ДРУГ ЧЕЛОВЕКА.

ДРУГ ЧЕЛОВЕКА.

Рассказ.

— Вылезай! — услышал я за спиной Мишкин голос. — Дальше не повезу.

Я удивленно оглянулся. Он сидел, скорчившись, на корме у мотора, насупленный, сам на себя не похожий. Уловив мой взгляд, Мишка отвел глаза. — Здесь мелко… — смущенно объяснил он.

То, что мелко, я видел и сам. Но до холма, мысом вдающегося в море, на котором притулилось десятка два деревянных домов, оставалось еще около километра. «Это что же, с кузовом да с сумками туда переться?»

— Довез бы! — неуверенно попросил я. — Там, у мостков, пристанем, лодку привяжешь, — к дядьке зайдем...

Но мой бывший одноклассник упрямо замотал головой.

— С-сумки я тебе п-помогу вытащить, — слегка заикаясь( как всегда это было у него при волнении), пояснил он. — А в Рокшу мне, эта, н-незачем… т-то есть некогда з-заезжать...

Я ничего не понимал. Но делать было нечего. «Тут воробью по колено, бродни на ногах — плевать!» Я шагнул за борт, принял с Мишкиных рук кузов, взгромоздил его к себе на плечи и побрел к недалекому берегу: «Хорошо хоть, что дно здесь песчаное, не илистое!» Сзади послышался плеск — Мишка, отдуваясь, с сумками в руках тащился следом.

— Лодку не унесет? — нелюбезно поинтересовался я.

— Н-нет, к-кошку б-бросил, — положив сумки на траву он выпрямился и взглянул мне в глаза. — С-слышь, Вить, ты з-зла на м-меня не д-держи, л-ладно?

— Ладно, чего уж, — все-таки я был обижен. Пока с такой поклажей до дядькиного дома дотащишься!

— С-сумки тяжелые. К-кирпичи, что ли? — он улыбнулся примирительно.

— Да нет, продуктов в городе набрал. Дядька-то, наверное, на одной картошке с грибами сидит, — я уже отходил. Да и как на Мишку обижаться? Десять лет ведь, почитай, за одной партой!

Улыбка неожиданно исчезла с его лица.

— Да уж, — непонятно сказал Мишка. — Игнатьичу щас продукты нужны.

Опять мне его тон не понравился. Но дружок мой, хлопнув по моей протянутой ладони («Бывай!»), повернувшись, зашагал обратно. Ничего так и не поняв, я смотрел как он, быстренько забравшись в лодку, выбирает кошку. Оттолкнувшись багром, Мишка развернул «казанку» в обратную сторону — домой стервец торопится!

Намотав на маховик «Вихря» кусок бельевой веревки (сколько его помню, он только веревкой и пользуется) и уже приготовившись к рывку, он вдруг обернулся в мою сторону.

— С-слышь, Вить! — заорал он, и, потрясенный, я услышал в его колосе неподдельную тревогу. — Т-ты п-поосторожней там! Иг-гнатьич, он п-последнее время т-того! С-слышь, п-поосторожней!

И не успел я рта раскрыть, заорать, потребовать объяснений, как он плюхнулся рядом с заревевшим мотором и повел лодку от берега, уже не оглядываясь в мою сторону, а я остался стоять дурак дураком.

Что за черт? Еще в Заболотье, сидя за столом, когда мы под водочку угощались свежей ухой, он изводил меня вопросами: «А ты у дяди давно не был? А мать тебе ничего не говорила? Может, в баньку сходишь, переночуешь, а к Игнатьичу потом съездишь?»

И тетя Глаша, Мишкина мама, смотрела на меня с непонятным участием, и тоже все допытывалась: когда я последний раз у дяди был? Явное нежелание Мишки везти меня в Рокшу, как и все эти расспросы, были мне непонятны. Дядька мой — Ермолин Владимир Игнатьевич — был не из тех мужиков, от которых стараются держаться подальше. Малопьющий, спокойный, приветливый, он работал в совхозе ветеринаром. Теперь, на пенсии, доживал в Рокше, в старом-престаром доме, где выросла моя мать. И соседям он всегда был готов помочь (в деревне всего жителей-то и осталось — он да несколько старух). Мужики ли с Заболотья за красной рыбой соберутся, ягодники, грибники-ли — всегда у него останавливаются. А теперь вот Мишка заявляет: дядя Вова с ума сошел, его опасаться надо! Может, у них у всех крыша поехала? Никаких странностей никогда я за своим дядькой не замечал. Была у него одна страсть, но совсем безобидная. Очень он уж собак любил. Нет, не охотничьих, не породистых, а обычных дворняг. «Ни один бездомный пес мимо дома не пройдет — напоит и накормит», — смеялась моя мама.

Что верно, то верно. Он и пенсию свою (пока выдавали, сейчас — не знаю) почти всю на них тратил, прикармливал. Сколько псин к нему «в гости» сбегалось — бабки-соседки ворчали: «Съедят они тебя когда-нибудь.» Это, я думаю, у него от одиночества пошло. Жена — тетя Аня — молодой в проруби утонула. Детей у них не было, а жениться во второй раз он не захотел. Так и жил бобылем. Может быть потому всякие слухи про него и идут. Деревня-то наша, при всех ее достоинствах, жестока бывает подчас. Закон общины!

Так я себя мыслями занимал, пока по тропинке с грузом тащился. Руки ломит, спину к земле гнет — отвлечение нужно. Волокусь, потом обливаюсь, хоть и не жарко сейчас. Осень поздняя, лист уже на землю лег, скоро жди белых мух, а от меня — пар, как от чайника перекипевшего. На холм поднялся, до крайних домов дошел, а тут — моряна в лицо. (Моряной у нас называют ветер дующий с моря.) «Эге, — думаю, — как бы не просквозило.» И пока по улице до дядиного дома тащился, все понять не мог: что тут не так? Или Мишка, дурак, мне настроение испортил? Сам не пойму, что насторожило. Вроде все на месте, как всегда, деревня как деревня...

— Эй! Племяш! — дядька, улыбаясь, уже широко шагал мне навстречу. Все мои тревоги как рукой сняло. — Давай-ка сумки, ну и нагрузил! А я-то слышу: лодочный мотор тарахтит, ну, думаю, что это за гости пожаловали?

— Мишка меня привез, — пояснил я, решив, что о его предупреждениях сейчас говорить не буду, — да не довез почему-то.

— А-а, — протянул дядя. — Понятно.

— Что «понятно»?

— Они же, Вить, сюда в прошлом году за семгой ездили, да лодку в самом устье перевернуло. Волна в скулу ударила. Семеро их было, а выплыл один Мишка… На перевернутой «казанке» часа два просидел, пока не заметили, да не сняли. С тех пор смурной и ходит...

«Вот оно что! Слыхал я в городе про этот случай, да имен никаких не называли. Вот не думал, что Мишка там был, мне же в Заболотье никто ни полсловечка… Но дядя Вова тут при чем?»

Мы уже подходили к дому. Сколько ему лет — никто из нашей родни в точности не знал. Дядя же ворчал, что печи надо наново перекладывать, им, почитай, уже полста стукнуло...

«Печи! — прежде, чем ступить с крыльца в сени, я еще раз оглянулся по сторонам. — Вот что меня смутило! На дворе — холод собачий, а в деревне — ни одного дымка! Как вымерло все кругом! Может, оттопились уже? — возразил я себе. — Да и много ли народа тут осталось?»

— Ты, племяш, проходи в кухню, — бубнил дядя в темноте сеней. — Тут у меня ушат с водой — не наткнись...

— Что-то народа в деревне не видно, — полувопросительно заметил я, снимая кузов.

— Велик ли у нас народ? Грибы-ягоды кончились, картошка убрана, — старухи по домам сидят… Чтоб им всем, совсем меня замучили своим ворчанием да жалобами… На корм собакам только и годятся...

Я пожал плечами. «Конечно, никакой он не сумасшедщий, но характер у дяди Вовы здорово испортился за последнее время, раньше он с соседками душа в душу жил. Впрочем, времена сейчас окаянные — не мудрено и озлобиться.»

Повесив плащ на вешалку, я уселся на старый диван и оглядел кухню. Нет, ничего здесь не изменилось! Вон здоровенное прямоугольное зеркало в почерневшей деревянной оправе между двух окон. Моя детская забава — рожи себе корчил. Неподалеку, в раме под стеклом — фотографии родни. Там и мои имеются — еще пионерской юности. В углу, у двери, что в комнаты ведет, прислонился древний буфет резного дерева… Лавки по стенам, да покрытый выцветшей клеенкой стол в красном углу — вот и вся обстановка. А вот печь — штукатурить и белить надо: уже трещины пошли.

— Сейчас, племяш, сейчас сообразим поесть, — дядя на одном колене стоял у плиты, подкидывая в ее пасть поленца. — Как мама-то поживает?

— Да так, — пожал я плечами. — Пенсию дают с опозданием в четыре месяца. На грибах живем да на картошке. Зарплату вот дали мне за январь, так продуктов прикупили. Вот — гостинцы тебе привез.

— Вот и хорошо… — приговаривал дядя, поднося спичку к куску бересты. — Гостинцы как раз: и мне, и песику...

Нет, наверное я все-таки простудился. Насморк, проклятый, с утра уже мучил, хоть полотенце вместо платка бери. И все-таки я обратил внимание:

— Чем у тебя тут так воняет?

— Песик это… — невнятно ответил дядя, раздувая огонь. — Глупая скотина, никак не могу приучить ходить куда следует...

… Я потряс головой, очнувшись. Задремал все-таки. Тело ломило, голова побаливала — ну точно, заболел!

Стол был уже накрыт, дымилась в чугунке вареная картошка, нарезанные хлеб и колбаса лежали по тарелкам. Дядя тронул меня за плечо.

— Эко тебя сморило, Витек! Давай-ка к столу!..

— Неохота что-то...

— Э-э, да ты не простыл ли часом? — он, как когда-то в детстве положил руку мне на лоб. — Жаром несет, как от печки...

— Может, и просквозило… — я пододвинулся к столу, нехотя поковырял вилкой. Жутко хотелось спать. Дядя Вова, там у меня в сумке — «пузырь», если ты хочешь...

Он прищурился:

— Сам-то как?

— Да ну ее! Мы с Мишкой один уже раскатали...

— Да вот говорят, при простуде...

— Брехня все это… — полусонно отозвался я.

— И то верно. Собаки вот водки не пьют, да не болеют. А заболеют — травками лечатся… Твари бессловесные, а понимают...

— Так все с ними и возишься?

— Почему «с ними»? Один у меня барбос, больше сейчас не прокормишь.

Нет, спать все-таки хотелось ужасно. А он все говорит, говорит… Наскучался старик, понятно конечно, но вот прилечь бы...

— Махоньким подобрал, хрен знает, что за порода, я таких раньше не видел… Так веришь, племяш, он чуть меня самого не сожрал: сколько ни ест — все ему мало! И растет, растет олух, не по дням, а по часам — куда дальше-то? Сам уж не рад, что подобрал...

— Большой вымахал? — вежливо поинтересовался я, понимая, что дядю сейчас хрен остановишь.

— Да с «Кировец»! — на полном серьезе заявил он.

Я вяло посмеялся, мечтая только об одном: забраться бы на теплую печь, сверху — тулуп, вытянуться, ладонь под щеку...

— А что поделаешь, — философствовал между тем старый гриб. — Одному скучно, а тут — живая душа рядом… Старухи все против были… Мне их не жалко — нет, поделом… Гулять его особо не выведешь, хорошо хоть, что днем спит, а вот по ночам выть там начнет или лаять, — так хоть святых выноси!..

В деревне и сны деревенские. Снилась мне весенняя пашня и трактора на ней. Проснулся я, когда за окном было уже почти темно. Увы, не на печке спал — на диване. Под головой подушка, сверху тулуп — спасибо дядя Вова! Чувствовал я себя как с жестокого похмелья: голова болит, тело ломит. Тут в сенях затопали, дверь отворилась, и я зажмурился: уж больно свет «летучей мыши» в дядиной руке показался мне ослепляющим.

— Ну и здоров ты спать!

— Не выспался я...

— А я уж на море сбегал, сети проверил.

— «Рыбнадзора» не боишься!

— Нет! — весело отозвался дядя. — Со мной барбос ходит, он меня охранят!

«Совсем спятил!» — подумал я.

— Так ведь застрелят твоего барбоса!

— Его попробуй застрели...

«Может быть, прав Мишка? Ведь нужно быть идиотом, чтобы всерьез верить, будто несколько вооруженных лбов собаки испугаются!»

Мысли мои были прерваны неожиданным дядиным словоизлиянием:

— Спасибо тебе, Вить, — свободную руку он прижимал к сердцу, на глазах блестели слезы. — Если б не ты… Если бы ты не приехал, то я не знаю… не знаю, чтобы со мной...

— Ну что ты, что ты, дядя Вова, — отвечал я растроганно и немного испуганно, вскочив с дивана и обняв старика за плечи — он трясся как в лихорадке. — Что ты, в самом деле!..

— Прости меня, племяш! — он хлюпал носом на моем плече. — Прости, если сможешь!..

— Да за что же, дядя Вова?

— А… так.

И в этот момент нашу родственную идиллию нарушил посторонний звук, пришедший с улицы.

— Урчит… трактор, что ли? — поинтересовался я.

— А? — вскинулся дядя. — Да откуда ему взяться?

Он посмотрел на темные окна, потом оглянулся на входную дверь.

— Нет, вроде бы трактор, — я прислушался, но на улице было тихо.

— А сейчас и посмотрим! — заторопился дядя. — Мне как раз барбоса кормить… Пошли, Вить, а?..

«Да кого он боится? Кого?»

— Ну пойдем, Витенька, проветришься, на песика моего посмотришь… — точно маленького уговаривал меня дядя.

Я вспомнил, что в детстве он тоже никогда не говорил со мною в приказном тоне если нужно было помочь — только просил… Воды ли в баню наносить, дрова ли сложить в поленницу… Жалко мне стало этого одинокого, впавшего в детство старика, лепечущего всякий вздор...

— Хорошо, — усмехнулся я. — Пойдем посмотрим на твое чудище!

— Чудище! — дядя захихикал, грозя мне пальцем. — Конечно, барбос у меня не красавец, да ведь он мне сейчас за сына, Вить! А соседкам все не нравился, все привыкнуть не могли...

Из сеней мы вышли на крыльцо. В оранжевом круге света керосинового фонаря метались наши несуразные тени.

—… Сейчас везде пишут… — бормотал дядя, семеня впереди. — Собаки там, кошки — они человеку стресс снимают. Я ведь сейчас здесь что? Один как перст! Детей мы с Аней завести не успели, жениться больше не довелось.Что бы я сейчас один тут делал? А о барбосе позаботишься — кормишь там, убираешь, — и дни веселее бегут, да...

Он быстро бежал впереди, а я все спотыкался, чертыхаясь, проваливался то и дело в какие-то непонятные ямы.

— Словно бегемоты прошли, вся дорога в колдобинах...

— Молодой совсем песик у меня, все бы ему побегать, поиграть, — невпопад отозвался дядя. — Я его в бывшем совхозном гараже держу.

Я удивился.

— Так он что у тебя — ценной породы, что ты его взаперти держишь?

— Молодой еще, боюсь — убежит, напроказит...

— Дома держи...

— Дома? А запах — сам говорил! — и дядя залился странным смехом.

Мы уже подходили к темневшей в синем звездном небе громаде гаража, а он все смеялся, то всхлипывая, то начиная мучительно кашлять...

Пока дядя возился с пудовым амбарным замком, я, стоя рядом, все принюхивался. Даже для моего несчастного носа, который, казалось, надолго был выведен из строя, запах, которым несло от ворот, был препротивным. Пахло псиной, мокрой шерстью, собачьим дерьмом и еще какой-то гадостью. Заскрипели петли и смрад стал просто невыносимым.

— Что за вонь? — зажимая нос гнусаво спросил я. — У тебя там кто — собака или свинья?

— Недосуг убрать… — бормотал извинительно дядя, подталкивая меня в черный провал ворот. — Ты, Вить, помоги мне, слышь?.. Там, за дверью, на стене рубильник есть — включи, пожалуйста… Ты не боись, он у меня смирный...

Ничего по-прежнему не понимая, зажав нос рукой, я шагнул внутрь. Тусклый свет дядиной «летучей мыши» только сгустил тени по углам. Никакой собаки я не видел — голый пол да огромная темная куча навоза, земли ли, — в углу...

— Рубильник? — переспросил я, оборачиваясь назад. — Дядя Вова, а разве электричество...

В этот миг дядя, поставив на пол фонарь и выпрямившись, вдруг с грохотом захлопнул воротину! Звякнул наброшенный замок, заскрипел поворачиваемый ключ… Тут только я опомнился.

— Ты, дурак старый… ты что делаешь?! — заорал я, с размахом ударяясь плечом в ворота. Поздно!

— Ты прости, племяш, — частил дядя с той стороны. — Прости родной… Собака, она — тварь бессловесная… кушать хочет, а сама не попросит… друг человека, а мы за друзей...

— Открывай! Слышь! Открой немедленно! — колотил я в железо кулаками, не обращая внимания на боль. Что-то попалось под ноги, какой-то твердый предмет, я хотел со злости пнуть его ногой, и вдруг, глянув вниз, увидел черные глазницы черепа.

— Прости, племяш! Зла не держи! — неслось снаружи.

— Ты, гад, кого здесь убил?! — в страхе орал я.

— Не я… не я сам… старухи барбоса терпеть не могли… что я мог поделать?

Он еще и оправдывается!

— Уф-ф!!! — разнеслось за моей спиной по всему гаражу.

… Только сейчас я понял, что такое настоящий ужас! Он сжимает ваше сердце в маленькую точку и отключает разум, вы просто не можете ничего соображать! Можно только обернуться...

В свете «летучей мыши» та темная масса в углу, которую я принял поначалу за земляную кучу, колыхалась! Она вдруг вытянулась вверх, под самый потолок, на мохнатых лапах-колоннах, и на меня взглянула пара внимательных глаз — размером с футбольный мяч...

С улицы донесся истерический дядин хохот.

— Они же наши друзья, мы в ответе за них! Ха-ха! Кушать хотят, а чем, ха-ха-ха, кормить-то?...