Иисус. В преддверии Суккота. Серия "ДоАпостол".

Истина, возвещаемая миру, редко воспринимается им беспрепятственно и сразу по возвещении. Почему-то мало кто спрашивает себя, истина ли это? Чаще задаются вопросы: кто тот, кем привнесена истина в мир? Кто отстаивает её, много ли среди отстаивающих власть предержащих и права имеющих? Простой арифметический подсчёт количества принявших истину тоже занимает не последнее место. Как будто число принявших или отвергнувших что-либо меняет в её сути! Но быть в большинстве как-то приятней, легче. А стоять в стороне и уж, тем более, идти наперекор большинству — неизмеримо трудней. Быть может, потому так не везёт истинам, возвещаемым миру...

В один из дней порог дома Симона-Кифы переступила группа молодых людей, похожих друг на друга, как братья. Мало того, каждый из них походил внешностью на Учителя. И были они действительно — братья, родные братья того, кого Капернаум превознёс до небес — Иисуса из Назарета.

Была вечерняя пора, то время, которое принадлежало Ему по праву, как время отдыха. Он играл с ребятишками Симона и его соседей на берегу. На большом плоском камне устанавливалась цель — стоящий вертикально камешек поменьше. Маленький Иосиф торжественно отсчитывал двадцать своих шагов в сторону. Они усаживались на берегу, и начинался бой. Цель обстреливалась сразу всеми, камни, пущенные детскими руками, шлёпались дальше, ближе. Часть из них с плеском рассекала воду. Ударяясь о плоский камень-основание, отлетала далеко в сторону. Но рано или поздно чей-то камешек попадал в цель. Меткий стрелок, провожаемый приветственными криками, бежал ставить новую. Нехитрая игра. Но радости — целое море. Шума, стука, плеска воды — тоже.

Немудрено, что Он их не заметил сразу. Они шли от дома, со спины. А он был увлечен детской радостью, и вообще-то никого из них не ждал. Песок на берегу скрадывал звук шагов.

Первым разглядел незнакомцев малыш Иосиф. Он возвращался от камня с победно вздёрнутой рукой, сияя. Не так уж часто мальчишка, самый младший из всех, попадал в цель. И причина радости была ясна всем. А вот сменивших её внезапно испуга и насторожённости — нет. И все разом, в том числе и Иисус, обернулись к неведомой опасности лицом.

Один, второй, третий, четвертый. Иисус посчитал их сердцем, не умом. Все четверо, братья. Сердце пропустило не один удар. Иаков, Иуда, Симон, Иосий… Но он не бросился к ним. Он оставался на месте. Слишком многое разделяло их теперь. Перед внутренним взором вставал двор Назаретской синагоги, где они оставили Его в руках остервенелой толпы. И дом Сусанны, где ждали Его, чтобы схватить и посадить на цепь. И родной дом с его кровлей, где в одиночестве жевал Он горький хлеб, принесённый сестрой. Малыш Иосиф, которого Он успел полюбить, в тревоге обнимал Его ноги, жался к нему. «Кто братья Мои и Матерь моя?» — вспомнил Он свои же слова. И вместо приветственного целования с братьями, обнял и поцеловал Иосифа, взяв малыша на руки.

Не стоило оставаться на берегу, под любопытными взглядами чужих. Братья переминались с ноги на ногу, о цели прихода не говорили.

— Что там мать, Яакоб? — спросил Он у младшего, ставшего теперь старшим в доме. Спросил, чтобы что-то спросить. Но в ответном взгляде уловил тут же, прежде ответа, ненависть, скрытую зависть. И ревность Иакова к материнской любви, которую он не хотел делить с братом.

— Мать? Я не обделил её ничем, — последовал ответ. — Она неплохо живёт со мною, и если бы не тревога о тебе, была бы вполне счастлива и довольна.

— Никто не может быть вполне счастлив на этой земле, Яакоб. Доля матери — болеть душою за сына. За того, кто вдали от дома и одинок, болеет она больше, чем за других. Но любви матери хватит на всех с избытком. Не будем же делить её, брат.

Иаков собирался ответить, и на лице было написано, что грубостью. Но прибежавший к этому мгновению Кифа избавил их от ненужной ссоры. Кланяясь беспрестанно, он звал всех в дом, проявляя приличествующее случаю гостеприимство. Иисус пошёл к дому, ибо любопытство жителей рыбацкой деревни на краю Капернаума, и без того ежедневно направленное на Учителя, всё возрастало. Гости интересовали всех, и нашлись умники, беззастенчиво высыпавшие из своих домов, разглядывавшие братьев. Они уже начинали судачить о схожести братьев, и о том, какой холодной была встреча…

А встреча действительно была холодной. Хлопотала тёща Симона, и жена его, собирая им ужин. Время от времени хлопала входная дверь. Соседские женщины заносили в дом нечто от себя для братьев Учителя, какую-нибудь нехитрую снедь. Говорил много и бестолково Симон, в основном — о том, как любят Учителя в Капернауме, сколько у него учеников, среди них — излеченных, спасённых. И о богатых домах, куда они вхожи, и как их принимают. В углу шумели дети, пытаясь привлечь внимание взрослых. Иисус же всё молчал, и ласкал притихшего на Его руках Иосифа. Он ждал. Благонамеренное лицо у брата Иакова. Что-то он скажет?

Разговор о насущном, о том, за чем пришли, начался за ужином. Иаков прервал поток хвалебных речей Кифы. Обратился к Иисусу со словами:

— Если ты творишь такие дела, то и яви себя миру, — сказал он.

Вот он, ответ. Иисус даже улыбнулся. Причина появления братьев в Капернауме стала совершенно ясной, она лежала на поверхности. Чудеса, о которых говорила вся Галилея, — вот что привело к нему родных. Они сомневались, они пытались не верить. Но память о прошлом не давала им покоя, и сомневаясь, они прозревали и верили. Можно ли было забыть им о том, каким Он был? Каждый из них мог вспомнить хоть одно, хоть маленькое, но чудо, которое Он им явил. Иаков… Ему Он остановил кровь, текущую из страшной раны, что нанёс себе брат по неосторожности топором. Иуда… Мальчик страдал головными болями, и такими сильными, что сопровождались тошнотой, рвотой, головокружениями. Болело странно, половина лица и шеи, чётко поделенные срединной линией. Лишь руки Иисуса из раза в раз приносили ему облегчение, пока однажды боль не ушла совсем под прикосновением ласковых ладоней. Симон… Мочился по ночам в постель, не просыпаясь. Стыдился себя. Страдал от упрёков взрослых. Однажды Иисус долго говорил с ним. Иаков наверняка помнит, каким странным, отрешённым было лицо Симона при этом, словно он спал с открытыми глазами. А Иисус говорил: «запомни, ты больше никогда не будешь мочиться под себя. Никогда. Ты будешь просыпаться, и вставать. Не спи, просыпайся. Иди на улицу, чтобы справить нужду. Запомни, не спать.». Запомнил… Хотя в ту минуту, когда слушал Иисуса, казалось, грезил наяву. То был сон, но какой-то странный сон…

Итак, они помнили. И слышали о многом, что было ещё чудеснее. Это льстило им. И почти стёрло за это время в памяти странности Его характера. Его уходы из дома, Его нежелание кормить семью. Его непокорность. Они хотели простить. Теперь их родство могло стать выгодным, и они торопились упрочить выгоды этого родства, которых, в сущности, не было, да и не могло быть.

Улыбка Иисуса разозлила Иакова, раззадорила его. Он продолжал:

— Выйди отсюда и пойди в Иудею, чтобы и ученики твои видели дела, которые ты делаешь; ибо никто не делает чего-либо втайне и ищет сам быть известным. Яви себя миру. Праздник Кущей грядет. Мы идём в Й’ру-ш’лем. Не пойдёшь ли и ты с нами?

«Странное сочетание представляет собой братец Яакоб, — думал Он. Нетерпеливое тщеславие, грубое невежество, непростительная самонадеянность — что же из этих качеств в нём главное? Мы, кажется, простились с ним навсегда. Но нет, моя неожиданная слава не даёт ему спать ночами спокойно. Не даёт, хотя он ненавидит меня и никогда не поймёт. А славой потребует поделиться. Уже требует».

— Они называют тебя «равви», и слушают тебя. Но среди твоих учеников — лишь рыбаки, и мытари, и грешники. Учёные и мудрые Израиля отвергают Тебя, книжники клянут. Зачем вступаешь ты во вражду с ними? Разве они не слуги Господни? Если тебе дана такая сила, яви её в Й’ру-ш’лем. Священники и старейшины пусть станут Твоими. Народ — невежда в законе, и разве не проклят он?

«Враждебность священников и раввинов пугает их. Яакоб не на шутку встревожен. Он готов признать меня Мессией, ибо слава о чудесах для него не пустой звук, он в них верит. Но страстно желает, чтобы меня при этом признали прежде слуги Господни. Ничего не значит для брата моя истина, когда с ней не согласятся священники, раввины, фарисеи. Любая истина — ложь, если её не разделяют те, кому этим подобает заниматься, по его убеждению».

Следовало остановить Иакова, Он устал. Он устал слушать этого человека, не знающего Истины, но не стесняющегося произносить кучу других, лживых, зато прописных истин. Поучающего. Самодовольного. Глупого. Никуда Он с ними не пойдет. Рядом с Иаковом померкнет радуга в небе, заскучает. И праздник Кущей, праздник осеннего плодородия, станет днём увядания. Днём смерти.

— Нет, — сказал Он, прервав благостную речь брата. — Моё время явить Себя миру, который есть также и ваш мир, и который поэтому не может ненавидеть вас, как он ненавидит меня, ещё не настало.

Тем самым Он отсёк себя от Иакова. Он сказал ему — ты плоть от плоти этого мира, дела которого тебе известны, и дела эти — злы. Мир не может ненавидеть тех, кто одного с ним духа.

— Ты ли, отвергающий Храм и наши праздники, ты ли, не знающий субботы, друг мытарям, говоришь мне это? — взвился Иаков. Иисус вздохнул.

— Вы пойдите на праздник сей, а Я ещё не пойду на сей праздник, потому что время Моё ещё не исполнилось.

Он сказал это со спокойствием и даже кротостью. Так ответил Он им, и остался в Галилее.

А в Иерусалиме наступившая осень вступала на улицы праздником Кущей, «святейшим и величайшим» праздником, праздником по преимуществу[1]. Он творился в воспоминание великого странствования по пустыне. В шалашах — кущах, сделанных из листьев масличных, пальмовых и миртовых дерев должны были жить горожане и гости столицы. Носить лулаб[2] из пальмовых и ивовых ветвей, из плодов персика и лимона. Священники Храма готовились по очереди совершать служение. Семьдесят тельцов должны были быть принесены в жертву за семьдесят народов мира. Храмовые трубы готовились трубить каждый день вдохновенные и торжественные гимны — по двадцати одному разу.

Скоро отовсюду пойдут в Иерусалим люди. Старые и молодые, богатые и бедные — все принесут сюда что-нибудь. В знак благодарения тому, Кто увенчал год Своей добротой. Сияние светильников озарит двор Храма, и крики «Осанна!», и пение левитов усладят слух. Священник наполнит чашу водой из потока Кедрона[3] и, подняв её над головой, под долгие пронзительные звуки серебряных труб, поднимется по ступеням Храма. А левиты будут петь: «Вот, стоят ноги наши во вратах твоих, Иерусалим»[4]. Во дворе священников в два серебряных сосуда будут вылиты принесённые вода и вино. И стекут они в Кедрон по трубе, а затем — в Мёртвое море. В память о том источнике, что забил из скалы по велению Господа в пустыне, дабы утолить жажду детей Израиля. И они будут петь в праздник Кущей, славя Господа за этот дар: «Господь — сила моя, и пение моё — Господь… в радости будете черпать воду из источников спасения»[5].

Он устал. От толпы жаждущих исцеления. От соглядатаев Ханана, от осведомителей прокуратора. Ещё больше — от тех, кого зовёт учениками. Кифа туповат, жаждет богатства и почестей. И уверен, что получит их за верную службу. Иуда — предатель, негодяй. Впрочем, с уверенностью, что служит стране и собственному народу, и с честью. Только народ этот он сократил до размеров небольшого племени, и только этой горстке избранных готов служить, остальные для него не люди, стадо… Зилот упрямец, каких немного. Просто осёл, упрямый и своенравный. Братья Заведеевы — вспыльчивы, неразборчивы, громогласны. Не умеют ладить сами с собой. Андрей — глуповатый мечтатель, но уверен в своём совершенстве. Труднее всего с Дидимом, он умён, верно. Но ловить на себе сочувствующие взгляды умника безумно надоело. Быть предметом постоянного сожаления — кому бы это понравилось? И Дидим, как никто другой, знает о накопившейся в нём усталости и злости. Левий Матфей весь ушёл в свой грех, то кается в нём, казнит себя. То вдруг вспоминает о деньгах, что были в руках когда-то, и оправдывает себя, и даже превозносит…

Нет, так нельзя. Он устал, это правда. Невыносимо устал. И в усталости своей превысил меру. Он любит их всех, и они его любят. Просто иногда на душе так тяжело, так мерзко…

Близится праздник Кущей. И Ему в самом деле надо быть в Иерусалиме. Люди, пришедшие от Ханаана, были у него в Кфар Нахуме, и нечто похожее на приглашение в Храм он получил. Правда, в духе священства и фарисеев, Его пригласили, но неопределённо. Как бы в виде одолжения. Дожидаясь того, что Он обрадуется невероятно и попросится Сам. Быть может, следует сделать этот ход? Когда-то брахманы на юге Индии, невероятной страны, учили Его приносить фигуры в жертвы, и отступать по доске, чтобы потом с удвоенной силой бороться с противником, попавшим в тупик по твоей воле. Но то игра, а жизнь — другое. И Его учение дорого Ему. Неизвестно, чего потребует Ханан. А в Иерусалим всё же нужно идти непременно. И одному. Попутчики нужны и Ему, как всем людям. Но не сейчас. Сейчас Он слишком ото всех устал.

[1] Помимо субботы — праздника, которым отмечена каждая неделя, — в еврейском календаре есть особые дни, называемые моадим ("праздники&quot. Как написано в Торе: "Вот праздники, посвященные Господу, которые провозгласите вы святыми днями и будете отмечать в установленное время" (Вайикра. 23:4). Относятся к таким праздникам Песах, Шавуот и Суккот.

[2] На праздник Кущей иудеи приносят с собой в Храм пучки веток пальм, оливы и мирта, которые и называются «лулабы».

[3] Кедрон — долина между Иерусалимом и Элеонской горой. В долине некогда протекал одноименный, уже высохший поток (2Цар.15:23,; Цар.23:4,6,12). После возвращения иудеев из вавилонского плена она стала называться долиной Иосафата (Иоил. 3:2). Именно в этом месте предполагался Страшный суд (Иоил. 3:12).

[4] Пс. 121:2.

[5] Ис.12:2-3.