ЗОЛА

0. Zмий

Около десяти пополуночи. Августовское утро. В католической церкви идёт воскресная служба.

Прерывая проповедь, распахиваются массивные двери, в собор на шатких ногах вваливается парень. В одной руке початая бутылка горячительного, в другой «Дигл». Палец на курке.

Безмолвие прихожан, сменяется паникой. Ряды вмиг пустеют — народ прижимается к стенам, разверзнувшись, как море перед Моисеем.

Он шаг за шагом по центральному проходу сокращает путь, смотря только вперёд, направляется прямиком к огромному распятию за кафедрой, покачиваясь, как флюгер на ветру. Поднимаясь по ступеням, он спотыкается, рухнув на колени, кричит — душераздирающий звериный рёв, эхом проносится в священных сводах. Жадный глоток спиртного. На коленях, он подползает к распятию, ещё один глоток, и со стуком ставит бутылку рядом с собой, расплескав алкоголь.

Задрав голову вверх, он всматривается в повенчанный тернием лик, улыбается. Смеётся.

— Бес вероломный...

С трудом поднявшись, двигает кафедру, не обращая внимания на потрясённый взор священника, боящегося шелохнуться.

Снаружи уже слышатся звуки полицейских сирен, а парень взбирается на кафедру, будто стремясь оказаться лицом к лицу с великомучеником, но лишь усаживается, еле удержав равновесие.

— Хороший урок, — бормочет он невнятно, сквозь приглушённый смех, повесив голову, и неровный голос отражается о стены. — Тушè.

Вскинув руку с пистолетом, он приставляет дуло к виску.

Выстрел, заглушив требования полицейских, окропляет кровью ноги Христа.

1. Оtражение

Никогда не заглядывай в печь.

Не знаю, что за наитие остерегает меня, и вроде я не машинист, и в зале меня быть не должно, но я прокрадываюсь к маленькому окошку и смотрю на объятый пламенем гроб. Завороженно любуюсь, как языки пламени облизывают корпус домовина, от чего он медленно распадается, словно распускаются лепестки яркого цветка пушистого тигрового георгина. Воздух в печи раскалён до температуры свыше семи сотен градусов по Цельсию, никакого чёрного дыма и труб, просто адски горячий воздух в топке превращает плоть в тлен, и тут происходит страшное: труп начинает корчиться, шевелить руками, ногами, кажется покойник начинает подниматься. Тело, в самом деле, приподнялось, словно сжигают живого человека. Вижу его лицо, и в ужасе кричу, ору этим чересчур спокойным операторам, чтобы они остановили процесс, выключили к чёрту, эту громадную газовую горелку: «Он живой! Живой! Стоп! Проснись!..»

— Подъём, Вацлав, давай-давай!

Подскочив, я ударяюсь обо что-то башкой, прям кажется самым родничком. Сидя за столом и потирая макушку, разрозненным взором досматриваю ужасающие кадры, вторгающиеся в реальность из сна. Дыхание сбито, и ком поперёк горла. Бывало хуже. Но все равно в этих странных снах меня, как магнитом тянет к окошку… Обернувшись, на тучного здоровенного детину, — одного из ассистентов, выдыхаю дерущий лёгкие воздух. Януш крутит в своих руках мой учебник, и лыбится, как идиот, тому что напугал меня до чёртиков. Вырвав книжку у мужика, ударяю его переплётом по плечу, хотя, клянусь, целился книгой прям в его дурацкую голову.

— Обдерзался? — усмехается он.

— Да пошёл ты...

— Опять кошмары сняться? — сатирично протягивает Ян. — Правильно, не будешь дрыхнуть на работе!

Ну и голос у него, таким только ужасы озвучивать. Низкий, давящий на слух, как из-за гробовой доски, мать его.

Успокаивая колотящееся сердце, тру лицо ладонями; на холодном лбу испарина, и руки трясутся, как желе. Перед глазами частички сна — огонь пожирает плоть, вгрызаясь до кости.

— А-а-ад… — вздыхаю я, поднимаясь на ноги из-за стола в комнате отдыха. Ищу по карманам белого комбинезона свой телефон, но он оказавшись в руке швыряет меня в игнор. Разряжен, чёрт.

— Сколько время?

Януш топает к порогу, просто бросив:

— Пошли, надо начинать. Шашлычники любят пунктуальность.

Юмор у него тоже поганый. К слову, следом же вспомнилось, что это он, как раз-таки от меня подцепил. Действительно на родине сотрудники морга с прозаическими взглядом на все эти мемориальные вещи, зовут машинистов крематория «шашлычниками». И да, видать вне зависимости от территориальных границ, с юмором со временем всё становится весьма прискорбно. Реально замечаю, что с каждой сменой всё хуже и хуже, то ли с юмором моим, то ли с головой. Впрочем, удивительного мало.

Мертвые не коптят небосвод, нет. Крематорий изнутри, вообще весьма скучное и заунывное место. Ничего любопытного в сводах крематория, куда доступ родственникам и друзьям умершего закрыт, не происходит. Максимум всякие шуточки идиотские, чтобы совсем от тоски из ума не выжить, но не более. Хотя ходит множество самых невероятных, леденящих душу слухов. Где правда, а где вымысел, никто ни за что не разберёт, но причина прохладного (простите за каламбур) отношения к огненным похоронам — не только в религиозных убеждениях. Главная причина — многочисленные страшилки, вот уже много лет предающиеся из уст в уста, о неких ужасах, творящихся в крематориях. Мне, неоднократно приходилось слышать, что покойников раздевают, золотые зубы и коронки вытаскивают, гробы пускают напрокат, а одежду, снятую с усопших, сдают в комиссионки. В свое время масла в огонь подлил рассказ Веллера «Крематорий», в котором описывается, как работники этого заведения раздевали перед кремацией покойников, а одежду сдавали в неподалеку расположенный комиссионный магазин. Если вкратце, в чем суть истории: выиграл мужик в денежно-вещевую лотерею автомобиль, на радостях выпил, да и помер. Его кремировали (якобы вместе с билетом, который находился в кармане костюма). Через несколько дней пошла вдова покойного в комиссионку, где и увидела мужнин костюм. В кармане, разумеется, оказался тот самый билет… Кстати, как мне поведали, эту байку про костюм и билет (облигацию с крупным выигрышем) многие слышали в детстве, когда Веллер еще и ручку в руках держать не умел. Разумеется, кто-то хочет узнать «всю правду» о том, что творится в крематории. Но даже если подпоить сотрудника сферы ритуальных услуг он охотно выпьет, но никаких жутких тайн не поведает. А в ответ на вопрос об одежде, якобы снимаемой с трупов, рассмеётся.

Просто это чертовски невозможно. Чтобы покойника обрядить, костюмы на спине разрезают, разрезают и обувь. Для того, чтобы все это привести в товарный вид, надо бригаду портных нанимать и сапожников. Так, что ли? В общем, это полная чушь. А! Золото же ещё! Ох уж эти драгоценности. Мол, наверняка с покойников снимаете? Не пропадать же добру...

Вообще, агенты, когда оформляют документы на кремацию, предлагают заказчику снять с покойного ювелирные украшения. Но если родственники оставляют все как есть, то во время кремации происходит следующее. В кремационном оборудовании есть такая штука — кремулятор. Он предназначен для перемалывания остающихся после кремации костных останков. С помощью электрического магнита из праха удаляются все металлические включения. Да и вообще температура в печи столь высока, что золото, серебро и другие ценные металлы расплавляются и, соединяясь с останками, превращаются в дисперсионный прах, из которого что-либо ценное извлечь практически невозможно. Конечно, есть вероятность того, что обслуга крематория может изъять ценности еще до отправки покойника в печь, но это нужно быть капитальным отморозком, конечно.

Вообще процесс кремации происходит следующим образом. После попадания закрытого на защелки гроба в накопитель на домовину приколачивают металлическую табличку с выгравированным номером, гроб опломбируется. Если он украшен металлическими, пластмассовыми крестами, ручками, их снимают, чтобы не загрязнять атмосферу вредными выбросами, ну, и чтобы форсунки печи дольше служили. Немцы, в большенство своём, перфекционисты, они, вообще, очень щепетильны.

После окончания кремации вместе с останками номерная табличка изымается из праха и делается сверка номеров, чтобы исключить путаницу с выдачей чужого праха (один из распространенных страхов — что выдадут чужие останки). Кстати, в крематориях предусмотрена застекленная просмотровая комната для родственников и близких, откуда можно наблюдать, как гроб уходит в печь. Кремировать в печи одновременно можно только одного покойного, перед загрузкой следующего она тщательно зачищается. Еще интересная деталь — в современных крематориях для того, чтобы включить печь, нужно иметь ключ с шифром и знать специальный код.

В общем, слухи о безобразиях в крематориях, как говорится, сильно преувеличены. Однако крематорий, впрочем, как вся сфера ритуальных услуг, является неплохой кормушкой для тех, кто там работает. С плохо соображающих от горя родственников и близких усопшего всегда можно слупить дополнительные деньги. Чем, например, и занимаются порой, сотрудники ритуального зала крематория — церемониймейстеры. Между прочим, один из моих знакомых, прознавши о моей сфере деятельности, лелеял мечту устроиться на работу в крематорий, так как слышал, что там хорошо зарабатывают. Но ему это не удалось. Вообще-то, как бы абсурдно не звучало, но попасть в это заведение без протекции так же сложно, как без должных связей вступить в масонскую ложу. Либо трудоустройство через знакомых, и период обучения со стажировкой, либо неподъёмная сумма.

Как меня занесло сюда? Мол, навряд ли кому-то хотелось бы, изо дня в день участвовать в церемонии проводов в последний путь. Особенно работая в крематории ассистентом. Ничего особого, хотя, помнится в день нашей первой встречи с "топкой", я был несколько озадачен.

То было время моих бесплодных, к слову, поисков родственников в Германии, где я, некогда, решил основательно пустить корни. Конкретно в небольшом средневековом городке — Любек. Раскинув свои соборы и церкви, старинные здания и сооружения, узкие улицы и архаичные фонтаны, он находится на севере Германии в нескольких десятках километров от Балтийского моря, что делает его еще более привлекательным. На первый взгляд. Более того, на побережье Балтики располагается известный в Европе Ханза-парк, который славится своими умопомрачительными аттракционами, не уступающими Диснейленду, но даже они я думаю проблевались бы от виражей моей шальной жизни. Ремарка: не стоит представлять себе блюющие аттракционы, это лишь мои бессмысленные бредни.

Старт этот подлунный аттракцион берёт не в Любеке, конечно, но эдакий пит-стоп был на кладбище в здании администрации, куда меня занесла нелёгкая, чтобы запросить данные об усопшей прабабушке у работников. Пусть с поисками живых мне не повезло, решил хоть отдать дань памяти усопшим. Дело в том, что во время войны прабабушка, была взята в плен вместе со своими детьми, родным братом и сестрой. Их увезли на принудительные работы в Германию, в город Любек.

До взятия в плен они жили в Белоруссии, в Витебской области. В Любеке они находились в лагере, а работали на любекском заводе по изготовлению боеприпасов. Однажды в одну из смен на заводе произошёл взрыв боеприпасов, в результате которого прабабка — Таисия и её сестра Варвара получили сильные ожоги и скончались.

Похоронили их 30 сентября 1944 года на кладбище Ворверкер — как, тогда оно в Любеке называлось.

Словно в отместку, кстати, в тот же день 44-го года, лётчики из авиации Краснознаменного Балтийского флота, атаковали несколько военных фашистских кораблей в Балтийском море — корабли были уничтожены и пущены ко дну.

После похорон Таисии и её сестры, дочь Таисии (моя бабушка), и сын работали у одного немецкого фермера, звали его Кох Вернер. А уже после войны их освободили, и лишь бабушку судьба забросила в Болгарию, а вот дед, брат её, по идее, должен был остаться в Любеке, но поиски этой генеалогической ветви, оказались тщетными.

Но несмотря на то, что времени прошло очень много, данные обо всех умерших должны были храниться в реестре.

Вообще, даже по кладбищу в Германии уже можно смело судить о, так сказать, развитости государства.

Там был целый офис! Сидели за компьютерами люди, а в компах — электронная база. Но по порядку: мне сначала выдали целую охапку огромны книженций со списками умерших людей тех времён. Только представьте себе: я держал в руках, перелистывал и перечитывал немецкие документы времён войны! Пожелтевшие от времени, однако, сохранились эти летописи отлично и вполне можно было почерпнуть из них инфу.

Я очень долго листал каждый журнал, штук десять точно пересмотрел… Работник кладбища, сидевший рядом за компом, видя мои безуспешные поиски, решил помочь. Спросил, фамилию, после чего ввёл в поиск по базе данных и… о, чудо — она была в реестре! И даже указано, где в каком секторе кладбища захоронение.

Я конечно же отвесил ему много данко, ведь человек безвозмездно помог мне найти искомую могилу.

После чего мне дали карту кладбища и я направился искать место захоронения. Нашёл я тот сектор на кладбище на удивление скоро, хоть и успел удивиться живописности и особой атмосфере этого «парка». Да-да, кладбище мало подтверждало своё значение: тенистая аллея в окружении пихтовых крон и голубых пышных елей, ухоженная широкая тропинка. Было не особо тепло после дождя, хотя на севере Германии климат очень влажный из-за Северного и Балтийского морей, и если выглядывает солнце, то начинает парить, становится очень жарко, а стоит только солнцу спрятаться за тучу, то всё пиздец — осень пришла, надевай срочно куртку. В сравнение однажды, доводилось посещал кладбище на родине, и мне пришлось продираться сквозь запущенный участок, заросший чертополохом, по колено в грязи, а не раззявив рот любоваться роскошными еловыми «лапами» под щебет птах в месте, идентичного, так-то на минуточку, назначения. Парадокс, чёрт.

Таким вот беззаботным шагом, я добраться до братской могилы, что представляла собой лужайку с идеальным газоном, а по кромке еловой парковой зоны, полумесяцем возвышались несколько рядов белых памятников.

И чёрт, какая красота была в этой экспозиции! Свежий воздух, птички поют, чистота...

Нет, ну сравнивать с нашими кладбищами, как и с нашей системой, в принципе, с «нашим бардаком», просто бессмысленно.

Подумать только, страна, которая проиграла войну, вызвалась в начале девяностых помочь евреям (хоть и не все, однако, оценили такую помощь!) и русским немцам. Говоря же о погибших пленных, среди которых на братской могиле большинство поляки, но также и русские, белорусы и украинцы — за могилами оказывают регулярный уход. А все данные, списки погибших — упорядочены.

Почему так? Почему мы не можем быть лучше? Вопросы были риторическими, но не задаваться ими я не мог, ибо жизнь меня лично ежечасно заставляла сталкиваться с проявлениями тотального беспредела, волокиты бюрократии и хаоса в суровых реалиях.

В равновесие, по ту сторону поляны также был вонзён в землю ряд из камня коричного цвета — памятники погибшим военнопленным. Там то я и обнаружил выточенные на камне инициалы идентичной фамилии: Таисия и Варвара. Но загадка, куда же завернул путь деда, осталась загадкой. Больше своей фамилии я нигде не встречал, ни в списках живых, ни в списках мёртвых.

Понятия не имею, что мною двигало, в те дни, я в принципе был ещё сбит с толку на пороге эмиграции, и мне всё казалось шибко интересным, чужим, но от того и более манящим. Да и опора хоть какая-то не помешала бы.

Я чисто теоретически знал, что за кладбищем которое я в тот день посещал находится крематорий, и всё тогда искал ориентир — труба. Почему труба — не понятно. Но представлялось, что на территории крематория как пить дать должна торчать высоченная, габаритная труба и коптить небо чёрным-пречёрным дымом, пуще старого паровоза пожирающего уголь.

Тогда я ещё ничего не знал о технологии этого процесса, и наверное, наслушался по школе историй про фашистские концлагеря. А в школе которую я окончил, был самый настоящий музей «Узникам Бухенвальда», и даже памятник на школьном дворе в инсталляции небольшого парка, вот только молодые бёрёзы до сих пор совсем ещё маленькие, а тропинки выложенные розоватым гранитом, уже потрескались. Наверное. Сто лет не был на родине, но родившись и выросши не в самом лицеприятном уголке Болгарии, догадки имел естественно.

Приметив тленный склеп, я всерьёз оторопел. «Вот — вот вон же он, красненький такой, — натуральное дворянское поместье» — подумалось тогда. Никакой зловещей трубы, только купол во главе фасада и два крыла. В воздухе что-то гнетущее, как казалось, но скорее и это было надуманно, просто раздуто фантазией. Пред «поместьем» разбит сквер, с широкой аллеей, кованными фонарями и скамейками. Я даже мимолётно расстроился, мол и это всё, а как же атмосфера смерти?

А их ещё и два крематория, буквально в трёх милях друг от друга. Сразу как-то всплыла аналогия из рекламы про палочки Твикс.

Потом только узнал, что место под строительство крематория выбирали не случайно, а по принципу — чем ближе к источнику энергии, тем лучше. И я не о городском кладбище, не о тёмной энергии, и вообще не об эзотерики. Речь о газе, который используют в печи для сжигания трупов и линии газопровода.

В общем, поддавшись любопытству, я решил проверить и там, вдруг кто-то из родственников был кремирован? Правда наведываясь в этот храм костлявой, я не думал что мне выпадет возможность понаблюдать за актом сожжения.

Миновав сквер, поднялся по ступеням к витым кованным дверям, что были приоткрыты, попал в отделанный мрамором холл. Показалось странным, что кругом царила пустота, но из одного коридора лилась отдалённая мелодия.

Коридор вывел меня к залу в светлых, на удивление, тонах, в котором шла процессия. И визави всем представлениям и дутому мистицизму, всё было предельно лаконично.

Створки в центральной части ритуального зала раззявили пасть, и гроб с телом плавно и бесшумно въехал в центр. Церемония прощания, повсюду люди при трауре, какой-то удушливый запах, вроде ладан, священник читает молитву, звучит щемящая сердце музыка Альбинони. Ритуал не затянулся надолго, последний букет был возложен на постамент, и последний провожающий покинул зал. При желании родственники могут наблюдать загрузку гроба в печь через стекло из специальной комнаты. Услуга эта, естественно, оплачивается дополнительно, как выяснилось позже. Смерть — это бизнес. Крематорий — настоящая фабрика по утилизации человеческих останков, причём вполне рентабельная.

Операторы на специальной тележке подвезли гроб к пульту загрузки, откуда-то из стены выдвинулись длинные захваты, поднимающие гроб с тележки. Всем управляла электроника, оставалось последнее движение: загрузка в печь. Помню, тогда возникла небольшая заминка: в печи догорали останки предыдущего покойного.

Так и не отыскав искомой фамилии, я ушёл оттуда не получив особого эмоционального удара, хотя уже тогда мерзкий червь дней минувших пробудился и стоило тотчас же зарубить его, но это был слишком размытый тревожный сигнал.

Почти окончательно и навсегда покинув скорбный вертеп, я тогда встретил Януша — он курил сидя на скамейке в сквере. С этим мужиком я был знаком заочно, но не близко. Я снимал квартиру в спальном районе Мойслинг, тот ещё райончик, в одно время можно увидеть бегающих зайцев, в иное сборище пропивох у супермаркета. Вообще всякие алкаши и наркоманы мирные, в основном, просто тусуются, никого не трогают, получают пенсию по инвалидности, так, как если человек не способен жить без алкоголя или наркотиков, он здесь считает инвалидом. Но Януш просто являлся моим соседом по лестничной клетке. То, что он определённо был одним из сотрудников крематория, я заблаговременно не знал, но догадался сходу, по униформе под ветровкой. Хотя стало интересно, кого они нанимают на работу, всё же я имел виды на медицинскую карьеру и собирался поступать в университет, но и работёнку присмотреть не помешало бы. За парой выкуренных сигарет, разговорились, что не заметили, как время пролетело, а ведь кремация та длилась около полутора часов. Оказалось это даже весьма скоро. «Здоровые сгорают быстро — гораздо быстрее больных, особенно с такими диагнозами, как рак и туберкулёз», — разоткровенничался тогда Януш, — «Вроде как, сгорает органика — кожа, мышцы, жир. А вот кости не горят. Их выгребают из печи и измельчают в специальной мельнице — кремуляторе. Затем всё — и костную муку, и пепел из печи помещают в специальные капсулы размером примерно с трёхлитровую банку. Каждая капсула нумеруется, и номер этот фигурирует потом во всех сопроводительных документах».

Капсулы чёрного цвета, на вид, как позже оказалось, совсем непривлекательны, и ничего особенного в них нет. Производят их на местном санфаянсе.

Цена кремации, как ни странно, зависит от длины тела, а не от веса. Януш, тогда ещё сказал, что затраты на обычные похороны сопоставимы с затратами на похороны через кремацию. Их клиенты вовсе не зажиточные немцы, это люди с разным достатком. А что касается непосредственно захоронения, то захоронение урны гораздо дешевле, чем гроба.

От него же узнал и о дополнительном спектре, крематорий представляет, как говорится, полный комплекс услуг. Например, хранение тел в специальных холодильниках до трех суток, что бывают полны под завязку. Проводят санитарно-гигиеническую обработку умершего и парикмахерские услуги, бальзамирование, — любой каприз за ваши деньги. В целом каждая ритуальная фирма, предоставляет аналогичный прайс, разница в лишь в том, что одни мертвецов погребают, а другие сжигают.

Хранение капсул, захоронение и дальнейший уход за могилой или нишей колумбария тоже на плечах конторы. Держать урну с прахом дома нельзя, её требуется обязательно захоронить или поместить в колумбарий. Вообще, стало ясно, что работа весьма высокооплачиваемая и имеет массу преимуществ, в сравнении со стандартами южной Европы. В основном, ежедневная работа с трупами и близость к смерти вредными факторами не считаются, поэтому у работников крематория никаких льгот, типа досрочной пенсии или увеличенного отпуска, нет, и лишь у машинистов кремационных печей такой вредный фактор есть — это шум от вентилятора и работы газовой горелки в машинном зале. Поэтому им положено молоко. Но на то она и северная Европа, со своими укладами. На пульте управления печи даже отображаются две температуры: в камерах сжигания и в камерах дожига, где догорает всё, что не сгорело в основной камере, для экологической чистоты процесса. Поэтому никто не увидит зловещего чёрного дыма, и специфического запаха здесь почти нет. Почти.

***

Мы минуем лабиринты внутренних коридоров здания, спускаемся вниз на один уровень, в грот холода и тишины. Стены, отделанные светлым кафелем, громогласно отражают каждый звук: шаги, дыхание, сердце. Время в такие мгновения словно замирает. Дойдя до помещения за тяжёлой стальной дверью по привычке делаю глубокий вдох. Просто наитие, храбрящееся перед ликом смерти, в олицетворении застывших масок.

Януш отворяет дверь в бокс, поток холодного воздуха омывает лицо, почти замораживая глаза, что моргнуть боясь, напряжённо всматриваются в светлые стены: слепяще яркое освещение, стеллажи с химией, стол и голубая накидка на трупе. Пустота под стать операционной. Бокс и впрямь больше напоминает небольшую обитель хирургов. Правда пациенты здесь обречены априори, поскольку на стол попадают уже мёртвыми.

Под прожектором тело, прикрытое голубой хлопчато-бумажной накидкой. Уже подготовленное в последний путь. Но не совсем.

Рядом на рабочей этажерке с колёсиками, сопроводительные документы, траурный наряд заблаговременно распоротый в нужных местах.

И никого. Странно, я думал что сегодня полная смена, видимо я запарился с лекциями и запутался в графике.

А вообще, не сокращённая смена — десять человек: два машиниста, агент для выезда на дом, кассир и ведущая церемонии. Сотрудники предоставляющие дополнительные услуги, — и я в том числе, — работают по своему графику, и можно сказать на разных уровнях. Наша «лаборатория» практически и не пересекается, мы эдакие тролли в подземелье или под мостом. Штатный психолог и врач в крематории тоже имеется. Если кому-то станет хреново, в зале прощания есть аптечка. По сути набор обычный — нашатырь, сердечные капли. Сотрудники, как правило, в мед. помощи не нуждаются, по понятным причинам. Хотя пару недель назад, хотели взять ассистентку, мне на замену, всё же после одного случая собираюсь увольняться. В момент когда грим-мастер Ингрид, наглядно показывала, как правильно быть с раззявленным ртом покойника, (он как бы уже не функционирует, и его стяжкой, с внутренней стороны губ, в области «уздечек» стягивают капроновой хирургической нитью) дева хлопнулась в обморок. Кто-то из парней побежал добывать нашатырь, ибо в боксе его никогда не хранилось. И вообще странно, ладно что молодая, но вроде как медсестра… Вообще текучка кадров катастрофическая, устраиваются, стажируются, но даже испытательный срок порой не выдерживают и увольняются.

В основном среди машинистов. Оно в целом понятно, надо иметь стальные яйца, чтобы людей, пусть и мёртвых, хладнокровно и педантично отправлять в топку. Часто привозят безродных, очень много сжигается отказных трупов. Это старики из дома престарелых, малоимущие, бомжи, но не только. В последнее время часто бывает, что есть у человека имя и фамилия, адрес, родня, но захоронить умершего она отказывается. Умирает человек в хосписе, а его оттуда попросту не забирают. Прах невостребованных умерших положено хранить год, вдруг объявятся родственники. Но что-то таких случаев за последнее время никто не припомнил...

Ко всему этому привыкаешь. Но хуже всего дети. Да в этом поганом мире никто не застрахован от смерти. За всю работу в крематории застал две «детских» кремации. Одному было шесть, а второму ребёнку — полтора года. Тот момент, в котором нервы сдали, и следующим днём я написал заявление на увольнение.

Погоди-ка… Я написал заявление!

Тогда почему я здесь? Меня не должно...

Януш сдёргивает синюю простынь, и мой взор машинально находит пепельное лицо покойника.

Моё лицо.

2. Lожь

Я смотрю на грубое, как у лесоруба, лицо Януша, и никак не могу сообразить, почему он так спокоен, мать его?!

— Чувак, у меня кажется… кажется, глюки, — выговариваю я кое-как, по запарке, на родном болгарском, реально испугавшись к чертям.

Мужик опускает невозмутимый взор тёмно-карих глаз на труп: пробегается взглядом по безобразному шву от паха до горла — оттиск вскрытия; всматривается в серое лицо заостряя особое внимание на порванных уголках рта — такое остаётся от трубки искусственного дыхания.

Поймав мой остекленевший взгляд, он качает головой.

— Не думаю.

Прежде чем я осознаю, что он, как минимум, поляк, как максимум, ни хрена не мог бы понять, что я сказал, из коридора слышится его голос — Януш смеётся грудным заливом, и эхо бьётся о стены.

—… Нет, ты прикинь?!

— Да так всегда! — смеётся хриплый девичий голос в ответ. — Думаешь, у меня не так? Я тебя умоляю! Когда я говорю людям, что работаю в крематории, у них такие лица становятся, будто у меня старуха с косой прямо за спиной стоит, — следом Ингрид возмущённо вскрикивает:

— Эй, да какого чёрта!

Дверь в бокс распахивается, почему-то залетает белобрысый Олдман, с пластиковым стаканчиком в руке, и кричит через плечо:

— От кофе сиськи уменьшаются! Я клянусь, забочусь о твоих сиськах!

В помещение следом за Олдом заходят Януш с Ингрид. Брюнетка отвешивает Олду увесистую оплеуху, в момент, когда он делает глоток из герметичного стаканчика. Парень естественно давится, и кашляет, а Ингрид отобрав стакан, суёт ему фак под нос:

— Отсоси, кретин! Это мой кофе!

… что вмиг нехитрым манёвром оказывается в руке Януша — по идее, старшего смены, — и улетает в урну возле двери.

— Вообще, жрать в боксе запрещено, так что оба сосните хуйца.

— Сука… — Ингрид нарочито зло щурит ярко накрашенные глаза. — Ну, ладно-ладно, я запомнила!

Олд повернув голову, мимолетно цепляет взором мой труп на столе, отворачивается, чтобы взять перчатки со стеллажа, но возвращает взгляд, пока Януш, застопорившись на полшаге, обескураженно пялится на мой труп.

— Что за?..

Олд сносит с полки небольшую канистру формальдегида, она падает на пол.

— Да подавись, — закатив глаза в потолок, девушка проходит мимо остолбеневшего Януша, — мне плевать.

Когда и её внимание приковывает тело на столе, скучающе-издевательское выражение слетает с девичьего лицо, сменяясь нетипичной для неё гримасой благоговейного ужаса.

— Да ладно… — только тихий шёпот угасший в ладони, покрывшей рот. И непроницаемая тишина образовывает вакуум, сожрав любые звуки, словно особое волокно.

Все трое застыли, долгое мгновение не решаясь подступить к столу. Не в силах отвести взглядов от тела. Но не от меня. А я...

А я, словно абсолютно нем, сам замер истуканом, и начинаю догадываться вокруг чего, собственно, весь сыр-бор.

Я оборачиваюсь на копию Януша, и натыкаюсь на пристальный взгляд, явно давно неотрывно следящий за мной.

— А ты?..

Я совершенно не могу совладать с речью. Его каменное лицо расплывается в широченной улыбке, затем деформируется, переживает метаморфозы, будто кто-то лепит маску из пластилина. Он принимает иное обличие, очень знакомое, женское, из прошлого, и голос матери, сочась из его рта, заставляет меня содрогнуться:

— Добро пожаловать в ад, сукин сын. Чувствуй себя, как дома.

… и ещё одно, и ещё — маски меняются безумной чехардой. Суть остаётся неизменной.

Кажется… я умер.

***

Руки так ловко пархают, почти не касаясь тела. Стяжёк, ещё один, ещё… Ингрид зашивает чёрный костюм по шву на спине, прямо на теле. На моём, блядь, теле! Или на том, что чертовски похоже на моё, и в то же время, слишком неузнаваемо. Иначе никак, окочаневшую биомассу иначе не приодеть, вся одежда распарывается по накатанному шаблону, всё чтобы облегчить процесс. Януш немного мешкает с рукавом рубашки, что-то не так с манжетой, или ткань зацепилось за стол. Раздаётся характерный глухой хруст ломающийся кости, мою руку прошивает болью, от которой я взвыл, а лёгкие девичьи кисти замирают с иглой в пальцах.

— Это что?

— Ничего, — невозмутимо отвечает Януш.

— Ты что издеваешься, серьёзно, сломал ему палец?! — поражается она, таращась на мужика серыми, как хмурое небо глазами.

— Ничего я не ломал.

— Конечно. Я слышала.

— Ничего ты не слышала. ПОКАЗАЛОСЬ. Зашивай.

Олд, придерживая тело в положении тупого угла, межуется, его всё ещё ломает, он явно не в своей тарелке. Смотрит на распахнутый ворот сорочки, на распластанную и криво сшитую грудную клетку, и положив ладонь к себе на солнечное сплетение спрашивает:

— Слушайте, а зачем это?..

— На себе не показывай, — отрезает Януш, и явно начинает злиться. — А как, по твоему, вскрытие проводят? Через задницу что ли? Вот так и проводят, режут от мошонки до горла, как будто впервые видишь!

— Мне одной кажется, что он на Джокера похож? — задумчиво произносит Ингрид, явно пытаясь разрядить обстановку, — Это от трубки, да?

Януш стреляет взглядом и в неё, сдержано, но достаточно свирепо бормоча:

— Нет, знаешь что, лучше помолчи.

— Ты долбанная психопатка, — фыркнул в поддержку Олд. Но ей всегда было насрать на такого рода обвинения.

— Ты меня раскусил. Я — протеже Лектора. Но это, что б ты знал, не влияет ни на мои навыки, ни на стрессоустойчивость.

— Я не понимаю, почему мы...

— Положено так, — вновь перебивает Януш, — надо усопшего по всем порядкам подготовить, а...

— А затем можно и в топку. — договаривает Ингрид. Олд вскипает, багровея в лице, старается говорить спокойно, однако ему это плохо даётся.

— Я не пойму, вы совсем ебанутые или так хорошо притворяетесь?

Но все лишь молчат в ответ, плавно укладывая окостеневшее тело на стол, настолько деревянное, что, кажется, может издавать противный скрип.

— Почему мы? — не унимается Олд, тыча в мой труп раскрытой ладонью. — Его что не могли больше нигде кремировать?!

— Заткнись к чёрту, и не истери, как тёлка, — одёргивает его Януш. — Контора по контракту берёт на себя организацию похорон, в случае, если сотрудник...

Ингрид роняет «степлер» для скрепления кожи в местах разрывов, если требуется. Упирается ладонями в край стола, смотрит чёрт знает куда, просто прямо, в нервану.

— В порядке?

Она переводит дыхание и, кивнув несколько раз подряд, поднимает степлер с пола.

— Зашивают, стежок за стежком, — воркует многоликий чёрт, прямо в моё ухо. — Говорят, нельзя шить на себе — память зашиваешь. Примета такая. Штопают по тебе, зашивают твою память. Но так не пойдёт, нет. Я хочу, чтобы ты вспомнил. Очень. Хочу.

Я боюсь смотреть на него, я понятия не имею, что он за дьявол такой, но чувствую с каким упоением это сказано, и… О, блять! Ингрид принимается клепать уголки «моего» рта, и я, чувствуя каждую скобку, вонзающуюся в кожу, с болезненным стоном зажимаю ладонями лицо. Да вашу ж мать! Если я умер, то почему ощущаю боль! Почему вообще я умер?! Что вообще, чёрт побери, случилось?

— Ты, — беззаботно констатирует демон, моему мысленному мезальянсу.

— Что я? Что я сделал?

— Ничего, — отвечает инферный немного поразмыслив.

И это «ничего», значит всё — абсолютно всё, и даже когда Ингрид вооружившись иголкой, пронзает мне губы изнутри, стягивая рот, я уже не внимаю боли. Я смотрю в глаза демону в обличие моей матери, смотрю в блёкло-голубые глаза, видя в них своё отражение, и всё прекрасно понимаю.

***

Операторы гонят гроб по капиллярам современной усыпальницы, но на ином материальном уровне. Катят на жертвенник дань, но жертва, увы, слишком жива для трупа — по крайней мере, я вовсе не чувствую себя мёртвым. Чёрт в облике моей матери, вальяжно ступает следом, за этой минималистической панихидой. Я пытаюсь обогнать его, но лишь, как надоедливая шавка, всё скачу возле него, и моё перепуганное замешательство, уверен, звучит не вразумительнее тявканья подзаборной пустолайки.

— Нет! Нет, нет, нет! Постой! Остановись, чёрт!

— Ну зачем же так официально? — отзывается тот менторским тоном, но писклявый голос моей матери в этой интонации, звучит критически нелепо.

— Я же… я всё чувствую! Слышишь, я, мать твою, чувствую боль!

— Заметил?

— Что за чертовщина?!

— Нравится? Рад что оценил.

— Нет, блять, мне не нравится!

Я дёргаю его за рукав, но тотчас же падаю навзничь, и его нога наступает мне прямо на кадык и перекрывает кислород.

— А ЕМУ НРАВИЛОСЬ! — вырывается страшное рычание из демона. Он ухмыляется произведённому эффекту, и отступает. — О, я уверен он просто кончал от удовольствия, полыхая в огне! — издевается он, вновь писклявым голоском, пока я кашляя, пытаюсь подняться на ноги. — Так что захлопни пасть, меня блевать тянет от тебя, слабак. Всего лишь один удар — и ты рассыпался. Ничтожество.

Я отрываю рот, собираясь возразить, но память накатывает на меня разрушительным валом.

Тот ребёнок. Меня выбил из колеи тот ребёнок.

Маленькое тельце на столе, ни единого живого места от ожёгов до кости. Впервые червь пожирающий меня изнутри незримо прогрыз лаз наружу именно в тот день.

— Да, он был, как ребёнок, правда? — наводящее протянул чёрт. — Просто капризный маленький карапуз.

Конечно. У меня были мысли, что всё это знаки, но я отрицал их сколько мог, бесстрастно отвергая угрызения совести, я не копался в себе. Никогда.

А потом появилась она. На втором курсе, мы познакомились на вечеринке. Ничего особенного, всё как у всех, молодые студенты, свободные, полные энтузиазма. Но я, кажется, любил её, по-настоящему любил, и...

Это случилось в баре. Накануне. Я был удручён от хлынувших воспоминаний, никак не мог прогонять из головы, залатать брешь, слабое место. Решил напиться, и я же вовсе не хотел отвечать на звонок, хотел побыть один, но не в одиночестве. Я не помню, когда она приехала, не помню, как мы умудрились так крепко напиться, всё, будто в тумане, мы реально обдолбались абсентом.

Уже светало, когда мы вышли на улицу. Я принялся ловить такси, а она прикурила сигарету.

И вспыхнула.

Как спичка.

Как в чёртовых фильмах об экзорцизме.

Криминалисты в заключении о смерти написали, мол, загорелись пары алкоголя, и ещё какой-то полнейший бред. Самовозгорание, мать его! Я знал что это не так, я это знал, чёрт возьми! Может я сходил с ума, как угодно, но я почувствовал, особо остро ощутил дыхание былого огня. Это он сожрал её, он отнял у меня нечто очень дорогое. Он с каждым шагом приближал день воссоединения.

— Я уже поплатился за это.

— Ты о той сгоревшей сучке? — усмехнулся демон. — Считай, что это был аванс.

— Постой, ладно. Чего ты хочешь?

— Преподать тебе урок. Скажи, ты струсил? Тогда, той ночью, ты испугался, да?

— Да, — отвечаю я сходу. — Да, ты доволен? Всё — я признался, сделай что-нибудь, что бы я… ни чувствовал нихрена! — это единственное, что клевало мне голову, я совершенно точно не хотел чувствовать костёр на своей шкуре!

Демон приближается к моему лицу, он вполне может откусить мне голову, но он лишь брезгливо шипит:

— Ложь.

3. Аутодафе

Он был другим. Мы, как две капли воды были похожи, но он был другим. И это дико мучило меня.

Близнецы вообще супервосприимчивы и гиперчувствительны по отношению друг к другу, связанные особым арканом, космогоническим шифром, нитями Норн просто сшитые в единое целое. Для него вся жизнь была аллюзией, он обитал в собственном автономном мире, а я не мог спокойно принадлежать миру этому — реальному. И когда он что-то невнятно мычал по ночам, сминая обсосанные простыни под собой, меня терзали кошмары. Когда ему затмевало разум и он в припадке агрессии швырял тарелку в стену, что-то пытаясь прорычать с пеной у рта, меня на части рвало изнутри от злости и тоски. Он под препаратами, недвижимым овощем, пялился в окно, невидящим взглядом, а я в свои пятнадцать напивался до беспамятства, только бы не чувствовать зияющей чёрной дыры внутри.

Но эта связь, словно была односторонней, ведь когда я приползал домой под утро, я огребал пизды от матери, а он, сидя в инвалидном кресле и тыча в меня пальцем, заливался сардоническим нездоровым смехом до уссачки.

Когда я, пытаясь сбросить наболевший груз, делился с ним, буквально исповедуясь самому близкому на свете человеку, он просто смотрел в мои глаза, с улыбкой маньяка, и в его блестящих зенках, купалось наслаждение моей болью.

Однажды милый братец воткнул мне вилку в руку, прямо за день до важного теста. Не взирая ни на что я хорошо учился, имея виды на большие перспективы и дикое желание пробить себе дорогу в другую жизнь.

Тогда я понял, что он это чувствует — чувствует, что я покину его, исчезну, оставив его с глазу на глаз с полоумием и фанатичной гиперопекой. До гробовой доски.

Он рвал мои книги, учебники и тетради. Неоднократно ломал, и без того, на ладан дышащий комп. Всё делал, только бы я навечно остался прикован к нему, к этому месту, ко дну. Он питался мной, тянул меня ко дну, тогда, как я желал лететь только ввысь. Хватило бы мне сил вытянуть его за собой? Безусловно. Но даже я не смог бы вытянуть его из умственно-отсталой темницы.

Мать ненавидела меня, я уверен, в душе она мечтала вонзить мне спицу в глаз, пока я спал. Она реально свято верила, что это я ещё в утробе вобрал в себя всё самое лучшее, оставив свою кармическую половину бесполезно гнить на бренной земле. Я представал ей каким-то демоном, Каином занёсшим волун над головой Авеля, но в этой комбинации она не видела главного — я не был ангелом уж точно, но и святой мученик был тем ещё змеем. Но я даже не винил её за это, закон бумеранга и так работал исправно. Наш отец ушёл от неё сразу же, как выяснилось, что один из его сыновей натуральный дебил, заявив, мол, сама нагуляла — сама и расхлёбывай. Поговаривали, что так оно и было. И естественно, сын инвалид поставил жирный крест на её личной жизни. Она превратилась в наседку, в няньку с маниакальным рвением опекающую своего детёныша, по закону зеркального естественного отбора, в котором лавры и любовь доставались самому слабому щенку в норе, а сильного таскали на пинках. Но делая ещё сильнее.

Она не видела смысла как-либо меня поддерживать, чисто по-матерински, невесть с чего решив, словно я и так слишком много урвал от жизни. Зато моего недоразвитого клона окружала троекратной заботой, и чуть ли ни надрачивать ему была готова, хотя чёрт его знает, я особо не выяснял границ её помешательства.

А затем случился пожар, замкнуло проводку, самым макиавеллистическим образом, ночью, когда дом мирно спал. Если бы меня в то время не мучила бессонница, то мой путь оборвался бы много раньше.

Помню, как проснулся от дикого кашля, как резало глаза от едкого дыма. Как он корчился на соседней кровати, изрыгая булькающий кашель в перемешку с блевотой, не в силах подняться, не в силах даже перекатиться, ведь был вечно прижат ремнями к койке, чтобы не падать на пол в ночных метаниях. Сколько было мольбы и беспомощности в его водянистых глазах, отражающих коварно подступающее пламя.

Помню, как она кудахтала кружа вокруг полыхающего дома, как падала мне в ноги, в полу-бреду со слезами навзрыд заливаясь одним и тем же: «Мой мальчик, мой бедный мальчик!..» И так, как я отделался лишь сажей на морде и парой царапин, оплакивала она вовсе не меня. Кажется, если бы я сдох, ей и вовсе было бы насрать.

Спустя год я спокойно окончил школу и умотал в Германию.

Спустя три года, она удачно вышла замуж.

Спустя пять лет меня настигла вира. За её короткую скорбную память и благополучие. За своё освобождение и проклятие.

Этот чёрт, кем бы он ни был, совершенно прав. Я не струсил в том пожаре, я лишь в очередной раз проявил терпение. В последний раз перетерпел душевную смуту и принял решение. Я не сбрасывал балласт, не обрушивал камень на голову, а лишь позволил ему упасть. Просто разбил зеркало и восстановил природный баланс. Такова догма — по закону естественного отбора выживает сильнейший. И я им был по праву.

Машинисты устанавливают гроб в центре зала. Всё, как всегда. Альбиниони, но зал пуст, даже священника нет.

А я, замерев у самого входа, ищу взглядом чёрта, но его и след простыл.

Всё, как всегда. Я и гордое одиночество. Но всё это ложь. Моё тщеславие — вот, что меня убило. Я так самонадеянно считал себя крепким орешком, несгибаемым, непоколебимым. Но на деле, был урной с прахом — половина меня сгорела, оставаясь пеплом внутри. И стоило мне дать слабину, лишь на краткий миг, заглянуть червяку в глаза, как он с азартом принялся набивать оскомину, а из трещины посыпалась зола.

Операторы запускают процесс, а я не знаю, чего мне ожидать. Я не знаю, я всё ищу этого дьявола, или кто он там есть, я всё чувствую. Чёрт!

Каждый тяжелый вздох.

Гроб в сердце топки охватывает пламя.

Я чувствую запах гари вперемешку с ладаном.

Слышу треск. Жар печёт кожу, огонь вот-вот проест домовин и достигнет плоти.

Маленький язычок пламени лижет мою руку, обжигая, лобызает кожу. Стиснутые зубы, кажется, треснут от той силы с которой я сжимаю челюсти. Но всё тщетно, я падаю на колени, и горло дерёт от крика. Утробный рёв зверя от адской боли. Зверя, живьём горящего на костре.

Глоток воздуха, и я смеюсь. Какого-то хуя. Смеюсь, хотя огонь проникает прямо в рот, запускает щупальца в глотку, вниз по пищеводу, словно в утробу залили горючие и подожгли, только вместо резкого запаха бензина, жгучий вкус спирта во рту.

Наконец, я вижу его перед собой. У этого адского ублюдка моё ебло, и довольная улыбка до ушей. Смотрит на меня сверху вниз, и словно в насмешку, терновый венец на голове.

— Бес вероломный...

Но он молчит в ответ. Он, чёрт, знает, что победил, что тут говорить. Конечно же, он выиграл, у меня и не было шансов. Я уже умер, похуй как, но я уже горю.

— Хороший урок. Тушè.