Самовыражение

САМОВЫРАЖЕНИЕ

В одном большом и достаточно развитом по нынешним меркам городке жил музыкант. И владел он далеко не единственным музыкальным инструментом, а сразу несколькими, то есть, он был самым настоящим мультиинструменталистом.

Был он самоучкой, что, однако, никак не сказывалось ни на качестве его работ, ни на безмерном количестве его ярых почитателей. А еще он был художник. В моменты, когда его мозг организовывал бунт и выносил протест против однообразного времяпровождения, он брал подмышку холст, мольберт, а на плечо закидывал барсетку с масляными красками и шел в какое-нибудь местечко, непременно обязательной чертой которого, должна была быть его необитаемость.

Или же он оставался дома, в своей съемной, скромной, запущенной, но все-таки привычной и потому уютной квартирке, где он усаживался в углу и намалевывал картину.

Для, так называемого, вдохновения ему не нужно было ничего.

В отличие от своих единомышленников, он не нуждался в море новых впечатлений, он не подстегивал себя эмоциями для взращивания еще никем не запатентованных идей. Был ему неважен фон, условия рабочего помещения его не волновали. Он мог впериться взглядом в голую, обшарпанную стену и, руководствуясь лишь одними впечатлениями от украшающих ее ржавых разводов, нарисовать воистину уникальный шедевр.

Впрочем, обязан был он не особенностям разветвления разводов, а исключительно самому себе. Сам по себе взгляд, бегающий от одного настенного пятна к другому, на деле был лишь чем-то побочным, а именно, следом его активной умственной деятельности, которая исправно разгоралась и не потухала до тех пор, пока на холсте не вырисовывался полноценный образ. Также как и с нелюдимыми местами, ему не нужно было ничего, кроме гарантированной недосягаемости и отдаленности от социальной суеты. Он не черпал вдохновение от созидания других. Он сам был кладезем неисчерпаемой творческой энергии.

Звали его Гаспар. И это имя, выведенное талантливым каллиграфистом на обложках его музыкального альбома, всякий раз при прочтении обдавало покупателя терпким бодрящим дуновением, заставляя предвкушать оного сильнее, о чем Гаспар никогда не прекращал с удовольствием себе напоминать. Это имя также скромным образом ютилось в уголке его выставленных на свободный аукцион картин. Оно размашисто простиралось на бережливо сложенных клочках бумаги, которые фанаты наспех вырывали из тетрадей, журналов и газет, что оказывались под рукой в момент столкновения с их кумиром. Этим именем завершались небольшие прозаические рассказы и эссе, которые мог прочесть любой желающий и те, кто был ранее знаком с творчеством Гаспара в его других проявлениях.

Гаспар не ограничивался лишь одним направлением искусства. Он был одним из немногих людей, кто видел общий принцип в любых, даже на первый взгляд, не похожих друг на друга деталях. В героических поступках персонажей его книг, он отслеживал ту же самую закономерность, которая нередко мерещилась ему в мелодиях симфонического оркестра. Для зарисовки причудливых, но на удивление гармонично сложенных узоров из своих чертежей, он черпал вдохновение из неизменных математических законов. Соблюдение тех же законов математики, он наблюдал в строении людей, в конструкциях античных зданий, в последовательности нажатий клавиш инструмента, он отождествлял лихо закрученный сюжет из фильма со слаженностью строя величин, лежащих в основе уравнения Энштейна. Своим необычным архитектурам на холсте, он был обязан аксиоме параллельности Евклида, а мотив к одной из своих самых популярных песен, он нагло своровал из завихрений траектории полета златоглазки, залетевшей к нему в один из поздних вечеров.

На его взгляд, все подчинялось каким-то общим, логично обоснованным законам и потому в любом, даже в самом бесхитростном, рядовом явлении из жизни, Гаспар узнавал характер череды других. И потому, пронаблюдав происходящее в галереях высокого искусства, тщательно отследив тенденции музыкального развития в сетях и даже познав суть позитивных мелочей из повседневности, в общем, изучив все то, что только вызывало экстатический трепет у людей, он вскоре открыл для себя единую формулу так называемого совершенства. Формулу, по образцу которой можно было создавать все что угодно, будь то меняющие обывательское сознание слова или же ласкающие взгляды интерьеры. Даже к самому бессмысленному и невыразимо глупому кинофильму, ему было по силам написать музыкальное сопровождение, от которого застилали глаза слезы и непоколебимая уверенность, что фильм хоть и прост, но по своей подаче чрезвычайно сильный. Он точно знал, какую изюминку придать дизайну, ему было ведомо то, что цепляет за душу людей.

Он был почитаемым. И никто не знал, а даже если бы узнал, никто бы не захотел поверить в то, что все его идеи, берут свое начало от искаженных до неузнаваемости ассоциаций, возникающих в его голове от созерцания людских переживаний и их же бестолковой толкотни. Всех вполне устраивала мысль, что неисповедим ход мыслей юных дарований и потому вникать в их сложный, многогранный мир, было затеей бессмысленной и к тому же раздражающе невыполнимой.

Его нужно было принимать таким, какой он есть.

А именно, глупо радоваться его неподдающимся объяснению причудам, брать на вооружение его манеру рассуждать, с упоением плескаться и купаться во всех, даже в самых непонятных его творческих испражнениях, которые с объективной стороны и смыслом как таковым не обладали и были чем-то случайным, чем-то неосмотрительно оброненным, в минутку рассеянности, в толпе. Но от перенасыщенности славой его имени, любое его слово, жест, любой выходящий за рамки оригинальности поступок, были удостоены нездоровым вниманием. Каждое его действие было подвергнуто скрупулезному и совершенно неадекватному анализу, итог которого был всегда один — он чертов гений! Он бомба, искрометно разрывающая любой заезженный до дыр шаблон!

Однако далеко не всеми его работы восхвалялись. Были также и критично мыслящие фанаты, точнее говоря, наблюдатели, с самого начала заострявшие внимание на его творческом досье. И далеко не всегда их критика несла в себе позитивный характер. В социальных сетях, в газетах и журналах, и даже в эксклюзивном интервью, порой отдавало откровенным недовольством. И среди всех этих возмущений, будь-то тихое недоумение или же совсем нелестная брань и орошение мутным словоизвержением, везде проскальзывал один и тот же смысл. Видите ли, раньше его работы изобиловали всем понятным и простым, но гениальным смыслом.

Ведь раньше не было чрезмерно остросюжетных завихрений в антологии его приключенческого романа, раньше его строки не стонали от перегруженности метафорических нагромождений. Да и сами метафоры были натурального оттенка, от них на уме не оставалось слащавого, высокопарного осадка, в характере их построения чувствовалась легкая и опытная рука. Раньше его картины не страдали от неумеренного буйства красок, они не пестрили рябящей в глазах детализацией текстур. Раньше его фразы были словно глубокий вдох букета перечной мяты, прочищающий дыхательные пути, настолько легко они преодолевали смысловой барьер, настолько обжигающей была заполонившая обывательские умы их свежесть. А сейчас же, при попытке их понять, прорезывался невыносимый зуд где-то в глубинах грудной клетки, как если бы впечатление наворачивалось на ум, но само слово, его охарактеризовывающее, бесследно ускользало. Его просили не мудрить. Все хотели, чтобы он стал проще и понятней. Все желали возвращения старого Гаспара.

Однако сам Гаспар вовсе не считал, что вся его творческая деятельность претерпела дегенеративные изменения. Лично он наблюдал в этом очевидный прогресс. Все те примитивные и отнюдь не изощренные приемы, которые он раньше применял, отныне были ему скучны. Ему доставляло сочинять головоломки, после изнурительного разгадывания которых, обуревало неподдельное восхищение изобретательностью ее создателя, и, конечно же, вполне заслуженное довольствование собой. Он тратил время на создание мелодий, что объединяли в себе сразу несколько мотивов, несочетаемых на первый взгляд, но на деле, в их переплетении, при должном усилии, угадывалась своя, не лишенная иронии история о непростых взаимоотношениях между полутонами аккордов, что, разумеется, не улавливалось умом широкой и недалекой толпы. Разгадки его хитроумных замыслов были недоступны никому, кроме него самого.

В общем, все то, что так рьяно почиталось его фанатами, для него истинную ценность не имело и наоборот, то, что он так ценил и то, во что он целиком и полностью вкладывал свою душу, то, что создавалось далеко не за один вечер, а за череду изнурительных недель, никем не воспринималось. Кто пребывал в недоумении, кто толком ничего и не поняв, как и прежде, восхвалял своего кумира в силу своего слепого фанатизма, кто терпеливо ждал его возвратного прилива вдохновения, а кто разочаровывался всерьез и начинал писать оскорбительные посты и неутешительные отзывы к его последним работам.

Происходящего Гаспар искренне не понимал. Ему действительно была противна мысль, что доморощенное содержание рассказа со всем известными приемами описания и предсказуемыми сюжетными поворотами, воспринималось людьми неоправданно лучше, чем его — зрелый, тщательно выдержанный сценарий, с глубоководным смыслом и непокрытой ссадинами моралью. Он еле сдерживался от осознания того, что простоватый и безыскусный ритм мелодии с повторяющимися аккордами, слушается гораздо чаще, чем те изысканные, настоящие произведения высокого искусства, при составлении которых он чуть не сошел с ума.

В какой— то момент он стал к этому абсолютно равнодушен. Ему более не доставляло тешить капризное сознание людей. Он полностью отдался тому, что считал достойным, пускай и непостижимым для остальных. Для других он периодически сочинял тот необходимый минимум, который бы окупал его самые необходимые затраты. А Гаспар был неприхотлив. И потому производительность его продуктов для ширпотреба упала практически до нулевой отметки.

И все же, он порой продолжал с замиранием сердца выкладывать свои глубокомысленные труды, впрочем, безо всякой надежды, что хоть кто-нибудь это когда-нибудь поймет и оценит должным образом. Ему это и не было нужно. Нет.

Он это делал скорее для создания видимости ни на миг не прекращающейся деятельности, чтобы фанаты не расходились и были деньги на основной прожиточный минимум, только и всего.

Все то, что они говорили по поводу его работ, будь то их неуверенный в себе восторг или же с трудом скрываемое негодование — ему было все равно. Было достаточно и того, что он сам в полной мере осознавал всю красоту и замысловатость его происков в искусстве. И пусть его никто не понимает. Никто, кроме него самого. Весь его внутренний мир зиждился исключительно на творчестве и самолюбовании, и в нем не было места для людей.

Так бы и продолжалась его жизнь дальше, непритязательное существование со стороны, а на деле — изощренные игры разума, разыгравшиеся на арене со всего одним искушенным в этих боях зрителем — им самим, если бы не произошла мировая катастрофа.

Произошел дефолт, крах экономической системы. Люди стали агрессивнее, никому не было дела до красоты. Приоритеты каждого бесповоротно сменились в сторону самого низменного, но столь жизненно необходимого в это тяжкое время. Ни у кого не хватало времени на чтение книг, никому не удавалось сосредоточиться на поиске тщательно упрятанного посыла в сложном кинофильме. Все поголовно были увлечены выживанием. Разумеется, эта глобальная проблема сокрушительно сказалась и на самом Гаспаре.

Его невыносимо раздражала эта отвратительная толкотня, эта отвлекающая активность непоседливых людишек, мало того, они не были способны оценить все те фрагменты, которые он порой так бесперебойно публиковал на просторах интернета, так еще и своим суетливым мельтешением и надуманными проблемами, они усложняли жизнь себе и ему. Ему, кто и так никого не трогал. Количество его фанатов неуклонно уменьшалось. Многие между делом поговаривали, что некогда великий талант, стал кем-то не тем, ушел в сторону и стал не интересным. Вскоре денег у Гаспара не хватало даже на его съемное захолустное жилье.

И тогда он твердо решил обеспечить себя несгораемым местом жительства, в котором он мог бы делать все что захочет и до которого бы никто и никогда не смог добраться. Он хотел себе дом. Нет, даже замок, в котором он бы мог себе позволить быть увиденным другими людьми только тогда, когда он сам этого захочет! Это стало его навязчивым желанием, оно бесцеремонно вытеснило всю его лень и предпочтения, затолкало в угол его истинную слабость и пристрастия. Временно. Он знал, что прямо сейчас, без всяких отлагательств, он должен совершить нечеловеческий рывок, по направлению вон из всей этой трясины, прочь из всего этого водоворота обременительных зависимостей и обязательств.

Он проанализировал нынешнее направление тенденций, интересов, изучил теперешние вкусы и возобновил свое производство для ширпотреба. Он стал писать короткие, хватающие за душу сценарии к рекламным роликам, он начал строчить пылкие посты на злобу дня, он взялся за производство саундтреков к глупым, но чрезвычайно популярным телесериалам. Он рисовал картины под заказ для пошлых и вульгарных ресторанов, и даже порадовал выжившую горстку своих почитателей новым альбомом, приняв к сведению их предыдущие претензии и пожелания.

Единственное, что не преобразовалось в нем под стать новоявленной моде, это его внешний прикид, подчеркивающий всю его неизъяснимую уникальность. Он одевался только так, как считал нужным. Он не обращал внимания на едкий ропот обомлевающих фанатов, он игнорировал квохтанье стилистов за его спиной, он стойко выдерживал сконфуженные взгляды, что потуплялись от его непостижимых гардеробных сочетаний и расцветок. Чтобы их понять, нужен был тонкий и проникновенный вкус. А у всех этих людей его бесспорно не было. Он одевался так исключительно для самого себя и его решения всеобщему обсуждению не подлежали.

Да и на заработок это никак не влияло. Более того, сей вопиющий эпатаж, а именно так это воспринималось со стороны, благотворно сказывался на популярности, а значит, и на росте его прибыли. А значит, и его вкусу диктовать здесь не было ни малейшего смысла.

Популярность, некогда увядшая, сейчас же была спешно реанимирована и стала разрастаться, подобно раковой опухоли кожи. Подобное сравнение, Гаспар не считал случайным, ведь, по его мнению, все, что он сейчас делал для общественности, было не более чем благоуханным ароматом духов на теле безобразной проститутки, надеющейся себя подороже продать или тем же пищевым ароматизатором и усилителем вкуса, скрадывающим настоящую горечь разложения пропавшего мясного ломтя. Его творчество не было чем-то цельным и независимым. Сейчас это было приманкой, мышеловкой в загребущих лапах гигантов экономического рынка.

Но Гаспара это ни капли не волновало. У него была заветная мечта, которую он во чтобы то ни стало должен был исполнить. Буквально за год, он накопил на собственный дом. Он вознамерился воздвигнуть на черте города огромный коттедж. Когда дело дошло до укладки фундаментных блоков, Гаспар скорректировал свой первоначальный план. Вместо возведения трехэтажных хором, он проникся идеей обустроить комфортабельное бомбоубежище. Он самостоятельно, в считанные дни, спроектировал планировку внутренних помещений своего бункера. Ему казалось, что одного лишь многокилометрового расстояния и нескончаемого леса деревьев будет недостаточно, чтобы укрыться от всего этого невежества, от всей этой предвзятой…от всей этой вонючей критики легкомысленных людей! Его будут донимать, дергать, напоминать о том, какой он был раньше. Он решил, что роскошно оборудованная квартира на глубине десяти метров под землей, надежно укроет его от всяких ненавистных ему посягательств.

Очень кстати, прямо под его домом пролегала тропа водяной скважины, к которой он подвел водопровод. Он пробурил себе места для трех просторных комнат: спальня, в которой царила умиротворенная, и, чуть было, не гробовая тишина; кухня, с индукционной электроплитой и прилагающейся к ней вентиляционной вытяжкой наружу; музыкальная студия в виде мансарды, по совместительству рабочий офис и развлекательный центр. Впрочем, развлекался он только в пылу работы и работал, только когда наступал развлекательный разгар. Грубо говоря, между этими понятиями он не различал сколько-нибудь заметной разницы.

Он прорыл вместилище для резервуара с дополнительной водой, объемом в сотню кубометров, не поскупившись также и на десяток обеззараживающих пластин из серебра. Он не поскупился ни на дорогую дистилляционную систему, ни на качественную, принудительно фильтрующую воздух установку. Он приобрел тройной комплект аккумуляторных батарей, а также мощный, специально предназначенный для жизни в бункере электрогенератор. Он вложил немыслимую сумму денег на оборудование студии, напичкав ее всем, о чем только бы мог мечтать любой из его единомышленников. Его база творческих действий была герметична, обладала независимой системой регенерации воздуха, в ней наличествовало яркое осветительное оборудование и самые надежные средства для утилизации всех существующих отходов. Даже биотуалет, эта грязная и тесная комнатушка, в его случае был столь благоустроен, что в нем бы не побрезговали жить, спать, есть и испражняться бомжи, без каких — либо угрызений дискомфорта. Он хотел предельно минимизировать свои вылазки наверх в дальнейшем. Он должен был быть твердо убежден, что объявляться на поверхность ему больше не потребуется.

Бригада рабочих и отделочников, в момент осуществления всех его перфекционистических затей, то и дело посмеивались над причудами заказчика и в тоже время приглушенно роптали между собой, считая его деньги и осуждая его расточительный размах. Людям, мол, сейчас жить не на что, а он тут требует пол в биотуалете с подогревом. В бункере! Ну не чудак ли? И что более странно, этот неприлично богатый человек, не напирает на установку кабелей и сетей, как-либо связующих его с внешним миром. Единственная связь, если ее можно было таковой назвать, присутствовала между его уютным склепом и его же одноэтажным домиком снаружи, на поверхности. Изображения со скрытых камер, круглосуточно обозревавших все его владения, исправно поступали вниз, на монитор компьютера. Как если бы в мире больше никого не существовало кроме него самого.

Но все это тихое негодование, все это ревнивое и ворчливое перешептывание, всегда оставалось за его спиной. Задавать ему подобные вопросы напрямую никто не рисковал. Каким бы странным он всем им не казался, никто не хотел упускать шанс подзаработать. Да пусть хоть весь пол в бункере придется утеплить, для них это было сейчас спасительным заработком, сверхурочным хлебом, за который они ему, все же, где-то в глубине души, под ворохом завистливых мыслишек, были благодарны.

В свою очередь, Гаспар отчетливо чувствовал напряжение за его спиной, ему становилось не по себе, когда он, под землей, оставался наедине с компанией тяжело дышащих и безмолвных бригадиров, он замечал всё это их многозначительное перекидывание взглядами, когда зачитывал команде очередной план действий. И потому он приобрел девятимиллиметровый пистолет. На протяжении всего строительного процесса, он носил его с собой, объясняя это особо внимательным рабочим тем, что, якобы, боится неожиданного нашествия инспекционных служб в его обитель на поверхности, что вне всяких сомнений, вызовет череду крайне нежелательных и неудобных вопросов. Да и вообще, говорил он, незаметно напуская в голос дрожь, он боится темноты и всей этой давящей тишины глубоких подземелий.

Рабочие понимающе кивали. Они не хотели что-либо уточнять и вообще как-либо спорить с человеком, который просит добиться абсолютно беззвучной атмосферы в спальне, что находилась под толстыми непроницаемыми пластами земли и который, в тоже время, опасается загадочности тьмы и сырости пробуренных ими подземелий. Они находили все это чрезвычайно противоречивым, пугающе бестолковым и иррациональным, и подобная решительность, подкрепленная ружьем, пусть и приобретенным по лицензии, подстегивала их все закончить как можно быстрее и, не мешкая, поскорее убраться восвояси.

Точно в запланированный срок, все работы были полностью закончены. Вся техника была как на мази, новая, включенная, готовая к безгранично долгому использованию, вентиляционные системы ненавязчиво шумели, вода струилась по полипропиленовым трубам, которые вдобавок ко всему, были окружены теплоизолирующим и защищающим от повреждений дополнительным слоем. Здесь мог бы жить сам президент, ведь все здесь сооружалось по высшему эстетическому принципу, под руководством человека, знающего сам вкус, во всех его неуловимо переливчатых проявлениях.

Гаспар терпеливо улыбался, глядя на то и дело восклицающих от восторга рабочих, которые не скрывали своих эмоций, нахваливая самих себя и их дизайнера, в планах которого они поначалу усомнились, но теперь, в самом конце, были готовы взять свои слова обратно. Гаспар ждал, пока же они, наконец, уйдут, чтобы он смог остаться наедине с собой. Наедине со своим назревшим, но еще пока не нашедшим выход вдохновением.

И вот, в этот долгожданный час, в этот издавна страстно желаемый им момент, когда на тщательно выметенной территории его собственного дома, ни осталось никого, кроме него самого… когда была занесена последняя банка, и пакет, и герметично закамуфлированный контейнер с продовольствием… когда крышка люка, а если быть точнее, парадная и увесистая дверь в его хоромы была наглухо закрыта, а он сам, впервые за долгое время, по-настоящему расслабленно прилег и сладко потянулся, на оставленной им поверхности прогремел разрывающий все на своем пути взрыв. За ним еще несколько. На этой глубине, с учетом звукоизолирующих перегородок, была слышна лишь толика, лишь значительно подавленная часть всего каскада оглушительных и обрекающих на верную смерть взрывов.

Гаспар с застывшим взглядом продолжал в неподвижности лежать. Когда грохот и вынужденная сейсмическая активность поутихли, он неуклюже встал и на деревянных ногах приблизился к своему ноутбуку. Он до последнего не хотел верить в услышанное. Оставленная им поверхность отображалась в виде черно-белой ряби отсутствующего изображения. Других средств связи у него не было. Ведь на момент строительства, он полагал, что они ему никогда не пригодятся. Сама мысль, о каком-либо контакте ему была противна, а допущение, что это может вдруг понадобиться, казалось ему до смешного нелепым. О выживших или об их тотальном отсутствии, он теперь не узнает, даже если очень этого захочет.

Ну что ж…

Виноваты во всем только они сами. Его это не касалось. Он был изолирован от всех этих проблем. Он был прочно замурован в своем неприступном и комфортном подземелье, где он, наконец, сможет ни на что не отвлекаясь, раствориться в своей творческой стезе и полностью отдаться самовыражению.

Отсеки холодильных камер ломились от разномастного, недавно замороженного мяса, а полки в его небольшом складе, изобиловали пищевым разнообразием, в виде сухих пайков, консервов, круп, зерен, огромного запаса соли и рафинированного сахара. На отдельной полке только начинали покрываться пылью залежи стерилизованного молока, закованного в вакуумную упаковку. Также в спальне ютился целый ящик виниловых грампластинок, а рядом с ним стояла внушительная стопка компакт-дисков, на непрерывное прослушивание и просмотр которых, ушли бы целые года. Но все же, самым главным было далеко не это…

Гаспар уселся напротив музыкальной установки. Она уже была включена, и от нее шел еле различимый гул, выражающий свою нетерпеливую готовность к развитию нового, гениального проекта. У Гаспара еще в момент бурения котлована проклевывались в голове звуки облагораживающей и чистой, как свет, что льется из откупоренной бутыли и заполоняет все собой вокруг мелодии. По замыслу Гаспара, каждый ее слушатель рисковал безоглядно опьянеть и захлебнуться в оглушительном шквале эмоций…А! Она бы обнажала всю игнорируемую до этого момента суть человека перед самим собой, а его глаза переставали бы видеть от застилающего занавеса слез, что водопадом хлынут, неудержимые и неподдельные, навсегда вызволяющие душу из заточения стереотипов. Сбрасывающие загнивающий панцирь предрассудков… Освобождающие.

Гаспар знал, с чего начать, но все же он не приступал. Он неподвижно сидел на стуле час. Два. Он просидел так до самого вечера, если брать во внимание то, что заперся он еще в момент яркого полуденного солнца. Он сидел с остекленевшим взглядом, за которым таилась целая вселенная не обретших плоть произведений, а также до краев заполненная ниша все еще не воспроизведенных звуков, которые он был способен гармонично сочетать. В его голове пленился целый мир еще пока нереализованных идей, в ней расцветал пышный букет выдающихся возможностей. Но что-то сдерживало всю эту лавину творческого напора. Была утеряна некая деталь, снабжающая источник мотивации энергией. Как если бы он вышел во всеоружии в поле, а там не было ни души…

Как теперь он будет убеждаться, что его работы и в самом деле непонятны остальным? Ведь это всегда было несомненным показателем того, что он — гений, редкого ума изобретатель, в своем творчестве непостижимый для остальных.

Он внезапно осознал, что все когда-либо сотворенное им для не требующего отклика самовыражения, все то, что он, якобы, делал исключительно для самого себя, с самого начала имело лишь одну цель и всего одно, неожиданное для него предназначение. Причина, по которой он творил, стала ясна только теперь, в момент ее исчезновения.

Всякий раз, когда он что-то сооружал в мастерской своего разума, будь-то неперевариваемая обывательским умом мелодия, старательно сварганенная им на музыкальном инструменте или же небольшое и, как могло показаться на первый взгляд, злоупотребляющее словоблудием эссе, в глубине которого таилась великая и революционная идея, доступная лишь ему одному; всякий раз, когда он рисовал абстрактную картину маслом, и над содержанием которой он лишь тихо посмеивался, будучи уверенным, что разгадка скрытого посыла по зубам только ему и никому больше; всякий раз, когда он одевался, руководствуясь исключительно своим вкусом и нисколько не заботясь о грядущем мнении остальных, он, втайне от всех и даже от самого себя, лелеял надежду, что хоть кто-нибудь, хотя бы один раз это услышит, увидит. Оценит. Заметит продукт его самовыражения и даст хотя бы всего-навсего одну, наспех состряпанную оценку. Пусть и отрицательную.

Он был бы рад изрядно пропитанной ехидцей похвале, он был готов принять даже самый ненавистный выпад в сторону своей работы. Он был готов удовлетвориться совершенно ничем необоснованной критикой, он хотел бы ощутить насмешки в свою надменно обращенную ко всем спину. Он был готов стерпеть даже самую оскорбляюще нелестную рецензию в свой адрес. И даже если бы кто-то, по каким-то причинам не решился изъявить надуманное вслух или же отказался бы от демонстративно выраженного жестом мнения, Гаспара бы это не смутило. Ему было бы достаточно для неописуемой радости самого факта, что акт восприятия был все же кем-то совершен, а мнение, пусть и незаметное для всех, в результате соития его работ с чьими-либо критериями, было успешно выращено.

Сейчас же его изъедала изнутри невыносимая мечта. Воистину неисполнимое желание, чтобы хоть кто-то смог сейчас окинуть взглядом строки из его эссе о преимуществах жизни в одиночестве. Он жаждал, чтобы хоть кто-то, хотя бы краем уха, услышал его последний, недавно созданный проект на синтезаторе, в который он вложил весь свой внутренний мир, все свое тщеславие и отчужденность, в котором он презрительно насмехался над зависимостью от социальных отношений. Он испытывал потребность в чьем-либо кривящемся лице, при виде его дерзкой, бросающей вызов системе, одежде. Но никто не бросал ему колких замечаний, никто не раздражал его своим примитивным умозаключением, не было и экстатически разинутых ртов с застывшим на них восторженным ревом, также как и не было никаких рукоплесканий в дальнейшей, открывающейся перед его расчищенным обзором перспективе. И теперь свою уникальность он не мог никому на деле доказать, так как доказывать было больше некому.

Впервые Гаспар осознал, что быть не таким как все, можно лишь на присутствующем фоне обычных. Без них, без этого контраста, вся эта оригинальность и индивидуальный стиль, были всего лишь домыслом одного, возомнившего о себе человека. Отныне невозможно было наделить ценой какую-либо из его работ или его изречений, ведь ценность всего сущего порождается лишь при противостоянии многочисленных мнений. Равно как и вода, в мире не испытывающих жажды мертвых организмов, не имела никакой цены и ни с чем не могла сравниться, так и его творчество с некоторых пор, было мертвым, без возможности быть опробованным на вкус.

Это было звуком, попытавшимся произвестись в космических просторах. Это была красноречивая, подкрепленная зашкаливающими эмоциями ораторская речь, перед стеной безучастных деревьев.

И чтобы он теперь не сделал, оценка всему была одна — его собственная, ничем не подкрепленная, всецело субъективная.

Балл, выставленный по шкале без промежуточных делений.

Самовыражение перед самим собой было лишено всяческого смысла. В его случае, выход из этой ситуации был только один. Нисколько не сомневаясь в своих действиях, Гаспар подпер свой подбородок дулом девятимиллиметрового пистолета…

Наверху накрапывал дождь и на фоне тихого, закрадывающегося шелеста листвы, был практически не заметен отзвук гулкого хлопка из недр комфортабельного бомбоубежища. Сей поступок со стороны Гаспара, нельзя было назвать сколько-нибудь аморальным или эгоистически небрежным. Это ни в коем случае нельзя было охарактеризовать как презренную слабость или как выдающийся героизм. Этот поступок был вне нравственности и вообще вне какого-либо суждения, ведь все эти абстрактные понятия, все мерила и оценочные критерии людей, навсегда исчезли вместе с их создателями. Вместе со всем миром. Его миром.

© Андрей Nox, 2016

ISBN 978-5-4474-4699-4