РУСАЛКА

1

— Бабушка, бабушка. — На печи зашевелились, сшитые из разноцветных лоскутов одеяла. За маленьким окошком темень. Где-то в сенцах мирно тирликает сверчок. Осыпая чёрные угольки в деревянную, наполненную водой лоханку, горит лучина. Покачиваясь, её пламя освещает бревенчатые стены тесной избы, скоблённые начисто доски пола, потемневшие потолочные балки, увешанные пучками сушёной травы. Посредине, у грубо сколоченного стола на табурете сидит старуха. Её волосы убраны белым платком. Из-под бровей поблескивают, в сетке мелких морщин черные, как ночь, глаза. Простой линялый сарафан облегает выпирающие лопатки и падает складками на острые колени. Её тело не подвижно, и только сухие, с корками мозолей собранные щепотью пальцы быстро перебирая, скручивают всклокоченную пуком на гребешке шерсть, в тугую серую нить. Слышится сухой шелест вращающегося веретена, потрескивание лучины да шипение падающих в воду угольков.

Над одеялами показалась копна черных, как вороново крыло, волос. Сверкнули два глаза.

— Бабушка.

Старуха, не отрывая взгляда от веретена проговорила:

— Ты пошто не спишь — ночь давно на дворе? Не спишь и меня от дела отрываешь? Горбунка разбудишь?

— Горбунок тоже не спит. Мы уснуть не можем, — тянул детский голос. — Ду-ушно.

— Так одеяла скиньте.

— Скидывали. Всё равно душно. — Тянул голос.

Старуха прекратила работу, отложила веретено.

— И, что же мне с вами делать?

— Расскажи сказку. — В темноте вновь блеснули два глаза. Рядом с копной чёрных волос появилась ещё одна голова — светлая и стриженная. В свете лучины сверкнула ещё одна пара глаз.

— Ах ты, плутовка черноглазая.

— Про русалку. Про русалку нам расскажи. — Дети подобрались к самому краю печи. Девочка, лет восьми — десяти. Маленькое, поджарое как у ящерицы тельце, покрытое только тёмным загаром да копной чёрных длинных волос, напряглось в ожидании. Рядом мальчик лет пяти, мальчик‑уродец. Он упёрся в край печки длинными и крепкими ручками, подтянув под себя короткие кривые ножки. Из спины мальчика торчал горбик.

— Что же с вами поделать, — старуха сняла с головы платок. Волосы густыми серебряными струями растеклись по тощим плечам и сгорбленной спине. — Слушайте. — На мгновение она задумалась. Чуть сощуренные искрящиеся глаза смотрели куда-то вдаль, в другой мир, в другое время. Старуха вздохнула со стоном и начала:

— Давно-давно, жил в этих краях мельник. И был он самым богатым в округе. Селяне перед ним шапки ломали, в работники нанимались. И вот однажды заболела и померла у мельника жена не оставив ему детей. Потужил мельник, потужил, да через год взял за себя молодицу из соседнего села. Хороша была молодица. Щёки румянцем горят, как яблочки наливные, косы белые, как день, а глаза синие, как небо. Красавицей была — глаз не оторвёшь. И звали её Настей. И завидовали ей все девушки в округе.

Но не любила Настя мельника. Он её у родителей за деньги взял, почитай, что силком. А у Настеньки в том селе суженый был — Стась. Сильный и синеглазый. И любили они друг друга пуще жизни. И придумали они такую хитрость. Приехал Стась к мельнику и нанялся его коров пасти. Мельник весь день на хозяйстве. А Стась уведёт стадо на дальние луга к самой речке и играет на гудочке. Настя улучит минутку, когда мельник на хозяйстве сильно занят, и бежит окольными тропами прямиком к Стасю. Так и милуются они в камышах до самого вечера.

Старуха сглотнула. Её рот изогнулся, приоткрыв потемневшие зубы.

— А через полгода Настенька понесла. Мельник обрадовался. Стал наследника ждать от молодой жены. Боготворил её. Подарками осыпал без счёту. Но недолго длилось мельниково счастье.

Вот, незадолго до Иванова дня, как раз, перед тем как Насте родить, посылает мельник Стася на ярмарку — телят продать, да новые жернова купить. А до ярмарки путь не близкий, два дня пути туда, два назад и там ещё день, другой. Но делать нечего. Уехал Стась, а Настя закручинилась и поделилась в минуту слабости со служанкою своей, Агафьей, самой сокровенной своею тайною. В слезах рассказала она, что дитя у неё не мельниково, а Стася возлюбленного. Но служанка оказалась завистницей да изменщицей и пригрозила Настеньке всё мельнику рассказать. Испугалась Настя ошибки своей роковой и начала служанку щедро одаривать. Отдала ей рубль серебряный, да сняла вдобавок с себя бусы жемчуга белого, что мельник ей к свадьбе подарил. Служанка подарки взяла, но слово обещанное порушила. Она в красоте Насте не уступала, только волосом и глазами черна была, а телом суха да смугла. И мечтала Агафья сама женою мельника стать, хозяйкою быть в доме, а не прислугою. И решила она Настю доносом со света извести.

Как узнал мельник, что дитя не его, ухватил он Настеньку за белые косы, выволок на двор и бил вожжами. Да так бил, что родила она прежде времени мертвое дитя. Не снесла Настенька позора. Наутро убежала к реке, у которой они со Стасем миловались, да и утопилася в омуте.

Вернулся Стась с ярмарки и узнал про смерть Настеньки. Взыграла в нём лютая злоба. Схватил он жернов каменный, да и вышиб им мозги у мельника. Стася за сметроубийство в кандалы заковали и увели в каменоломни на царёву каторгу. Там он через год и сгинул. Каменная пыль всё нутро ему изъела. А Агафья пропала — как в воду канула.

А ещё люди сказывают, что Настя не утопла вовсе, а попала к русалкам и тоже стала русалкою, как и они. В ночь на Иванов день выходит она из омута голая, простоволосая и мстит людям за любовь свою погубленную и молодиц на себя похожих изводит, что бы Стася у неё не увели. Но пуще всего хочет отыскать она изменщицу Агафью. И будет искть, пока не отыщет. Русалки ей помогают в этом. Ходят они по тропам лесным да людей выспрашивают — не видал ли кто женщину с бусами белого жемчуга на шее.

Последний уголёк догоревшей лучины с шипением упал в лоханку. Изба погрузилась во мрак. Сквозь маленькое оконце на пол, упал бледный отсвет взошедшей луны. С печки доносилось посапывание давно уснувших детей. Старуха легко поднялась с табурета, прошаркала босыми растрескавшимися пятками по полу и встала у окошка. Она упёрла свои узловатые руки в узкий подоконник. Сверкающими в свете луны глазами, пристально вглядывалась она в темноту ночи. Линялый сарафан свис, оголяя иссохшую старушечью грудь. Её лицо будто окаменело. В глазах горел огонёк, отражённой луны. Подёргивались уголки тонких морщинистых губ. С болот потянуло туманом. Очнувшись, словно от забытья, она осмотрелась кругом, потом улеглась на лавку и тоже уснула.

2

Покачиваясь всем корпусом и скрипя рессорами на ухабах, тарантас катил по заросшей зелёной травою дороге. Стареющая уже, чалая кобыла устало перебирала копытами. Не стройно звенели бубенцы. Сверху припекало июньское солнышко. Полдень тонул в стрёкоте кузнечиков да в запахе луговых цветов. Вся эта прелесть навивала лень и умиротворение, и Холмогорова неуклонно тянуло спать.

Был он мужчина тридцати восьми лет, стройной и весьма открытой наружности. Высокий лоб, светло-русые волосы, вытянутое лицо. Глаза большие и зелёного оттенка. Изящный подбородок оканчивался небольшой клиновидной бородкой, кантом очертившей пухлые губы. Всё это говорило о том, что человеком он был, несомненно, умственным.

Четвёртого дня, вызвал его к себе уездный исправник, Кузьма Поликарпович Зноев — добрейшей души человек, и обратился с просьбою нижайшею.

— Поезжай, — говорит, — Андрей Степанович до Верхнего стана. Уж который год там, что-то неладное творится.

— А, что за напасть такая случилась там, Кузьма Поликарпович?

— А, как раз после Иванова дня, каждый год, стали там девицы пропадать. Мне уж от губернатора депеша пришла: «Разобрать дело в срочном порядке и доложить по форме».

— Так, что ж там, становой пристав сам не может дело разобрать, что ли?

— Ой! — Кузьма Поликарпович даже руками всплеснул. — Спился совсем становой в Верхнем. Его гнать в три шеи надобно, а мне жаль — детишек у него полон дом.

Кузьма Поликарпович отёр увлажнившиеся глаза платком и продолжил:

— А ты у нас, Андрей Степанович, одна надёжа и опора на весь уезд. Поезжай, голубчик, уважь старика, а я для тебя уже и представление губернатору нашему выправил. Как выйду в отставку — быть тебе вместо меня исправником на уезде в чине полковника.

— Я не чинов ради стараюсь, Кузьма Поликарпович. — Щёки у Холмогорова заметно порозовели. — Мне дело дорого.

— Вот и ладно, голубчик вы мой, вот и поезжайте. — Кузьма Поликарпович повеселел, вынул из шкатулки два письма и по очереди передал их Холмогорову.

— Это, — Кузьма Поликарпович протянул Холмогорову первое письмо. — Передашь уряднику тамошнему, Хорошавину. Он мужик смышлёный, будет тебе, Андрей Степанович, надёжным помощником. В Верхнем стане теперь на нём всё и держится. А это, — второе письмо легло перед Холмогоровым на стол, — Вручишь Сиволапову, заведующему бюро. Он передаст тебе, в бессрочное пользование все материалы по пропавшим девицам. Ну, — Кузьма Поликарпович встал. Поднялся и Холмогоров. — Ступай с богом, голубчик ты мой. — И прослезившись, расцеловал Холмогорова троекратно в обе щёки.

Именно по этой причине и следовал сейчас пристав стана Нижний, капитан сыскного отделения Российской полиции Холмогоров Андрей Степанович в служебном тарантасе по залитой солнцем полевой дороге и находился в весьма благостном настроении.

Белый форменный мундир расстёгнут на груди. Фуражка, пояс с шашкой и наганом лежат рядом на сидении тарантаса. Тут же покачивается дорожный саквояж. Глаза полуприкрыты, но мысли крутятся вокруг порученного дела.

Просматривая документы, Холмогоров заметил кое-что интересное:

во-первых — почти все пропавшие являлись молодыми девицами от шестнадцати до двадцати двух лет отроду. Неизменно со светлыми волосами, с голубыми, синими или серыми глазами, среднего сложения тела, и роста чуть выше обычного;

во вторых — и это до глубины души расстроило Холмогорова, исчезновения происходили с завидной регулярностью, в течение последних вот уже десяти лет. Вначале они носили единичный характер и случались один раз в год на Иванов день. Всерьёз ими никто не занимался. Но за последние четыре года случаи участились и приняли хаотический характер.

Два этих момента наводили на мысль, что в районе Верхнего Стана появился злодей с душевным или умственным недугом. В наставлениях по судебной психиатрии, Холмогорову доводилось знакомиться с подобным явлением. По причине сильного душевного волнения, приключившегося с человеком в какой‑то период его жизни, чаще в отроческом возрасте, у него появляется стойкая не проходящая со временем реакция. Реакция проявлялась при возникновении обстановки, события или появлении образа, явившихся причиной волнения или как‑то напоминающих ему об этом.

В данном случае напоминанием, порождающим реакцию, видимо являлся образ девиц. Но Холмогорова больше волновал тот факт, что случаи исчезновения девиц проявлялись всё чаще и чаще. Между последними двумя исчезновениями прошёл месяц, и в следующий раз всё может случиться гораздо раньше.

От мыслей оторвал щелчок кнута и посвист кучера. Лошадь ускорила шаг. Холмогоров открыл глаза. Со взгорка, на который выкатил тарантас, открылся замечательный вид. В низине, сквозь зелень деревьев, забелели стенами мазаные хаты, засинели ставнями бревенчатые дома Верхнего Стана. На взгорке сверкнула куполом церковь. Дальше, за строениями, серебрилась изогнутая подковой река. Красота. Душа Андрея Степановича наполнилась трепетом. Он спешно начал застёгивать пуговицы мундира, надел пояс с оружием и фуражку.

Хорошавин встречал его у самого шлагбаума. Сам скинул верёвку, поднял полосатый брус и ловко на ходу впрыгнул в тарантас, успев сорвать при этом с головы папаху.

— Господин пристав, разрешите представиться — урядник стана Верхний, Хорошавин.

— Весьма рад! Холмогоров. Присаживайтесь. — Протянув руку уряднику, Андрей Степанович тут же пожалел об этом. Железная хватка широкой и крепкой как камень ладони урядника говорила о недюжинной силе этого человека. Серые, проницательные чуть раскосые монгольские глаза смотрели хитро, выдавая ум и смекалку. Скуластое лицо, выбритые щёки, упрямо сжатые губы. Стройное крепко сложенное тело отличалось ловкостью движений. Мундир отглажен, сидит ладно. Короткие сапоги горят на солнце, шаровары аккуратно заправлены, оружие в отличном состоянии. — Как вас величать, урядник?

— Андрей. Иванов по бате, Иванович значит. Из казаков мы. Из-под Читы. Даурские, значит.

— А меня тоже Андреем зовут, только Степановичем. Будем знакомы.

— Будем. — Урядник широко улыбнулся, показав белые, без изъянов зубы.

Жить решили у Хорошавина.

— Живу я бобылём. Дом большой — уживёмся.

Баня уже была протоплена. Самовар вовсю дымил. Кругом порядок, ничего лишнего, всё крепко и основательно.

— Казаки, мы. У нас без порядку никак.

Только после бани выпили по первой чашке душистого чаю с малиной, как кто‑то несколько раз ударил в ворота. Урядник, сузив глаза, в одной нательной рубахе, шароварах да одетых на босу ногу галошах с обрезанными задками, бесшумно скользнул за дверь. Вскоре на дворе загудели мужские голоса, тонко скулила женщина. Холмогоров вышел следом, набросив мундир на плечи.

У раскрытых ворот, грозя поднятым кулаком, урядник на повышенных тонах разговаривал с селянами:

— А я вам гутарю, устал он с дороги. Вечёрит. С утра приходите.

Перед урядником, широко расставив обутые в лапти ноги, стоял кряжистый бородатый мужик. Его густые брови нависли над сверкающими негодованием глазами. Узловатые руки он засунул за верёвку, которой вместо кушака была перепоясана красная линялая рубаха‑косоворотка, надетая с напуском на серые латаные штаны. Он высоко задирал голову под напором Хорошавинского кулака, но с места не сходил.

— А ты, Андрей Иваныч, доложи его превосходительству, а ён ужо пущай сам решить.

— А ну, Игнатов осади. Цыть у меня! Я ж те …

— Что случилось, Андрей Иванович? — Холмогоров окликнул урядника с крыльца.

— Да вот, до Вас добиваются…

Увидев Холмогорова, мужик упал на колени и прижал руки к широкой груди:

— Ваше благородие, извольте выслушать.

Холмогоров спешно сбежал с крыльца и поднял мужика с колен:

— Что случилось?! Кто вы?

— С Ухватова мы, ваше благородие. — Мужик снова начал опускаться на колени, но Холмогоров удержал его. — Вот, ехали к уряднику, да прослышали, что вас с уезда прислали. Что же это такое на белом свете твориться?

Холмогоров непонимающе глянул на Хорошавина, а тот снова сунул кулак под нос мужику:

— Ты, Игнатов, гутарь разборчиво. Видишь, господин пристав в непонятии.

— Племянница моя, Катерина. Сирота. Второго дня с девками на реку ушла и пропала. С речки домой пошли — вроде со всеми была. В деревню пришли глядь, а её и нет. — Голос мужика дрогнул. — Помогите, ваше благородие. — Мужик сдвинул густые брови, моргнул, и крошечная слезинка скатилась с ресницы и заискрилась в скрученных волосках бороды.

Холмогоров развернулся на каблуках. Нахмурил брови. Засопел. Заложив руки за спину, быстро прошёлся вдоль ворот туда и обратно. Ещё раз взглянул на мужика.

— Андрей Иванович. — Холмогоров обратился к Хорошавину. — Первое — тщательно опросите всех присутствующих здесь. Все показания надлежащим образом записать, установить дату и время опроса, а так же фамилию и место проживания опрашиваемого. Второе — прикажите оседлать две верховых лошади.

Урядник вскинул глаза на Холмогорова:

— Так ведь ночь скоро, Андрей Степанович. Может, с утра и поедем?

— Нет. Я вот с ним. — Холмогоров указал на мужика в косоворотке. — Едем сей же час на осмотр места происшествия. А вы, Андрей Иванович, закончите здесь, а завтра подъезжайте со всеми бумагами в Ухватово. Если меня не застанете, то в Ухватове тоже проведите опросы тех, с кем купалась пропавшая девушка. Объявите, что все, кто, что-либо знает о случившемся, должны явиться для опроса. Выясните, по возможности, кто видел её последним. — Холмогоров снова обратился к мужику в косоворотке.

— Вы верхами скакать обучены?

— Могём. С измальства при лошадях.

— Как зовут?

— Егором кличут. А по фамилии Игнатовы мы. Отец Игнат, а меня Егором кличут.

— Значит Егор Игнатьевич Игнатов?

— Так и есть. — Игнатов выдохнул с облегчением.

— Вот и хорошо. Оставайтесь здесь, а я одеваться.

У ворот начал собираться местный люд. Всем не терпелось посмотреть на пристава с Нижнего стана. Хорошавин рявкнул на зевак, тряхнул для верности кулаком над головой:

— Никому не расходиться! Сейчас опрос чинить буду!

Отдав распоряжение стражнику седлать лошадей, сам же, как был в нательной рубахе, шароварах, да калошах на босу ногу, сходил в хату за опросными листами и, усевшись на ступени крыльца, приступил к дознанию.

3

По руслу уже потянуло туманом, когда Холмогоров с Игнатьевым, освещая себе дорогу факелами, начали спускаться к реке. Стемнело окончательно. В небе белела полная луна. Ветер стих, оставив в покое стебли камыша, густой стеной укрывавшие берега. Впереди показалась небольшая заводь. От берега в воду на четыре сажени уходили деревянные мостки.

— Вот тута бабы наши и купаются. — Игнатьев, шаркая лаптями, взошёл на мостки, остановился у края и высоко поднял факел. — Река тута делает поворот. С дороги не видать.

Холмогоров осмотрелся. Заводь саженей шесть в ширину. Берег песчаный. На песке повсюду отпечатки босых стоп. Дальше, насколько в свете факела видел глаз, берег был покрыт камышом. С минуту подумав, он медленно двинулся по течению вдоль стены камыша. Игнатьев шёл чуть сзади, освещая дорогу. Так прошли около тридцати шагов, пока Холмогоров не заметил лёгкую примятость травы.

— Смотрите, Егор Игнатьевич. — Холмогоров поднял факел. — Тут кто-то несколько раз спускался с дороги к камышу.

Игнатов подошёл ближе, присмотрелся.

В стене камыша обозначился небольшой проход. Сухие стебли смяты и повалены в сторону реки. Пошли по проходу пока не оказались по щиколотку в воде. Здесь проход делался шире, сворачивал влево и вёл обратно, к месту купания Ухватовских баб, только теперь в самой гуще камышовых стеблей. Примерно шагов за пять до мостков проход оканчивался засидкой. Здесь камыш был сильно примят. Холмогоров поднял факел повыше:

— Кто-то отсюда наблюдал за женщинами.

Егоров опустил факел. Долго всматривался и ощупывал, что-то ногой в воде. За тем присел и выдернул короткую, сплетённую из прутьев ивы гать.

— Вона чё.

— Что это? — Холмогоров протянул руку к предмету.

— Гать. По болотам ходить, приспособа значить. Тута песок да ил. Долго стоять, ноги засосёть. Вот гать и покладена.

Игнатов поднёс факел ближе:

— Ваше благородие, а я ить знаю чья это гать‑то.

— Ну, чья же? — Холмогоров замер в ожидании.

— Ети гати у нас Федька Теребун вяжет. — Игнатов усмехнулся. — Но ён безобидный.

— Тербун, это фамилия? — Холмогоров с удивлением смотрел на ухмыляющегося Игнатова.

— Нее. Эт яго так кличут. Ён свою ялду теребить, як каку бабу завидит.

— Не понял? — Холмогоров сдвинул брови.

— Ну, эта, мужика припрёть, так ён, значить, к бабе, а етот, Теребун значить, ялду потеребить и всё. — Игнатов бросил гать обратно в воду. — Эт не ён Катерину‑то.

— Почему вы в этом так уверены?

— У прошлом годе, напоили молодые парни самогоном цыганку в усмерть. И решили поглумиться, значит. Стянули с ея одёжу и привели Теребуна. Вот те, мол, баба — владей. Сами вон из сарая, да в щель глядять, шо будет. А тот, нет, что б на бабу‑то…, ён ей промеж ног носом уткнулся, и ну ялду теребить. Так шо ему бабы только для обзору. Для затравки, значить.

— Тьфу ты. — Холмогоров сплюнул под ноги. — Но завтра покажете, где этот Теребун ваш живёт. Поговорить всё равно нужно. Вдруг видел что.

Игнатов молча кивнул.

Между тем реку затянуло туманом. Повеяло холодом. Факела уже еле тлели, почти не давая света. Решили вернуться. Аккуратно вышли из прохода, стараясь не ломать стеблей, и поднялись на дорогу. Туман сгустился так, что Холмогоров едва различал идущего рядом Игнатова. Поспешили к селу. Когда проходили мимо места, где тропинка с дороги спускалась к мосткам, до их слуха донёсся странный звук.

Сначала, что-то шлепнуло по воде. Легко, будто вдалеке рыба играет. Затем ещё раз. Ещё. Звуки становились громче. У Холмогорова создалось впечатление, что шлепки приближаются к берегу. Будто кто‑то тихо идёт по отмели в их сторону. Холмогоров остановился и взглянул на замершего рядом Игнатова. На нём лица не было. Широко открытыми, полными страха глазами тот всматривался в туман. Между тем шлепки стихли, и совсем близко раздался всплеск. Послышались звуки падающих на воду капель и вдруг…. У Холмогорова в груди похолодело. В тишине ночи он отчётливо услыхал стук босых мокрых ног по доскам мостка. Он медленно, что бы не шуметь, приблизился губами к самому уха Игнатова:

— Что это? — Холмогоров старался произнести как можно тише. Но, похоже, его всё-таки услыхали там, на мостках. Шаги стихли, и до обоих донёсся слабый женский вздох. Ещё один. Сердце у Холмогорова заколотилось быстро‑быстро. Волосы, кажется, встали дыбом на затылке. Колено правой ноги начало противно подрагивать. Игнатов будто окаменел и стоял рядом, ни жив, ни мёртв. Потом до Холмогорова, как издали, донёсся его сдавленный шёпот:

— Тихо, ваше благородие. Тихо. — Игнатов глотнул. — Русалка это.

— Что такое? — Холмогоров еле дышал.

— Надо тикать пока не поздно. Только тихо. — И подавая пример, Игнатов на одних носках, начал медленно пятиться к селу. Холмогоров двинулся следом. Так и шли до самой деревни. Дух перевели только у дома Игнатова.

— Ффу‑у… — Игнатов с шумом выпустил воздух и сел на лавку. Его руки подрагивали. В глазах испуг.

— Что это такое было, Егор Игнатьевич?

— Русалка на мостки входила. Видать услыхала, як мы в камышах шарим.

— И что?

— Люди говорят, что это Настя‑утопленница. Ея силком за мельника отдали. А тот ея за измену вожжами. А она в реку. А ныне вот и ходит, ищет.

— Кого ищет?

— Ну, обидчицу свою.

— Обидчицу?

— У ея в услужении девка была, Агафья. Настя ей открылась, значит, а та к мельнику. Изменщица, значит. Вот ныне Настя ея и ищет. А ещё гутарють, это она девок молодых изводит, ну что б, значит, краше ея никто не был.

— Странно всё это, Егор Игнатович.

— Идём ночевать, ваше благородие. Ночь на дворе.

Утомлённый событиями Холмогоров долго не мог уснуть. А когда уснул, то увидел странный сон.

Будто он снова стоит на дороге у реки, но только один. Кругом туман и тишина. Ему нужно осмотреть мостки.

Но не успел он сделать и двух шагов, как услыхал всплеск, потом другой, будто кто‑то ступал по воде. Потом босые ноги застучали по настилу. Кто‑то быстро пошёл по мосткам к дороге. Вот уже зашуршал песок. Всё ближе и явственней. За спиной Холмогорова вспорхнула птица, закричала. Он оглянулся — кругом туман. И тут он почувствовал, как холодом обдало щёку. Холмогоров повернул голову и обмер. В трёх шагах от него, в тумане четко обозначился силуэт женской фигуры. Женщина была без одежды. Её бледная с синеватым отливом кожа вся покрыта серебристыми каплями — будто бисер по ситцу разбросали. По светлым длинным до пят волосам стекает вода. Она смотрит на Холмогорова большими, полными слёз глазами и молчит. Глаза жёлтые и страшные, и слёзы текут по щекам. Но вот мёртвые посиневшие губы шевельнулись, послышался шёпот:

— Помоги‑и мне‑е.

Ему хотелось бежать, но ноги будто окаменели и не слушались. Она сделала шаг и протянула руку, поднося ладонь к его лицу. На ладони, размером с горошину, тускло сверкал голубой стеклянный шарик с отверстием насквозь. Нервы у Холмогорова не выдержали, он медленно развернулся и, не оглядываясь, бросился бежать. Но всё происходило очень медленно, ноги не слушались. Он почувствовал, как на плечо легла рука, и кто‑то издали позвал его по имени.

4

— Андрей Степанович, утро на дворе. Петухи глотки порвали. — Холмогоров открыл глаза. Перед ним, из растаявшего ночного тумана проступило лицо урядника Хорошавина. Мгновенно всё наполнилось звуками и запахами. Комнату, в которой проснулся Холмогоров, заливало солнце. С улицы долетал птичий щебет. Где‑то лаяли собаки, кудахтали куры и мычали коровы. Под ветром шумела листва. Пахло хлебом.

Холмогоров осмотрелся. К кровати, на которой он лежал, придвинут стул. На стуле аккуратно сложенные лежали его мундир и брюки. Поверх пояс с кобурой и шашкой. На них фуражка. Чистая и выглаженная сорочка накинута на спинку стула. Сапоги, начищенные до блеска, стоят рядом.

Холмогоров вновь обвёл комнату тревожным взглядом:

— Где я?

Урядник улыбнулся одними глазами:

— Вставай, вставай, Андрей Степанович.

Скинув одеяло, Холмогоров вскочил с постели и осмотрел себя:

— А где Игнатьев?

— На дворе. Уж четвёртый ушат на себя льёт.

— А чего льёт?

— Моется так. Вы, гутарит, ночером всю реку излазали.

— Да, что‑то в этом роде. — Холмогоров начал натягивать брюки. При этом он хмурился, будто пытался вспомнить что‑то. — Больше ничего не говорил?

— Да нет. Гутарит гати нашли вы. Засидку у мостков.

Дверь в дом распахнулась, со двора вбежала худощавая женщина. Зыркнула глазами на Холмогорова, схватила полотенце и выскочила вон.

Холмогоров застегнул мундир на все пуговицы, нацепил пояс с оружием, притопнул сапогами. Натянул фуражку с кокардой. Снова распахнулась дверь. Вошёл Игнатьев, борода и волосы мокрые. Бухнулся на табурет, начал менять мокрые портки на сухие.

— Егор Игнатьевич, — Холмогоров обратился к нему напрямую. — Вы всё рассказали Андрею Ивановичу.

— Дык, как можно. Вас дожидался. Опять же, могет померещилось.

— Что померещилось? — Хорошавин насторожился.

— Как что? — Холмогоров пожал плечами. — Мы у мостков шаги слышали и вздохи женские. — Хорошавин недоверчиво склонил голову. — Да, да, Андрей Иванович, и не смотрите на меня. Шаги прослушивались очень явно.

Хорошавин повернул головой к Игнатьеву. Тот молча кивнул. Брови урядника приподнялись:

— Вы вчера часом не выпивали? А то у этого не задержится. — Хорошавин ткнул пальцем в Игнатова. — Медовуха у него больно хороша, но после неё голова колесом.

— Да бог с вами, Андрей Иванович, как можно! — Холмогоров вспыхнул, покраснел и сунул руки в карманы брюк. За тем вынул правую руку, и, хмурясь, начал, что‑то рассматривать на ладони. — Этто ещё, что?

Хорошавин подошёл и взглянул на ладонь. Размером с крупную горошину, на ней лежал голубого цвета стеклянный шарик, с тонким отверстием насквозь.

— Откуда это у вас, Андрей Степаныч?

— Ума не приложу! — Холмогоров тёр лоб. — В жизни по карманам ничего не носил. Даже часов там не держу.

— Похоже на бусину. — Хорошавин кивнул Игнатову. — Эй! Кликни‑ка бабу свою.

Тот спешно вышел. Через минуту вернулся, толкая взашей перед собою жену. Она встала у двери, опустив глаза, и спрятала руки под надетый поверх сарафана передник.

— Подойди! — Хорошавин поманил женщину пальцем. — Эт чего? Знашь?

Та робко подошла и быстро взглянула исподлобья. Потом ойкнула, схватила бусину, ещё раз взглянула и заревела, обливаясь слезами:

— О‑ой, горе, горе. О‑ой, о‑ой.

Игнатов грубо толкнул её в плечо:

— Чего развылась?! Говори толком!

— О‑ой, батюшки светы! Это ж с Катькиных бус. О‑ой, горе. Я ей сама на рождество дарила. О‑ой, горе, горе, сиротинушка горемычная‑а….

Игнатов вытолкал жену за дверь.

— Это, что же получается, — Холмогоров опешил и сел на стул. — Нашёл улику, а как, где и при каких обстоятельствах, не помню? — Он опустил голову. — Мне неловко говорить, но сон мне ночью приснился, весьма престранный. — Холмогоров рассказал о сне.

— Ето русалка Настя, как пить дать. — Игнатов понизил голос. — На след наводит. Усе ж на ея кивають. От она и того…

— Чего, того? — Хорошавин скривил рот.

— Ну, ета, шоб от себя отвести навет‑то.

— Сказки бабьи. Девок пугать! — Хорошавин нахмурил густые брови.

— А это? — Холмогоров протянул ему бусину.

— А вот это, — урядник взял бусину двумя пальцами. — Это ужо факт. Улика. Вещественное доказательство. — Хорошавин покосился на Холмогорова.

— Но позвольте, Андрей Иванович, я эту бусину только во сне и видел.

— К реке итить надо. — Хорошавин сжал бусину в кулаке, сощурил, поднял глаза и посмотрел куда‑то поверх голов Холмогорва и Игнатова.

— А поесть? — Игнатов развёл руками.

— Чаю попьём и пойдём! — Холмогоров вышел во двор. Хорошавин с Игнатовым вышли следом.

Прямо во дворе, стол да лавки. На столе самовар, пирожки с капустой в корзине полотенцем накрытые, в плошках мёд да варенье сливовое. Жена Игнатова стояла поодаль, комкая в мозолистых руках, край передника.

— А вы сами‑то русалок видели? — Холмогоров обратился к Игнатову, размешивая чай ложечкой.

— А то, как же? Видали.

— Ну, и какие они, русалки?

— Они всякие бывают. А по наружности баба да баба. На ей из одёжи токмо волосы — светлые, как солома, и длинные до пят. И бегают они так, шо и верхами не догнать. А ишо у ея глаза. Мотрит из камышей, как лягушка и молчит. Вот страху‑то.

— Будя брехать. — Хорошавин надкусил пирожок. — Ты Игнатов, как медовухи своей обопьёшься, так тебе спьяну то русалки, то лешие мерещутся.

— Андрей Иванович, — обратился Холмогоров к уряднику. — Вы допрос вчера учинили? Каковы результаты?

Неспешно пережёвывая пирожок, Хорошавин доложил:

— Допросы учинил. Опросные листы справил. Токмо всё зря. Не знат, никто по этому делу ничего.

— Это плохо. А к становому приставу ходили?

— Заходил. Пьян он был. По тому спал на лавке у печи.

Холмогоров вздохнул. Насупила пауза. Игнатова жена, было, попыталась снова заголосить, но Хорошавин пристукнул кулаком по столу:

— А ну не выть мне тута! — Она так и застыла с открытым ртом. А Хорошавин обратился к Холмогорову. — Ну, что, Андрей Степанович, к реке?

— Да. Нужно ещё раз всё как следует при свете дня осмотреть. Только сначала… — Он повернул голову к Игнатову. — Нужно зайти к этому вашему. Ну, чью засидку мы давеча в камышах нашли.

— К Теребуну‑то?

— Да, да. Извольте проводить. — Холмогоров поднялся из‑за стола. Остальные поднялись вместе с ним.

Дом Теребуна находился с краю. Неказистое неухоженное строение. Покосившийся забор. Доски от времени почернели. Камышовую крышу давно не перекрывали. Видимо хозяина это не особо волновало. Вся эта не ухоженность говорила о том, что бабы, как выразился Игнатов, в дому не было.

Калитка была открыта, и все вошли во двор.

— Эй, хозяин?! — Позвал Игнатов. — Есть кто дома? — Никто не отвечал. Поднялись на крыльцо. Игнатов потянул дверь. Она оказалась открытой. Холмогоров и Игнатов вошли в прихожую. Хорошавин остался во дворе и встал к бревенчатой стене дома у окна. В нос ударило запахом, сгнившей капусты и свежей рыбы. — Хозяи-ин! — Тишина. Внутри обстановка убогая. Хлам да тряпьё. Из мебели стол посреди дома печь да лавки. На столе, надетые на прутик, пропущенный через рот и жабры, лежало с десяток карасей, мокрые и в песчинках. Под печкой чугунок да кружка. Сбоку прислонен ухват. — Никого, Андрей Степанович. Можа с утра на реку подался, морды проверить.

— Что проверить?

— Ну, морды. Мордуши, значить. Это снасть така для рыбы. Ён, Теребун то, не только гати, а и морды с ивняка плятёть.

— Да он уж был, на реке.

— Как это?

— А рыба на столе? Свежая. Значит, с утра уже на реку сходил.

В это время со двора донёсся голос Хорошавина.

— Ты куда это, собачий сын, собрался, а? От урядника бегать? А ну не балуй, а то вот я тя в раз урезоню.

Холмогоров и Игнатьев поспешили из провонявшей гнилью избы.

Как раз, когда они спустились с крыльца, из‑за угла дома показался урядник Хорошавин. Левой рукой он придерживал шашку, а правой, захватив за шиворот льняной рубахи, трещавшей по всем швам, волочил за собой маленького, упирающегося кривыми босыми ногами, мужичка. Мужик был почти лысым. Штаны, сплошь покрытые цветными заплатами, висели мешком и были мокрыми до колен. Рубаха задралась. На лице испуг.

— А ну цыть у мене. — Хорошавин тряхнул мужичка за шиворот. — От мене не уйдё‑ошь. Иш! — Он подволок мужичка и отпустил. Тот встал, потупив взор, прижимая волосатые с короткими пальцами кисти к животу. — Сбежать решил, Андрей Степаныч. Как только вы, значит, в избу вошли, слышу, сопит кто‑то за домом. Я туда. А ён с чердака лезет. Лестницы нет, так ён на руках повис, и спрыгнуть, значит, решил. А меня увидал и назад. Так я его за штаны. — Мужик всхлипнул и потёр спину. Хорошавин глянул на него с усмешкой. — Ну, приложился разок по загривку.

— Кто это? — Холмогоров обратился к Игнатьеву.

— А, ето Федька Теребун и есть. — Игнатов подошёл и толкнул мужичка в плечо. — Ты чё тикал‑то, а? Нагадил чего, а? — Федька ещё сильнее втянул голову в плечи и молчал.

— Говори, щучья морда! — Хорошавин приблизил кулак к носу Федьки. — Ну!

— Погодите, Андрей Иванович. Дайте я сам. — Холмогоров подошёл к Федьке. У того, при виде мундира, затряслась коленка. — Вы почему сбежать хотели?

— Спужался, ета вот, маненько. — Мужик замялся босыми пятками.

— Спужа‑ался он. Я вот тебя… — Хорошавин вновь попытался тряхнуть мужика за шиворот, но Холмогоров не дал и снова заговорил с мужиком.

— Вы не бойтесь. Я становой пристав. Нахожусь тут по делу о пропавшей девице Катерине. Давеча мы учинили досмотр у реки, и нашли засидку в камышах. А у засидки ваша гать. Её Игнатов опознал. — Федька поднял голову и прищурил глаз. — Так вот. Я хотел бы у вас спросить, любезный — когда вы посещали засидку у мостков в последний раз и, что видели? — Федька растянул рот и осклабился. — Ну. Говорите же.

— Говори, тебе сказано. — Хорошавин снова сжал кулак.

— Я, ета вот, ничё не ведаю. От чё, гы-ы… — Федька согнулся в три погибели и отвесил Холмогорову поклон.

— Ну как же. А на засидке ваша гать?

— Гать‑то моё.

— Ну вот. А говорите: «Не ведаю». Ну? Когда вы были там последний раз? — Холмогоров заговорил с Федькой как с непонятливым ребёнком.

— Я, ета вот, учёрась‑то, до восходу. И ноньчи, ета вот. Там морды, ета. Ну, я, ета вот, морды глядел.

— А к вечеру, когда были там, что видели? Ну?

Федка опустил голову и опять осклабился.

— Да ён окромя баб и не видит ничё.

— Егор Игнатьевич! — Холмогоров строго глянул на Игнатова. Помолчите пока. И снова к Федьке. — Ну? Так что же?

— Я, ета вот, караси тама, вот. И, ета… — Федька замолчал, и его глазки забегали по сторонам.

— Ну, что ещё?

— А, ета вот, копеечку дадите?

— Я вот те щас дам копеечку! — Хорошавин снова ухватил Федьку за шиворот. — Иш, вымогатель.

— Погодите, Андрей Иванович. — Холмогоров полез в карман и достал монетку. — Ну. Вот копеечка. Говорите.

У Федьки глаза округлились, и язык быстро забегал по нижней губе. Пальцы он сплёл меж собой и прижал кисти к груди. Потом сглотнул и затараторил:

— Я, ета вот, три дни как. Ну, ета вот, морды уже доглядел‑то, карасей вынул и на наздявок. А тута слышу чвак у камыше‑то. Потома опять чвак. Я, ета вот, присел. Потом, ета вот, по воде плюх, и опять чвак. И, ета вот, хохотнул хтой‑то. Спужался, ета вот, я, за наздявок и тикать. Можа, ета вот, русалки тама? О‑от. А, ета вот, на дороге гля, а, ета вот, кто‑то тоже тикает. И, ета вот, в лес, значит.

— Кто? — Холмогоров развёл руками.

— Ты видал? — Игнатьев дёрнул Федьку за рубаху. — Увидал его‑то!

— Ага, ета вот. Ён, видать, ета вот, тожа того, спужался русалки‑то. И потома, ета вот, ходу в лес.

— Разглядел ты его, али нет!? — Игнатов насупил брови. От чего они чуть ли не совсем скрыли ему глаза.

— Ага. — Федька кивнул и осклабился.

— Ну? — Хорошавин снова сжал кулак.

— Чаво, эта!

— Говори, какой ён?

— А-а… Ну, ета вот, такой, малец, ета вот.

— Малец? — Хорошавин сдвинул брови.

— Егор Игнатьевич, объясните мне толком. — Холмогоров ничего не понимал, потому нервничал всё больше и больше.

— Ну, малец, могет мальчишка.

— Или кто, ростом мал. — Уточнил Хорошавин.

— Странно. — Холмогоров потёр лоб. — А как бабы с реки уходили, видели?

Федька опустил голову и опять осклабился во весь рот. На его нижней губе даже слюна появилась.

— Бабы‑то? Бабы, ета вот, ужо засобиралисья, а тут, ета вот, чвак.

— Понятно. — Вздохнул Холмогоров. — Ну, идёмте к реке, что ли? — Он упёр кулаки в бёдра и посмотрел в синее утреннее небо.

— А с этим, Андрей Степаныч, что? — Хорошавин вновь ухватил Федьку за шиворот. — Можа пока в холодную.

— Не нужно, Андрей Иванович. Отпустите.

Федька осклабился, вырвался из рук Хорошавина и припустил по дороге, сверкая босыми пятками и мокрыми штанами.

5

В свете дня всё на берегу выглядело по-другому. Туман рассеялся. Утренний ветерок шелестел камышом и нагонял на берег небольшие волны. Солнце плясало на их гребешках мелкими искрами. Холмогоров впился глазами в песок. Внимательно осмотрел поверхность мостков.

— Не-е, ваше благородие. Следов тута на буить. Она не оставить.

— Вы о ком это, Егор Игнатович? — Холмогоров смутился. — Хотя да. Именно это я и искал.

Хорошавин в это время обследовал проход в камышах, оглядел засидку и гать. Вернулся к мосткам.

Холмогоров с Игнатовым обшаривали заводь и, судя по недовольному лицу Холмогорова ничего не нашли.

— Я так смекаю, отсюда девки пошли все гуртом? — Хорошавин указал пальцем на тропинку к дороге.

— Ну, да! — Холмогоров поднял на него глаза.

— Девицу хватились только в деревне.

Игнатьев молча чесал бороду и крутил глазами.

— Мобыть глянуть кусты у дороги? — Хорошавин сощурил глаза. — Для полного, так скать, успокоения.

— А, давайте! — Холмогоров двинулся по мосткам, оббивая с сапогов налипший песок. — Я понимаю ход вашей мысли, Андрей Иванович. — Все вышли на дорогу и двинулись по левой обочине, внимательно осматривая травку и кусты. — Если девицу похитили здесь, что наиболее вероятно, то утащить её могли только в лес. Значит, что‑то должно было остаться.

— То‑то и оно, Андрей Степаныч. — Хорошавин довольно крякнул и сощурил искрящиеся глаза.

Игнатов шёл последним и больше озирался по сторонам, поминутно крестясь, для чего‑то нюхая воздух и шевеля губами.

Показался поворот на деревню. Хорошавин на секунду остановился, вглядываясь себе под ноги, за тем присел.

— Андрей Степанович, гляньте‑ка.

Холмогоров приблизился, присел рядом с урядником. Игнатов заглядывал через их спины.

В песке виднелись глубоко вдавленные следы босых ног. Хорошавин потрогал следы пальцем:

— Размер бабий. Пятки сильно в песок ушли. Видать на неё сзади кто‑то бросился, рот, значит, зажать. А вот другие следы, поболе и пошире. Похоже душегубца.

— Следы какие-то странные. — Добавил Холмогоров. — Стопы сильно вдавлены в песок наружной стороной, будто в ногах у него искривление имеется. Холмогоров вынул из кармана мундира лист бумаги и карандаш. За тем сломил с куста несколько сухих веток. Он укладывал их вдоль следа и обламывал до такой длины, что бы каждая соответствовала размерам отпечатков стопы, оставшихся в песке. Потом он переносил длину каждой ветки на лист, а рядом делал пометку карандашом: 1 — Длина стопы. 2 — ширина стопы у носка. 3 — Ширина стопы у пятки. И так далее.

Хорошавин и Игнатов наблюдали за его действиями.

— Можа, ён дубиной ея? — Подал голос Игнатов.

— Сам ты дубина. К тому же стоеросовая. — Хорошавин поднялся и смотрел вглубь леса.

— Эт чёй‑то? — обиделся Игнатов.

— Шуму много от дубины, вот чё.

— Вы правы, Андрей Иванович. — Холмогоров закончил со следом и убрал бумагу в карман. — Душегубец набросился на неё сзади, зажал ей одной рукой рот, а другой, скорее всего, ухватил за горло. А когда она повалилась, он уволок её с дороги. Вот тут борозды от пяток имеются. — Холмогоров указал пальцем на две полоски местами примятой, местами взрытой травы.

— И чё ж, бабы ни чё не услыхали, а? — Не унимался Игнатов.

— Бабы, они горазды токмо языками чесать, вот и не слыхали. А ещё, когда камыш на ветру шуршит, не больно‑то чего услышишь. Может, отстала она. — Урезонил его Хорошавин. — Ну, что, Андрей Степаныч, идём в лес?

Холмогоров тоже встал.

— Да, пожалуй.

Все сошли с дороги и двинулись между деревьями. След тянулся через кустарник. За кустами все увидели еле заметную тропинку. Ответвившись от дороги, тропинка убегала вглубь леса. След тянулся к ней.

— А вот тут душегубец девку на себя взвалил. — Хорошавин присел у края тропинки. — Сначала он ея через заросли проволок, а тута ужо на спину. Следы его глубже стали.

Холмогоров и Игнатов стояли за спиной Хорошавина и осматривали следы на тропинке и смятую рядом с ней траву.

— Ага! — Хорошавин встал на четвереньки. Склонившись до земли, он вытянул, что‑то из травы и поднял над головой, показывая Холмогорову. — Вот и ещё одна.

Прищурив глаза, Холмогоров разглядел голубую бусинку, зажатую между большим и указательным пальцами Хорошавина.

— От те и на‑а. — Игнатов вновь запустил пятерню в бороду. — Бусы порвались.

— Да не. — Хорошавин передал бусинку Холмогорову и встал, отряхивая коленки. — Бусинка‑то одна одинёшенька. Других нету.

— Хм. Что бы это могло значить.

— А можа, Катька след бусинами указала. — Игнатов даже глаза округлил и перекрестился на всякий случай.

— Оччень может быть. — Холмогоров и Хорошавин с удивлением смотрели на засмущавшегося Игнатова. — А ну‑ка. — Хорошавин двинулся по тропе, склонившись к земле и осматривая каждую травинку. Холмогоров с Игнатовым шли следом.

Следующая бусинка отыскалась шагов через пять.

— Есть! — Хорошавин поднял её над головой. — Видать, Игнатов, ты своей башкой не только медовуху хлебать могёшь.

— Ну, дык, мы эта. Мы того. — Игнатов поднял указательный палец вверх.

Холмогоров вновь взял бусинку из рук Хорошавина:

— Душегубец, судя по всему, её головой за спину закинул, а ногами вперёд. Вот и не видел, что она бусинки бросает.

— Хм. А руки‑то не связал, значит. — Хорошавин тёр подбородок.

— Придушил, вот и не стал связывать. Думал, не очухается. — Холмогоров присел к кусту. — А, роста он совсем небольшого, а? Вот глядите, девичий волос, совсем низко. Сажень росту в нём, не больше.

— И то без пары аршин. Ну, идём дальше, что ли? — Хорошавин распалился погоней и был весь в нетерпении, как гончая, почуявшая зверя. Но тут, откуда то сверху, раздался короткий ехидный женский смешок. Потом ещё один. Все подняли головы.

Лица всех троих вытянулись, рты приоткрылись, а глаза начали округляться от страха. Из густой кроны большой берёзы, росшей в трёх метрах слева от тропы, на них смотрело девичье лицо. Белые с соломенным отливом волосы обрамляли его. Лицо можно было назвать красивым, если бы не глаза. Они были не пропорционально большие круглые и жёлтые как у лягушки. Лицо показало всем синий язык и снова звонко хихикнуло.

— Господи, русалка… — прохрипел Игнатов и начал медленно пятиться, крестясь и часто сглатывая. Хорошавин отступил на шаг, сотворил правой рукой крест, а потом, расстегнув кобуру, вытянул из неё наган. Холмогоров оставался на месте, будто примёрз, и разглядывал явление с открытым ртом.

Между тем русалка, противно взвизгнув, спрыгнула с дерева.

Она была абсолютно нага. Сноп соломенных волос окутывал её тело, опускаясь до пят. Чуть подавшись вперёд, и протянув руки к Холмогорову, она пропела:

— Мужичок, мужичок полюби меня разок! — Потом она присела, широко развела колени в стороны, оголив срам, и качнула плечами из стороны в сторону. Её большие тяжёлые груди с крупными торчащими сосками вывалились из‑под волос и плавно качнулись как два колокола.

Хорошавин поднял наган. Русалка взвизгнула и молнией скрылась в зарослях, откуда ещё долго долетал её удаляющийся хохот.

Холмогоров оглянулся на спутников. Хорошавин с наганом в руках, горящими глазами смотрел в след русалке. Игнатов стоял на коленях, крестился, отбивал поклоны и, что‑то шептал.

— Ого! — Только и смог выговорить Холмогоров.

— Русалка. Ей богу она. — Голос Хорошавина стал хриплым, будто у него пересохло горло. Он с трудом проглотил комок и, спрятав наган обратно в кобуру, вытер тыльной стороной кисти пот со лба. — Однако, спужался маленько.

— Испугаешься тут. — Холмогоров пристально вглядывался в заросли, туда, где несколько мгновений назад скрылась русалка. За его спиной Игнатов продолжал отвешивать поклоны и молиться.

— Вставай ужо, лапоть. — Хорошавин оглянулся на Игнатова. — Убёгла, что б ей…. Это ж надо. Вроде баба. А вроде и нет.

Игнатов, продолжая креститься, поднялся с колен:

— Фу, нечисть. Это они Насте помогают. Ищут всё Агафью‑то.

— Может попробовать догнать? — Холмогоров всё смотрел в след русалке.

— Не‑е. Разве русалку догонишь. Они пуще лошади бегуть. Ни в жисть не догонишь. — Игнатов снова начал креститься и бормотать молитву под нос.

— Ладно. Намолисси ишо. Итить надо. — Придя в себя после произошедшего, Хорошавин посмотрел на Холмогорова. — Ну, идём, что ли, Андрей Степаныч, или как?

— Идём‑идём. — Холмогоров решительно одёрнул китель и первым двинулся по следу. Хорошавин и Игнатов шли за ним.

Шагов через двадцать Хорошавин снова присел.

— Гляньте ка, Андрей Степанович. — Холмогоров и Игнатов заспешили к нему. В траве голубели рассыпавшиеся бусины. Часть из них ещё оставались надетыми на толстую белую нить, кончики которой были оборваны и размочаленные.

— Обронила Катька бусы‑то. Ах, девка‑а… — Игнатов вздохнул горестно и снова перекрестился.

— А, что у нас там, Андрей Иванович? — Холмогоров указывал рукой по направлению следа.

Ответил Игнатов, не дав раскрыть Хорошавину рта.

— Дале, значит, дорога. Направо и налево, если идти по дороге будут два села Дроздовка и Увалы. За дорогой лес.

— А за лесом, что?

— Да ничё там нету, болота сплошняком, трясины.

— А ведьма? — Хорошавин ткнул Игнатова в живот кулаком. — Ты если взялся обстановку докладать, то по всей форме давай. Что бы господин пристав картину ясно видел.

— Ведьма? — Холмогоров поднял брови и переводил взгляд с одного на другого.

— Ну, ведьмой её кличут. Старуха знахарка. Аккурат перед болотом живёт. К ней мало кто ходит. Так зелье лечебное взять, али там приворот сотворить, сглаз порчу снять. Место гиблое. Страшно. Сама она когда‑никогда по деревням ходит, прикупит чаго и назад.

— Да ведьма она, окаянная. До неё там Тереза жила, так, то была знахарка. И народ к Терезе валом ходил. А это… — Игнатов перекрестился и понизил голос. — Её ещё молодухой Тереза в лесу нашла да воспитала. И премудростям всяким обучила. А когда померла, то за себя оставила. Говорят, кады крышу над ней разобрали она и прокричала…

— Что прокричала?

— Ну, мол: «Бойтеся люди. К вам ведьма пришла».

— Давно померла?

— Да лет десять как. — Игнатов понизил голос. — А ещё гутарють, аккурат опосля этого начались в округе всякие гадости твориться.

— Что ещё за гадости. — Холмогоров одёрнул китель. — Вы толком говорите‑то.

— Да всякие там. То пшеница поляжет. То коровы кровью доятся. То собаки беситься начнут.

— Да брехня всё это. Бабьи сказки. Не слушайте вы его Андрей Степаныч. — С улыбкой сказал Хорошавин.

— Ладно. — Холмогоров выдохнул и осмотрелся по сторонам. — Мы сейчас не будем разбирать про ведьму. Нам надо душегубца, что девок изводит, найти. Предлагаю пойти по следу дальше.

Миновали дорогу и снова углубились в лес, но чем ближе подходили к болоту, тем труднее становилось отыскивать примятости на траве. Два раза теряли след, и оба раза с трудом находили вновь. Но потом появились кочки. Меж кочек зачавкала жижа, и след пропал окончательно.

— Всё. — Хорошавин вытер пот со лба. — Теперь уж не отыщем. Он аккурат сюда и шёл, что бы следы в болоте спрятать. Малец, а силищи ого. Тащил без роздыху.

Начинало темнеть, потому решили вернуться и подумать, что делать дальше.

— Интересно, кто бы это мог быть? Малого роста и большой силы. Ведь вы правы, Андрей Иванович, он ни разу не отдыхал, пока тело на себе нёс. А тут расстояние почитай треть версты будет, да всё по лесу.

Все молчали, размышляя над сказанным. Ветер стих и вокруг стояла тишина, только их шаги шуршали по траве. И вдруг тишину нарушил голос Игнатова:

— Имеется! — Игнатов даже остановился. Остановились и остальные. Холмогоров и Хорошавин глядели на него, не понимая. А он прижал обе руки к груди и смотрел округлившимися глазами. — Имеется такой! Я сразу то и не смекнул, а ён вот. Вот же.

— Кто? О чём вы, Егор Игнатьевич?

— Ну, етот, малец.

— Да рожай же, не томи.

— Это ж Горбунок.

— Кто такой? — Холмогоров посмотрел на Хорошавина.

— Да есть тут. Уродец горбун. Ростом мал, из‑за горба его скрючило. И сила в ём дикая. Он подкову, што палку переломит. Даже я так не смогу.

— Та‑ак! — Холмогоров оживился. Его глаза заблестели с новой силой. — Где мы можем его найти. Где он проживает?

— Да ён везде проживает. — Игнатов запустил пальцы в бороду. — Иде покормють, там и проживает. Знамо нигде.

— Как это? — Брови Холмогорова поползли вверх.

— Он по усей округе лукаит. Усе его знают. Кто жалеет, кто смеётся. Его на вску тяжёлую работу зовуть. Молочка, хлебца дадуть, ён и рад. Хихикает. Дурачок и есть. А до жилья он не приучен. Ён и зимой в сугробе спить и хоть бы хны, значить. — Игнатов оглянулся по сторонам и понизил голос. — Говорят его ведьма, ещё младенцем в кустах у тропинки нашла. Видать кто‑то избавился от уродца, а она подобрала. И выходила. Вот и живёт ён таперича сам не свой.

— Это весьма интересно. — Холмогоров потёр бородку. — У всех на виду. Эдакий шут гороховый, на которого и внимания‑то не обращают?

— Ну, да. Так оно и есть. А чё с его взять‑то. Горбунок, и есть Горбунок. — Игнатов развёл руки в стороны.

— Вы, Андрей Степанович думаете, это Горбунок девок изводит? — Хорошавин глянул с удивлением.

— А у вас, Андрей Иванович, есть на примете ещё кто ни будь маленького роста и большой силы?

— Хм. Да не припомню.

— Вот то‑то и оно. Идёмте. Уже совсем стемнело.

6

Наутро Холмогоров сделал распоряжения, касаемо расследуемого дела.

Он поручил уряднику Хорошавину установить и составить полный список проживающих в округе девиц возрастом от шестнадцати до двадцати пяти лет, среднего сложения, росту выше среднего, и белого цвету волосом. В список должно было включить имя, фамилию, отчество и место проживания девицы.

Потом он сообщил, что нужно найти и рассмотреть этого Горбунка. Но сделать это так, что бы Горбунок не заметил, что за ним наблюдают.

— Да ён же дурачок, Андрей Степанович. — Игнатов осклабился и прищурил глаз.

— Дурачок он, Егор Игнатьевич, или нет, покажет дознание. А пока вы будете сопровождать меня в этом мероприятии. Потому, как я буду находиться в стороне, а вы расспрашивать о том, что я скажу.

Хорошавину дали верховую лошадь и он отбыл по деревням. Холмогоров и Игнатов заняли экипаж, на котором урядник прибыл в Ухватово из Верхнего Стана.

Новоюрьевкий уезд, делился, по своей структуре, на два стана Верхний и Нижний, и считался глухой провинцией. Территория Верхнего Стана, помимо села с одноимённым названием, включала в себя ещё шесть деревень, которые располагались к югу и западу от села. Деревни были удалены одна от другой, самое большее вёрст на пять. Всю восточную часть стана занимали болота, а с севера тянулся лес. Вот эти шесть деревень Холмогоров и намеревался объехать в поисках Горбунка.

Выехали сразу вслед за Хорошавиным и направились к Дроздовке, деревне ближайшей к Ухватово.

— Версты две не боле. — Сказал Игнатов и шлёпнул по спинам лошадей вожжами.

День был солнечным и лошади, чувствуя это, бежали бодро и ровно. По сторонам дороги проплывали поля и редкие рощицы, луга и покосы. Вдали поблескивала водой река. Ветер ещё не успел разгуляться, и птицы старались вовсю. Блестела от росы трава. На полях и покосах полно крестьян. Стадо коров разбрелось по лугу и казалось, что зелёное одеяло покрылось разноцветными заплатами. Воздух пропитался запахом травы, цветов и коровьего пота.

Вдали показались избы, и через полчаса экипаж въехал в Дроздовку. Здесь Горбунка не оказалось.

— Можа был, а можа и не был, но нынче его в Дроздовке нету.

Двинули дальше, на Евпатьевку. В Евпатьевке Горбунка тоже не оказалось. На рынке бабы сказали, что он уже дня три не появлялся.

Когда покинули Евпатьевку, солнце поднялось выше, и стало чувствительно припекать голову. Следующая деревня называлась Петухи. Холмогоров расстегнул мундир и ослабил пояс.

— А скажите, Егор Игнатьевич, этот Горбунок, что и сейчас у ведьмы обитает?

— Да нешто его поймёшь. — Игнатов гнал лошадей рысью, посвистывая и всхлёстывая вожжами по их спинам. — Яго где покормють, там его и хата. Яму лето, зима ли — всё едино. Нынче под лавкою на рынке, а опосля в лесу в кустах.

Лошади бежали резво, и экипаж поскрипывал рессорами, набегая колёсами на ямки и колдобины. На ветру осиновые листья трепетали, а берёзы шумно шелестели листвой. Вдали на пригорке показались крайние хаты деревни Петухи. Въехав в деревню, отправились сразу к рынку.

В центре деревни пустое место, саженей в десять, уставлено по кругу высокими лавками. Это и был рынок. Вокруг того места и собралась толпа жителей. Из толпы неслись подбадривающие возгласы. Кто‑то вскрикивал. Кто‑то бил в ладоши. Слышались посвисты. Игнатов остановил экипаж у въезда. Холмогоров застегнул мундир, и оба двинулись к толпе крестьян. На другом конце рынка примостилась цыганская кибитка.

Когда Холмогоров пробрался сквозь толпу, то его взгляду открылась следующая картина. В центре круга стоял старый цыган, в атласной красной рубахе, чёрных штанах и сапогах. Цыган улыбался, показывая из‑под седой бороды белые зубы, и водил по кругу медведя, удерживая его на цепи. За старым цыганом ходила молодая цыганка с гитарою в руках в платке и бусах. Она играла на гитаре, пела и при этом так вскидывала ногами, что её пёстрые юбки взлетали вверх, как языки пламени. Видимо представление уже подходило к концу, потому, что цыган вызывал в круг желающих испытать силу и побороться с медведем. Желающих не было. Но вот кто‑то выкрикнул, и народ сразу подхватил следом:

— Горбунка! Позовите Горбунка! По толпе пошло движение. Кто‑то засмеялся. Через какое‑то время из толпы в круг вытолкнули карлика‑уродца. Его тело было согнуто большим горбом, возвышавшимся сразу за шеей. Короткие кривые ножки мелко перебирали по земле, широкими заскорузлыми пятками. Руки у карлика были неимоверно большие и едва не доставали до земли. Он ходил враскачку, и, Холмогоров отметил это про себя, всем видом походил на обезьяну шимпанзе. Несколько раз он пытался покинуть круг и спрятаться в толпу, но его снова возвращали.

Когда ему, наконец, объяснили, чего от него хотят, он вышел в центр круга и начал хихикать. Его взрослое, заросшее редкой щетиной лицо расплывалось в улыбке. На губах блестела слюна. Когда он скинул с себя, нечто похожее на драный коровий тулуп, Холмогоров непроизвольно ахнул. Такого он ещё в жизни не видывал. Руки Горбунка были перевиты толстыми, как канаты мышцами. Плечи больше головы. Предплечья были толстыми и массивными, как дубовое корневище. Широкие, как лопаты ладони, покрыты мозолями. По коже у Холмогорова пробежал холодок, и он устремил тревожный взгляд в сторону медведя.

Цыган рассмеялся и спустил медведя с цепи. Продолжая улыбаться, Горбунок, переваливаясь на кривых ножках, подковылял к зверю. Медведь встал на задние лапы и заревел. Горбунок скривил на лице гримасу и зарычал в ответ. Народ покатился со смеху. Горбунок зыркал по сторонам глазами и хихикал, пуская слюну. Постояв в таком положении, медведь растопырил лапы и шагнул к Горбунку. Но в следующую секунду произошло то, чего никто не ожидал.

Хохоча, Горбунок схватил медведя за правую лапу и рванул на себя. Раздался хруст, а следом душераздирающий вопль. Вопил медведь. По толпе прокатился вздох ужаса. Цыгане замерли в оцепенении. Холмогоров почувствовал, как холодеет внутри, и волосы шевелятся на затылке. Медведь тряс правой лапой, которая стала короче и из неё хлопьями летела во все стороны кровь. Кровь падала на песок, сворачиваясь бурыми сгустками. Рядом стоя Горбунок, строил гримасы орущему медведю и хихикал. В левой ладони он держал оторванную медвежью кисть. Он сжимал её толстыми пальцами, выдавливая кровь как из тряпки.

Медведь взревел и бросился на Горбунка, но тот даже и не подумал убегать. Он отбросил в сторону вырванную кисть, упёрся руками медведю в грудь, и, удерживая на себе эту разъярённую тушу, корчил рожи окружающим. Медведя обуяла ярость, и он хватил когтями левой лапы Горбунка по плечу. Брызнула кровь. Горбунок перестал гримасничать, вскинул брови и открыл рот. Медведь полоснул когтями ещё раз и лязгнул зубами, пытаясь ухватить Горбунка за голову. Тогда Горбунок издал злобный стон, схватил его правой рукой за шею, сдавил и вырвал горло медведя вместе со шкурой.

Снова раздался хруст. Рёв медведя перешёл в клокотание. Из его пасти хлынул поток крови. Горбунок подобрал под себя короткие ноги и толкнул медведя от себя. Перебирая задними лапами, медведь завалился на спину и издох, забрызгав кровью песок вокруг себя.

Наступила полная тишина. Горбунок снова захихикал и подбросил вверх окровавленный кусок медвежьей глотки, который описав дугу, упал со шлепком к ногам собравшихся крестьян. Горбунок огляделся по сторонам. Все стояли и молча смотрели, то на медведя, то на Горбунка, то друг на друга. В глазах у крестьян застыл ужас. Тогда Горбунок видя, что никто не реагирует на его шутку, подобрал одежду и убежал, переваливаясь с боку на бок и облизывая на ходу руки.

Придя в себя, цыгане заголосили, бросились к медведю. Народ в спешке покидал рынок. Минут через пять остались только цыгане, Холмогоров да Игнатов. Холмогоров, было, двинулся к ним, но те, завидев мундир пристава, бросили медведя забрались в кибитку и спешно укатили прочь.

Лицо Игнатова было бледным.

Между тем, Холмогоров вынул из кармана лист бумаги. Его руки подрагивали. Он развернул лист. На нём, карандашом были выведены метки, снятые со следа у обочины дороги. Потом он подошёл к стоявшей неподалёку берёзке и отломил несколько сухих веточек. Обломав их по размерам меток, изображённых на листе, он вернулся к трупу медведя. Игнатов молча наблюдал за действиями Холмогорова, а он опустился на корточки и начал выкладывать обломки веточек на земле. Закончив он поднялся.

— Егор Игнатьевич, подойдите.

Когда Игнатов подошёл ближе, то у ног Холмогорова он увидел широкий и длинный след ноги. След, обложенный обломками веточек, был сильно вдавлен в землю наружной стороной и в точности совпадал со следом, найденным вчера у дороги.

— От те и на‑а! — Игнатов присел и хлопнул себя по бёдрам.

— След Горбунка полностью совпадает со следом человека похитившего девушку. Из этого следует, что Горбунок и похититель одно и то же лицо. — Холмогоров сложил листок вчетверо и убрал в карман.

— Что же дальше, Андрей Степанович?

— Возвращаемся в Ухватово. Нужно дождаться Хорошавина и обдумать наши последующие действия.

7

Хорошавин вернулся ещё засветло.

Когда Игнатов начал рассказывать ему о случившемся в деревне Петухи, тот прервал его, и сказал, что ему уже обо всём известно.

— Тут молва, что мухи. — Хорошавин тёр подбородок.

— Тут ещё вот, что, Андрей Иванович. — Вмешался в разговор Холмогоров. — След, что оставил душегубец и след Горбунка полностью совпадают.

— Мда‑а… Горбунок, значит.

— И мне кажется, нам нужно торопиться. Между двумя последними исчезновениями девиц прошло чуть меньше месяца. Я делал анализ и установил, что каждый раз, промежуток времени, отделяющий одно похищение от другого, становится всё меньше. — Холмогоров сделал паузу, собираясь с мыслями. — Известно, что последнее исчезновение произошло две с половиной недели назад. Следовательно, мы сейчас накануне похищения. Я боюсь, как бы он нас не опередил. Вы составили список девиц, Андрей Иванович?

— Знамо составил. А то, как же? Вот. — Хорошавин достал из кармана сложенный вчетверо лист.

Развернули. На листе семь фамилий.

— Не густо.

— Так тут такое дело, Андрей Степанович. У нашем уезде, девки всё боле чернявые, да сухопарые. А эти — тесто на молоке.

— Ну, тем лучше.

— Эт чего так‑то? — Удивился Игнатов.

— Нужно установить наблюдение за каждой, по возможности. — Холмогоров водил пальцем по списку. — Смотрите. В Ухватово, Дроздовке и Малаховке таких девиц не сыскалось. То есть — осталось три деревни. Это Петухи, Поповка и Увалы. В Петухах мы имеем одну девицу, в Поповке три, и в Увалах, следовательно, две. Завтра с утра мы объедем все эти деревни и поглядим на девиц. И ещё, с завтрашнего дня, мы должны знать, где находится Горбунок. Лучше всего будет, если мы его с поличным поймаем.

— Ага, помаем. Ён нас голыми руками порвёть.

— Я вам вот, что скажу. — Холмогоров на секунду задумался. — Тут речь идёт о жизнях и спокойствии граждан Российской Империи. Потому в случае оказания сопротивления угрожающего жизни, разрешаю применять оружие.

— Так ить у мне нету‑у. — Игнатов крутил головой, то на Хорошавина, то на Холмогорова.

— А тебе и не к чему. — Улыбнулся Хорошавин.

— А, чё ж тада?

— Егор Игнатьевичь, вы не будете участвовать в поимке.

— Эт чего эта?

— Вы человек, можно сказать гражданский, и я не могу подвергать вас опасностям. — Холмогоров с улыбкой взглянул в глаза Игнатову.

— Э не‑е. Я на такое не согласный.

— Да кто тя спрашиват. Сказано нет. Всё. Отрезано. — Хорошавин сжал кулаки. — Тут дело опасное, а ты и в солдатах‑то не бывал?

— Егор Игнатьевич, вы и так нам очень помогли. Спасибо вам от души.

— Ну…. Ну можа, хоть за Горбунком пригляжу.

— Не ты гля на его. От дурья башка, ништо не понимат.

На дворе залаяла собака. Послышался шум подъезжающей телеги.

— Кого это на ночь глядя. — Игнатов вышел из хаты.

Со двора донеслись громкие голоса, и через минуту в хату ввалился Игнатов. В глазах недоумение и испуг.

— Андрей Степанович, ваше благородие, в Петухах девка пропала.

— Ах, ты ж…. Опередил, всё‑таки. Урядник, седлайте лошадей.

— И я. — Игнатов пулей выскочил из хаты.

Холмогоров и Хорошавин выбежали следом.

У забора на дороге подвода. Рядом два мужика с растерянными взглядами. В глазах слёзы.

— Кто такие?

— Это ейные братья. Заглобины значит.

— Когда исчезла? — Холмогоров бросился к мужикам.

— Да токмо стемняло. Любава‑то, ну, к озерцу. «Полотенец» — грит — «оставила». Там недолече. Нету‑нету. Гля, а ея нигде. Тока полотенец на мостках. Поможите, ваш скародь, ради христа.

— На целый час опередил. А ещё скакать. Во что она была одета?

— Да, сарафан от, из лёну‑то.

— Ой, господи. — Причитал Игнатов, помогая Хорошавину седлать.

Вскочили в сёдла. Понеслись. В Петухи прибыли через полчаса. У мостков та же картина, что и у дороги в Ухватово. В свете факелов вмятые следы, борозды. Потом глубокий след Горбунка. Над мостками воют бабы.

— Ты гляди, опять к болотам.

— Далеко отсюда до болот?

— Да не. Болота подковой идуть кругом деревень. Не боле часа.

Следы сначала тянулись по траве через кустарник, а потом вывели на тропинку. Тропинка сначала шла вдоль озера, потом углубилась в небольшую рощицу. Следы отпечатывались на ней ровной цепочкой.

— Быстрее. — Холмогоров бежал впереди других, освещая дорогу факелом. Сзади в спину дышали Хорошавин и Игнатов.

Появилась луна. Покинув рощицу, тропинка пошла вниз. До слуха Холмогорова донеслось журчание воды. Пересекли ручей и двинулись вдоль него. В лицо потянуло ветром, гнилой древесиной и ещё чем‑то.

— С болот тянет. — Послышался голос Хорошавина. — Как бы туману не наволокло?

— Не дай бог. — Игнатов перекрестился.

— Ты опять за своё?

— У тумане вся нечисть.

— Андрей Иванович, Егор Игнатьевич, тише, прошу вас.

Следы сошли с тропинки и потянулись по траве. Начали сбываться предположения Хорошавина. В ложбинах показались языки тумана. А ещё шагов через пятьдесят появились кочки и, вскоре зачавкало под ногами.

— Всё. — Послышалось из‑за спины. — Вода. Опять ушёл.

Холмогоров остановился и присел. Он светил факелом под ноги, но всюду, куда падал взгляд, блестела вода. Туман с каждой минутой всё сильнее обволакивал, белеющей в свете луны пеленой.

«Нет. Не может быть. Нельзя вот так взять и вернуться ни с чем. Как смотреть в глаза людям? Нет. Нужно идти».

Холмогоров шагнул вперёд. Ничего. Ещё шаг. Ещё. На каждом шагу он останавливался и светил под ноги, в надеже обнаружить хоть, что ни будь. Сломанную травинку, вмятинку на кочке. Ничего не попадалось, но он продолжал двигаться в том направлении, куда изначально вели следы. Холмогоров закусил губу и шёл. Он не слышал и не видел ничего вокруг, кроме болотной жижи, чавкающей под ногами и кочек, черневших по бокам и обросших редкими травинками сверху.

И вдруг до его слуха донёсся звук. Он не смог распознать его сразу, потому, что целиком был занять отысканием следов. Но звук повторился. Это походило на вздох. Будто где‑то недалеко вздохнула женщина. Вместе с этим щёку обдало холодом. Холмогоров поднял голову и замер. Впереди, шагах в десяти, в просвечиваемом луной тумане, он увидел силуэт женской фигуры. Она стояла, окутанная копной волос. Потом повернувшись, она сделала несколько шагов в направлении болот и снова остановилась. Она повернула голову, и Холмогорову показалось, что он увидел её глаза. Даже не сами глаза, а желтоватое свечение, исходившее из них. Женщина будто звала его за собой. Она снова вздохнула, и вместе со вздохом Холмогоров ясно услышал стон и всхлипывания. Она плакала.

Холмогоров оглянулся. Потом он развернулся всем телом и поднял факел над головой. Сзади него, справа и слева стояла плотная стена тумана. Первым желание было позвать. «Но… если душегубец где‑то недалеко и услышит». Он поднял факел над головой, потом развернулся и двинулся вслед за женским силуэтом.

8

За окном сгустились сумерки. Взошла луна и ненадолго осветила всё вокруг мертвенно‑белым светом. Но вот, будто тяжелым вздохом после дневной жары, с болот потянуло ветром. Потянуло сыростью, и показались первые языки тумана. Они росли и ширились, заполняя каждую ложбинку, каждую впадинку.

За окном послышался шорох. Потом кто‑то царапнул по двери. Старуха отошла от окна и прислушалась. На ней была белая до колен безрукавная рубаха. С печи доносилось ровное дыхание спящей девушки. Накинув на худые плечи платок, она вышла из хаты.

— Горбунок. — Тихо позвала она.

Снова шорох. От угла хаты отделилась тень. Из тумана появилась фигура Горбунка. Он скалился половиной рта, прижимая уродливые огромные руки к груди, переминался на кривых ножках и часто дышал, как набегавшаяся собака.

— Ну? — Глаза старухи блеснули. — Принёс?

— Гы‑ы… — Горбунок начал приседать и быстро кивал головой. Его рот расплылся в улыбке, а через губу свисла нить слюны.

Старуха снова вошла в хату, но через минуту появилась на пороге.

— На, вот. — Она протянула Горбунку большой кусок сахара.

Он, переваливаясь, подковылял к порогу. Издав звук, похожий на урчание, Горбунок схватил сахар и начал лизать его, размазывая липкую слюну по подбородку. Он чавкал и сопел от удовольствия.

— Всё, иди вон, за хату. Там тебе тулупчик. — Старуха сунула ему за пазуху кусок хлеба, толкнула и показала рукой. Горбунок закивал и сел на ступеньки, облизывая сахар языком.

Старуха стояла на пороге дома, опустив голову. Её дыхание стало глубоким и шумным. Кончики пальцев дрожали. Она подняла глаза и взглянула на, едва просвечивающийся сквозь туман, круг луны. В глазах старухи сверкал безумный огонь.

Она снова вернулась в хату. Скинула платок и рубаху и надела льняной и длинный до пят сарафан и подпоясалась верёвкой. За верёвку она заткнула пучок нащипанных от сухой чурки лучин длиной в локоть. Взяла в руки свечу, запалила от углей в печи одну лучину и вышла. Её губы шевелились. Не прекращая шептать, она затворила дверь и отошла. Но дверь отворилась и на пороге появилась девушка, окутанная до пят копной чёрных волос. Её глаза сверкнули в ночи. Горбунок поднял, голову замычал и закивал ей. Слюнявый рот расплылся в улыбке. Она присела и погладила его по голове.

— Ты пошто не спишь, бесстыдница. Сарафан накинь. — Старуха встала и обернулась

— Куда ты, бабушка?

— Пойду на болота, лунной травы соберу. Спи.

— Душно мне. Кунусь в болотце и то.

— Ну, иди уж.

Девушка сверкнула белыми ногами и резво унеслась в туман. Послышался всплеск и вздох. Вернулась облепленная мокрыми волосами, искрясь в свете луны сбегающими каплями воды.

— Иди в хату, мне дорогу зашептать надо. — Девушка скрылась за дверью, оставив мокрые следы на крыльце. — И ты иди. — Горбунок снова закивал, поднялся на кривых ножках и заковылял за угол хаты.

Старуха зашептала на дверь, затворила её и направилась к болоту.

Впереди показались уже укрытые туманом болота. Из белой пелены местами торчали чёрные кочки да редкие силуэты деревьев. Старуха шагнула, и ноги до колен погрузились в прохладную воду. Она несла зажжённую от печи лучину над головой, освещая себе путь.

Через некоторое время впереди из тумана проступили очертания заброшенной часовни. Стены часовни покрывали мох и слизь. Купол покосился, как сдвинутый на бекрень треух. Деревянный крест давно свалился с макушки купола и уже почти сгнил под стеной. Почерневшие ступеньки заскрипели под ногами. Лучина начала обжигать руку, и старуха, запалив другую, бросила огарок в воду.

Проводив взглядом огонёк летящей в темноте лучины, старуха вошла в часовню. В нос ударил запах гнили и тлена. Она вынула из‑за пояса свечу и поднесла к пламени лучины. Та затрещала фитильком и вспыхнула, осветив ярко‑оранжевым светом пол и стены.

Девушка стояла, привязанная руками к потолочной балке. Её рот был затянут льняной тряпицей. Белые как снег волосы, падали за спину. Лицо мокрое от слёз. В синих глазах ужас. Подол льняного сарафана с красной вышивкой разорван. Ноги босы. Старуха воткнула лучину в щель у двери и повернула, подсвеченное снизу пламенем свечи лицо, к девушке.

— Ну, здравствуй Настенька. — Девушка издала мычание и затрясла головой. Её брови взлетели вверх, волосы заколыхались. Старуха начала медленно приближаться к ней вытянув руку со свечой вперёд. В чёрных с поволокой глазах отражалось пламя. — Это я.

Старуха подошла, поднесла свечу к лицу девушки и впилась взглядом в её глаза. Та в страхе отвернулась. Старуха достала из‑за пояса лучину, разожгла и, отойдя, воткнула её в стену справа от девушки. Потом ещё одну, и воткнула слева.

Потом она задула свечу, бросила её на пол и снова подошла к, теряющей от страха сознание, девушке. Старуха стояла и смотрела несчастной прямо в глаза, и её дыхание становилось частым и шумным. И вдруг, ухватив лямки девичьего сарафана костлявыми пальцами, старуха рванула их в стороны. Раздался треск и сарафан упал к ногам девушки. Старуха отошла на шаг, поедая молодое тело широко открытыми глазами.

— Да-а. — Пошептала она. — Ты красавица, каких и свет не видел.

Глаза старухи сделались страшными. Губы изогнулись, перехватив морщинистое лицо пополам. Из оскаленного рта донеслось шипение:

— Но я всегда была краше тебя.

С этими словами старуха сорвала с себя одежду, и белые жемчужные бусы сверкнули перламутром на её дряблой и морщинистой груди.

— Это ты ведьма, а не я. Ты околдовала мельника, и он женился на тебе, а не на мне.

Старуха снова приблизилась к девушке. Она ходила вокруг неё и шептала ей в самые уши. Она шептала и слюна брызгала на щёки девушки, а та вздрагивала при каждом слове, трясла головой, и слёзы ручьями текли из её закрытых глаз.

Старуха дважды обошла вокруг и вновь встала лицом к девушке.

— Какая же ты красавица? Посмотри на себя. Это я красавица, а не ты.

Старуха ухватила скрюченными пальцами грудь девушки и вонзила в неё ногти. Девушка взвыла от боли и задёргалась, пытаясь освободиться. Кровь появилась на пальцах старухи. Другой рукой она схватила несчастную за горло и вцепилась зубами в её подмышку. Девушка мычала, хрипела завязанным ртом и дёргалась всем телом. Кровь заструилась по боку девушки, по животу. Старуха рычала как кошка и кусала, кусала без остановки.

Но вдруг она отпустила девушку и отошла на шаг.

Та обвисла всем телом и только тихо всхлипывала, истекая кровью и слезами.

Пальцы, губы и грудь старухи были перепачканы кровью. Седые волосы разметались по плечам. Сумасшедший огонь в глазах потух. Её морщинистое высохшее тело вдруг обмякло. Старуха тяжело дышала. Она смотрела куда‑то в сторону, мимо девушки, застыв в оцепенении, будто унеслась далеко‑далеко отсюда.

— Ты это точно знаешь?! — Глаза мельника, сверкающие и страшные, не обещали ничего хорошего.

— Да, отец родной, точно.

— Не ври мне — в чулане сгною!!

— Вот, отец родной, она мне за молчание рупь серебряный дала и это. — На мозолистой ладони девушки переливались белые жемчужные бусы.

— О, горе мне!!! — Вскричал мельник. — Ведь люблю я её пуще света белого!

Девушка бросилась на колени перед мельником. Платок упал с головы её. Чёрные, как варёная смола волосы рассыпались по девичьим плечам. Она подняла на мельника полные слёз, чёрные глаза и взмолилась:

— Отец родной, не погуби, дай слово сказать. Возьми меня в жёны вместо Настьки‑изменщицы. Я хоть телом темна, но стройнее её, и лицом краше. Рабой тебе до самого гроба буду.

Но мельник взглянул на неё страшно и закричал:

— Ведьма проклятая!!! Это ты Настеньку мою извела от зависти чёрной!!! — Схватил он плеть и начал стегать девушку, приговаривая:

— Вот тебе ведьма чёрная! Хозяйкой стать захотела? А вот тебе! Вот… — Девушка не кричала и не плакала, а только ползала в ногах мельника, сверкая глазами, да сапоги его пыльные целовала губами окровавленными. — Уйди ведьма прочь с глаз моих, — вскричал мельник. — Не доводи до греха. Всё, что Настя тебе отдала, оставь себе. Дам я тебе денег ещё, а ты исчезни и забудь всё до гроба. И не дай бог, повстречаешься на моём пути ещё хоть раз.

Мельник бросил ей кошель с деньгами и вышвырнул ногами, как собаку со двора.

Бросилась она прочь, а на другой день, узнав о смерти Насти и вовсе из села ушла. Дождалась у дороги Стася с ярмарки и рассказала ему про то, как мельник Настю загубил. А сама побежала, куда глаза глядят, не разбирая дороги от страха перед карой божией за погубленные души.

Очнулась она в бревенчатой избе. Рядом сгорбленная, страшная на вид седая старуха. Все стены и потолок, увешаны пучками сухой травы. Старуха сказала, что нашла её в лесу без памяти, с сильным жаром в теле. Рассказала девушка старухе всё: как Настю извела, как её мельник из дома выгнал.

— Бог тебе судья. — Сказала старуха и оставила у себя жить.

Старуха жила в лесу у болота, подальше от людского глаза. Люди считали её знахаркой и шли к ней со всей округи. Кто избавиться от недуга, кто порчу снять, кто приворот какой сотворить.

Прожила девушка в доме старухи всю свою жизнь и заменила её после смерти. Всему научилась от неё. Умирая, старуха долго смотрела в глаза девушки. Потом попросила людей разобрать крышу над своей кроватью и испустила дух. Но напоследок сказала страшные слова:

— Теперь тебя некому удержать. Плачьте люди — к вам ведьма пришла.

Старуха тряхнула головой, отгоняя наваждение. Её глаза расширились и снова сделались страшными. Безумный огонь с новой силой вспыхнул в них. Старуха изогнулась всем телом и оскалила окровавленный рот. Её пальцы скрючились, как лапы коршуна. Она бросилась на девушку и повисла не ней, обхватив руками и ногами. Она запустила пальцы в белые волосы и рванула изо всех сил. А когда голова девушки откинулась назад, старуха вцепилась зубами в её белую шею.

Когда тело девушки перестало дёргаться, старуха сползла на пол и улеглась в луже крови. Глаза её были закрыты. Дыхание стало ровным. Она лежала на спине, раскинув руки, вся в крови, со слипшимися волосами и её лицо озаряла улыбка. Казалось, что старуха уснула.

Прошло около получаса.

У старухи дёрнулась правая кисть, потом нога. Она глубоко вдохнула, шумно выдохнула и поднялась на ноги. Свет лучин давно угас. В часовне стоял полумрак. Старуха шагнула к уже мёртвой девушке и отвязала верёвку. Тело гулко шлёпнулось на пол, в лужу запёкшейся крови. Старуха ухватилась за волосы и потащила его по скользкому от крови полу.

Над болотом стоял туман, подсвеченный белым светом луны. Старуха уволокла труп вглубь болта и столкнула в трясину.

— Плыви к своим русалкам, Настенька.

Тело медленно погружалось в болотную жижу, пока не исчезло навсегда.

Старуха вернулась к часовне и бросилась в небольшое озерцо. Она долго отмывалась от крови в болотной воде. Выбравшись, она оделась и отправилась обратно. За её спиной туман постепенно скрывал очертания часовни.

9

Вода доходила до колен. Ноги промокли от затекающей в сапоги воды. Под подошвами Холмогоров чувствовал жижу, из которой приходилось с силой выдёргивать ноги. Факел еле горел, но он шёл вперёд, не выпуская из виду женской фигуры маячившей в тумане. Несколько раз он оступался и падал, погружаясь в воду по шею. Его мундир промок. Фуражка куда-то пропала. Он шёл весь липкий от пота и болотной грязи.

Сколько времени прошло, Холмогоров не мог знать. Повсюду плотной стеной его окружал туман. Стояла такая тишина, будто весь мир исчез и остался только он, туман и силуэт женщины, проступавший впереди в свете луны. Слышались только всплески, издаваемые его шагами, да всхлипывания женщины. Мимо проплывали чёрные остовы деревьев. Из воды торчали кривые ветки. Казалось, что это чьи‑то корявые пальцы тянутся к нему из болота. В вышине тускло белел лунный круг, охваченный радужным ореолом.

Пахло гнилью и болотными испарениям. Холмогорову было трудно дышать. Он расстегнул на груди мундир, но это не помогло. Каждый шаг давался ему всё труднее. Иногда в голове мелькала мысль: «Куда я иду? Зачем? Может вернуться? Но куда? Кругом один туман». И он продолжал, шаг за шагом, двигаться по болоту.

Иногда он видел перед собой огни, но смахнув пот с бровей и ресниц понимал, что это капли пота, отражают свет луны. Ему казалось, что в темноте кто‑то крадётся за ним. Он останавливался и смотрел за спину, но не видел ничего кроме тумана. Кто‑то звал его, шепча в самое ухо. Он снова осматривался по сторонам, и снова никого рядом. Хотелось пить. Дышать становилось всё тяжелее и тяжелее. Силуэты деревьев начинали раздваиваться.

Но вот, Холмогоров скорее почувствовал это, впереди из туманной серости проступило, что‑то большое и бесформенное. Оно наплывало на него, становясь при этом всё выше и выше. Вот оно закрыло луну, и весь белый свет. Холмогоров вытянул руки перед собой и шёл. Ему уже было безразлично, что это, лишь бы всё поскорее кончилось.

Он почувствовал, что дно под ногами становится твёрже и через некоторое время его руки упёрлись во что‑то твёрдое и скользкое. В свете догорающего факела он заметил, что воды под ногами нет. Он приблизил лицо и разглядел почерневшие, покрытые слизью и мхом брёвна. Перед ним стояла стена. Холмогоров отошёл на шаг и поднял голову. В вышине чернел покосившийся купол. «Что это?». Он двинулся вдоль стены, но она быстро кончилась. За стеной Холмогоров увидел небольшую поляну. Слева дверь и ступеньки. Справа на удалении стояла она. Голова её была опущена. Она плакала, и слёзы светящимися каплями падали в траву.

Холмогоров поднялся по ступенькам и распахнул дверь. В нос ударил смрадный запах. Он вошёл внутрь. Тьма. Факел потух, и только тлел тусклыми огоньками. Пол скрипел и скользил. Он прошёл вдоль стены и ткнулся в другую. Повернув вдоль неё, он шагнул дальше. Ещё шаг. Он почувствовал что‑то под ногой и присел на корточки. Под подошвой сапога он нащупал огарок свечи. Он поднёс её к тлеющему факелу, и свеча с треском зажглась.

Когда пламя разгорелось, он понял, что находится внутри часовни. Но то, что он увидел в следующий момент, повергло его в ужас. Посреди часовни, с потолочной балки свисала верёвка, а пол под ней был залит уже загустевшей спёкшейся кровью. Посреди кровяной лужи белел разорванный льняной девичий сарафан. От него к двери тянулась размазанная широкая полоса. Тошнота подкатила к горлу. Холмогоров вышел вон.

Она ждала его у выхода и, как только он показался на ступенях часовни, снова пошла в серую мглу, увлекая за собой. Снова время и пространство перестали иметь значение. Снова под ногами зачавкала жижа. Холмогоров шёл, уже ничего не понимая. Свечу он обронил. Потухший факел остался внутри часовни. «Да и зачем он?». Перед глазами только силуэт женщины.

Через какое‑то время ему показалось, что туман начал редеть и стало светлее. По сторонам всё чаще появлялись деревья. Кочки всё так же цеплялись за голенища сапог, но жижа уже не чавкала. Он снова почувствовал под ногами твёрдую почву. Женский силуэт исчез и в этот миг, тишина будто разорвалась, и Холмогоров провалился во тьму.

Его лицо обдувал свежий утренний ветерок. Над головой шелестела листва. Где‑то недалеко пискнула побеспокоенная птица. Он лежал на спине и глядел на колышущиеся над ним кроны берёз. Потом он услыхал голоса. Кто‑то звал его по имени. Справа замаячили огни. Голоса приближались. Вот уже он слышит топот ног по траве. Всё вокруг замелькало. Над ним нависли обеспокоенные лица Хорошавина и Игнатова. Они что‑то говорили, трясли за плечи, но он не мог разобрать слов. Он улыбнулся им, и сознание вновь покинуло его.

10

Очнулся Холмогоров в знакомой постели, в доме Игнатова. В окна било солнце. За окном надрывались воробьи. Шелестела листва. Он поднял голову и увидел урядника Хорошавина. Тот дремал на приставленном к кровати стуле.

— Андрей Иванович. — Позвал он. — Проснитесь.

Хорошавин вскочил со стула и склонился над ним. Взгляд обеспокоенный. За его спиной появилось лицо Игнатова.

— Андрей Степанович. Проснулся? Как живы здоровы?

— Со мной всё нормально. Как я здесь оказался?

— Да как же? Мы же …

— Мы вас, по всему боло…

— Да погоди ты, Игнатов, не наседай на плечо‑то. — Хорошавин отмахнулся от навалившегося сзади Игнатова. — Вы хоть, что‑то помните?

Холмогоров смотрел на него и не мог ничего припомнить, толком.

— Я только туман помню, болота. Меня русалка по болоту водила.

— Мы же все вместе к болоту подошли, помните? Девка в Петухах пропала. На мостках у озера. Мы по следу пошли. Опосля болото. Помните? Туман спустился. Вы как вошли в туман, так и след простыл. Мы и кричали и искали. Нету. Мы просто не знали, что и делать. Потом берегом вдоль болота двинули. Всё шли, факелами светили, да звали. А под утро вот. Вспомнили?

Холмогоров глядел в белёный потолок и хмурил брови.

— А вот это? — Хорошавин вынул из кармана и протянул ему синюю атласную ленту. — Откуда это у вас, Андрей Степанович? Когда мы вас нашли, она у вас в руке зажата была.

Холмогоров посмотрел на ленту.

— У меня, в руке?

— Да, у вас. Я ленту‑то эту взял, да и в Петухи. И знаете, что? Братья пропавшей девушки ея признали. Она этой лентой, волосы подвязывала. Откуда она взялась.

Холмогоров сел и обхватил голову руками.

— Когда русалка меня за собой поманила, я успел оглянуться. Кругом туман, тишина и никого рядом. А она всё вздыхает и всхлипывает. Плачет будто. Я пошёл за ней. Как шли, куда — не помню? Помню, только, вывела она меня к старой часовне. Кругом болота и часовня эта. А в той часовне с балки верёвка свисает. Под ней весь пол кровью залит, и сарафан девичий разорванный посреди крови той лежит. И пахнет смрадно. Я вышел, а она стоит и плачет. Потом снова повела меня по болоту. Потом я увидел вас и всё. Больше ничего не помню.

— Господи, прости мою душу грешную. — Игнатов взялся снова креститься. — А ить часовня‑то была. Давно, но была. Нам ещё в детстве бабка рассказывала сказки. И про часовню эту. Там давно монах жил. Ушёл от мира. Отстроил часовню, да и жил неподалёку. Да только говорять, нечисти там больно много было. Монах тот сгинул, а часовня осталась. И там, говорять, кажну лунну ночь леший с кикиморами пляшет.

— Опять ты за своё, Игнатов. Не надоело сказками людей пужать. — Хорошавин потёр затылок. — А на счёт часовни на болотах я тоже слыхал. Да знат ли кто нынче туда тропу? Там в глуши трясины да омуты. Как вы оттель живым‑то возвратились, ума не приложу?

— Я же вам говорю, меня русалка вела всё время, а сам я ничего не помню. Только часовню.

Холмогоров скинул одеяло и вскочил с постели. Одежда, как и в прошлый раз, висела на стуле, выстирана и выглажена. Сапоги сухие и начищены до блеска.

— Ах, Игнатов, поблагодарите от меня жену, за заботу.

— А чё ея благодарить‑то. Баба и есть баба. А бабе положено мужика, значит, обиходить.

— Что же нам делать теперь? Девку проворонили. Всё сызнова начинать?

— Сызнова, так сызнова. — Хорошавин встал и двинулся двери. — А пока поесть надобно, да про часовню разузнать, найти ея и осмотреть. Если ничего вам не привиделось, то там, значит, душегубец и творит дела свои поганые. Там его и скрадывать будем. Вот поедим, и в Верхний Стан к отцу Василию. Может он про того монаха, что знат.

На том и порешили.

В Верхний Стан отправились, попив чаю с пирогами и вареньем. Церковь в Верхнем Стане белая, из камня сложенная, на церкви купол позолоченный, да крест. При церкви колокольня.

Отец Василий сам к ним навстречу вышел. Весь седой, как лунь, но телом крепок и подвижен. Лицо в мелкую морщинку, борода до пояса, глаза живые. Горят огнём глаза у отца Василия. К себе зазвал. Велел матушке стол скатертью накрыть, да на скатерть собрать чего. Хорошавин представил ему Холмогорова.

— Ой, господи. Спаси нас грешных. Вы уж Андрей Степанович расстарайтесь. Не дело это — душегубство промеж себя терпеть.

— Так мы к вам за помощью, отец Василий. — Хорошавин сразу разговор к делу повернул. — Вы про заброшенную часовню на болотах слыхали?

— Слыхал. Как не слыхать?

— Вот мы той часовней очень интересуемся. Есть у нас подозрение, что душегубец там свои чёрные дела творит.

— Давно, я ещё молодцем был, жил там монах. Звали его Варлам. Жил отшельником, от мира подальше. Он эту часовню и поставил. Только сгинул он, и следа не осталось. Может ушёл, может в трясине утоп. Не известно.

— А можа, ещё есть кто, который тропу туда показать сможет?

Отец Василий сдвинул брови, и от этого его лоб покрылся волнами морщин.

— Жил тогда в Петухах, мальчишка. Игнатом звали, а по фамилии Збруев. Вот он монаха часто на болотах навещал. Еду носил. А монах его за это грамоте учил. Может, жив ещё. Поспрошайте. А про других я не ведаю.

— Спасибо вам большое, батюшка. — Холмогоров поднялся из‑за стола и вышел вон. Остальные за ним. За спиной стихал голос отца Василия:

— А чай, люди добрые, с мёдом да сушками. Не по‑людски как‑то получилось.

Но Холмогоров уже не слышал ничего. Он уже забрался в седло, да поторапливал Хорошавина с Игнатовым.

До Петухов летели пуще ветра. На рынке им сразу указали дом Игната Збруева. На встречу вышла жена. Сказала Игнат на озеро рыбачить с утра ушёл, скоро будет. Бросились к озеру. Ингат, не смотря на свои пять десятков, оказался мужиком крепким. Широкие плечи. Курчавая с проседью голова. Взгляд открытый, приветливый.

— К часовне эт можна. Чай тропу‑то ишо помню. Мальцом по ней бегал. А зачем вам к часовне‑то.

— Дело у нас там. — Понизил голос Хорошавин. — Подозрение проверить надо. Ты же Игнат, гляди ни слова. Вот и пристав с нами.

— О как.

Ближе к обеду вышли. Лошадей оставили у Збруева, под присмотром его сына. Миновали поля и рощу. Солнце стояло высоко, но Хорошавин потирал спину и всё смотрел на горизонт.

— Похоже, дождю быть.

— Это плохо. — Отозвался Холмогоров. — Успеть нужно у часовни следы до дождя рассмотреть.

— Успеем. — Збруев тоже взглянул в небо. Вдали показались белые барашки облаков.

Вышли к краю болот. Пошли берегом.

— А што, правду говорять, про лешака‑то? — Игнатов осенил себя крестом и осмотрелся по сторонам.

Збруев с улыбкой оглянулся на него, но ничего не ответил. Хорошавин хохотнул в кулак.

Шагов через тридцать спустились к болоту.

— Надобно слег наломать. Слега она в болоте самая надёжа. — Хорошавин вынул шашку и протянул её Збруеву.

Из ивняка срубили четыре слеги, сажени по две длиной каждая. Збруев разъяснил, как быть:

— Значит, я первым иду. Вы за мной след в след. Вправо влево не ходи. Слегу держи поперёк. Случай чаго, бросай ея подле себя и ложись на ея. Да раскинься поширше. Ну, пошли с богом. — Збруев перекрестился и вошёл в зелёную болотную жижу. Остальные двинулись за ним.

Вода то поднималась до пояса, то опускалась до колен. Все быстро покрылись потом. Збруев шёл впереди и всё время концом слеги нащупывал тропу перед собой. Кругом орали лягушки. Цапли стояли на одной ноге и не думали улетать. Утки же старались побыстрее укрыться в болотной траве. Повсюду попадались упавшие стволы деревьев, почерневшие от воды. Было сыро, душно и пахло тиной и гнилыми ветками.

— Послушайте, Збруев. — Окликнул его Холмогоров, шедший следом. — А чем этот монах на болотах занимался?

— Да чем же? Много чем. — Збруев остановился перевести дух. — Торфу, вот копал.

— Торфу? Может торф?

— Ага, то самое и есть. Насушит и топится зимой. Он эту торфу по деревням носил, что бы, значит, люди лес на дрова не пускали.

— И что?

— А ни чё. Смеялись все. Воняит торфа‑то и жару от её меньше. Вот и смеялись.

— А ещё, что?

— А чё ещё‑то. Вот ягоду собирал. Клюкву. Малину по лесам. Траву сушил да грибы. Сказывал, ране в болотах дубу морили много. Да извели весь.

— То‑то кругом дубу не сыскать. — Игнатов всё крестился да озирался, а Хорошавин похохатывал над ним.

Пошли дальше.

Впереди замаячили верхушки берёз и осин. Вода теперь едва доставала до колен. Идти стало легче.

— Вон тама, — Збруев указал рукой на деревья. — Сразу за деревьями и стоит часовня‑то. Островок тута.

Вскоре все почувствовали под ногами твёрдую почву. Кочки стали высокими, под ними ещё чавкала жижа, но через некоторое время и она пропала. Шагов через двадцать за деревьями все увидели часовню. Почерневшая от времени, с покосившимся куполом она и днём навивала мрачные чувства. Стояла она на самом краю острова и за ней снова простирались болота.

— Ой, господи. — Игнатов истово крестился. — Креста-то на часовне не видать. Упал крест-то.

Но на него уже никто не обращал внимания. Холмогоров и Хорошавин спешили к часовне. Не доходя до крыльца, оба присели и впились глазами в тропинку.

— Горбунковы следы, не иначе. И обмеривать не нужно. — Холмогоров осматривал вмятины во влажной почве. — Обратите внимание, Андрей Иванович, следы, что идут к часовне глубже, тех, что ведут от неё.

— Это, что же? — Хорошавин поднялся и снова потёр спину. — Сюда, значит, с ношей, а обратно налегке?

— Совершенно верно, Андрей Иванович. — Холмогоров продолжал внимательно вглядываться под ноги, раздвигая травинки ладонями. — Но это ещё не всё. Горбунок пришёл и ушёл, а вслед за ним приходил ещё кто‑то. Вот смотрите. — Он указал на край тропинки. — Следы босой стопы, небольшого размера. — Холмогоров поставил рядом со следом свою ногу. — И эти отпечатки легли поверх отпечатков Горбунка. Но и это ещё не всё. И горбунок и этот второй, пришли не той тропой, что мы с вами.

— Значит, есть ещё одна. А, Збруев? Есть тут ещё тропы?

— Могёт, конечно. И можа, не одна. Я одной тропой ходил. Варлаам другой.

— А вы сможете по ней пройти? — Холмогоров поднялся с корточек.

— Оно конечно можно, но… — Збруев запустил пальцы в свою седую шевелюру. — По чужой тропе не надобно. Не знаючи меток, можно в трясину угодить. А она засосёть, уж как задрассьти. Следа не сыщешь.

— Понятно. Ну что, идём внутрь, что ли?

— Да. Пожалуй.

Скрипучие доски, из которых были изготовлены ступени часовни, покрывал слой засохшей крови. От ступеней вправо, по самому краю болота тянулись борозды, будто волокли что‑то. Когда открыли дверь, в нос ударил запах смрада и разложений. Рой, побеспокоенных мух метнулся под потолок.

Теперь Холмогоров мог рассмотреть всё как следует.

Изнутри стены часовни тоже почернели. Над головами накрест, лежали потолочные балки. Над ними возвышался купол, через рассохшиеся доски которого просвечивало солнце. С перекрестья балок свисала верёвка. Под верёвкой весь пол был залит загустевшей, подсыхающей кровью. В центре этой смрадной лужи лежал разорванный девичий сарафан. От лужи до двери пол тоже вымазан.

Игнатов только заглянул внутрь и тут же бросился вон. Слышно было, как его рвёт снаружи.

Хорошавин стоял, заложив руки за спину и, широко расставив ноги, покачивался с пятки на носок. Его глаза сузились и блестели сталью. Губы плотно сжаты. Под кожей на щеках играли желваки.

— Ну, вот значится и всё. — Его голос звучал глухо. — Тута ему и конец буить.

— А трупы девушек, скорее всего, сбрасывали в болото. По краю болота борозды и следы крови. Идёмте.

Вышли наружу. Перевели дух. Холмогоров взял слегу и прошёл по краю болота. Вернувшись, сообщил:

— Могила шагах в двадцати. Там след кончается. Топь. Слега до дна не достаёт. Следов Горбунка нет. Только того, кто пришёл за ним. Он‑то и волочил труп до топи. Он, значит, душегубец и есть.

— Засаду делать надобно, Андрей Степанович. — Хорошавин поправил кобуру и огляделся.

— Надобно. — Холмогоров подошёл к Збруеву. — Я прошу вас о помощи. С сегодняшнего дня тут будет находиться человек. Я прошу вас помочь нам и быть проводником. А ещё нужно еду носить. Деньги за это вам будут уплачены сполна.

Збруев снова запустил пальцы в шевелюру.

— Ну, надыть, так надыть. Пособлю. На доброе дело и силов не жалко.

— Вот и ладно. Вот и спасибо вам. Значит так. — Холмогоров взглянул на Игнатова. Тот опустил глаза и снова перекрестился.

— Что угодно, ваше благородие Андрей Степанович, токмо не тута. Я со страху помру.

— Ладно. Тогда так. Вы. — Он указал на Игнатова. — Ваше дело, Егор Игнатьевич, смотреть за Горбунком. Осталось две деревни Увалы и Поповка. Как только Горбунок появится в одной из них, вы сразу дадите знать Збруеву, а он предупредит нас. — Хорошавин взглянул на Холмогорова исподлобья. — Да, Андрей Иванович. Я остаюсь с вами. И ещё, — Холмогоров строго посмотрел на Игнатова, — ни слова жене.

— Да как можно? — Игнатов развёл руки.

— Хорошо. Теперь вы, — Холмогоров обратился к Збруеву. — Вот вам рубль — это за еду и остальное. Ещё раз прошу — никому ни слова, даже домашним. Еду будете приносить нам рано утром. Жилище монаха где?

Збруев покрутил головой и указал:

— Вон тама, в рощице.

— Вот. Мы будем находиться там. К часовне ни шагу. И принесите нам пару овчинных тулупов.

Збруев и Игнатов отправились в обратный путь, а Холмогоров и Хорошавин двинулись к жилищу монаха.

Почерневший сруб в размерах составил около двух саженей на стену. Окон нет, только дверь. Крыша из драни. Сбоку деревянный, изъеденный грибком навес. Под навесом плитки сухого торфа. Внутри стол, лавка да сложенный из камней очаг. Пол завален трухой. Когда‑то под потолком для сушки висела трава, но со временем истлев, она осыпалась трухой вниз. У очага ухват, со сгнившей рукоятью, чугунок и медная кружка. Две деревянные ложки растрескались и сгнили от сырости.

— Да-а… — Хорошавин прошёлся по скрипящим половицам. — Не весело.

— Интересно, что может подвигнуть человек на такое? Один. Среди болот.

— Можа, нагрешил, а можа, просто устал человек от суеты мирской. Покою захотелось.

Хорошавин снял пояс с оружием, мундир, засучил рукава рубахи и вынул из ножен шашку.

— Однако протопить надобно. Ночью точно дождь будет.

— Это хорошо. Все следы и смоет, и наши и душегубцев этих.

11

Ждать долго не пришлось.

Как и предполагал Холмогоров, через неделю Игнатов передал через Збруева, что Горбунок появился в Увалах. Приготовились и стали ждать.

Дождь закончился, и разогнавший облака ветер, к вечеру стих. Постепенно превращающееся из голубого в фиолетовое, небо замерцало звёздами. Всё стихло. И, наконец, на болота опустилась тьма. Тишину нарушали только трели сверчка, да иногда разорутся и тут же стихнут лягушки. Над головой тонко пели комары.

Хорошавин и Холмогоров укрылись в кустарнике у края рощицы. Отсюда всё пространство вокруг часовни просматривалось очень явно, и любой, кто подойдёт к ней не останется незамеченным. Над макушками деревьев показался край луны. Воды болота серебрились её белым светом. Очертания предметов стали чётче. Но через час, над водой показались обрывки тумана. Языки тянулись над водой, заполняя всё пространство. Они становились гуще, но вверх не поднимались, зависнув над водой примерно на локоть. Вскоре волны тумана уже колыхались повсюду, куда падал взгляд. В свете луны, картина казалась Холмогорову зловещей.

Вдали снова заорали лягушки, но кваканье не прекратилось, а казалось, постепенно возрастало в громкости. Хорошавин насторожился и заговорил шёпотом:

— Лягушки. Не замолкли. Кажись даже громче всё. Идёт кто‑то.

Холмогоров кивнул в ответ, подобрался и пощупал рукой кобуру.

Оба закрутили головами, прислушиваясь, но в лягушачьей трескотне ничего нельзя было расслышать. Между тем, лягушачий хор нарастал, к нему постепенно примешались посторонние звуки, и вскоре послышались приглушённые всплески и чавканье. Они становились громче. В пелене тумана замаячила тень. Она приближалась к часовне. Казалось, что в тумане движется, что то бесформенное. Наконец, тень обрела очертания. Уже можно было даже расслышать учащённое дыхание, и, вот, луна осветила силуэт.

Холмогоров и Хорошавин затаили дыхание. К часовне пыхтя и похихикивая, семенил Горбунок. На плече он нёс тело. Его контуры скорее угадывались в лунном свете, чем их можно было рассмотреть в точности.

Затрещали ступеньки, скрипнула дверь. Из часовни донеслось, что то похожее на мычание и всхлипы. Потом кто‑то тонко вскрикнул и снова замычал. Послышалась возня, треск разрываемой одежды. Холмогоров чуть приподнялся, но Хорошавин, положил руку ему на плечо и заставил присесть. В часовне всё стихло. Хлопнула дверь, скрипнули ступеньки. Прочавкав мимо, Горбунок скрылся в тумане, мыча, что‑то вроде мелодии и продолжая хихикать.

— Обожди, Андрей Степанович. Обожди. Девке хуже уже не буит, а этот пусть дале отойдёт. — Хорошавин сдерживал, рвущегося к часовне Холмогорова.

Выждали минут пять, пока лягушки не стихли вдалеке, потом выбрались их кустов. Холмогоров спешил. Хорошавин шёл сзади, осматриваясь по сторонам.

Девица висела, повешенная за руки верёвкой к потолочным балкам. Белые волосы спадали ниже спины. Рот замотан лоскутом, вырванным из подола сарафана. Когда дверь в часовню распахнулась, она завыла и задёргалась, широко раскрыв глаза от ужаса.

— Успокойтесь. Мы из сыскной полиции. Я пристав Холмогоров, а это урядник Хорошавин. Ничего плохого с вами больше не произойдёт.

Хорошавин срубил верёвку шашкой, и девушка упала в руки Холмогорова. Ноги не держали её. Она потеряла сознание и закатила глаза. На воздухе она пришла в себя. Увидев над собой двух мужчин в форменных мундирах и фуражках, она залилась слезами, и задрожала всем телом.

— Кто вы? Как вас зовут?

Девушка никак не могла прийти в себя, пока Хорошавин не плеснул ей в лицо воды. После этого она кое‑как успокоилась и рассказала, что зовут её Алёна, а фамилия её Стужева. Что живёт она в деревне Увалы. Потом её с трудом убедили, что она пока должна побыть в избе монаха и вести себя очень тихо, потому, что основной преступник ещё не пойман, и она может вспугнуть его. Девушку отвели в избу, напоили горячим чаем и закутали в тулуп, а сами вернулись к часовне.

Решили так — Хорошавин затаится внутри, а Холмогоров спрячется в кустах и, как только душегубец войдёт в часовню, он перекроет ему путь к отступлению.

Снова всё стихло. Замолкли лягушки. Играли свои трели сверчки. Луна поднялась высоко и взирала на всё свысока своим белым оком. Звёзды замерцали ярче. Сливаясь в часы, бежали минуты, да туман колыхался безбрежным морем.

Но вот Холмогорову показалось, что в самой глубине этой пелены, что‑то блеснуло. Лягушки молчали. Потянуло холодком. Он вглядывался туда, где только, что, как ему показалось, будто сверкнула жёлтая искра. Ничего. Холмогоров осмотрелся по сторонам и краем глаза снова увидел светящуюся в тумане жёлтую точку. На этот раз она не исчезла. Покачиваясь из стороны в сторону, точка медленно приближалась.

В районе живота Холмогоров почувствовал холодок. Послышался отдалённый всплеск. Заорали и тут же смолкли лягушки. Снова тишина. Только огонёк, покачиваясь, бесшумно плыл в тумане, окружённый мерцающим ореолом. Он уже совсем близко. Видно, как покачивается пламя. Из тумана проявилась тень — чёрная, тонкая и высокая, расширяющаяся к низу. Огонёк тихо летел над ней. Начали прорисовываться детали. Показалась поднятая рука, удерживающая что‑то горящее. Голова, плечи. Но ног Холмогоров разглядеть не мог. С виду человеческая, фигура почему‑то расширялась к низу. Почему? — он вскоре понял. Из тумана выплыла фигура женщины. Длинный подол платья или сарафана, опускался в воду. Потому казалось, что женщина плывёт в клубящейся дымке, не издавая ни звука. Но кто это?

Женщина между тем приблизилась к часовне и остановилась у самих ступеней. Холмогоров услыхал шумные вздохи, и понял — она принюхивалась. Она поворачивала голову, поднимала её. Потом она вдруг застыла на мгновение, опустила горящую в руке лучину или небольшой факел и медленно повернула голову в его сторону. Холмогоров понимал, что видеть его она не может, но она стояла и смотрела на него, и он мог поклясться, что чувствовал этот взгляд на себе. Будто лица касалась тонкая паутина. Потом она отвела взгляд и опустила голову, и Холмогоров увидел, как в её глазах на секунду отразился отблеск пламени.

В тот же момент лучина полетела в сторону. Раздались всплеск и шипение. Женщина изогнулась, движением похожая на кошку, подобрала подол сарафана, и, развернувшись, стрелой метнулась обратно. Для Холмогорова это явилось полной неожиданность. Захватив факелы, он покинул убежище и бросился к часовне. Рванул дверь.

— Андрей Иванович, скорее. Она сбежала.

На пороге появился Хорошавин.

— Она?

— Да, это женщина. Скорее.

В тумане слышались удаляющиеся шлепки по воде. Лягушки по‑прежнему молчали.

Оба бросились следом. Луна ещё висела высоко, но в тумане легко можно было сбиться с тропы и угодить в трясину. Запалили факелы. В месте, где только, что пробежала женщина, болотная жижа ещё волновалась и, пузырясь, затягивалась тиной. Спешили, но звуки всплесков уже почти не доносился до их ушей.

— Упустим, Андрей Иванович. — Холмогоров бежал почти наугад. Хорошавин держался сзади.

Всплески впереди стихли совсем.

— Бежим. Всё равно на берегу следы останутся.

На брегу к ним навстречу из темноты неожиданно бросилась тень. В правой руке топор. Хорошавин выхватил наган.

— Не стреляйте, Андрей Иванович, это я. — В свете факелов проступило испуганное лицо Игнатова.

— Как вы здесь, Егор Игнатьевич?

— Долго говорить. Она вон туда метнулась.

— Так что ж ты …? Эх, Игнатов.

— Ведьма это. Истинный крест, ведьма. Спужался я.

Все трое бросились в сторону, указанную Игнатовым.

— Я это, как ить, Горбунок девку‑то схватил, значит, так я за им. Топор правда прихватил. А как он до болота дошёл, я и забоялся дальше итить. Тута ждать остался.

— Забоялся он. — Хорошавин тяжело дышал и еле поспевал за Холмогоровым.

— Тише, прошу вас. Ради бога тише.

На траве виднелись еле заметные примятости. Цепочка следов, тянулась вдоль берега болота. Слева чёрной стеной стоял лес.

Но вот впереди, шагах в пятидесяти, показалась широкая поляна, освещённая лунным светом. На самом её краю, ближе к лесу обозначились очертания хаты. За хатой кто‑то скрипучим голосом звал Горбунка.

— Быстрее. — Холмогоров выхватил наган. — Андрей Иванович, если Горбунок бросится на нас — стреляйте.

— Знамо дело.

Уже видны были отблески луны на оконном стекле. До хаты шагов двадцать. Снова все услыхали скрипучий голос:

— Горбуно-ок…

Где‑то за хатой затрещали ветки. Раздалось мычание и на поляну, из‑за угла, выскочил Горбунок. В темноте он казался совсем маленьким. Его руки были широко расставлены. Все были готовы к встрече с Горбунком, но всё равно, его появление оказалось неожиданным. Холмогоров уже пробежал немного вперёд, и Горбунок сходу сбил с ног Хорошавина. Тот завалился на бок и выронил наган. Горбунок навис над ним и ухватил за плечи. Послышалось горловое мычание и треск ткани. Хорошавин пытался вырваться, но страшные руки Горбунка уже сошлись у него на шее. Ещё секунда и Горбунок свернёт её. Но тут послышался звук, будто кувалдой ударили по бревну. Горбунок взвизгнул. Отпустил Хорошавина, и, прижав ладони к затылку, упал на траву. За его спиной стоял Игнатов, удерживая в руках топор, обухом вперёд. Его глаза были полны страха и слёз.

Между тем Холмогоров поравнялся с хатой и уже заворачивал за угол.

В этот момент от стены отделилась тень. Что‑то блеснуло в свете луны, и раздался свист, рассекаемого воздуха. Холмогоров присел. Что‑то пронеслось над ним, сбив с головы фуражку. Раздался звон. Потом в грудь ударило чем‑то твёрдым, и Холмогоров завалился на спину. Над ним нависло страшное лицо. Перекошенное морщинистое лицо старухи. Её чёрные глаза пылали ненавистью. Седые волосы копной разметались по плечам. Она что‑то держала в высоко поднятых руках и тяжело дышала.

— Берегись. — Он услыхал голос Хорошавина. — Коса у неё.

Старуха завизжала, подалась вперёд, и только теперь Холмогоров заметил занесённую над ним косу. Он чувствовал, что уже не успевает откатиться в сторону и замер. Его глаза широко открылись. Кровь прилила к лицу. Старуха, как ему показалось, медленно начала опускать косу вниз. Тонкое отточенное лезвие двинулось к его шее. И тут тишину разорвал выстрел.

Пуля ударила старуху в бок. Изогнувшись, она, едва не потеряла равновесие, и отклонилась немного в сторону. Визжа от боли, она развернулась и готова была уже вонзить косу остриём в грудь Холмогорова. Но снова грохнул выстрел. Пуля ударила её в затылок. Старуху, будто толкнули взашей. Её голова склонилась вниз, она попыталась поднять её, но начала заваливаться вперёд. Из последних сил, стараясь удержать равновесие, она два раза шагнула вперёд и упала лицом в траву. Коса вошла остриём в землю в метре от тела Холмогорова и тонко звякнула.

Скользя каблуками по траве, Холмогоров вскочил на ноги и осмотрелся. Хорошавин сидел на траве радом с лежащим без сознания Горбунком. В одной руке он держал наган, другой держался за шею. Рядом с ним на коленях стоял Игнатов. Перекинув топор в левую руку, он то и дело осенял себя крестом. Его губы шевелились, а широко открытые глаза смотрели в, начинающее светлеть, небо.

Скрипнула дверь. На крыльцо вышла девушка, окутанная до пят облаком чёрных волос. На девушке короткая белая рубаха. Она спустилась по ступенькам и встала, глядя на труп старухи. Потом подняла голову. Лицо девушки, казалось белым в свете луны. Прямой нос, запавшие щёки, узкий подбородок. Широко открытыми чёрными глазами она смотрела прямо в глаза Холмогорову.

— Вы пошто бабушку убили?

Лицо девушки будто окаменело. В глазах отражался лунный свет. Она шевелила губами, будто шептала что‑то, но Холмогоров не мог разобрать, что. Злоба и ненависть пылали в её взгляде. Злоба и ненависть ко всему белому свету.

Вдали послышался топот лошадиных копы и грохот тележных колёс. В тумане блеснули огни факелов. Из тумана показалась пара лошадей, запряжённых в подводу. Подвода была полна людей с факелами. Возница осадил лошадей у трупа старухи. Девушка скрылась за дверью, сверкнув глазами.

На краю подводы с вожжами в руках стоял Збруев. С подводы соскакивали мужики. У каждого в одной руке факел, в другой дубина. К Холмогорову метнулся один в синей рубахе заправленной в серые штаны. Лицо скрыто бородищей. В глазах беспокойство?

— Девка жива? Алёнка моя, где?

— Жива, — кивнул Холмогоров. — Там, на болоте в избе монашьей. Спит, поди.

— Слава тебе Господи. — Мужик упал перед Холмогоровым на колени и начал истово креститься. — Спаси тебя господи, ваше благородие.

Подошёл Збруев, улыбнулся.

— Это отец девушки, да братья. Мужики, вот, Уваловские. А тропу, то запомнили, Андрей Степанович.

— Да где там. Почитай наугад шли. — Холмогоров скользнул взглядом по трупу старухи. — А что это там за девушка в хате?

— А. Это Улька Приблудная. Сирота. С измальства как приблудилась, так и живёт у старухи. Та её премудростям учит.

Подошли Хорошавин и Игнатов. Игнатов как был с топором в руках, так и пришёл. Его хлопали по плечам. Мужики начали вязать руки Горбунку. Тот пришёл в себя. Его тошнило. Он качал головой, мычал и не сопротивлялся.

— Егор! — Збруев окликнул Игнатова. — Пошли, штоли, покаж, где тропа зачинается. Авось отыщем. Надыть Алёнку‑то, вывести. Натерпелась, поди, деваха‑то.

— Ага. Идём, идём. — Игнатов ушёл за Збруевым и всё тараторил удаляясь. — Я ить гля, а ён ужо уряднику в горло. Ну, я и того, обухом, значит.

— Как вы, Андрей Иванович, целы?

— Да цел. — Хорошавин всё потирал шею. — Пальцы у яго, што капкан медвежий. Чуть шею не свернул мне. А вы как, Андрей Степанович. Что это у вас, кровь никак?

Холмогоров только теперь почувствовал боль в левом плече. Часть рукава и погон были начисто срезаны. Мундир в этом месте пропитался кровью. Холмогоров почувствовал головокружение и опустился на траву.

— Зацепила всё‑таки.

— Ничего. — Хорошавин осматривал рану. — Токмо кожу снесло. Заживёть до свадьбы‑то.

Холмогоров кивнул и опустил голову.

Вдруг ему показалось, что слева над болотами туман колыхнулся. Он повернул голову. Вдали, между чернеющими силуэтами деревьев он увидел очертания женской фигуры. Женщина постояла некоторое время, потом подняла над головой руку, будто прощалась с ним, развернулась и исчезла в тумане.

Кругом галдели Уваловские мужики, а Холмогоров всё сидел, потирая плечо и бросая взгляд, то на скрюченные, вцепившиеся в траву пальцы старухи, то на блестевшее лезвие косы.