До свиданья, мама!

Пятилетняя Катя проснулась ночью оттого, что её били. Удары сыпались на голову, плечи, спину… В первые секунды она не могла понять, сон это или явь. А окончательно проснувшись, обнаружила себя в руках всклокоченной матери, тычущей в лицо дочери кофточку, в которой та ходила последнюю неделю. Выволакивая девочку из кроватки и гневно сверкая чёрными глазами, с криком «Почему грязная?!» — мать продолжала её бить.

В соседней комнате заворочалась и захныкала маленькая сестрёнка; мать бросила старшую и кинулась туда.

Это был не первый случай, когда Кате доставалось от матери, но ночью такое случилось впервые. Мать постоянно находилась «на взводе», на многие детские вопросы или просьбы отвечала криком или ударами. Дочь её боялась; детскому сознанию мать казалась злобным чёрным чудовищем, в лапах которого она находилась. Чудовище было готово в любой момент разозлиться, и требовалось вести себя осторожно. Но полностью стать незаметной не получалось, и побои сыпались то и дело.

Катин отец жил далеко, на Севере, где даже летом люди ходили в плащах и куртках. Это место называлось «тундра». Отец там работал в шахте начальником, и время от времени Катя с мамой ездили к нему. Поезд «Москва-Воркута» успел стать привычным, одни и те же станции за окнами казались родными и знакомыми.

А в Воркуте их ждал папа, большой, ростом куда-то под потолок, с громким голосом и настоящий силач: он подхватывал дочку и поднимал так легко, что захватывало дух. От папы чуть пахло одеколоном, его шершавая щека слегка кололась, но всё равно сидеть у него на руках было очень приятно.

И вообще у отца в Заполярье было интересно. Как-то раз он повёл дочку в ресторан, Катя сидела за столом с белой накрахмаленной скатертью на уровне её глаз, болтала ногами, не достававшими до пола, ела что-то вкусное и разговаривала с папой почти как большая. Другой раз осталась с ним дома, мама зачем-то уехала в больницу. Отец варил дочке манную кашу и наливал её в стакан. Та заглядывала внутрь, смотрела на редкие крупинки, которые плавали в нагретом молоке, и удивлённо думала: «А папа кашу варить не умеет!» И старательно выпивала всё.

Но через несколько дней мать вернулась с крохотной сестрёнкой на руках. Леночка часто плакала, и её всё время пеленали. Мама стала ещё сердитее, с криком запрещала старшей дочке подходить к малышке и даже смотреть на неё. Иногда днём мать лежала на кровати, уткнувшись в стену, и при любой попытке Кати подойти или что-то спросить, молча и не глядя наотмашь била дочь, куда придётся. Поэтому та старалась сидеть тихо и подолгу рассматривала ледяные узоры, намерзавшие на окне. Полупрозрачные узоры красиво искрились на солнце и сопротивлялись попытке отколупнуть их ногтем от стекла. Правда, делать это Кате запрещалось: «Разобьёшь окно!» Но порой палец сам тянулся тихонько потрогать холодные кружева.

Вечером дома появлялся папа, гремел ведром в кладовке с углём и топил на кухне печку, из которой на железный лист, прибитый к полу, изредка падали угольки. Никого не удивляла печь в квартире пятиэтажного дома и дымовые трубы, лесом торчащие на крыше. Печи топились во всех квартирах; это же Север, тут холодно — так и должно быть.

Вьюги в Воркуте действительно бывали злые, порою окна полностью занавешивала воющая круговерть. А в редкие солнечные дни с третьего этажа открывалась пустая белая равнина; взгляд лишь изредка цеплялся за торчащие пучками невысокие прутья.

Но вдалеке, у горизонта, горели отражённым солнцем блестящие металлические стены широкого здания. Катю мучило любопытство, что это за светящийся дом, и она всерьёз подумывала потеплее завязаться на прогулке шарфом, взять санки и отправиться пешком через белую равнину, чтобы рассмотреть всё. Горизонт казался близким; свою идею Катя ни с кем не обсуждала— всё равно запретят! — но какое-то смутное сомнение всё же удержало её от этого похода. Возле дома тоже было неплохо: снег хрустел под ногами, по нему легко скользили санки, а в выходные её на санках катал папа, укутав шерстяным одеялом.

Жаль, что родители часто ссорились. Папа кричал, что устаёт на работе, а через несколько дней начинал приходить домой пьяным и с грохотом валиться на пол в прихожей, опрокидывая вешалку со всеми пальто. Вскоре мама хватала дочек и опять уезжала в Москву.

К папе ездили ещё не раз, и Катя знала, что по-другому нельзя, иначе «из Москвы выпишут». Но о чём речь — не понимала. Так говорили взрослые, и её родной дом разделился на два города.

Случалось, девочку отвозили к бабушке Рае в Луганск. Вот это ей по-настоящему нравилось. Там никто не кричал и не бил, приходила добрая няня, маленькая старушка Михайловна, пекла Кате оладушки с мёдом, водила её в парк собирать шишки и позволяла танцевать под игру уличного оркестра — в сторонке, чтобы не мешать музыкантам. А когда со своей врачебной работы приходила невысокая бабушка в очках, у неё в сумке часто оказывалась длинная сахарная конфета — по её словам, это передавал заяц. Хотелось познакомиться с зайцем, но он всё время бегал по делам. Ладно… главное, рядом находилась бабушка, с которой было хорошо. Когда она приходила домой, для малышки всё вокруг словно освещалось солнцем.

А летом мама ездила с детьми к прабабушке, в тихий городок у моря, и там отводила Катю к светловолосой тёте, папиной сестре. В тётином дворе пахло цветами, бегала весёлая стайка детей и шелестело листьями большое абрикосовое дерево с привязанными качелями; с него были видны соседские крыши и дворы. Тётя Света работала в детском саду, пела забавные песенки и шила Кате платьица — точные копии её собственных. И они ходили вдвоём на море в одинаковых нарядах, вызывая улыбки у прохожих.

Одно лишь омрачало радость: мама всегда приходила за дочерью. Поначалу та пряталась под кровать и умоляла тётю сделать вид, что её нет, что куда-то ушла; просила не отдавать её и разрешить остаться здесь. Тётка, недоумевая, просьбами и уговорами извлекала племянницу из-под кровати, объясняла, что так нельзя, — и мама её уводила. Позже Катя перестала просить; поняла, что бесполезно.

Подросла сестрёнка, ей исполнилось два года, и при очередном визите в Воркуту Катю уже отправляли гулять на улицу с ней. Леночка походила на забавный шарик, укутанный в сто одёжек, перевязанный шарфом и еле стоящий на маленьких валенках. Как-то знакомая собака с любопытством подошла к детям. Понюхала, вильнула хвостом — и «шарик» не удержался на ножках, покатился с испуганным плачем. Сама встать малышка не могла, Кате тоже не хватало силёнок — тянула, тянула… так и катала по снегу, пока двум ревущим малявкам не помог прохожий.

После этого случая мама уже выгуливала обеих. Катерине внушали, что она теперь старшая, большая и умная. Правда, быть умной у пятилетней не очень получалось. Как-то мать сходила с дочками в магазин за подсолнечным маслом, вернулась к дому и отправила умную-старшую отнести домой стеклянную бутылку в «авоське». Та радостно побежала вверх по ступенькам — и на полдороге споткнулась. И когда отец распахнул дверь, его взору предстала вымокшая в масле дочь, держащая авоську с осколками и деловито сообщающая:

— Папа, я упала!

Потом родители ругали друг друга над головой дочери, а та стояла внизу в лужице масла — с шубки капало, — и думала, что мама опять побьёт…

И после возвращения в Москву побои тоже продолжались. Мать била её за всё подряд — как «старшую». Порой говорила и младшей: «Стукни Катьку!» И та, тараща глупенькие глазки, неумело хлопала сестру ручонкой.

Однажды Катерину переклинило. Она вырвалась из недобрых рук матери, заперлась в ванной и оттуда сквозь слёзы прокричала: «Дерьмо!» — не умея иначе высказать, что это неправильно, мама так поступать не должна!

Мать с каким-то рычанием приказывала ей открыть дверь, и в конце концов, плача от ужаса, девчонка отодвинула шпингалет…

Через какое-то время Катя почувствовала, что уже не может выдерживать крики, побои, многочасовые запреты ходить в туалет, постоянный страх… И на прогулках стала высматривать среди прохожих женщин с лицом подобрее. К таким подходила и, набравшись духу, произносила: «Мама меня всё время бьёт…» — не зная, не умея выразить по-другому. Женщины испуганно шарахались и строго отвечали: «Деточка, маму надо слушаться!» После нескольких попыток Катя обращаться к прохожим перестала, поняла, что бесполезно.

Затем появилась и третья сестрёнка. Имя для неё мама взяла из какого-то фильма — Анастасия. К папе ездить перестали, но он ещё присылал деньги. А денег маме постоянно не хватало, она оставляла младших под присмотром умной и старшей, и бегала по московским комиссионкам, пытаясь быстро продать что-то из вещей. Не хватало на еду, дети сутками сидели голодными.

В один из таких дней, когда мамы не было на пустой кухне, Катя добралась до пакета с остатками муки. Вспомнила, как тётя Света пекла пирожки, и решила накормить куклу игрушечными пирожками. Высыпала муку в тарелку, налила воды, помешала… Получилось что-то похожее на настоящее тесто. Девочка принялась лепить маленькие пирожки, потом крошечные вареники, и до того увлеклась, что не услышала, как подошла мама:

— Что ты делаешь?

— Мам, смотри, я сделала вареники, — пролепетала заигравшаяся повариха и сжалась, ожидая брани и побоев. Но мама, на удивление, промолчала. Внимательно посмотрела на Катино творчество, взяла все вареники и сварила их в небольшой кастрюльке. И они ели эти вареники втроём: и Катя, и Леночка, и мама. Только Настя их не пробовала, она была ещё маленькая и не умела кушать как взрослые. Катя обрадовалась, что у неё получилось взаправдашнее, съедобное угощение; жевала и хвалила, как вкусно. Мама непонятно смотрела на неё и не отвечала.

И в безденежные дни Катя всё равно выходила во двор, забегала к подружкам, вызывая поиграть… и как-то раз, пока подружку одевали, увидела на полке в прихожей вскрытую пачку печенья. Ей так хотелось есть!.. Она смотрела на печенье и боролась с желанием попросить… но стыд удерживал. Мама подружки и не заметила голодный взгляд ребёнка: в сытой Москве подобное трудно было вообразить. Так Катя и побежала играть дальше в салочки на пустой желудок.

Изредка внучек навещал дед, мамин папа, который жил в другом районе отдельно от всех, со своей новой женой, и изобретал что-то для самолётов. Катя бросалась к нему с радостным криком: «Дедушка Паша!» Каждый раз он приносил внучкам одинаковый подарок: большую яркую банку сока манго. Её открывание превратилось в настоящий ритуал. Дед вскоре уходил… но вкус мангового сока Катя запомнила на всю жизнь.

Получив от папы деньги, мама накупала сразу всего и много, и напихивала дочек едой через «не могу», насильно, словно пытаясь компенсировать предыдущие дни. У старшей доходило до рвоты, за которой следовали побои.

Как-то осенью приехал отец, что-то долго обсуждал с мамой, затем взял дочь с собой на Красную площадь. Небо хмурилось, но Катя шагала по мокрой брусчатке и сияла: они гуляли вдвоём с папой! Так их и запечатлел уличный фотограф: высокого, солидно одетого мужчину и улыбчивую светленькую девчушку в чуть маловатом пальто и с прилипшими к галошам жёлтыми листьями. Затем папа купил Кате большую красивую коробку с пеналом, линейками и тетрадями — «Подарок первокласснику». Написал на ней печатными буквами: «Любимой доченьке от папы». И уехал.

Больше Катя никогда его не видела. Много позже она узнала, что на следующее лето отец утонул в холодной реке Воркуте.

Мама стала учить её читать. Способ обучения напоминал дрессировку, только без кусочков сахара: надо было по букварю повторять за матерью буквы и называть их самой. За каждую ошибку следовал удар по голове. Через несколько дней такой учёбы девочка стала прятать букварь под ковёр… Но при поисках, пугаясь ещё большего гнева матери, доставала книгу.

Как ни странно, читать Катя научилась. В доме имелись книги — немного детских, немного взрослых. Детские вскоре закончились, и девочка взялась разбирать страницы толстых взрослых книг. Там попадалось множество новых, непонятных слов, приходилось по тексту догадываться об их смысле. И догадаться чаще удавалось, Катин словарный запас заметно возрос, только вот непонятно было, как правильно ставить ударения: во взрослых книгах это не обозначалось. Так и запомнила многие слова «с иностранным акцентом». Но читать это не мешало.

Чуть позже семилетние ровесницы пошли в школу. Они важничали в своих белых передничках и бантах, гордились новыми портфелями и выглядели такими красивыми… Катя в первый класс не пошла, а почему — сама не знала. Заглядывала к ним какая-то тётя с бумагами, но мать заявила, что дочка в школу не пойдёт, и закрыла дверь.

Примерно тогда же мама научила её молитве «Отче наш», заставила вытвердить наизусть, и порой требовала произносить её вслух и креститься. В эти дни побоев не было. Но такие дни бывали нечасто.

Жестокое обращение матери с дочкой заметили и родственники, иногда появлявшиеся у них. Качали головами, укоризненно восклицали: «Что же ты делаешь? Так нельзя!»

И уезжали. Катя снова оставалась одна. Но у неё уже были книги, с которыми она забивалась в угол и, сидя на полу, уходила в другой мир, где жизнь оказывалась совсем иной.

В один прекрасный день деньги у мамы закончились совсем: не осталось даже на метро. Она одела дочек, взяла на руки Настю, завернутую в одеяло, и холодным ноябрьским днём повела детей пешком через пол-Москвы, к деду.

Через пару часов, когда дети уже устали, им встретилось огромное здание — центральный корпус МГУ, как осознала Катя много позже. Мать завела девочек в необъятный холл с мраморными колоннами, полный людей. И попыталась в уголке перепеленать младшую.

Тут же подошли подтянутые мужчины строгого вида. Мама ругалась и кричала, что раньше училась здесь на подготовительных курсах и ей надо перепеленать ребёнка. Но их всех куда-то повели.

Потом Катя долго сидела в кабинете, а в соседней комнате мама разговаривала с кем-то. Затем к Кате наклонился мужчина с умным лицом… она уже привыкла, что в отсутствие мамы обращались к ней, к старшей.

— Как тебя зовут? — мягко спросил он.

— Катя… — девочка смотрела в пол.

— Скажи, Катя… — и тут она почувствовала, что ему очень неудобно задавать этот вопрос. — Твоя мама — она… — взрослый запнулся, — она всегда такая?

В мыслях вспыхнуло: «Вот! Вот оно! Меня спрашивают, меня готовы услышать!» И тут же: «Если скажу, что всё время бьёт — опять выругают …»

И семилетка подняла наивные, распахнутые глаза на задавшего вопрос мужчину и выдохнула: «Да-а…» Она смотрела на него с доверием, с отчаянной надеждой, как на старшего, сильного, почти как на Бога…

Собеседника даже слегка отбросило от неё, он отвернулся. При ней стали звонить по телефону… вскоре пришли врачи, затем из соседнего кабинета вывели маму. Два огромных дядьки в белых халатах и шапочках держали её под руки, мама не хотела идти. Катя молча смотрела на это… сознание записывало события. Увидев дочь, женщина закричала: «Катя, расскажи бабушке, что со мной сделали!» И её увели.

Потом Катю везли в милицейской машине… она оказалась в большом детском саду, где находилось много детей и несколько усталых, строгих воспитательниц. Где сёстры, она не знала. Ей зачем-то отрезали косичку, обрили наголо и переодели в длинное не по размеру платье в мелкую сине-серую клеточку. Наверное, так было надо…

И она стала жить в детском саду, который назывался «детский приёмник». Несмотря на строгость воспитателей и колючее платье, Катя чувствовала, что с её плеч свалилась громадная неясная тяжесть. Надо было слушаться чужих и занятых взрослых, но девочку никто не бил, и её, наконец, начали регулярно кормить. Она стала как все дети.

Однажды на прогулке Катя заметила в младшей группе сестру Лену. В тот же день она стала ходить по коридору, заглядывать во все двери и за одной из них увидела кучу малышей и сестрёнку. Обрадовалась и подбежала к ней. Четырёхлетняя Леночка прижалась к старшей и тихо пожаловалась: «Мне укол в руку сделали, болит сильно…» Катя нагнулась, посмотрела на красную, распухшую ручонку: большой отёк блестел натянувшейся кожей. Автоматически сработало: «Я же старшая… помочь, защитить… или рассказать взрослым.» И она подвела малышку к воспитательнице:

— Ей укол сделали, у неё рука болит!

В ответ неожиданно обрушился крик:

— Ты чего сюда ходишь?! У тебя какая группа, старшая? вот и иди туда к себе! Иди!!

Девочка растерянно выбежала. Она ведь поступала, как учили, почему кричат?

Несколько дней сестрёнку не было видно, затем Лена снова появилась в своей группе, с забинтованной рукой. Но старшая теперь боялась к ней подойти и только смотрела издали. Куда подевалась маленькая Настя, было вообще непонятно, но у кого спросить, Катя не знала.

Ещё через несколько дней воспитательница позвала её:

— Катя, сейчас пойдём в кабинет, там расскажешь, как зовут тебя, сестёр, фамилию, про родственников… Сможешь?

— Да…

Воспитательница наклонилась, внимательно посмотрела и переспросила:

— Сможешь?..

«Она думает, что я глупая?» Катя твёрдо глянула взрослой женщине в глаза:

— Да.

В кабинете сидел широкоплечий мужчина c привычно жёстким лицом. Педагог ещё раз испытующе взглянула и ушла к остальным детям. Сидящий за столом оказался спокойным, не ругался. Велел сесть. Катя влезла на стул — ноги не доставали до пола, — и завязался осторожный разговор.

— Тебя как зовут?

— Катя...

— А фамилия?

— Фёдорова.

— А отчество?

— А?.. — затруднилась опрашиваемая.

— Ну… как папу твоего зовут?

— Толя...

(записал всё).

— То есть, получается, ты — Фёдорова Екатерина Анатольевна?

Катя удивилась про себя: «Ого, как звучит…»

— Даа...

— А твои сёстры?..

— Лена и Настя.

«Чего он всё время пишет?»

— Лена — это младшая?

«Глупости какие-то говорит…»

— Нет, Настя младшая, а Лена — средняя...

Мужчина записал, повторив: «Елена. В Доме Малютки — Анастасия»

«…Почему он их так называет?»

— А где твой папа?

— В Воркуте...

— А бабушка есть?

— Да, бабушка Рая, в Луганске...

— Хм… Ну, а в Москве у тебя какие-то родственники есть?

— Да, дедушка Паша...

— А как его фамилия?

Катя запнулась, начала соображать. Ей до этого никто не объяснял, что у деда другая фамилия. Но, раз никто ничего не говорил…

— Фёдоров!

Так и записал, на том и закончили.

Через сколько-то недель… или месяцев? — главная воспитательница, одетая, как обычно, в серый костюм и очки, позвала девочку от игрушек:

— Катя Фёдорова, ты знаешь, кто это?

Рядом с ней стоял рослый Катин дед с привычно зачёсанной шевелюрой и растерянно искал взглядом среди детей. Внучка бросилась к нему:

— Дедушка!

Тот недоуменно глянул на обстриженную головёнку с коротким «ёжиком» волос. Сбоку прозвучал настороженный голос:

— Это твой дедушка?..

«Она ж его не знает» — мелькнуло у Кати. Она повернулась, словно отгораживая деда спиной, и убедительно, радостно сообщила:

— Да, это дедушка Паша!!

«Он хороший!» — прозвенело в её голосе.

Наступила пауза. Дедушка тихо удивился, где же Катина косичка; главная воспитательница строго заметила, что здесь так положено. Потом они вспомнили о каком-то всесоюзном розыске на девочек. Начальница спохватилась: да, ей звонили и надо сообщить. Заторопилась и ушла. А дед сидел с внучкой в коридоре и долго молча смотрел на неё, Кате даже стало неуютно. Затем проговорил:

— Что ж ты фамилию неправильно сказала? Я Золотов, а ты: «Фё-ёдоров, Фё-ёдоров…»

И видно было, что он представляет себе перепуганную плачущую девчонку, кричащую глупости.

Дедушка навещал её несколько раз, приносил шоколадки… а потом приехала бабушка Рая. И от неё уже Катя не отходила ни на шаг. Сразу же передала то, что велела мама… но бабушка как-то странно махнула рукой и отвернулась. Помолчав, тихо произнесла:

— Мама болеет, она пока будет в больнице.

Дальше взрослые о чём-то долго разговаривали, Катя не всё понимала, лишь улавливала обрывки:

— Бу-бу-бу… сироты… бу-бу… документы, опекунство… Бу-бу-бу… Дом Малютки… предупредили: забирайте скорее, младенцы у нас так мрут! Бу-бу-бу… оформить… — и так далее. Девочка во всё это не вникала: бабушка здесь, значит, всё будет хорошо.

И бабушка действительно перед уходом сказала:

— Катя, скоро я приду и заберу тебя.

И Катя ждала.

А потом однажды ей приказали одеться для прогулки и вывели во двор. Другая воспитательница привела закутанную Леночку. А во дворе… там стояла бабушка Рая с коляской! «Настя нашлась!» — поняла Катя.

Бабушка сказала:

— Катя, ты уже большая, начнёшь ходить в школу… бабушке надо будет помогать.

Вручила ей ручку коляски — в одеяле действительно сонно сопела Настя. Сама взяла за руку среднюю Леночку, и они все вместе пошли на улицу, к станции метро, где сквозь бледные сумерки светилась красная буква «М». Катя толкала коляску по утоптанному снегу и думала: «Бабушка будет жить с нами».

Начиналась другая и, наверное, хорошая жизнь…