними.

И чуть остыв и придя в себя, в окружении сбежавшихся офицеров, Чирясов все же подошел к Родионову, возбужденный и злой, он, вытирая кровь рукой с разбитой губы, стал требовать немедленных прилюдных извинений.

— А ну, извинись! Быстро проси у меня прощения! — настаивал он и в ответ вместе с отчаянным плевком генерала себе в лицо, услышал в свой адрес:

— Сука ты, —

Чирясов было хватался за пистолет, безуспешно пытаясь вытащить его из своей кобуры, но тут же, остывая и успокаиваясь, позволил чьим-то предупредительным рукам остановить себя в этом нелепом уже запоздавшем порыве. На плечах Родионова повисли крепкие матросы.

— Иван, я арестовываю его, — сказал контр-адмирал Петрову, вытирая от плевка лицо, заботливо уже кем-то поданным ему платком:

— Сам понимаешь, я должен обо всем сообщить командующему. Про этого — он показал на задержанного генерала:

— Я давно слышал, что он больной, психически ненормальный, контуженный, но не знал что на столько! —

Пальцами Чирясов тронул рассеченную губу и поморщился от боли:

— Это все не должно быть безнаказанно, ударить старшего по должности! Так завтра у нас все, чуть, что им не так, начнут бить морду и в лицо им плевать! своим командирам! Ничего пусть остынет пока! —

Бойцы увели арестованного Петра Кузьмича по длинным темным переходом к выделенному под камеру помещению.

Чирясов тут же приказал всем немедленно расходится, объявив, что тут не цирковое представление, а штаб флота, и, схватив раздосадованного Петрова за локоть, потащил обратно к Октябрьскому. Разгневанный адмирал жарко шептал командующему на ухо, притягивая его к себе как можно ближе:

— Представляешь, что может придумать этот идиот, если он попадет в ставку или в штаб Буденного? Да нам головы не сносить! —

Петров с ненавистью отбросил от себя его руку:

— Вы, товарищ адмирал, — первый заместитель Октябрьского. А я как его заместитель по Севастопольскому оборонительному району, конечно же, обязан вам подчиняться. Но я не понимаю. Я вообще отказываюсь понимать ваши слова, чего я должен бояться лично? И ответьте мне, как мой заместитель может не попасть в штаб Буденного. Он что обязательно должен погибнуть? Его вы, что расстрелять хотите? Или может, проще сразу по немецкие снаряды отправить, и потом следом меня? —

Перепуганный его словами контр-адмирал как ошпаренный отпрянул в сторону:

— У вас там, что Иван Ефимович в штабе армии, перегрелись вы там все? Да у всех нервы сдают, понимаю, конечно, но нужно быть как-то спокойнее! Война есть война! —

Октябрьский уже вернулся к себе, но как, ни странно, он больше интересовался телеграммой, чем всем случившимся, хотя временный арест Родионова подтвердил своим устным приказом.

— Дай сейчас всем тут волю, мы друг друга, похоже, перебьем — вздохнул он. Но тут, же дал указания о случившемся инценденте молчать и вообще никуда не сообщать об этом никакой информации. Сейчас погибала армия, а это все могло вполне подождать до лучших времен. Чирясов согласился, решили подержать Родионова под арестом до завтра, мол, пусть отдохнет, в войсках от него толку не было сейчас никакого.

6

Вечером 30 июня 1942 года в кают-компании цитадели состоялось последнее заседание Военного Совета Севастопольского оборонительного района, в официальных документах именовавшегося сокращено — СОР, на котором было принято решение об эвакуации всего командного состава на Кавказское побережье. Остальная армия должна была сражаться, а потом пробиваться к партизанам в горы. Эвакуация из-за огромного риска для флота была признана не целесообразной. «Сохраним флот и ценные кадры» — эти фраза, стала лейтмотивом, перекочевывающим из уст в уста высоких начальников. Члены военного совета быстро пришли к единнному мнению. И тут вице-адмирал ознакомил их с разрешением Ставки на запланированное мероприятие. На военном совете был утвержден план эвакуации высшего и старшего командного состава армии и флота, крупных партийных работников.

В тот же день началось уничтожение тыловых запасов: горели ярким пламенем и взрывались бочки с бензином, в этот огонь тут же летели запасы вещевого имущества, продовольствие, сколько могли, раздали в подразделения, еще что-то нужное срочно утопили в море вблизи Стрелецкой Бухты, а оставшуюся солярку вручили танкистам. У тех было еще несколько «живых» танков. Теперь тыловикам возить уже было не только не куда, но и не чего, — они бросили свои ненужные грузовики вдоль обрыва скал Херсонского полуострова.

— Иногда так бывает в шахматной партии под названием война, — сказал кто-то из высоких командиров в тот день Кузову:

— Пешки нужно жертвовать, чтобы спасти от удара более крупные и ценные фигуры, те самые которые могут решить исход игры. На подготовку старшего и высшего офицера уходят десятилетия, а рядовой состав можно обучить за несколько месяцев — мы не имеем никакого права разбрасываться ценными кадрами! —

Ночью Кузова лично вызвали к начальнику штаба армии и вручили в руки эвакуационный талон. Ему было строго указано, что после 24.00 он должен прибыть на рейдовый причал 35 батареи береговой обороны и ожидать возле пирса буксировочный катер, на котором его и доставят к подводной лодке. Так же приказали никаких вещей с собой не брать и оставить все, кроме документов. Врученный посадочный талон — это пропуск на подводную лодку, без которого на ее борт никого пускать не будут.

И оглушенный разочарованием полковник побрел темными коридорам цитадели, а выданный посадочный талон — такой вот жалкий пропуск на жизнь, огнем горел, мучил сложенный вчетверо в нагрудном кармане гимнастерки. Он так сильно тяготил его. Клеймо позоа и предательства были на нем. «Смерть на войне бывает разная, бывает — случайная даже шальная, а бывает неотвратимая, такая когда, ты спокойно понимаешь, что умереть просто должен и все. А вот такая вот жизнь, подаренная ему судьбой, зачем для чего она нужна? Что с ней делать теперь? » — думал тогда он, не находя себе места: «Жить дальше? А как? Жить дальше, оставив тех, с кем еще вчера делил воду и пищу, жизнь и окоп?» Он не мог так. И Кузов понял, что никуда он не поплывет, а останется тут, потому, что иначе он не мог. Иначе это будет не он, и никакой жизни для него уже не будет. Илья Матвеевич повернул в медпункт батареи. Но он знал что делать, мысль об Але, о его любимой женщине, платонический роман с которой длился уже полгода, вернула его к действию. В медпункте штаба зашивались от наплыва раненных.

— Где медсанбат 108 дивизии? — спросил он у худого незнакомого военврача с петлицами майора. Тот ответил, что раненных бойцов из этой дивизии еще днем стали вывозить к Херсонесскому маяку. Кузов немедленно поспешил туда, до отправки время еще было достаточно, и он теперь знал, кому отдать свой посадочный талон, он решил твердо решил от него отказаться. У маяка на берегу в ночи разгружали подводы с раненными, — громко ржали лошади, раненные стонали при перекладывании, просили пить.

— Спокойнее миленький, спокойнее! — утешали их заботливые сестрички. Звучали команды врачей. Раненных с подвод выкладывали на голую землю рядами, и тут же лошадей гнали назад, где-то там еще оставались люди.

— Аля, Аля где? — спросил полковник попавшегося ему навстречу знакомого фельдшера. Тот был явно не в себе, медика шатало от усталости.

— При перевозке уже пятеро померло, — как работ говорил тот, повторяя фразу снова и снова:

— А к утру еще десятка два помрет, лекарств нет, воды нет! Чем их кормить то будем? —

— Аля где? — игнорируя его сбивчивые причитания, повторил свой вопрос Кузов. И пожилой фельдшер, наконец-то, немного, придя в себя, показал ему в сторону обрыва:

— Она там, отошла на недолго! Вот там, ее товарищ полковник смотрите! —

Кузов прошел к краю скал, и не сразу в темноте, разглядел одинокий огонек папиросы и девичий силуэт. Аля сидела у самого края и курила. Он шагнул к ней с содроганием в сердце, сомневаясь, не узнав ее сразу: «она, не она?»:

— Аля! Вы? — все же решился спросить он. Девушка вздрогнула от неожиданности и повернулась. И тут вблизи полконвик, сразу узнал ее, это была она. Аля устало улыбнулась ему. Изможденное лицо с ввалившимися щеками засветилось тихой радостью.

— Ах, это вы Илья Матвеевич, а я-то думала, показалось, мне что ли? Показалось, что ваш голос слышу, у меня такое бывает, наверное, от напряжения? — обрадовано говорила она, они не были еще достаточно близки, несмотря, на длящиеся уже полгода ухаживания и Аля, будучи на десять лет младше, всегда называла его на вы:

— А это вы сами собственной персоной! Откуда вы тут? Как я рада видеть вас снова живого и невредимого. Вы мне снились недавно. Я так хотела знать, что вы живы, спрашивала о вас. Я очень волновалась. Вы ведь последний месяц совсем пропали. Перестали заходить к нам. Видите, а мы вот теперь тут, почти всех почти раненных сюда из дивизии вывезли, сейчас до отправки тут и будем находиться! А от нашей дивизии почти ничего не осталось меньше чем полк! Ждем отправки…-

— Какой отправки Аля? — не понимая ее, спросил Кузов:

— Какой отправки? —

Он посмотрел ей в глаза: «они, что ничего не знают еще?». Девушка быстро докурила, сделала еще пару затяжек, окурок мелькнувшей на фоне черного моря искрой полетел с обрыва вниз. И Аля сама сделала первый шаг а его объятия, мягко как кошка прижалась к нему всем телом, теплая живая, и смотрела на него снизу вверх не отрываясь, влюбленным взглядом и он тоже не мог на нее наглядеться. Это было все между ними так впервые за полгода, было так, как никогда еще раньше не было. Ведь здесь перед лицом смерти, скрывать им друг от друга стало больше нечего, оба боялись лишь не успеть сказать самого главного друг другу. А все эти прежние обычные условности утратили для них всякое значение. Присутствие смерти делает людей настоящими.

— А вы что такого не знаете, Илья Матвеевич? — вдруг спросила девушка и, не ожидая ответа сама начала рассказывать ему все:

— Завтра всех наших раненных и нас увезут, за нами придут корабли, — так нам начмед сказал. У нас почти восемьсот человек раненных, представляете, а лекарств и перевязки нет никаких! —

— Аля я пришел к вам, я очень хотел увидеть вас, — прошептал он, обнимая девушку, задыхаясь от чувств переполнивших его. Боже, какая она хорошая, замечательная. Это лицо, эти губы, глаза. Аля, не отводя от него своего взгляда, грустно улыбалась:

— Я никуда же не денусь от вас, Илья Матвеевич, никуда и вы никуда не денетесь теперь от меня, я то уж вас не отдам никому, не отпущу, вы слышите меня, вы только мой, навсегда. Я же дура еще та, я как кошка полюбила, раз и вас не отпущу никогда! А завтра придут корабли и нас всех увезут отсюда, и скоро мы опять с вами увидимся! Вы женитесь на мне, я вам рожу детей, мы будем жить! Вы и я! —

Ее тонкие длинные пальцы нежно прикасались к его спине, шее, гладили голову.

— Нет, нет! Аля вас никуда не увезут, все останутся здесь, — твердо произнес он. Девушка испугалась столь очевидной для нее нелепости его слов. Она пристально поглядела ему в глаза, как будто пытаясь понять, что же он хочет всем этим ей сказать?

— Ну что вы такое говорите, милый мой, так не может быть, нас обязательно всех вывезут отсюда! Меня, вас, раненных, армию. Нас же не могу просто так взять и бросить тут? Понимаете, мы же люди мы советские люди! — начала она ласково успокаивать Кузова. Аля сделала интонацию на слове «советские». Ей было не понятно, как полковник не понимает таких простых очевидных даже всех вещей. А он в ответ лишь прижал ее к себе еще сильнее, и она не противилась, Кузов зарылся лицом в ее волосы пахнущие дымом и еще какими-то медицинскими запахами. Девушка вся дрожала, она закрыла глаза, и обоим казалось, что нет больше никакой войны, нет ничего, есть только берег моря, ночь и они вдвоем.

— Ну что вы такое говорите? Ну, какой же вы дурак! Милый любимый мой дурак! — горячо шептала она ему, и терлась лицом об его гимнастерку на груди как трется в неге ласкающийся котенок:

— Все будет хорошо. Я очень волновалась за вас. Я так давно вас не видела! —

— Послушай Аля, — Кузов нежно за подбородок пальцами приподнял ее лицо вверх, так что бы снова увидеть эти глаза:

— Милая моя любимая Аля, не будет ничего, никакой эвакуации не будет, ничего все останутся здесь. Но ты должна жить! —

Она отстранилась от него и уже по-другому сурово посмотрела на него:

— Я что девчонка? Да какая же я девчонка? — по ее лицу потекли слезы, она плакала беззвучно:

— Я раньше была девчонка, до войны, понимаешь, до нее была девчонка, а сейчас я уже не девчонка никакая, ясно тебе? —

Так не заметно для себя она наконец перешла с ним на ты после долгого знакомства.

— Аля ты должна жить! — Кузов снова ее прижал к себе, и она поддалась ему легко, трепетно, обвила его шею тонкими холодными руками.

— Я ждала тебя, ждала, когда ты мне это скажешь, что любишь меня, — прошептала она, прижимаясь к нему всем своим телом.

В темноте у маяка, где разгружали подводы, кто-то громко прокричал:

— Аля! Аля! Ну, где ты? Нам надо уже заканчивать, куда ты пропала?

Она поцеловала его в губы. Поцелуй был коротким прикосновением ее сухих губ. Кузов услышал эти важные слова:

— Знай, Я люблю тебя! —

Сердце его раскололось то ли от горя, то ли от счастья на кусочки. Стало так больно, словно кто-то резко куском проволоки резко стеганул его всего размаху. А на ее глазах заблестели слезы.

— Мне надо идти, прости, прости, — она целовала лицо полковника, и он чувствовал на своем лице колючие поцелуи сухих губ.

— Мы же увидимся еще? — мягко отстранялась она от него.

— Аля постой, — он крепко взял ее за руку:

— Послушай меня, эвакуации не будет, вывозят избирательно только командиров, ты должна уехать, все это не имеет смысла! — Кузов кивнул в сторону подвод, ночной суеты у маяка.

— Ты должна уехать, немедленно собирайся, я провожу тебя! Я посажу тебя на подводную лодку, собирайся нам надо спешить! —

— Как уехать? Куда? — она рассмеялась оглушенная всей нелепостью его слов:

— А они мои девчонки, а врачи, а солдаты, ты их всех что тоже со мной на эту лодку посадишь? —

Но он ее не слушал.

— Через час нам нужно быть у причала там будет катер, и тебя отвезут на подводную лодку, ты должны жить! —

Она со злостью посмотрела на него:

— Ты считаешь, что я способна предать? — спросила Аля.

«Способна предать!» больно отдалось в его груди. Вот и он не способен.

— Вот на! — и Кузов протянул ей свой посадочный талон.

— Что это? — спросила девушка.

— Это пропуск на лодку. После 12.00 рейдовый причал возле 35 батареи береговой обороны. Ты должна жить! Я люблю тебя! Нам надо спешить, понимаешь? —

— Нет, — она покачала головой, отрицая, что-то такое для нее совсем неприемлемое, страшное и убрала его руку с талоном. Но он пытался настаивать.

— Нет, возьми, для тебя. Это эвакуационный талон, по нему тебя вывезут на Кавказ. Аля после 12.00 на рейдовом причале 35 береговой батареи, ты поняла? — говорил ей полковник.

— А ты? — спросила она у него в ответ:

— А как же ты? —

Он произнес:

— Нет, я не могу! Я позже! —

— Не ври, это твой, я знаю, ты никуда не поедешь! — оборвала его она Аля.

— Аля, ну иди же скорее сюда, хватит курить! — доносилось из темноты.

— Прощай, — прошептала Аля. Она повернулась и убежала в темноту, растворилась в ней.

— Прощай! — и Кузов развернулся и бессильный что-либо сделать еще для нее, ушел в темноту.

В ту же ночь с 30 июня на 1 июля в глухой каземат, где уже сутки содержался арестованный Родионов, прибыл командующий Приморской армии. В темноте помещения раздались его шаги, лязгнул металлический замок, дверь открылась. Петр Кузьмич лежал в полной темноте на железной койке, устланной сухой соломой, закинув руки под голову, и даже не встал, когда к нему вошел Петров. Он не узнал его в темноте. В каземате включили слабый мерцающий свет. Глаза Родионова, привыкшие к темноте, быстро адаптиваться к свету не смогли. И он щурился, привыкая к нему, прикрывал свое лицо рукой, а глаза предательски слезились, страдали от рези. Командующий тут же распорядился охране, что бы генералу вернули ремень, оружие и забранные личные вещи. Петров присел на койку рядом с удивленным Родионовым.

— Не устали валяться? А Петр Кузьмич? — рассмеялся он.

Тот начал подниматься.

— Здравия желаю, Иван Ефимович! — приветствовал он командующего.

— Здравия желаю. Собирайтесь скорее, никакого трибунала не будет. Хотя вы поступили так с Чирясовым совершено напрасно, и я вас не одобряю, но все, же я был против вашего ареста! — произнес командующий и после недолгой паузы добавил:

— Мы с вами отплываем этой ночью. Все уже окончательно решено. В Севастополе немцы, они занимают город. Руководить обороной, оставлен командир 109 дивизии генерал Новиков. Он уже отдан моим приказом. В его распоряжении будет морской катер, и как только он эвакуирует войска, то сразу покинет побережье! —

— Я все понял, — Петр Кузьмич отряхивал гимнастерку от соломы, и одевая ремень:

— Это решение окончательное? —

— Да есть указания Ставки, так решил и военный совет. Ну а скажите, как вы можете позаботиться о спасении армии, оставшись здесь в Крыму? Какой-либо необходимости в вашем присутствии здесь нет, как и в моем, управления армией потеряно, командовать уже не кем и не чем. —

— Потеряно? Да оно не потеряно, оно брошено на ветер! — ответил ему Родионов.

— Хорошо. Тем более и этому виной не я не и не вы, — покорно согласился командующий Приморской армией.

— А где же вице-адмирал? —

— Специальная московская авиагруппа сегодня ночью забрала с Херсонесского аэродрома почти 200 человек командного состава флота, секретные документы, в том числе и нашего командующего! —

— А кто же ждет нас? Мы летим самолетом? —

— Подводная лодка! Приказ уже отдан, на нее погружены все ценности из городского банка, партийные архивы, секретная документация! —

— Ясно, а где нас ждет эта замечательная подводная лодка? —

— Напротив рейдового причала батареи, командир ее уже беспокоится, он торопит нас, говорит, что как можно раньше еще до наступления рассвета уйти в море, есть большая опасность нападения немецких охотников. —

— А что люди? —

Генерал Петров не мог ему врать:

— Я вас уверяю, Петр Кузьмич, Октябрьский дал мне лично честное слово коммуниста и командира, что он улетает на Кавказ лишь с одной целью — организовать эвакуацию армии из Севастополя! —

— Я прощу вас товарищ, командующий все-таки оставить меня здесь! —

— Нет нельзя это приказ! Приказ лично мой и приказ Ставки. Война здесь в Севастополе не кончается. И приказ не обсуждается, хватит! — отрезал Петров и тоном, не терпящим возражений, и протянул ему посадочный талон:

— Ваш! Это необходимо, потому что ситуация вышла из-под контроля. Много немецких диверсантов, они могу проникнуть с нами на лодку! —

В тишине каземата их слова звучали гулко, отражаясь от стен, и потухая в сыром воздухе.

— Все уже сделано без нас, — покачал головой Петров, в задумчивости он смотрел на серые стены. Выйдя из недолгого оцепления, командующий поднялся:

— Все Петр Кузьмич, хватит разговоры говорить. Следуйте за мной. Штаб, командиры — все готовы и ждут только нас. —

Член Военного Совета армии дивизионный комиссар Чухнов ожидал их в коридоре за дверью, докуривая папиросу. Вышедшего Родионова он приветствовал крепким рукопожатием как старого боевого товарища:

— Ну что борец за правду! Эх, Петр Кузьмич, Петр Кузьмич, Если ты так всем в морду бить будешь, то точно уж до конца войны не доживешь! Застрелят свои же. А ведь я узнавал, за тобой такого никогда не водилось раньше! —

Но Петров не поддержал этот разговор, приказал им следовать за собой, и быстрыми шагами пошел по длинному слабо освещенному коридору подземного тоннеля. Чухнов и Родионов поспешили за ним. Член военного совета армии приблизился к Петру Кузьмичу и негромко, так, что бы это было слышно, лишь им двоим, стал рассказывать.

— Я понимаю вас, но поймите и вы, да, всем сейчас трудно, такая вот сложилась обстановка. И поверьте, Иван Ефимовичу тоже ох как нелегко. После вашей истории с этим Чирясовым, и вчерашнего военного совета наш генерал сдал, — он указал глазами на Петрова:

— Поник совсем, пал духом, и даже представьте себе, хотел застрелиться! Но в последний момент передумал, не смалодушничал. Молодец! Я тогда ж зашел к нему. Вначале смотрю, что-то он уж больно расстроен, как-то весь потух после военного совета. Притих, молчит себе и молчит. Не с кем не разговаривает, лицо застыло не единый мускул не дрогнет. Он сел, приказ написал, сам его в штаб отдал, а смотрю, нет, что-то не то, вижу — он какой-то все равно не такой, сам не свой. И тут захожу к нему в отсек, смотрю, а он лежит на кровати ТТ вытащил, и в руке его держит. Предохранитель, гляжу, еще не снял — если, что подумал, я сам еще отнять успею. А он смотрит на пистолет свой и молчит. Потом улыбнулся мне, так, как-то так грустно, убрал свою оружие в кобуру и говорит мне: «не обращайте на меня внимания, все это всего лишь минутная слабость». А у кого ее не бывает, все мы люди! —

— Стреляться? — удивился Родионов, он даже не подозревал глубину человеческих тех переживаний, которые переворачивали измученную душу командующего.

— Да я видел, что все сломался наш генерал, — Чухнов не умолкал:

— Героем ходил, а тут раз и все. Тяжело переживает поражение. Он ведь смог тогда в 1941 году с Одессы армию вывести, а что теперь? Его по рукам повязали и по ногам. Но ведь и тут своя правда, а кто будет Севастополь, потом освобождать от немца, кто, если не мы с вами! Мы сделали все что могли, мы свой долг перед Родиной тут выполнили! —

Они повернули по коридору, и прошли в просторный каземат, где построившись в три ряда, уже стояло почти шестьдесят старших и высших офицеров — кадры Приморской армии которые спланированные на эвакуацию в первую очередь — генералы и старшие офицеры. Штаб армии и дивизионное начальство. Начальник штаба армии доложил командующему о том, что личный состав построен.

Петров прошел вдоль рядов к центру, и, остановившись перед строем, произнес короткую речь:

— Товарищи генералы и офицеры, Приморская армия гибнет, возможности для сопротивления врагу исчерпаны, город блокирован. Эвакуация ограничена, и как вы знаете, вчера вечером на военном совете Севастопольского оборонительного района было принято решение о спасении ценных командирских кадров. Все вы были выбраны для этого именно по той причине, что являетесь нужными и ценными военными специалистами. Ваша эвакуация будет произведена в первую очередь. Данное решение утверждено Ставкой. Сейчас с вами мы проследуем на пирс. Приготовьте свои эвакуационные талоны, без них вы не сможете попасть на борт ожидающей нас подлодки. Прошу вас не отставать, держаться вместе, на берегу большое количество вооруженных солдат и матросов, которые не управляемы, возможны провокации, кроме того имеется информация о немецких диверсантах переодетых в красноармейцев для уничтожения командиров! —

Он и сам как будто бы не верил во все происходящее вокруг, не верил, что говорит сейчас все это. А ведь когда-то в молодости разве не презирал он смерть, разве не смеялся ей в лицо этой безумной слепой старухе, которой так испугался теперь? А не он ли был лихим красным кавалеристом, бесстрашно водившим эскадроны за собой в атаку на врага? А что же то сейчас случилось с ним? Как же так стало? Ведь тогда в молодости впереди была целая непрожитая жизнь, которую было, не жаль отдать. А сейчас, когда молодость уже позади, откуда в нем появилась такая жажда жизни? Что же стало с ним?

Но безжалостное время подгоняло, торопило Петрова. И по-другому он уже не мог. Генерал стал заложником сложившейся ситуации. По распоряжению Октябрьского первые дни войны флот бездумно забросал минами все подходы к Севастополю, защищая его от несуществующей морской угрозы тем самым создав трудности прежде всего для своих же кораблей. На подходе к городу, те оказывались, зажатыми в ловушке узких минных проходов и лишались всякого маневра во время немецких воздушных атак. И порой они сами же подрывались на своих же минах. Это и стало одной из причин прочности немецкой морской блокады.

А Петров терзался: «Что происходит, почему сегодня командиры Приморской армии бегут, бросая своих же солдат? Бегут не надменные белопогонные генералы, князья и бароны, не наследственные аристократы с бакенбардами, бегут свои красные, простые, от сохи и с заводских бараков, но не готовые еще пока умирать как солдаты и среди солдат. Когда — то же здесь сто лет назад в Севастополе против коалиции европейских войск сражалась доблестная русская армия, но генералы да и адмиралы ее не бежали! Им тогда и в голову делать это не пришло. Это был бы несмываемый позор для них. Эти генералы и адмиралы не писали отцу-императору, тогда в дни славной севастопольской эпопеи, что надо спасать ценные кадры для империи, а погибали с достоинством как истинные герои.

Октябрьский не мог покинуть севастопольский берег один, со штабом черноморского флота. Это было бы слишком явное подлость. В сорок первом и за меньшее ставили к стенке, но была война, и не было у нас в запасе Гинденбургов, примерно так телеграфировал Сталин Мехлису в Крымский фронт, когда, то просил его заменить бездарного Козлова. СССР имел тот высший командный состав, который имел, другого генералитета не было. Для оправдания своего позорного бегства из Севастополя перед Ставкой и Генеральным штабом, Октябрьский нарочно вовлек это бегство как можно большее число лиц высшего командного состава, задействовал штаб ВМФ и наркома флота. И именно поэтому он передумал оставлять Петрова на Херсонесе вместо себя с погибающей армией. Адмирал стал сопротивляться на военном совете собственному предложению — оставить командарма во главе оборонительного района, заявив, что нужды в этом нет. Это он обязал генерала к эвакуации на подводной лодке, торопил его, чтобы тот не дай бог тот не остался в Крыму и что еще хуже не погиб с остатками Приморской армии как герой. Чем большее число ответственных работников будет вовлечено в бегство, которое кроется под названием эвакуация, тем будет для адмирала лучше, большее командиров разделит с ним эту вину. И выходит, так что бежал не один Октябрьский, бросив армию и моряков, нет, бежали абсолютно все. Все без исключения и никто был не лучше, а просто кто-то, быть может не смог, не успел. А ведь стоило бы кому-то из высоких командиров остаться добровольно, объявить, что он ни куда не побежит, что бы было тогда? Это сильно поколебало его планы. Но круговая порука начальников сплотила всех этих беглецов под благородной вывеской спасения руководящего состава. Все высшие военоначальники, партийные работники, по возможности — все должны были покинуть с ним севастопольский берег. И только так и никак не иначе. Командующий армией понимал это, он разгадал адмирала. Поэтому и было отдано такое нелепое распоряжение в части. А из тех, кто командиров, кто выберется из Севастополя, кто спасется, никто ничего сказать Октябрьскому в упрек не посмеет, как и не сможет обвинить его, — все они станут подельниками предательства армии. Все будут предатели, чем бы это бегство ни было прикрыто, какими благородными намерениями это оставалось бегством и предательством. Заразившись страхом, вице-адмирал заражал своей трусостью вокруг себя остальных, всегда находя исключительно тех людей среди подчиненных и начальников и те нужные слова, которые утверждали его раз за разом в правильности принятого им решения. И сам незаметно для себя Петров заразился этой же болезнью. Ведь как героизм, так и трусость бывают заразными и поэтому командир сам по себе должен всегда преподавать подчиненным уроки храбрости личным примером. И ни какими пафосными речами кроме этого никого храбростью ты не заразить. Страх как куча дерьма какими розами или красивыми тряпками ее не прикроешь, она все равно будет дурно пахнуть, так и бегство плохо пахнет даже из под благородной вывески спасения руководящих кадров.

И сейчас в этой речи Петрова было оправдание бегства как мучительного позора, но оправдание больше сказанное, не для них не для командиров стоящих в полутемном каземате в три шеренги, а для себя самого, для собственной больной совести, обмануть которую не удавалось. Как не крути, но совесть не поддавалась, ни на какие уговоры, на возвышенные слова, душа лишь молчала, как молчал когда-то отважный кавалерист Иван Петров перед лицом смерти. Все сказанное сейчас им был словами метавшейся, не находящей ни в чем покоя, души, и еще большим малодушием ему показался выстрел самому себе в висок. Что ж назад дороги у него уже нет, и он обязан, подчинится обстоятельствам.

— Вопросы есть? — обратился вновь Петров к подчиненным, и в ответ услышал лишь молчание мрачных сводов цитадели. Словно бы, все они дружно как один сейчас простились с погибающей армией, не проронив не слова.

Когда группа офицеров штаба Приморской армии по вырубленному в скале длинному подземному тоннелю вышла на рейдовый причал была глубокая ночь. Желтая луна, едва прикрытая слабой дымкой облаков, освящала деревянный пирс, с пришвартованным у него небольшим буксиром. Этот буксир должен был доставить группу командиров к подводной лодке, уже ожидавшей их на рейде. Разлившийся над морем лунный свет, легко касался бегущих волн, бившихся о прибрежные скалы. Он вырывал из тьмы фигуры суровых автоматчиков из роты охраны, оцепивших причал. Шумная толпа, на берегу казалась в этом мягком свете чем-то таким непонятным бесформенным, поражающим воображение, единым колышущимся человеческим морем, многоликим, многоруким и многоголосым. И все они охваченные отчаянием шумели, кричали, плакали, требовали и умоляли. И вот все эти люди вдруг увидели группу людей идущих мимо них к заветному причалу, Толпа всколыхнулась, оижвижлась раздались крики:

— Смотрите, смотрите! Кто это? —

Взметнулись руки, тут же повернулись сотни голов.

— Смотрите, вон Петров, вон он! Точно он! Генерал идет! —

Толпа еще больше заволновалась, закачалась, люди толкались, напирали к причалу. Оттесненные охранники рваной цепью, отпрянули, попятились под натиском, и в воздухе прозвучали приказы охранников:

— Стоять! Я сказал стоять! —

Но толпа не реагировала, она перестала слышать эти команды, они потонули в нарастающем шуме:

— Это же Петров, Петров! — генерала узнали окончательно.

— Куда же он? — безнадежно пронеслось вслед.

И вдогонку уже посыпались ругательства и проклятия. А охрана не могла сдержать взволновавшуюся человеческую массу, и предупредительные выстрелы прорезали ночное небо. Толпа охнула и отпрянула назад.

— Товарищи успокойтесь, мы всех эвакуируем всех! Ни кто оставлен не будет! — из-за спин охраны пытался успокоить людей какой-то отчаянный морской офицер.

Доносились рыдания, стоны, полные отчаяния крики, возникла давка, вспыхнула драка, охранники били людей прикладами. Кто-то бросился на оцепление, прогремели новые выстрелы.

Родионов остановился:

— Прощайте товарищи я остаюсь! —

Начальник штаба армии удивленно оглянулся на него и лишь попросил всех ускорить шаг:

— Быстрее товарищи, быстрее, нас ждут! —

И группа офицеров во главе с командармом уже спешила по пирсу. Тысячи человеческих глаз провожали их, огнем отчаяния обжигая им спины. И не все не выдерживали происходящего.

— Я так не могу товарищи, я не могу так больше! — вдруг остановился еще один офицер под впечатлением момента, он бессильно опустил руки:

— Так нельзя! Что же это делается? Там же раненные! Там женщины! Простите, я так не могу больше! —

Он развернулся и пошел назад к берегу, за ним последовала еще двое разделявших его чувства. Петров же шел, молча, не поднимая опущенной головы и не реагируя не на щум не на выстрелы не на поведение подчиненных, выбор был сделан, назад дороги нет. Там на берегу за его спиной остаются смерть, поражение, плен, позор, это пусть и останется для тех, кто хочет, а впереди его ждут жизнь, слава, и победы. К сожалению, так распорядилась судьбы не всем из этих людей на Севастопольском берегу удастся увидеть победу. Но такова, правда, жизни, где справедливость понятие для первоклашек. Ему надо было выбирать, и он выбрал жизнь. Теперь здесь пусть каждый выбирает для себя сам, где он хочет быть. Кто хочет идти и умирать на Херсонесе пусть остается.

— Вы куда товарищи? Вы не имеете право! Это приказ! — кто-то из штабных кричал вслед повернувшим назад командирам. Но они его не слушали:

— Прекратите истерику! — скомандовал Чухнов. Творилось что-то невообразимое. В какой-то миг несколько обезумивших солдат все же опрокинули охранников и рванулись в образовавшуюся пустоту в оцеплении на пирс.

— Стоять! Стоять! — кричали им вслед автоматчики. Лунный свет очертил контуры рвущихся к причалу людей, быстрое мелькание рук и ног. Продолжался шум, гам, крики, раздался громкий плач, И не в силах больше останавливать толпу, охрана отступила к самому пирсу, закрывая проход на него.

И пущенная из толпы вслед группе командиров прозвучала короткая автоматная очередь, один из шедших перед Петровым офицеров охнул, схватился за грудь и упал. К нему тут же бросились другие, подняли его на руки, потащили к судну. А Петрова загораживая от угрозы новых выстрелов, обступили штабные офицеры, потянули, повлекли вперед.

— Скорее, скорее! — прозвучали крики, и эвакуация превращалась в бегство.

А командарм, поправляя свое пенсне, оглядывался, стараясь как будто навсегда вобрать в себя, запомнить, выбить в своей памяти навечно этот скалистый берег, ночь, причал, и людей на берегу.

Херсонесский полуостров — последний оборонительный рубеж, куда отошли разбитые советские войска, представлял собой ровную относительно гладкую площадку, со скудной растительностью, обрывавшуюся отвесными скалами в Черное море. Отступать дальше, было некуда, впереди был враг, а позади скалы и вода. Тогда, в июле 1942-го, там, в районе Казачьей бухты, разыгралась неслыханная по масштабам человеческая трагедия. Но как всегда бывает в истории, предательство и трусость одних людей лишь ярче подчеркивает беспримерное мужество и подвиг других. Обреченные на смерть без боеприпасов, воды, продовольствия советские люди сражались и погибали.

Кузов увидел генерала в последний раз 2 июля. За сутки накануне в ходе боев вышла из строя почти половина всего личного состава армии. Те, кто мог, еще держать оружие вновь заняли оборону прибрежной полосы. 35 батарея, выпустив по врагу последние, шесть снарядов навсегда замолчала и по приказу генерала Новикова она была порвана глубинными бомбами. Не зря это место названо впоследствии Севастопольской Голгофой. Концентрация страдания, крови и подвига на каждом метре этой священной земли не измеримо велика.

В тот день Кузов был ранен, разорвавшаяся в пяти метрах немецкая мина ослепила его, обожгла раскаленными брызгами осколков, грубо и больно словно куклу, швырнула со всех сил на землю. Его тело застыло, от застрявшей в нем пронзительной боли, не дающей толком дышать и что-либо сказать. И он разом перестал быть ему хозяином, отдавшись целиком полностью мучительному страданию, ставшему сразу всем, что у него есть.

И он медленно умирал на горячей, выжженной земле и кровь ровными упругими толчками липко просачивалась между пальцами, прижимающими рану. Кузов ощущал, что с кровью его тело покидает и жизнь, ставшая вдруг такой короткой перед ликом наступающей вечности. Все пронеслось перед глазами — детство, юность и молодость. А что кроме армии он видел: казармы и пушки, бесконечные учения, переезды, а еще что? Алю? Где она теперь, что с ней? Выбралась ли она или все еще тут? Но предвкушение вечности, стало таким отчетливым, что заслонило собою все остальное. И боль там, в ране вдруг куда-то ушла, ее сменил нарастающий холод.

И все стало так предельно просто, в этой звенящей пустоте опрокинутого ввысь голубого неба, что пришел покой. И ясность смерти, охватила его целиком, без остатка, поразила своей неотвратимой очевидностью. Оказывается вот оно как просто умирать и как совсем не страшно, не то, что жить. И все остальное кроме этой смешной мысли стало лишним, пустым и ненужным. На мгновение он испугался, что эта абсолютная озарившая ясность может покинуть его, а он не хотел больше уже никогда с ней расставаться. Страха смерти, не было, наоборот, его душу охватило приятное неведомое ранее томление перед чем-то новым и совсем ему неизвестным. Отяжелевшие веки устало закрылись. Губы что-то шептали в улыбке.

— Сюда! Сюда! Полковник ранен! — закричал кто-то рядом, вырвав, пробудив сознание из вязкой глубокой темноты. И тут его подхватили и понесли, и он забылся, провалившись куда-то, снова.

Очнулся Кузов на земле на дворе 35 батареи береговой обороны, где царил ужас — повсюду на обгорелой земле изрытой воронками бомб и снарядов, в июльской жаре и пыли, вперемешку с раненными лежали убитые. И со всех сторон сквозь грохот взрывов и непрекращающейся стрельбы недалекого боя слышались непрекращающиеся не на миг стоны, плачь, мольбы о помощи. Страдающие от жажды, раненные протягивали руки, громко прося одного: «воды, воды, воды !». Многие из них не в силах больше выносить нечеловеческие страдания умоляли убить их наконец-то, требуя смерти себе как избавления от нестерпимых нечеловеческих мук, которые им доводилось переживать. Над обломками подорванных орудийных башен на какой-то длинной палке развивался, трепеща на ветру окровавленный кусок марли, заменивший собой флаг умирающей армии. Армия погибала, но сражалась, сражалась, как могла, сражалась без боеприпасов и без продовольствия, без командиров, без авиации и артиллерии, но она смертельно раненная все еще огрызалась контратаками, прижатая к морю и скалам. А повсюду стояла гарь, и облака дыма и пыли, от разрывов взметались в воздух серой душной пеленой, которую уносил дующий с моря ветер.

Хирург и медсестра проводили сортировку раненных бойцов, осмотрев Кузова, хирург лишь коротко выдал заключение:

— Этого надо на эвакуацию, чем быстрее, тем лучше! Ранен крупный сосуд, кровообращение на конечности не нарушено, стопа теплая, в ране тромб! —

Его перевязали и лишь только к вечеру смогли перетащить к берегу моря. Там в многочисленных прибрежных гротах, терассах и пещерах укрылись тысячи раненных и просто уцелевших солдат и офицеров Приморской армии от бесконечных немецких бомбежек и губительного артиллерийского огня. У самого берега в морской воде плавали трупы погибших, при этом мертвые тела лежали в несколько слоев, а полоса прибоя была розовой от их крови.

Воды, патронов! — молили люди бога, а бог их не слышал. Они мешали морскую воду с сахаром, глиной, песком и пили. В атаку шли в надежде раздобыть фляжку пресной воды у убитого немца.

Там на морском берегу, они встретились с генералом в последний раз. Накануне Севастополь пал, и немцы уже никуда не спешили. Херсонесский полуостров стал для советских войск ловушкой.

Спустилась ночь, бои стихли. Кое-где звучали редкие выстрелы, ухали взрывы. К разбомбленному пирсу без огней в ночи прокрался отважный сторожевой катер. Но что он мог этот небольшой военный корабль? На него тут же стали грузить раненных, кого только могли, кому из многих тысяч выпал счастливый билет и один из них по нелепой случайности оказался Кузов. Там и свела их судьба в последний раз вместе. Генерал тогда был сильно измотан, высох, буквально посерел за эти дни. Едва держась на ногах от усталости, Петр Кузьмич руководил погрузкой раненных на этот маленький военный корабль. Фуражки на нем не было, голова была перебинтована какой-то грязной тряпкой вместо бинта, гимнастерка разодрана в нескольких местах.

Узнав в одном из раненных, которых грузили полковника, Родионов, приказал бойцам задержать его носилки на несколько минут. Раненный Кузов то пребывал в блаженном полузабытье, то снова приходил в себя, боль в колене крепко держала его, не отпуская, но в тот момент генерала узнать смог и даже обрадовался ему. Так бывают рады старые друзья, не видевшиеся долгий десяток лет, а ведь они были едва знакомы. На лице раненного полковника даже появилось что-то похожее на улыбку. Кузов слегка приподнялся на локтях, морщась от боли.

— А это вы? Почему вы не уехали с Петровым? Почему вы остались здесь? Впрочем, я очень рад вас видеть! —

— Кузов дорогой мой? Что с вами случилось? — в ответ спрашивал его Родионов

— Вы товарищ генерал все-таки не уехали! — слабым голосом, воскликнул Кузов, и тут же начал рассказывать:

— Во вчерашней атаке мы взяли у немцев две батареи с орудиями и снарядами, я получил приказ генерала Новикова организовать артиллерийский огонь этих батарей по немцам. Собрал, всех кого мог. Мы подготовили позиции и в упор почти час стреляли по наступавшим фрицам! Пока они не опомнились. А потом нас накрыли таким сильным огнем, что буквально враг разнес нас в дребезги. В живых почти никого не осталось, мне повезло, я был на КП! —

— Ему трудно говорить, — вмешалась заботливая медсестра:

— Он сильно очень сильно обезвожен. —

Она бережно смочила сухие губы Кузова мокрой тряпочкой. Генерал ей кивну и начал успокаивать Кузова:

— Ну и к черту эти орудия! К черту Илья Матвеевич! Главное, вы сами живы! —

И он бережно сжал его плечо. Но полковник продолжал, делясь наболевшим, пережитым:

— У меня были артиллеристы, их после обстрела только трое осталось и все они, не желая попасть в плен немцам, зашли в море по пояс, и, у меня на глазах застрелились. На моих глазах! —

— Глупо — с укоризной, ни принимая этого, покачал бинтованной головой Родионов, с ненавистью вспоминая бежавшее командование:

— Очень глупо. Лучше умереть с фашистом, чем оставить его в живых. Сегодня ночью уже к нам прошли два тральщика, две подводные лодки и пять охотников. Мы отправили почти семьсот человек, раненных. А завтра, ночью, я верю, будет эскадра. Нам только надо продержаться до завтра! —

— Какая армия гибнет! — вдруг беззвучно заплакал Кузов, опустившись совсем обессилев, слез не было, его лицо затряслось от беззвучных рыданий:

— Какая армия, какая армия погибает! —

— Да, — печально согласился генерал, он оглянулся и увидел в ночи сотни человеческих силуэтов на берегу. Людей верящих в эскадру, теперь больше даже чем в бога, с покорным согласием провожающих раненных на корабль, так словно они хотели как можно дольше прикасаться к своей воплощенной в них надежде на спасение. И кроме этой веры у них сейчас уже ничего не оставалось, они жили ей. И не было той давки, того беспорядка как в тот день когда бежал с этого же берега со штабом генерал Петров. Сейчас вес было честно, все справедливо и люди не смели проявлять малодушие. Раненые, раненные, — были, прежде всего.

— Эх, какая армия была, такую за год не подготовишь! — вздохнул он, слабо сжав кисть Родионова своей ледяной рукой.

— За десять лет такую армию не подготовишь! — отвечал ему генерал. Медсестра положила Кузову руку на лоб:

— Товарищ генерал, наверное, нам спешить надо? — прошептала она. Он ей улыбнулся.

— Прощайте, — сказал Родионов полковнику, и посмотрел на ожидавших носильщиков, те поняли и бережно подняли, и понесли носилки с Кузовом дальше, по причалу на качающийся на волнах катер. Один из тех отчаянных смельчаков, которые смогли через вражеские заграждения прорваться той ночью к Херсонесскому берегу.

— Быстрее! Быстрее грузите! — шумели с катера матросы. Храбрый капитан катера — высокий красавец моряк в лихо заломленной фуражке курил у борта и бойцы подходя к нему, жали по очереди его большую и крепкую руку, руки его матросов, благодаря их:

— Спасибо, спасибо! —

— Вы же еще вернетесь за нами? — спрашивали с надеждой они.

— Ждите нас завтра, мы придем! — отвечал бравый капитан, хотя сам он не знал сам, сможет ли он завтра вопреки всему прорваться сюда, пробиться ночью к этому берегу через немецкую блокаду. Но он не имел права отнимать у людей их веру.

— Товарищ полковник, прошу вас, передайте туда, не большую землю, что мы умрем, но выполним свой долг до конца! — провожали Кузова, стоявшие у пирса солдаты, и он что-то шептал им в ответ. И понимал, как жаль, что его не услышат, а так много он хотел сказать им всем на прощанье, те самые главные слова, идущие из сердца, которые они должны были обязательно услышать от него, но не мог даже шевелиться, окончательно потеряв все силы.

— Возьмите знамена, знамена возьмите! — на катер передали бережно свернутые знамена частей.

— Мы еще вернемся! — крикнул с катера, пряча слезы отчаянный капитан, крикнул так, что бы как можно больше людей это слышало.

Катер отошел от берега. Лежа на его борту в силуэтах людей на разрушенном причале Кузов искал знакомую фигуру генерала, и не мог найти ее. Вспышки осветительных ракет выхватывали из ночи тысячи людей стоящих на берегу плотной стеной.

— Прощайте, — шептал им полковник.

— Прощайте! — говорили раненные и матросы с катера.

— Прощайте товарищи! — отвечали им с берега.

— Знамена сохраните знамена! — кричали в след катеру.

И удаляющийся вдаль берег потонул во мраке, теряя смутные очертания. А люди на берегу стоявшие у воды и скал, провожали глазами этот маленький, тающий в темноте сторожевой катера, махали ему вслед руками. В них жила еще надежда. Но эскадра за ними не пришла не в следующую ночь не в другие ночи, когда они, истекая кровью, дрались за эту дающую им веру в спасение полоску берега.

А эти дни в Новороссийске горели разбомбленные немцами советские корабли лидер «Ташкент», транспорт «Украина», эсминец «Бдительный» и другие. «Надо спасать флот!» — говорил вице-адмирал Октябрьский.

Наступало утро, а люди все стояли, не расходились, вглядываясь в пустынный морской горизонт.

— Ну что же вы стоите товарищи, встанет солнце прилетит немецкая авиация и сделает из нас из всех тут кровавую кашу! — прозвучал, чей-то взволнованный голос.

— В оборону товарищи! — скомандовал генерал Родионов, и его тут же поддержали другие. Сотни голосов откликнулись таким же призывом.

— Строится! —

— Строится! —

Гремели разноголосые команды. Надо было сражаться, надо исполнять свой долг до конца и ни как иначе было нельзя.

И люди радовались любому приказу, они стали строится в колонны и маршем со слой обреченностью двинулись в сторону переднего края. Спуски к берегу и обрывы опустели. В ночь со 2 на 3 отчаявшиеся защитники изберут новый военный совет армии взамен сбежавшего, и хоть он и просуществует меньше суток, но это явилось редким случаем самоорганизации.

В попытке прорваться в горы к партизанам, в стремительной атаке погиб генерал-майор Петр Кузьмич Родионов. Он был сражен пулей, в первых рядах ведя за собой бойцов. Его тело было позже обнаружено и похоронено немцами, отдавшими ему воинские почести.

Священная обязанность командира разделять судьбу своих подчиненных до самого конца. В этом есть та особая горькая, но и, особенно, высокая честь которую знают немногие.

4 июля основная масса обескровленных измотанных голодных советских войск на Херсонесском полуострове после чудовищного по силе артиллерийского обстрела и интенсивной бомбежки все же сдалась врагу. Люди просто не могли уже больше сопротивляться. Не было сил, не было боеприпасов, отчаявшиеся стрелялись, другие уплывали в море на подручных средствах в надежде таким образом спастись от плена.

Перед строем пленных немецкий офицер произнес: «немецкое командование милует вас, потому что вы храбро как подобает настоящим солдатам, сражались».

Но взорванная батарея продолжала жить и сражаться еще до 12 июля.

Будучи полковником генерального штаба, знавшим военную историю, Родионов понимал горькую правду войны, стоящую за эвакуацией командования Черноморского флота и Приморской армии.

Но Паулюс и его штаб не бросили в кольце под Сталинградом своих окруженных солдат, оставаясь с ними до капитуляции. Хотя, несомненно, имели возможность эвакуироваться. А сам полковник не усматривал, ни подлости и трусости со стороны адмирала Октябрьского и генерала Петрова, он целиком оправдывал их, понимая ценность кадров для Ставки. Вероятно, в этом и была жесткая целесообразность войны. Та ее, правда, которой привычная человеческая логика не свойственна, это правда принесенных ради победы жертв, отвлекающих маневров, вырубленных целиком застрельных полков, правда — прикрывающих отход армии и героически гибнущих арьергардов.

Советские люди были словно вырублены из гранита, и сломить их врагу было просто невозможно. И коммунистическая мораль не сделала их не хуже прежних славных русских солдат. Не в страхе смерти заключена была победа над ними. Победа над такими людьми возможна была лишь в их полном истреблении или лишении смысла борьбы, тогда бы они перестали сражаться, опустив руки. Когда пропадает «ради чего». Придумайте смысл, то есть, то ради чего — «любовь», «свобода», «светлое будующее» и люди пойдут за вами хоть на край мира, в огонь в самое пекло, в ад. Только ради чего, это все надо? Придумайте, сочините, изобретите. И тогда зная ради чего человек может вынести все — плен, пытки, калечащие ранения, голод, смерть. А когда никакого смысла нет, он утерян, то, легко как сухая ветка, под порывом ветра человек ломается и теряет самого себя. Вот почему так важна идея вера если хотите.

За что они умирали? — спрашивал себя Владимир Иванович. Они умирали за Родину. Но чем была для них эта Родина? А ведь он еще поживший в СССР это так быстро это забыл. Родина была чем-то настоящим и светлым, ощущаемым, осязаемым всей каждого душой, великим, чем жил каждый советский человек и что любил больше своей жизни. И за Родину жизнь отдать ему было не то что не жалко, а почетно, это была не обязанность, а привилегия. Родина это была священная вера миллионов советских людей, вера в Сталина, вера в коммунизм, вера, воплощенная в их простой и радостной жизни, в их прекрасных городах и могучих заводах, в их гигантских стройках, в их любящих семьях. И окоп на линии фронта, и станок на заводе, и даже маленький кусочек хлеба в блокадном Ленинграде — все это тоже была их Родина, которую так сильно, так беззаветно они любили. И Родиной не были для них не предавший их Октябрьский, не бежавший Петров, а в те дни Родиной стал для них этот клочок выжженной перепаханной взрывами земли, пропитанный кровью и слезами, товарищи умирающие рядом и лежащий в руинах город. Родина это было то ради чего можно умереть, спокойно глядя врагу в лицо, что вело за собою их на подвиг в бессмертие.

9

Игорь отверг все уговоры матери, пойти учится в медицинский институт. Как и все по мужской линии, сын выбрал трудный путь офицера в это нелегкое время. Светлана плакала. Она была безутешна. Разве этого хотела она для своего мальчика?

— Как я вас всех Родионовых ненавижу! Вы все патологически больные на голову люди! —

В тот день, когда сын уехал в военное училище, она бледная необычно грустная первый раз сказала эти обидные слова своему мужу.

И трещина в отношениях поползла между ними. И как муж не пытался ее склеить, все было бесполезно, а со временем эта трещина постепенно углублялась, угрожая расколоть семью надвое. Да в этих словах Родионов чувствовал ее правду, наверное, это правильно когда что-то требуешь нужно и что-то отдать взамен. Государство, претендующее на жизнь и полное подчинение себе офицера, должно было дать ему в материальном и в моральном плане достойную жизнь, как это было и в царской России и в Союзе. А что могло тогда предложить им получившая, как, будто укравшая страну Ельцинская власть. Наверное, так же мучились в своем выборе после Октябрьской революции, бывшие царские не понимая, что делать им, кому служить?

Жена тогда отдалилась от своего супруга, с каждым годом становясь все больше и больше чужой, холодно равнодушной к нему. У нее появилась своя какая-то личная тайная жизнь отдельная от него. Там в этой жизни, она чувствовала себя женщиной, человеком, человеком среди людей. Людей простых обычных как она с такими понятными ей вполне осязаемыми земными желаниями. Казалось иногда, что она остыла не только к мужу, но и «предавшему» ее сыну. Она не то что бы им не интересовалась, нет, но она была черства, безразлична к любым вестям от него и даже когда он приезжал в отпуск, мать не сближалась с ним, проявляя к нему обычное формальное внимание, порой граничащее с раздражением от того, что сын снова появился дома. Разговаривала с мужем и сыном она редко, больше по делу, почти не о чем не спрашивала и не рассказывала сама ничего. Ее жизнь протекала отдельно от их жизни. Внутри семьи она замкнулась, существуя в круге семьи номинально, как математическая бездушная ломанная функция, автомат, который готовит, гладит, стирает, и приходит в дом ночевать. Иногда в ней проскальзывала та явная ненависть к сыну, мужу, и прочим Родионовым, которая была непонятна Владимиру. Она как будто старалась обличить их в их поступках в их жизни, все то, что по ее мнению они делали. А это был их врожденный эгоизм Родионовых, такая вот генетическая аномалия, от которого всегда страдать должны были их близкие, которых они делали несчастными. И все чем они прикрывались службой, долгом и прочим это все был только их собственный эгоизм и полная неприспособленность к какой-либо жизни с другими людьми, обычными, нормальными, то есть не Родионовыми, которых так много было вокруг. Которые живут как абсолютно нормальные живые люди из крови и плоти, жизнью, а не иллюзиями. По ее мнению все Родионовы были к жизни не готовы, инфантильны, а поэтому они и цеплялись за армию, как за парник, в котором росли, как в королевстве кривых зеркал ничего не зная о настоящей жизни. А поступок прадеда, она никаким таким подвигом не считала, она говорила, что все нормальные люди уехали, как только им представилась возможность, а этот дурак нет. Ему все что-то надо было, он что-то искал, ему мешала его раздутая до предела гордыня быть таким как все. Да он просто не мог быть как все другие нормальные люди! Ну, кому он сделал лучше, кому помог, что так глупо решил, и, в сущности, бездарно погиб с пистолетом в руке как простой ротный малообразованный командир. Он, генерал. Зачем нужно было ему этому генералу, который мог бы со временем выбиться в командующие армии и даже может быть фронта, и тогда навсегда прочно войти в историю войны в числе плеяды великих полководцев, так нелепо погибнуть в бою. А вместо этого этот гордый Родионов, которому стало жалко каких-то солдат, которых он сам себе и придумал, так бездарно погиб. Да он просто не имел права даже так поступить перед страной, перед государством, не то, что перед своей семьей. А ради чего этот весь фарс? Кто эти солдаты, в большинстве колхозный сброд, которому дай волю мигом бы сбежал сам из Севастополя и еще бы отпихивал ногой от борта отплывающей лодки того же Родионова.

Деньги делали жену самостоятельной. Она не считалась с мужем, ездила за границу, в командировки и на какие-то учебы. Кто он был такой, что бы указывать ей такой дорогой женщине, которая умеет жить и зарабатывать, как быть этот жалкий неудачник? Да он просто чучело в офицерской форме, посмешище с погонами полковника и двумя никчемными академиями. Которое, там в своем штабе каждый день рисует огромные карты цветными карандашами как дети, пишет никому не нужную документацию. Играет в войну, не наигрался еще. Ладно, он муж обрек себя на все это? Но как ее сын, ее единственный любимый мальчик, ради которого она жила, как мог он заразиться этой Родионовской болезнью? Всматриваясь в его фотографии из семейного альбома, она искала в сыне свои черты и черты мужа и всегда находила в нем больше своего, родного, но тогда почему он сделал так, и это мучило ее. Разве для этого она рожала и растила его, что бы отдать его этой военной Родионовской судьбе. Ну ладно служат другие, вон иной прапорщик на складе сидит и денег у него в кармане больше чем у генерала. И нет у него академий, и отвечает он не за направление и не планирует ничего, не делает сложных расчетов, а плюет, семечки и ворует каждый день понемногу, хоть по баночке тушенки. Баночка к баночке и в конце года машина новая, а этот полковник и что кроме моли в шкафу принес в дом, ведь нет ничего. И сын туда же. Вот у подруг дети кто экономист кто юрист и зарабатывать уже начали. А этого потянула романтика. Так его же отец-то растяпа, принципиальный слишком, не станет за сына хлопотать, хоть и полковник генерального штаба, а сына то к черту зашлют с таким отцом на куличики и не видать ему Москвы, а что сейчас без блата можно и без денег, время же такое. За этой дешевой правильностью муж просто прячет свой страх и неумение общаться с людьми. Вот на службе работает за пятерых, а генерала не дают никак, не умеет он зубы показать. И вот сейчас на новый год идет в состав оперативной группы…

— Я не смогу с тобой справлять новый год, — сказал муж, отправляясь спать. Спали они лет семь врозь, в разных комнатах, близости у них не было. У Светланы красивой сорокапятилетней блондинки давно уже был внимательный к ее требованиям любовник.

— А что же так? — спрашивала жена, сидя перед зеркалом. Она наносила на лицо дорогой крем и думала, что он стоит как полугодовая зарплата ее мужа. Тщательно втирая его в кожу вокруг рта и глаз, она высматривала появившиеся с возрастом морщинки. Но она оп прежнему также хороша и ухожена.

— Меня включили в оперативную группу, Грачев хочет ввести в Грозный войска, группировка готова, сейчас перемещается. Это мое направление, я его веду, — сообщал муж.

«Понятно» думала она: «я могу с Андреем (так звали ее любовника) встретить новый год вместе. Наконец-то все, то чем они давно мечтали, нежась в кровати во время редких встреч, после волны жарких объятий, страстных поцелуев и долгого совместного удовольствия, так сводившего ее с ума, теперь уже случится. Наверное, это будет лучший новый год в ее жизни, новый год с любимым человеком. Они будут пить шампанское, говорить обо всем, смеяться, а потом заниматься любовью до самого утра. И может она наконец-то решит уйти от мужа, а ее возлюбленный от своей сварливой жены, после чего они будут жить вместе, не прячась и никого не обманывая. Она оставит этого Родионова с его глупой гордостью, с его нелепой правильностью и уйдет навсегда к другому человеку, по дороге счастья и сильных позитивных открытых жизни все душой людей. И к черту это лицемерие, к черту эту опостылевшую давно жизнь! Все к черту! Разве она не заслуживает счастья? Сколько ей осталось цвести, еще пять, ну десять лет и все она не будет никому уже нужна. Завянет как роза в осеннем саду. Она будет обветшалой морщинистой, ее грудь и попка утратят свою упругость, кожа поблекнет. А сейчас как она красива! Она привлекательна, сексуальна, не зря она столько тратит на себя денег. А они сын и муж пошли к черту! А муж, кажется, опять пил с этим своим Волковым, ну от кого же тогда так свежим пахнет перегаром еще, во всей квартире, если тут есть только я и он?»

И она подумала о многих таких вот несчастных как их семьях, где супруги, давно уже ставшие чужими друг другу, коротая свой недолгий век, по какой-то странной привычке все живут и живут под одной крышей. Ходят как заведенные механические куклы на работу одной и той же дорогой, а вечером смотрят одни и те же скучные программы по телевизору, читают одни и те же серые пустые газеты. А когда у кого завод кончится, они просто тихо умирают. Родные когда-то люди ставшие теперь чужими. Что объединяет их жилая площадь, дети или все это сила привычки, сила инерции, которую так трудно преодолеть. Страх перед переменами? Она не понимала и то, что разделило их, сделало такими чужими.

— А ты пил со своим другом? — спросила Светлана о Волкове.

— У меня нет больше друзей, — отозвался Родионов, как в нелепом старом анекдоте, муж которого жестоко обманули друзья.

— Поздравляю тебя дорогой! Ты движешься правильным путем! — рассмеялась она и рубанула воздух рукой как Ленин, когда произнес схожую фразу «товарищи вы идете правильным путем!», указывая рукой направление вперед к светлому будущему.