Октавиан и Ливия. Глава 1. Цикл "Венценосная любовь".

Когда Ливия[1] уже была признанной владычицей мира — а это истинно так, когда владеешь Римом, — и ее уже называли Юлией Августой, и лишь немногие близкие люди отваживались на дружеское обращение к ней по имени, данному с детства, один из ее внуков сказал ей странные слова. Он подтвердил всегдашние ее мысли об этом, и упрочил свое место в сердце бабушки.

— Ты, — сказал ей Клавдий, — женщина осени. Ты вспыльчива и целеустремленна, любишь делать подарки, но тебя не назовешь щедрой. Никто не осмелится сказать, что ты зря потратила хоть один сестерций. Ты расчетлива и самолюбива, и всегда больше всего, и, прежде всего, заботишься о себе самой. Даже если речь пойдет о безумно любимом тобой супруге, все равно это так. Ты ревнива, и…

Она не дала договорить внуку.

— Никогда и никто не упрекал меня в том, что я ревнива. Даже Август, а уж он так часто подавал повод…

На этом самом месте Ливия остановилась, будто натолкнувшись на любопытный, изучающий взор внука. Не стоило бы говорить с Клавдием об изменах Октавиана Августа[2]. Ей не пристало обнажаться на людях, и она никогда не позволяла себе этого. Что это с ней, стареет?

Ее умница внук улыбнулся и продолжил:

— Ну да, ведь ты независима, очень независима. Ты не терпишь сцен ревности. Если бы кто посмел устраивать их тебе самой, ты ведь стала бы поступать назло?

Она не отвечала. Только холодно пожала плечами, отвернувшись от внука. Даже если это твой родной внук, надо ли позволять читать собственное сердце? Кто обязал ее к этому?

— Вот потому ты не устраивала сцен ревности Октавиану… полагая, что и он не станет их терпеть, и все сложится еще хуже. Ты — женщина осени, и ты умна. Ты умеешь подчинить сердце разуму. Ты, как никто другой!

На самом деле ей часто приходило на ум, что время рождения во многом определило и характер, и саму ее судьбу.

Она родилась накануне сбора винограда. Еще целый месяц после ее рождения вся округа (найти место, где родилась) срывала спелые, тяжелые грозди, давила их, и жила, увлеченная сладким, ароматным, кружащим голову духом.

В одну из их первых встреч, Август, будущий муж, сказал ей, что никогда еще не видел подобных губ, яркий, насыщенный цвет которых сравним лишь с красным вином. А карие ее, слегка отдающие зеленым, очень светлые глаза прозрачны, насквозь пронизаны солнцем, как грозди созревающего винограда…

Ей же самой было гораздо ближе другое сравнение. Она родилась в имении, где в зеленом море виноградной листвы утопало все вокруг. Лоза уходила корнями в землю. Земля была черной и грязной. Все же остальное стремилось к солнцу, вверх. Ей нравилось наблюдать, как удивительная ягода выпускает свивающиеся в кольца стебли, и эти стебли, эти кислые на вкус усики цепляются за плетень, за все, что позволит подняться выше. Ближе, все ближе к солнцу, к голубому, в редких облачках небу, чтобы утонуть в море воздуха и света…

Это было ей понятно. Она сама была такой!

Она была второй по счету дочерью Марка Ливия Друза Клавдия. Тот, в свою очередь, восходил корнями к Аппию Клавдию Цеку и его жене Авфиде, дочери Авфидия Луркона из плебейского сословия, трибуна[3]. Было ли это черным пятном в их истории, истории невообразимо гордого рода Клавдиев[4]? Она осмелилась однажды спросить об этом своего надменного, всеми патрициями Рима уважаемого отца.

Тот ответил не сразу. Призвал ее к себе в экседру[5] через час-другой, развернул свиток. И прочел ей, юной дерзкой дочери, отрывок из Плавта[6], коего любил, громким, поставленным голосом, от которого у жены его и всей многочисленной дворни, если в этом голосе проскальзывало неодобрение, душа уходила в пятки:

— Если бы все богатые люди брали, так же, как и я, дочерей бедных граждан, то в нашем государстве было бы больше согласия, мы бы возбуждали меньше ненависти, а наши жены, удерживаемые страхом наказания, не разоряли бы нас своей расточительностью. Они старались бы хорошими качествами возместить недостаток приданого и поэтому стоили бы больше, чем теперь. Жена не приходила бы к тебе, говоря: приданое мое больше чем удвоило твое имущество, ты должен мне давать пурпурные ткани, драгоценные камни, рабов, мулов, кучеров, слуг, которые бы следовали за мной, еще слуг для посылок, экипажи для разъездов… Обычно бешеные расходы сопровождают богатое приданое. Жена, которая ничего не принесла, подчинена мужу; но жена с большим приданым — это бич, это несчастье.[7]

Отец помолчал, строго глядя на дочь. Потом добавил:

— Возможно, таков был образ мыслей моего досточтимого отца, а твоего деда, юная Ливия, когда он ввел в свой дом дочь плебея.

Он не успел договорить, как услышал голосок дочери, возражавшей ему.

— Может быть, и так, а я думаю по-другому! Приданный раб[8] бабушки говорил мне, что она была красива, так красива, что у всех мужчин просто сердце заходилось… Дедушка был одержим ею, он с ума сходил и был готов убить каждого, кто приблизился бы к ней на лишний шаг!

— Не думаю, что знатная патрицианка должна бы открывать свой слух словам презренного раба, Ливия. Тем более позволить ему порочить своих родных и близких. Даже касаться их имен он не должен, и твой долг — не разрешить ему это. Все, что тебе нужно знать, я скажу сам.

— Тогда скажи мне, отец, она и вправду была так красива?

— Все, кто знал ее, в том числе и я, ее сын, думают, что ты до странности похожа на нее, маленькая Ливия. Да, она была очень красива…

Победительная улыбка дочери вселяет тревогу в душу отца.

— Ливия, я бы не хотел, чтобы, основываясь на моих словах, ты возносилась на крыльях надежды. Кто знает, куда. Если бы твоя бабушка была бы глупа так же, как она была красива, то, уверяю тебя, мой отец не то чтобы не женился на ней, он бы и не взглянул на ее хваленую красоту. До самой смерти своей он прислушивался к советам своей женщины, и ни разу она не подвела его. Она была мудра, дочь моя, умна необыкновенно. Век красоты, особенно красоты женской, недолог. Лучше стремиться к мудрости, нежели оберегать исчезающую красоту…

Видя, что Ливия по-прежнему витает в облаках, увлеченная мыслями о своей красоте, подтвержденной только что — самим отцом, подумать только! — патриций возвышает свой голос.

— Я хотел бы, дочь моя, напомнить тебе уроки истории, которые ты, видимо, плохо усвоила. Супружеская преданность и дочерняя привязанность сабинянок[9] способствовали образованию римского народа. Нравственной чистоте Лукреции[10] и невинности Виргинии[11] дважды обязан Рим поводом к своему освобождению. Только мольбы жены и матери могли убедить Кориолана[12] не губить отечество. Ловкие наущения честолюбивой жены внушили Лицинию Столону[13] закон, коим утверждалось торжество римской демократии…

Конечно, эти слова отца не воодушевляют Ливию так, как слова о собственной красоте, и все же не проходят мимо сознания. Не выслушать ее отца — хотела бы она видеть человека, который рискнул бы не выслушать ее отца! Среди тех, кого она знает, таких нет…

— Рим не менее обязан добродетели своих матрон, чем мудрости своих законодателей и мужеству своих воинов, дочь моя, — завершает отец сегодняшнюю беседу.

Он отпускает ее кивком головы. Ливия идет по дому, нет, не идет — летит — на крыльях своих особых, никому не ведомых мыслей о будущем величии. Ее красота завоюет мир, и кто знает, какие мужчины станут просить ее любви, когда придет час!

Свой flammeum[14] Ливия получила в пятнадцать лет. Отец воспользовался правом выдать замуж дочь[15] в полной мере. Ее не спросили ни о чем, даже в шутку, даже просто так. Никому не пришло в голову, что ей может не нравиться сама мысль о таком замужестве, и менее всего — ее мужу. Ее двоюродному брату, Тиберию Клавдию Нерону[16], к тому моменту исполнилось сорок три года. Он был соратником отца, и всего лет на десять-пятнадцать моложе. Из рук отца она переходила в руки брата, на коленях у которого провела половину детства. Ливия была привязана к нему, она уважала его — почти так же, как отца. Но при чем же здесь любовь, о которой она так мечтала?…

Близость тел не принесла им близости духа. Он принадлежал к тому типу мужчин, которым довольно в постели собственного короткого наслаждения. Повозился на ней несколько мгновений, глухо вскрикнул, и вот уже откатился в сторону, а там и спит, кротко и тихо посапывая возле ее мраморного плеча.

Почему она всегда думала, что это — лучшее из занятий? Может, потому, что в улыбках, смешках, разговорах дворни об этом было столько обещаний. Она любила подслушивать разговоры, ловить красноречивые взгляды. Многое домысливала сама, и потом, в имении, где прошло ее детство и короткая юность, держали лошадей, свиней и другую живность — ей доводилось многое подглядывать у природы. Но с ней все было не так, как грезилось. В первую ночь ей было больно. Тиберий не счел нужным подготовить ее к совокуплению хотя бы ласковым словом. Взял свое, причинив ей немалую боль. Было трудно ходить, и потом, она боялась даже дотронуться до своих грудей, которые он стискивал так неосторожно той ночью. Она возносила с того дня молитвы обитателю Геликонского холма, сыну Венеры Урании[17], чтобы тот сжалился над ней, и вопреки собственному предназначению, реже привлекал в ее постель мужа. Не желала она обвиваться вокруг него, «как плющ обвивает вяз»[18].

Понесла она с той самой первой ночи, о которой старалась не вспоминать. Да только очень скоро та принесла свои, для Ливии весьма горькие плоды. Каждое утро начиналось с чувства физической слабости, недомогания. Тошнота подступала к горлу. Едва успев проснуться и встать, Ливия начинала содрогаться в приступе рвоты. Кожа покрывалась холодным потом, руки дрожали.

Муж не пытался облегчить ей жизнь, хоть как-то утешить ее, помочь. Она же до того не знала, что такое болезнь, и воспринимала происходящее с ней как непреходящий, нескончаемый ужас. Ей был необходим кто-то, кто объяснил бы — все пройдет, надо притерпеться, переждать. Кто-то, кто с самого утра приласкав ее, принес бы ей легкую еду и покормил в постели. Пусть не сам, пусть отдав приказ рабам. Но ее муж отдавал приказы в другом месте… А в его доме еще никто не успел привыкнуть к ней, как к хозяйке. Никто не лез к ней с той надоедливой, мелочной заботой, которую она оставила дома и о которой была такого нелестного мнения когда-то. Ливии снилась мать, и, просыпаясь, она заливалась слезами, понимая, что мать далеко и ничем ей помочь не может.

То был первый урок, преподанный ей не отцом — самою жизнью, и научил он ее главному. Это часто пригождалось потом. Ливия научилась, истерзанная беременностью и одиночеством, заботиться о себе сама. Остальное пришло благодаря характеру, сформированному отцом. Упрямству, переданному ей с кровью. Сжав зубы, она говорила себе, что не умрет. Не умрет назло всему свету, покинувшему ее. Плакала, потом снова обещала себе, что не умрет, и затихала в своем большом, с громадной постелью, но таком пустом атриуме[19]…

Едва оправившись, вздохнув с облегчением от явно улучшившегося состояния незадолго до родов, Ливия взяла на себя труд по воспитанию поданных своего маленького государства, где по праву считала себя хозяйкой, но которое не признавало ее власть до сего дня…

Начала она с вилика, хитреца и стяжателя, державшего в страхе перед собой всю округу, но при этом мало заботившегося о своем господине, и вот последнее-то стало причиной его падения. Призвав вилика к себе, Ливия заставила его несколько мгновений подряд всерьез опасаться за свою жизнь. А главное — за имущество, коим тот дорожил больше жизни. Плут и предположить не мог, что за время беременности, столь тяжело протекавшей, Ливия могла интересоваться многим, так много узнать о своем новом имении… Не мог он представить себе, что в головке, столь легкомысленной, сложился четкий план по изгнанию недобросовестного управляющего. Он видел ее патрицианкой и красавицей, а потому предполагал в ней легкомыслие и даже глупость. Молодая женщина же увидела в нем первого врага своего, ответственного за все беды, за одиночество, за непрерывные слезы первых месяцев… Долго она с ним не разбиралась. Предъявив ему несколько счетов, по которым неопровержимо выходило, что вилик — вор и проходимец, она предложила управляющему покинуть имение.

— Если в течение двух-трех дней ты не покинешь пределы наши, — не глядя на вилика, словно даже взгляд на него осквернил бы ее, произнесла неумолимая хозяйка, — я найду на тебя управу. Магистрат[20] не оставит меня в беде, и претор[21] уже предупрежден мною. Если бы даже ты был невиновен, то и тогда не избежать тебе хотя бы заключения до суда над тобою. А так как ты виновен, и ты, и я убедились в этом… Оставишь новому вилику, который ждет тебя у ворот, ключи от кладовых. Те деньги, что достались тебе обманным путем от последней поставки наших вин в столицу, тоже вернешь, сумма тебе известна, она на этом куске пергамента…

Ливия швырнула в лицо разжалованному управляющему счета.

— Кредиторы ждут тебя у ворот тоже… Не моя то забота, заботиться о чужих деньгах, да только и ответ за тебя держать не собираюсь, ни одной жалобы не выслушаю от тех, кто не выщипал у тебя последние перья за свои деньги. Сейчас раздашь все, что положено людям, и убирайся… Полагаю, у тебя кое-что еще останется, из того, что наворовано ранее… Ну да ладно. Считай, это плата твоей лицемерной жене и уродине-дочери, что не могла до сих пор выйти замуж, имея неплохое приданое. Теперь, если лишить ее последних денег, и вовсе не выйдет. Плохо смотрели они за мной, но я хочу сейчас одного — никогда больше не видеть их, и потому отпускаю. Негоже ребенку моему видеть вокруг себя подобных женщин, дабы не отвратился он от всего женского, если будет мальчик, и чтобы девочка, если девочка придет в мир, не стала такой же безобразной…

Вилик не ведал, что после разговора с ним хозяйка забилась в постель, и долго, горько, неудержимо плакала. Не потому, что жаль было вилика или его бесстыдных женщин. Просто потому, что это было ее первое столкновение с жизнью, первое противостояние. Она справилась, но напряжение было слишком велико для беременной одинокой женщины.

Ребенок во чреве ее толкнулся раз, другой. Она прижала руку к животу, стремясь успокоить дитя. Ничуть не бывало. Резкий толчок, казалось, прервал дыхание, остановил сердце. Она задохнулась, рванулась с постели в страхе…

Через мгновение жизнь вернулась к ней. Но опасение осталось.

— Ты — мальчик? — спросила она того, неведомого, что жил в ней всего несколько месяцев, но истерзал ее невыносимо. Спросила тихо, едва слышно. — Конечно, о чем я спрашиваю, — ответила себе сама. Мальчик… Кто же еще может быть так требователен, так жесток со мной, если не мужчина. Все вы таковы…

Вскоре молодую женщину не узнать было. Многие матери, приводя ребенка в мир, пытаются за время, что осталось до счастливого мгновения, мир этот переделать. Украсить. Отмыть. Отчистить. Облагородить. Ливия превзошла в этом стремлении многих. Она была неукротима. Последняя песчинка с мозаичных полов была сметена, последняя паутинка на стенах безжалостно изгнана. На кухне метались по ее приказу повара и поварята, изобретая новые блюда, стремясь утолить ее возросшую потребность в еде какого-то особенного, необычного вкуса. Новый вилик сбился с ног, пытаясь исполнить каждый приказ будущей матери, желающей украсить цветами, вазами, гирляндами листьев и плетеной лозой каждый угол в доме и каждую тропинку вне дома. Все вздыхали с облегчением, когда Ливия наконец ощущала усталость. Большое плетеное кресло выносилось в сад, и молодая женщина успокаивалась в нем, замолкала. Давая вздохнуть и многочисленной челяди, которую изводила донельзя…

— Лично высеку каждого, кто произнесет вслух громкое слово… Избегайте топота и грохота, не ходите, не говорите, не смейтесь и не плачьте, пока она спит… Говорю вам, дайте покой моим старым костям, если не хотите, чтоб я выломал ваши, — грозился бедняга-вилик. — Не по годам, не по годам мне этот груз, вам я согласился служить, не себе, о чем и жалею…

Устроившись в кресле, Ливия подтягивала к подбородку овечью шкуру, смежала веки. Начинала грезить…

Еще в детстве, в родном доме, она мечтала все о том же, и, став женщиной, не изменила предмету своих мечтаний. Только оттенки ее мечтаний поменялись. Когда-то она просто восхищалась Люцием Юнием Брутом[22]. В рядах его войска сражалась в мечтах, поражая мечом ненавистных приспешников Тарквиния[23]. Проявляла чудеса храбрости. Неслась в рядах конницы, шла мерным, грозным шагом вместе с легионом. Однажды стояла за спиной Брута в страшный для того день. Консул председательствовал в суде, именно в тот самый день, по воле богов…

С тоской смотрит отец-судья на своих сыновей, привязанных к столбам на площади. Их вина, вернее, их измена, доказаны. И сами юноши не отрицают. Да, вместе с другими знатными молодыми людьми участвовали в заговоре на стороне царя Тарквиния. Да, злоумышляли против юной свободы Рима. Но цари — посланники богов на земле, и не дело людей их свержение, пусть даже эти люди возмечтали о свободе, лучшем из благ на земле….

Истинно римский дух живет в Люцие Юние Бруте. Как ни в ком другом. Единственная надежда дома его перед ним, на площади, и они виновны. Надежда и в глазах их, устремленных на отца, надежда на отцовскую любовь и прощение. Любовь была всегда, с самого детства, а там, где любовь, там всегда вьет себе гнездо надежда. Но Брут отводит глаза от сыновей. Выбора нет. Для него никогда и не было этого выбора. Рим — или ничто. Рим замер за его спиной в ожидании. Ливия не может перевести дух, дыхание стеснено, дрожат руки. У нее — не у ее героя.

— Ликторы[24], говорит Брут. — Исполняйте свои обязанности.

Тит и Тиберий схвачены ликторами, с юношей срывают платье. В ход пошли розги, их свист их перемежается со стонами несчастных, обреченных… Вот уже один из ликторов вооружился секирой. Мгновения ужаса, фонтаны крови. Без всяких признаков скорби смотрит на обезглавленных консул. На истекающую кровью свою надежду смотрит Люций Юний Брут. Потом, закрыв голову и лицо, удаляется с места казни. Все, что было дороже всего на свете для Брута, принесено в жертву свободе и отечеству. Свобода и отечество — превыше самого дорогого…

Так, во всяком случае, рассказывал ей отец, и так было в истории Рима. Но что с того? Ливия додумывала сама. Как она встала на дороге у Брута. Как сказала ему самое главное: что заменит ему всех на свете. Как Брут назвал ее истинной дочерью Рима и своей. Как второй Лукрецией стала она в глазах народа, только не погибшей. Как утешала своего героя, как возвращала улыбку на уста измученного Брута-отца…

Теперь, повзрослев, в мечтаниях своих она снова была с Брутом. Ее собственный отец сражался в рядах армии его потомка, защищал Республику[25]. Потомка ли? Многие сомневались в этом весьма, ведь патрицианский род Юниев закончился на Тите и Тиберии, казненных отцом. Но не это было важно Ливии. Само слово «Брут» волновало душу. Ей представлялось теперь — герой-победитель не она, конечно. Ни с кем она не сражается. Но Люций Юний, вот кто, а потом, убив Тарквиния, он возвращается к ней, Ливии. Взяв ее за руку, уводит под ликующие крики толпы. Куда-то в темноту, туда, где остаются они вдвоем. Нежно касается губами ее глаз, губ. В эти мгновения сердце Ливии замирало, ей казалось, она летит, несется куда-то, и сладко ей ощущать эту нескромную ласку героя своих мечтаний…

В один из дней, Ливия, предававшаяся грезам, уснула. И приснился ей сон, ставший вещим. Позже поняла она его истинное значение. Впрочем, сразу после пробуждения она уже знала, что неспроста ниспослан ей богами этот сон, и многое предугадала. Многое, но не все.

Итак, приснился Ливии странный сон…

Серое, мрачное утро. Странные, заповедные места. Невийский луг, темнеющий вдали Арсийский лес[26]. Обиталища богов, не людей. Утренний туман, и непохоже вовсе, что солнце, едва проглядывающее сквозь тучи, сможет рассеять плотную занавесь из капель воды. Сегодня смертные нарушили покой бессмертных. Это — римляне и этруски. Брут во главе конницы, сопровождаемый ликторами. Публий Валерий Попликола[27], проверенный тысячекратно в бою и трудах Брутом друг и соконсул, ведет пехоту позади конницы. Со стороны леса выдвигается такое же войско. Только здесь, во главе этрусской конницы, Арунс, сын ненавистного, изгнанного римлянами навеки, царя Тарквиния. Тарквиний тоже здесь, ведет выстроившуюся четырехугольником пехоту. Смутными тенями видят друг друга противники, не менее грозными, впрочем, от этого. Топот и ржание лошадей, бряцание оружия трудно не услышать. Туман заглушает звуки, но и он не всесилен. Расстояние между войсками все меньше. Напрягают глаза едущие впереди. Ливия видит знакомый прищур глаз Брута. Ее герой ничего не боится, но напряжение предстоящего боя волнует, будоражит его. Брут то хмурится, то улыбается вдруг.

Внезапно луч солнца, ошеломляюще яркий, ослепительный, падает на Брута, вырывает из полотна тумана. Он грозен, герой Ливии, но потому, быть может, и особенно красив для нее. Он сжимает копье в руке, и улыбка его страшна. В ней — предчувствие гибели Тарквиниев, и сладость свершившейся мести. Тем, кто коварно погубил его сыновей, превратив их в заговорщиков. Тем, кто сражался с Римом и с римской свободой. Брут потрясает копьем, с губ его слетает мощный крик. Он бросает коня вперед…

В ответ слышен крик Арунса, разглядевшего своего врага. Солнце светит сквозь туман неярко, но лучей его уже достаточно для сердца, в котором живет неугасимое пламя ненависти, и для глаз, горящих огнем мести.

— Вот он, человек, изгнавший нас из отечества! Смотрите, как надменно скачет он, украшенный нашими знаками отличия! О боги, защитники царей, помогите мне!

Несутся навстречу друг другу два всадника, не щадя своих коней. Да что там кони, люди несутся навстречу собственной гибели. Глухо, протяжно стонет Ливия во сне. Она почему-то ощущает тревогу за обоих всадников. Не просто тревогу. Женщина четко осознает, что любит обоих, и равно боится за них. Еще можно броситься между ними, стать на пути у тех, кто дороже ей собственной жизни. Ведь с детских лет знает она, что им суждено убить друг друга, пронзив копьем. Так погибли Люций Юний Брут и Арунс Тарквиний, отец рассказывал об этом не раз…

Но ведь в этот раз все может быть по-другому. Если она, Ливия, бросится между ними, закричит, что любит обоих, пусть возьмут ее жизнь как выкуп вражде и ненависти, если встанет у них на пути, все может быть по-другому…

Но тщетны ее усилия бежать, кричать… Ноги ее приросли к земле, горло сдавило чьей-то беспощадной рукой, да так, что едва дышится. Все ближе всадники. Они столкнулись со всего размаха, пронзили копьем щит и грудь друг друга. Упали в предсмертных муках с лошадей…

Бежит к ним обретшая вдруг силу в ногах Ливия. Бежит, летит, простирая руки. Вот они. Один из них — ее отец, она это знает. Тот, кто был Брутом, он ее родной отец, конечно, и это совсем не удивляет Ливию. Во сне они стали одним, и этот один убит, окровавлен, растоптан лошадьми, несущимися вперед. По всей округе — ужас боя, крики, скрежет мечей и искры ударов. Ливия идет дальше, ни кони, ни всадники, ни пехотинцы ее не достанут, она это знает. И нечего ей бояться. Те, кто были ей дороги, уже погибли, и ей самой совсем нечего страшиться. Она подлетает к всаднику, что был врагом ее отца. Щит его пробит, и он весь в крови. Но, чудо! Кажется, жив, жив! Ливия приподнимает голову воина, кладет ее на свои колени. Не может быть Арунс Тарквиний, предатель Рима, ее мужем, но почему-то во сне она точно знает, что он ей муж… Воин улыбается ей. И сквозь шум боя она слышит его шепот: «Быть тебе моей, Ливия! ».

Отец погиб, но муж жив, понимает бедная женщина. В смятении чувств, охватившем ее, столько и горя, и неудержимой, рвущейся из сердца радости…

Меж тем солнце, не так давно светившее сквозь туман, вдруг исчезает вообще. Тьма воцаряется над миром. И в этой тьме не разглядеть, кто друг, а кто враг. Битва стихает поневоле. И в тишине Арсийского леса вдруг слышен звук необычной чистоты, высокий, однотонный, бесконечно длинный звук. Все, то есть Ливия, понимают, что не человек извлекает его из своей груди, но бог…

Это Сильван[28], бог лесной. Самое храброе войско способен повергнуть он в страшный ужас, и побежит от него сильнейший, и убоится храбрейший…

Заговорил Сильван, снизошел к смертным.

— Внемлите все, и римляне, и этруски! Не знаете вы, кто победил, на чьей стороне сила… Прекратите братоубийственную войну! Довольно!

Тишина в лесу. Когда говорят боги, молчат смертные, и уж, конечно, не сходятся в глупой, бессмысленной резне…

— Одним воином больше! Всего одним… У этрусков погиб лишний воин, и значит, римляне победили! Так говорю вам я…

Молча стоит Ливия. Римляне победили…

Война прекращена. Не раньше, чем погиб ее отец, ее Брут…

Но она, Ливия, нашла себе мужа. Среди тех, кто был врагом…

Она проснулась в слезах. Она твердила: «Он умер, умер!». На расспросы не сразу ответила: кто же умер. Потом, когда первый приступ рыданий прошел, сказала:

— Мой отец, он умер. Или умрет скоро, но это правда, правда…

Никто не поверил ей, даже преданный вилик. Ее уверяли, что все хорошо и все замечательно. Ее супруг, Тиберий Клавдий Нерон, ее отец Марк Ливий Друз Клавдий — люди не последние в стране, и пусть сейчас они воюют, но это — не навсегда. Да, идет война, а исход войны всегда сомнителен. Но триумвиры[29] сейчас отрезаны флотом от Италии, на них надвигается голод, об этом знают все, и со дня на день они непременно сдадутся. А отец и муж вернутся, прославленные своей победой над цезарианцами…

Она замолчала. Потеряла вдруг интерес ко всему происходящему. Потухла. Не стало слышно властного ее голоса. Не стало бесчисленных приказов, доставлявших столь много неприятностей окружающим. С тревогой поглядывал на свою непостижимую хозяйку вилик. Боялся всего на свете, от выкидыша до смерти. До побега. Ливия слишком любила отца, бросалось в глаза различие между этой страстной любовью и ровным, граничащим с равнодушием чувством к двоюродному брату-мужу. А ну как догадается броситься помогать, спасать, вон как глаза горели, когда о Бруте рассказывала, прямо воин в столе[30], а сама-то на сносях, ей не подвигах думать следует, а о соплях да материнских нежностях. Девчонка! ...

А потом пришло известие о сокрушительном, страшном поражении. Семнадцать тысяч только пленных. Тысячи погибших республиканцев. Столько видных людей, что там Сервилий Каска[31], первым поднявший руку на Цезаря, хоть о нем столько болтают… Заслуженное возмездие, говорят, может быть, да только что уж там.

Марк Брут бросился на меч. Безысходность… Голова его брошена к ногам статуи Цезаря. Отец нашей-то, бедняжка, как ей сказать… Он ведь тоже последовал примеру Брута. Да ничего от него детям не останется, проскрипции[32] неминуемы, и уже начались… Самое имя исчезнет, все сотрут. Погребению никто из республиканцев не подлежит. Октавиан сказал громко и вслух на всю страну: «Об этом позаботятся птицы!»… Хозяин-то наш, где он? Лежит там, где-нибудь на поле…

При ней старались промолчать, вилик заткнул слишком громко говорящие глотки. Ее жалели, за нее боялись. Да только разве можно скрыть очевидную беду, если она рвется в дом? Однажды она все-таки расслышала болтовню старой полуглухой рабыни, что с дуры возьмешь, ей если и сам Юпитер-громовержец в ухо пукнет, так она шепотком сочтет. Зато крик Ливии был услышан в каждом углу дома…

Начались роды. Как она мучилась, как страдала! Мальчик был крупным, рвался в мир неукротимо, разрывая ее тело, вынося с собою казалось, все внутренности…

Тиберий, ее сын, будущий принцепс[33], родился шестнадцатого ноября семьсот одиннадцатого года от основания Рима[34].

Через день появился в доме неведомо какими тропами пробравшийся сюда и чудом уцелевший Тиберий Клавдий Нерон. Грязный, заросший, потерянный. Мрачный.

Следующий год почти весь ушел на беготню по улаживанию своих дел. Тиберий-старший всеми силами старался показать, что теперь находится в стане цезарианцев. Он извернулся и избежал проскрипций, благодаря своему прошлому и незаметности в среде таких, как отец Ливии. Среди тех не был он, видимо, заметным. Не был истинным врагом, а так, перебежчиком. Туда-сюда, потом снова обратно.

Ливия помалкивала. Забот с малышом доставало, и если Тиберий Клавдий оставил ее в покое, с ее воспаленной перевязанной грудью, с ее явным отвращением к ласкам и объятиям… Чего же еще пожелать, как не покоя. Ей нравилось уходить, погружаться в горе. Она говорила с отцом, она не прощала ему ухода, и примирения со случившимся не было ей дано…

А потом Тиберий Клавдий Нерон метнулся снова на какую-то сторону. Явно не ту, на которую следовало. Началась Перузийская война[35]. Была проиграна. Они бежали, на сей раз всей семьей. В Неаполе, когда они прятались от настигающего их врага, все того же Октавиана, малыш Тиберий чуть не выдал их своим плачем. Страх родителей, вынужденных спасаться бегством, осознавался ли ребенком? Оставил ли след в его характере? Кто же ответит «нет», все может быть…

[1] Ли́вия Друзи́лла, после 14 года Ю́лия Авгу́ста или Ли́вия Авгу́ста(лат.Livia Drusilla, Julia Augusta, Livia Augusta.) (58 г. до н.э., Рим — 29 г н.э., Рим) — жена первого римского императора Октавиана Августа (38 — 14 гг. до н.э.), мать императора Тиберия, прабабка императора Калигулы, бабка императора Клавдия, и прапрабабка императора Нерона. Была обожествлена императором Клавдием.

[2] Октавиа́н А́вгуст(лат.Octavianus Augustus[ɔk.taː.wiˈaː.nʊs au̯ˈgʊs.tʊs], при рождении — Гай Окта́вий Фури́н, Gaius Octavius Thurinus;23 сентября 63 года до н.э. Рим — 19 августа 14 года н.э., Нола) — древнеримский политический деятель, основательРимской империи. 13 раз занимал должностьконсула, с 12 года до н. э. — великий понтифик, с 23 года до н.э. обладал полномочиямитрибуна (tribunicia potestas), во 2 году до н. э. получил почётный титул «отец отечества» (pater patriae).

[3] В данном случае имеются в виду народные трибуны — римские магистраты, избиравшиеся только из плебеев с494 г. до н.э. как защитники интересов плебеев против патрициев. Народные трибуны имели право собирать трибутные комиции, вносили в комиции законопроекты, обладали правом вето, т.е. могли приостанавливать действия и решения магистратов, опротестовывать мнение сената. Особа народного трибуна считалась священной и неприкосновенной, насилие над его личностью приравнивалось к религиозному преступлению.

[4] Род Клавдиев (лат. Сlaudii) — знаменитый древнеримский род. Родоначальником Клавдиев считается сабинянин Атта Клавз. Последний переселился около504 г. до н.э. в Рим, сменил имя на новое — Аппий Клавдий Сабин, и был принят в число патрициев. В период борьбы патрициев и плебеев (начало 5— начало 3 вв. до н.э.) Клавдии отличались особым высокомерием и упорством в защите прав патрициев. В 4 веке до н.э. из рода Клавдиев выделилась плебейская ветвь Марцеллов. Со времени консула Гая Клавдия Нерона (победителя карфагенян при Метавре в 207 году до н.э.) оформилась ветвь Неронов, предков императора Клавдия.

[5] Экседра — большая комната, обычно открытая (для лета), для зимы — с потолком или сводом.

[6] Плавт, Тит Макций (ок. 250 — 184 гг. до н.э.) — римский поэт— комедиограф.

[7] Плавт. «Пьеса о кубышке».

[8] Согласно распространенному обычаю, невеста приводит в новый дом своего раба, который называется — приданный раб. «Быт и нравы древних римлян». Поль Гиро. Изд. «Русич», Смоленск, 2002г.

[9]Саби́ны, илисаби́н(лат. Sabini — ед. числоSabinus), или южные пицены — народ италийской группы (италики), язык которых находился в ближайшем родстве соскским иумбрским языками, и в более отдалённом — с латинским языком. Жили в античной Италии до основания Рима, на территории современных административных районов Лацио, Умбрия и Абруццо, предгорья Аппенин к северо-востоку от Рима, этот регион также называется Сабина. Часть сабинов, обитавших на холмах Рима, сыграли большую роль в образовании римской народности и формировании их религии. Согласно легенде, римляне похитили во время одного из празднеств сабинянок, чтобы взять себе в жены. Примерно через год армия сабинов подошла к Риму, чтобы освободить пленниц, но те вышли на поле боя с младенцами от новых мужей на руках и добились примирения сторон.

В 290 год до н.э. племя было окончательно покорено римлянами, а в 268 году до н.э. сабины получили римское гражданство. Впоследствии сабины быстро утратили свой язык и латинизировались.

[10] Лукреция(лат.Lucretia) (ок 500.г до н.э.) — по преданию, римская женщина, славившаяся своей красотой и добродетелью. Жена римского патрицияТарквиния Коллатина и дочь консулаСпурия Лукреция Триципитина. В509 г. до н.э.во время осадыАрдеи на пиру у старшего сына царяСекста Тарквиния вышел спор о достоинствах жен пирующих. Для того, чтобы разрешить спор, разгоряченные вином пирующие вскочили на коней и отправились по очереди в дом каждого. Лишь жену Коллатина Лукрецию застали за работой, в то время как жены остальных предавались забавам в кругу сверстниц. На следующий вечер Секст вернулся в дом своего родича. Ночью, угрожая женщине оружием, он обесчестил её, после чего — скрылся. Тотчас Лукреция послала гонца к отцуСпурию Лукрецию Триципитину и мужу. Когда они прибыли в сопровождении Луция Юния Брута и Публия Валерия, она поведала им о произошедшем, после чего покончила с собой. Тело Лукреции вынесли на улицы, демонстрируя преступление царской власти. Подняв народ в Коллации, восставшие устремляются в Рим. Там они также воодушевляют народ на борьбу, после чего принимается решение об изгнании царя.

[11] Виргиния или Вергиния — героиня ранней легенды Древнего Рима первой половины V века до н. э., описаннаяaвтором«Римскойистории» Титом Ливием в 3-мтоме«Истории». История связпна с борьбой римских плебеев с патрициями, т.н. децемвиратом. По окончании года децемвиры не сложили с себя власти, а самовольно остались в ней и на следующий 449 год (305 год от основания Рима). Когда был умерщвлен бывший трибун, Л. Сикций Дентат, и Аппием Клавдием было учинено насилие над плебейской девушкой Виргинией, народ возмутился и удалился на Священную гору, где состоялось примирение между патрициями и плебеями, на условии отмены власти децемвиров и восстановления прежнего порядка. Новыми консулами, Л. Валерием и М. Горацием, были предложены и центуриатскими комициями приняты законы (лат.leges Valeriae Horatiae), которыми права плебеев были расширены и постановлялось, чтобы правление, подобное децемвиральному, никогда не учреждалось, и что тот, кто учредит подобное правление, может быть убит безнаказанно кем угодно. Низложенные децемвиры были преданы суду. Двое из них, Аппий Клавдий и Оппий, сами лишили себя жизни, а другие удалились в изгнание.

[12] Гней (по другим данным Гай) Ма́рций Кориола́н(Gnaeus/Gaius Marcius Coriolanus, ?470-e гг. до н.э. — ?) — первый легендарный представитель рода Марциев, получивший почётный когномен за взятие столицывольсков Кориол в 493 г. до н.э. Когда в следующем году в Риме начался голод, из Сицилии прибыло зерно, и Кориолан, ставший во главе патрицианской партии, предложил продавать его по низким ценам, если плебеи откажутся оттрибунской защиты. Трибуны вызвали его в суд, причём это был первый случай вызова патриция на суд плебеев. По Ливию Кориолан на суд не явился, а отправился в добровольное изгнание к вольскам и начал искать повод к войне с Римом. По Дионисию Кориолан присутствовал на суде, успешно выступил в свою защиту, но был всё-таки осуждён, так как вскрылся факт присвоения военной добычи, захваченной во время похода против анциатских вольсков. Возглавив вместе с вольским аристократом Туллом Ауфидием собравшихся у Ферентинского источника вольсков, Кориолан довёл их войско до Рима и только посольство женщин во главе с его женой Волумнией и матерью Ветурией тронуло его сердце, и он отвёл вольсков от города, за что был убит ими как предатель, и в Риме патрицианские женщины носили о нём траур в течение года.

[13] Лициний, Квинт Кальвий Столон ()— народный трибун 376 г. до н.э. Провел вместе с Л. Сестием три закона, давшие в 367 г. до н.э. плебеям политическое равноправие.

[14] Flammeum ( от лат. — пламя, огонь) — огненно— красная свадебная фата.

[15]Отцы семейств, как правило, и заключали браки между своими детьми, руководствуясь бытующими моральными нормами и личными соображениями. Выдавать замуж девушку отец мог с 12-летнего возраста, а женить юношу с 14-летнего. Древнеримский брак, особенно в высших сословиях, заключался часто из финансовых и политических интересов. Несколько семей с родственными связями образовывали род (gens), самые влиятельные из которых играли важную роль в политической жизни.

[16] Тиберий Клавдий Нерон(лат.Tiberius Claudus Nero), (ок.78 г. до н.э. — 33 г. до н.э.) — римский политический деятель и военачальник, отец императораТиберия, первый муж Ливии Друзиллы.

[17] Гименей(др. — греч. Ὑμήν) — в греческой мифологии божество брака, собственно олицетворённая брачная песнь. Рассказы о его происхождении и связях с различными мифическими лицами противоречивы.По Ксанфу Лидийскому, сынДиониса и Афродиты (Венеры), отец Тантала и Аскала. Согласно философу Проклу, Гименей — мысленный брак между Афродитой Уранией и Гефестом.

[18] П. Гиро. «Быт и нравы древних римлян». Смоленск, Изд— во «Русич»,2002 г., стр. 33.

[19] Атриум или атрий (лат. atrium — помещение, почерневшее от копоти) — первоначально, в эпоху царей и первые века Республики, единственная комната жилища римлян. Впоследствии, поздние века Республики и эпоху Империи, главное помещение в римском доме.

[20] Магистрат(лат.Magistratus — «Начальство») — сословный органгородского управления. Древнем Риме — должностное лицо, избираемое населением на 1 год, для безвозмездного исполнения государственных функций, а также общее название этих должностей.

[21] Пре́тор(лат.praetor, от prae-ire — идти впереди, предводительствовать) — государственная должность в Древнем Риме. В ходе исторического развития Древнего Рима содержание и функции этой должности менялись. Во времена Империи должности преторов уже потеряли былое значение, но служили необходимой ступенью для замещения целого ряда высших административных постов и офицерских должностей на пути к сенаторской должности. В эпоху Империи преторами назывались также высшие должностные лица в городах.

[22] Луций Юний Брут(лат. Lucius Iunius Brutus) — один из основателейРимской республики, возглавивший восстание против последнего римского царя Тарквиния Гордого в 509 до н.э… Один из двух первых римских консулов.

[23] Луций Тарквиний Гордый(лат.Lucius Tarquinius SuperbusилиТарквиний II) — согласно римскому преданию, последний, седьмой царь Древнего Рима в534-509 гг. до н.э… Известен своей тиранией. Был изгнан из Рима.

[24] Ликтор(лат.lictor) — особый вид госслужащих; упоминаются в истории со времени правления вРиме этрусских царей (VII век до н.э.). Первоначально ликторы были исполнителями распоряжениймагистратовcum imperio. Впоследствии осуществляли только парадные и охранные функции при них, заключавшиеся в сопровождении высших магистратов и наблюдении, чтобы тем оказывали надлежащие почести. Были вооружены фасциями.

[25] Римская республика(лат. Res publica Populi Romani — «Общее дело народа Рима») — историческая эпоха Древнего Рима (509-27 гг. до н.э.). Государственно-политический строй Республики совмещал демократические, олигархические и монархические (в традициях предшествовавшей царской эпохи) элементы.

[26] Битва у Арсийского леса(битва на Невийском лугу) — легендарное сражение, считающееся первой битвой Римской республики. Согласно Плутарху, состоялось в канун мартовских календ, то есть в последний день месяца очищения (28 февраля). После изгнания из Рима Тарквиний Гордый и его сыновья отправились просить помощи у этрусков. Вейи и Тарквинии предоставили им войско, в других городах были навербованы наемники, и бывший царь выступил в поход на Рим. Консулы Брут и Публикола переправились через Тибр и встретили царскую армию на Невийском лугу, рядом с дубовой рощей, посвященной Горацию (Арсийский лес). Бой завершился ничейным исходом, по словам Плутарха, противников развела непогода. Далее рассказ античных авторов приобретает откровенно фольклорный и мифологический характер. По словам Дионисия, многие римляне пали духом, потеряв предводителя и понеся большие потери, и уже подумывали об отступлении, когда в темноте из рощи раздался нечеловеческий голос, который услышали воины обеих армий: У этрусков одним павшим больше. Победа за римлянами! По словам Ливия, римляне посчитали, что это голос бога Сильвана, по мнению Дионисия — либо Фавна, либо героя, которому была посвящена роща. Ливий пишет, что этруски не стали дожидаться утра и поспешно отступили, Дионисий сообщает, что Публикола прогнал их, штурмом взяв лагерь, Плутарх добавляет, что в плен было взято пять тысяч человек.

[27] Публий Валерий Публикола или Попликола(лат.Publius Valerius Publicola илиPoplicola), точнее было бы «Поплий Валесий Попликола» (архаич.лат.Poplios Valesios Poplicola) — один из легендарных основателей Римской республики, возглавивший восстание против последнего римского царя Тарквиния Гордого в 509 г. до н.э… Четырежды избирался консулом, в том числе был консулом-суффектом в первом году существования республики.

[28] Сильван(лат. «из лесов») — божество-опекун из римской мифологии. В качестве духа-защитника леса он рассматривается в первую очередь как покровитель дикорастущих деревьев. Он описывается также как божество-покровитель полей и виноградников и как защитник границ владений фермеров. Данная мифологическая фигура, возможно, ведёт своё происхождение от этрусского божества Селванса.

[29] Триумвират(отлат.Tres — три + vir — муж: «союз трёх мужей») — политическое соглашение, союз влиятельных политических деятелей и полководцев вРиме в период гражданских войн I века до н.э., направленный на захват государственной власти. В годы падения римской республики власть дважды переходила от сената и магистратов к тройке людей (где каждый раз третий участник был слабее двух основных соперников). Оба раза триумвираты завершились гражданскими войнами.

[30] Сто́ла(лат.stola) являлась особой формой женской туники с короткими рукавами (иногда — без рукавов), широкая и со множеством складок, доходившая, вероятно, до щиколоток; внизу обязательно пришивалась пурпурная лента или оборка (лат.instita. На талии стола повязывалась поясом. Такую одежду носили матроны из высшего общества и не смели надевать ни отпущенницы, ни женщины легкого поведения, ни рабыни.

[31] Гай Сервилий Каска — один из убийц Юлия Цезаря, брат Публия Сервилия КаскиЛонга, тоже одного из участников заговора.

[32] Проскрипция(лат. Proscriptioотproscribere— «письменно обнародовать, оглашать») — в Древнем Риме — список лиц, объявленных вне закона. За выдачу или убийство включённого в списки назначалась награда, за укрывательство — казнь. Имущество проскрибированного подвергалось конфискации, потомки лишались почётных прав и состояния. Изобретённое Суллой как орудие массового политического террора (82-79 гг. до н.э.), проскрипция использовалась им и его приближёнными также для сведения личных счётов и как средство обогащения. Проскрипциями ознаменовал свой приход к власти в 43 г. до н.э. Второй Триумвират (Октавиан, Лепид и Антоний) — самым известным из проскрибированных тогда был Марк Туллий Цицерон.

[33] При́нцепс (лат.Princeps— первый) — первый в списке древнеримских сенаторов (принцепс сената (princeps senatus)), обычно старейший из бывших цензоров. В эпоху Империи почётное место принцепса после трансформации стало важным атрибутом императорской власти.

[34] Родился в Риме16 ноября 42 года до н.э.

[35] Перузинская война(осень 41 — весна 40 гг. дон.э.) — гражданская войнав Риме между триумвиром Октавианом и сторонниками триумвира Марка Антония, его братом Луцием Антонием и женой Фульвией.