Нация 12

Страх перед смертью толкал людей на бессвязные, быссмысленные и бестолковые разговоры, потому в холле царил непреходящий шум, и, к тому же, здесь было не слишком светло — я собирался скоротать время на смене, почитав книгу, но в тусклом свете обычных электрических ламп я с трудом мог различить в тексте буквы, слова, предложения. Отложив это занятие во имя нормального зрения, я стал наблюдать за толпой, именуемой очередью, в которой, соответственно, каждый, с разной неохотой, но одинаковой неотвратимостью, ждал своего черёда. Что происходит за тяжёлой деревянной дверью, куда по одному заводят преступников никто не знал, и сами преступники, и даже я; и глаза у тех, кто ещё стоял в очереди, сверкали таким блеском, будто за этой дверью убивают — просто убивают и затем бросают бездыханное тело в печь на съедение химическому пламени — поэтому страх они испытывали именно перед смертью, как перед самым страшным кошмаром, который только мог случиться в их жизни. Те, кто стоял уже у самой двери, в каком-то бессознательном состоянии озирались по сторонам, тупо улыбаясь, смеясь, а иногда заходя в беззвучных рыданиях; взгляд этих людей был совершенно пустым, бездонным — настолько, что падать в эту бездну, если упадёшь, будешь вечно, но только это не будет похоже на обычное падение; взгляд преступников, оказавшихся у предельной черты, обладает интересным свойством — заглянув им в глаза, ты понимаешь, что эти люди потеряли осозание самих себя, значит, они потеряли опору; и бездна — чернота без конечной точки; как же возможно падение, если нет опоры, нет дна? Вечная смерть и ко всем прочему — мучительная.

Из-за двери не доносилось ни звука. Я никогда ни у кого не спрашивал почему за этой дверью хранится мертвецкое молчание — хотя бы потому, что дорожу своей репутацией; но истинной причиной было то, что я сам прекрасно понимал, зачем эта дверь обязана молчать. Молчание уверят человека в его собственной правоте, преступника — в его наказании; а преступник, кем бы он ни был, в глубине души находится в постоянном ожидании самого жестокого наказания. Толпа безоговорочно верила в ту участь, которую навязали ей слухи, предрассудки, страх — за дверью ничего, кроме смерти: только она — смерть, смерть, смерть. За стенами этого здания, в мире иллюзорной сводобы, почти все из этой очереди с гордостью говорили о своей вере в несуществование бога. Атеист — заранее умерщвлённый человек, и это доказывает картина, которая сейчас развёрнута передо мной: когда-то ни во что не верящие, люди со свирепостью молились, глядя в потолок, сравнивая тусклые лампы с ликом господнем; с иступленным отчаянием люди, не переставая, молились. Слабые. Не найдя когда-то сил для веры, они потеряли вместе с ней и волю, предали тленности свои "высшие" идеалы, и теперь в быстром порядке старались вернуть себе навсегда утраченное мужество. Стоящие у двери на самом деле не были готовы к смерти, они боялись её также, как и все остальные — просто они стали пустыми, без капли достоинства, воли.

Очередь постепенно уменьшалась, а моя смена подходила к концу. Люди всё также болтали о всякой чепухе, молились; ни на секунду тишина не посещала холл. Шум превратился для меня в шелест листьев, тронутых неспокойным ветром, в рёв автомагистралей больших городов, в шум морского прибоя — ни в коем случае это не был людской шум.

— Захаров! Свободен.

Я обернулся. Ко мне широким, вышколенным шагом подошёл комендант Цейс. Высокий, с каменным лицом и холодным взглядом, пронизывающим, стоит хоть на миг с ним пересечься, насквозь.

— Есть.

— Опять книгу читал?

— Не вышло. Темно слишком.

— Ну-ка, покажи, что читаешь.

Я вынул из внутреннего кармана куртки книжку в мягком переплёте, старую, потрёпанную — "Фауст" Гёте. Цейс без знания дела пролистал книгу, повертел её в руках и вернул, то ли удивлённо, то ли презрительно хмыкнув. Я спрятал "Фауста" обратно.

— Проишествий никаких?

— Никаких.

— Ясно.

Из-за спины Цейса каким-то невообразимым образом возник Архин. Он отступил от коменданта и громко произнёс:

— Пост!

— Пост сдан, — ответил я, сделав шаг назад. Архин занял моё место, вновь произнеся:

— Пост принят!

Отлично, сказал я себе, впереди у меня три часа по-настоящему сводобного времени.

— Захаров, подойди.

— Да, комендант.

— К тебе задание — проведи вводную лекцию первому курсу. И до следующего дня ты полностью свободен. Увольнение уже подписано.

— То есть, это прямой приказ?

— Совершенно верно. Аудитория 61. Начало лекции через десять минут.

— Есть.

Я вошёл в длинный узкий коридор с арчатым сводом, ведущим прочь от этого треклятого холла. По мере удаления становилось всё тише и светлее; спустя пару минут лишь стук моих лакированных сапог был слышен в натянутой, точно струна, тишине. Я сконцентрировал свой взгляд на одной точке в пространстве прямо перед собой — так я готовился к предстоящей лекции. Память, ум, рассудок — всё заработало интенсивнее. Картины прошлых дней с сумасшедшей скоростью одно за другим проносились мимо меня; одно из воспоминаний, как собранное из каких-то незначительных деталей, раз за разом с упрямой настойчивостью возникало в сознании — это был тот самый, пустой, бездонный взгляд приговорённых — взгляд, словно немой выкрик падшего духа. Прошло лишь несколько минут, как я сдал пост, а увиденное стало для меня таким далёким, будто я стоял на смене не сегодня, а в лучшем случае, лет десять назад — возможно, это сознание освобождает память, выбрасывая отработанный материал (а это почти всегда так), но мне казалось, что в данном случае суть видения таилась в другом, но в чём именно — то была загадка. По мере того, как я созерцал бездонный взгляд, внутри рождались вопросы, которыми я задавался когда-то давно, или, наоборот, стал задавать их себе сравнительно недавно. Почему люди не понимают, что подчинив свою жизнь эмпирическим максимам, они превращают себя в ничто; в то самое ничто, которое трепещет в каком-то непонятном страхе непонятой смерти там, в очереди перед тяжёлой деревянной дверью? Неужели жить как вещь лучше, чем жить как дух, обладая поистине неколебимыми идеалами? Кто виноват в том, что вместо времени нравственного прогресса наступила эпоха человеческого упадка?

Я поднялся на второй этаж. Тот был уже как три года закрыт ото всех. Когда я только поступил в университет, двери второго этажа были открыты, и мне даже удавалось пару раз прогуляться по нему. Но в октябре того же года там произошло нечто странное; на следующий же день после случившегося было приказано запечатать второй этаж и не пропускать туда ни одну живую душу. Были, конечно, такие безумцы, которые отваживались пробраться на второй этаж; но это были действительно безумцы; во всяком случае, именно именем безумцев они обременили себе посмертную славу. Второй этаж был более чем странным местом. Все, от студентов до преподавателей, старалась как можно быстрее проходить мимо этих железных наглухо запертых дверей. Поправив форму, я уже забежал на вторую ступеньку, как со спины послышался стук, неприметный, лёгкий, такой, будто кто-то костяшками пальцев постукивает по металлу; я медленно, точно боясь нарушить некий негласный ход событий, обернулся к дверям и замер. В глубине груди сердце билось стремительно-бешеным гулом. Стук раздался ещё раз. У меня не осталось сомнений — стучались изнутри. Второй этаж пуст, начал я уверять себя, там никого не может быть! Я осмотрелся; здание молчало в своём забвении; а тем временем в дверь снова постучали. Одолеваемый граничащим с паническим безумием любопытством, я подступил к дверям — ближе, ближе… Полный абсурд. Эти двери с того самого дня, пятнадцатого октября, никогда никем не открывались — я, в конце концов, знаю об этом. Но стуки продолжались — с одной стороны дверей, другой...

— Там есть кто? — без дрожи в голосе спросил я, но тело моё уже по немногу поддавалось лихорадочным припадкам.

Тук-тук… И некто перестал стучаться. Чуть переведя дух, я стремглав поднялся на третий этаж. Наверное, я просто устал, ведь в последнюю неделю на меня навалили много работы, и вот — мерещится всякая чертовщина. Но чересчур правдоподобная; при одной только мысли, что эти звуки — галлюцинация, игра строптивого воображения, становилось не по себе; единственный, кто может заставить человека сойти с ума, это сам человек. Я встал у стены, быстро пришёл в себя. Пора начинать лекцию.

Аудитория 61 находилась за поворотом направо — этот коридор вёл во второй корпус. Подойдя к двери, я услышал, как оставленные себе на попечение студенты о чём-то оживлённо переговариваются. Я повернул ручку и вошёл; когда я захлопнул дверь, точно по волшебству тишина вмиг наполнила собой всё пространство аудитории. Студенты, все до одного — без формы, одетые в яркие одежды, с нескрываемой дерзостью, презрением смотрели на меня, следили, как я подхожу к доске, беру в руки мел и с таким же чувством презрения к их складу жизни, складу ума и души, под натиском десятков злобных взглядов, стрелявших мне в спину, пишу на чёрном дереве яркими белыми буквами: "Смерть — жизнь".

— Здравствуйте, студенты. Первокурсники, если быть точнее, — сказал я, обернувшись к аудитории, отряхнув руки от пыли. Окна были разонавешаны, и готовое закатиться солнце освещало лица всех первокурсников — на каждом лице было отчётливо написано: гнев, злоба, бунт; когда человек восстаёт, то обычно он не знает, против чего и за что он борется, ему просто по душе азарт борьбы против "системы". Кажется, бунт сам, автоматически, выбирает себе цель и опору (впрочему, в этом и заключается основная функция бунта). Безвольный человек — а им являлся каждый из присуствующих на лекции — хочет ещё и ещё раз испытать это славное чувство восстания, "свободы", которое постепенно, а потом уже без всяких шансов вернуть всё на круги своя, становится наркотиком. То, за что раньше люди готовы были умереть, принимает на себя одеяния зла и перевоплощается в причину "несвободы", а следовательно, в весомый повод для очередного восстания; но восстание без цели — бессмысленное восстание, которое не приносит ничего, ни на шаг не приближая ход настоящей, стоящей жизни, свободы. Я подошёл ближе к партам; студенты, приняв данное движение за вызов, как бы приблизились ко мне, свернкув десятками глаз, исказив в едва заметной злобной гримасе лица. Да, в этом случае жертвой бунт должен стать я.

— Ну да, здравствуйте! — выкрикнул кто-то со второго ряда.

— Вы пуступили в наш вуз, чётко сознавая, какой именно путь вы избрали, — продожал я. — Это правильный путь, — я указал на надпись на доске, — от смерти к жизни.

— От какой такой смерти?

— Часть вашего духа, паразитическая, требующая от вас беспрекословного подчинения слепорождённой истории и так называемому техническому прогрессу должна умереть, а остальной ваш дух должен расти, развиваться — это жизнь.

Я встал у кафедры. Первокурсники переглядывались между собой, смотрели на меня, иногда очень пристально всматриваясь, будто пытаясь в черноте моей формы выискать хоть одну брешь или трещину.

— Что есть жизнь? Поступки, деяния, мысли. В наше время понятие жизни сводится к очень простой фабуле — ничто. Жизнь — это ничто.

— Откуда вы в своём университете знаете, что такое жизнь?

— Оттого, что мы знаем, что такое не-жизнь. Всё происходящее за стенами вуза — не-жизнь. Бесконечная погоня за чужими целями, служение во благо злу, пустые мечты, пустые мысли — это не-жизнь. Кто вы? Просто люди, ни капли не достойные звания "человек", ибо ваши идеалы — тленны, ваши деяния — ничтожны. Всё, что вы хотите, так это "мир" и "спокойствие" в вашем собственном затхлом мирке, созданном той самой падшей, паразитической частью вашего духа, рождённого из мира, где каждая тварь гонется за себе подобной в извечном приступе голода. Противясь собственной воле, вы пытаетесь переложить ответственность за свою собственную жизнь — единственную стоящую ценность — на окружающий мир. И вот — результат: слабые, немощные, похожие на стариков без прошлого...

Пока я говорил аудитория молчала — ни глупых выкриков, реплик. Студенты даже не переглядывались — они слушали и внимали моим словам; их взгляд изменился, стал более живым. Когда солнце уже почти скрылось за горизонтом, я закончил лекцию.

— А верите ли вы сами в то, что говорте? — спросила под конец девушка с первого ряда; у неё были изумрудные глаза, обладающие на редкость удивительной животрепещущей глубиной, и длинные каштановые волосы, которые изящным водопадом падали ей на плечи.

— Безусловно, — ответил я, заметив, что костяшки её пальцев были чуть испачканы в ржавичне. Я будто бы вновь услышал стук из-за наглухо запертой двери — лёгкий, почти не слышимый; снова забвение молчаливого здания окутало меня. Я вырвался из оцепенения и коротко улыбнулся девушке. Она улыбнулась в ответ.

Стук не прекращался. Кто-то, пусть и не сильно, но настойчиво, упрямо просил, чтобы я вызволил его со второго этажа. Почему я слышу стук здесь, в аудитории? Почему этот стук так отчётлив — я мог различить даже эхо, следущее от удара о металл. Что происходит?

— Лекция окончена. Свободны.

— Спасибо, — хором ответили студенты, и течении нескольких минут аудитория опустела; вскоре и в коридоре стало тихо.

В бессилии я сел на стул и тяжело вздохнул. Девушка не выходила у меня из головы, так же, как и стук — он отошёл куда-то на задний план, но ещё звучал, не собираясь прекращаться, — так же, как и бездонный взгляд… зачем мне его помнить, видеть всё время перед собой? Он не нужен мне. Зачем мне такое наваждение? С улицы доносились синхронный топот сапог, вбивающих каждый шаг в асфальт так, будто бы твердь должна тут же раступиться перед ними, выкрики команд, приказов; командовал строем, судя по голосу, лейтенант Зеленов. Я выгнул голову и посмотрел в окно; в предсумеречном ноябрском небе зажглись первые звёзды. Зажглись окна высоких домов. Городские огни. Я где-то уже видел эту девушку — это я понял внепзапно, готовый поклясться — это правда, а не игра фантазии или безрассудство. Я уже видел эту девушку, но потому как встречи с разными людьми несут в себе разную степень важности, то здесь эта степень зашкаливала. Мы повстречались при поступлении. Мы ничего друг другу не сказали, просто пересеклись застенчивыми взглядами. Она нисколько не изменилась; по возрасту, внешности, тембру голоса — это была таже незнакомка, что и три года назад. Образ из прошлого, галлюцинация? Я не сумасшедший, но обстоятельства толкали меня к чистому безумству. Болезнь? Нервное помешательство? Я закрыл лицо руками и простонал; аудитория, точно равнодушный зритель моих терзаний, ответила глухим эхом.

Тук-тук, — раздавалось раз за разом, — тук-тук.

Я вышел из аудитории, не забыв закрыть её на ключ — он лежал на преподавательском столе.

Поздно ночью, когда весь университет спал, я пробрался из общежития в главный корпус. Полумрак и безмолвие царили на каждом этаже, лестничной площадке, в каждом коридоре. Камеры внимательно следили за происходящим в университетских стенах — ночь являлась прекрасным временем для побегов, а они инода случались (известен случай, когда группа из трёх судентов, решив рвать когти, после занятий укрылась где-то в подсобных помещениях главного корпуса, а с наступлением ночи вылезла наружу; план смельчаков непременно удался, если бы не камеры слежения — они грамотно выполнили своё дело; троицу отправили в очередь). Потому, во избежание проблем, я надел форму, взяв с собой значок ночного дежурного. Но никто, даже сами дежурные, мне не попались на пути. К половине второго ночи я уже был на втором этаже, перед запертыми железными дверями. Мне не было так страшно, как днём; тайна совершенно иной формы овладевала моими мыслями. Как могла девушка, которую я видел три года назад в приёмной комиссии, а потом ещё и здесь, но уже пребывая в роли лектора, оказаться за запертыми дверями? Кто она такая?

А стучать продолжали не переставая; пока я был в главном корпусе, в общежитии, на протяжении всего времени — от последней лекции и до сего момента — я слышал это проклятое постукивание. И видел бездонный взгляд, в котором падение превращается в пытку.

Я обошёл всю площадку перед дверями, осмотрел сами двери, поднялся на третий этаж, спустился на первый. Но не было ничего, что могло бы бросить хоть лучик света на окутывавший мою душу мрак. Почти до самого утра я просидел у дверей, слушал, как продолжались попытки заставить меня открыть их; при всём своём желании я бы не смог этого сделать. Возвращаясь в общежитие я твёрдо решил найти незнакомку и сдать её органам безопасности; я надеялся, что её отправят в очередь.

Выйдя на учёбу, я сразу же пустился на поиски, которые спустя час увенчались успехом. Незнакомку звали Анастасия Мельникова, она поступила в вуз в этом году. Этого не могло быть, но я не стал вдаваться в подробности. После я явился в деканат и сказал, что на первом курсе есть один студент, попирающий законы унивирситетского устава. Арест не заставил себя долго ждать — Анастасию быстро признали виновной в инокомысли, приговорив к самому жестокому наказанию. Были крики, уговоры, признания во всём, что только не придумывал на ходу обожённый страхом смерти Настин ум; но деканат был непреклонен, и к часу дня Анастасию поставили в очередь. Я настоял, чтобы комендант Цейс дал мне разрешение занять дежурную вахту на весь день. И, как и Настя, я с часу дня стоял в холее перед очередью и наблюдал — за ней, как она боится и в панике оглядывается по сторонам. Я ни на секунду не сводил с Насти глаз; она поняла, что я смотрю только за ней, и пыталась скрыться за спинами приговорённых, отворачиваться...

Тук-тук, — звучало из-за запертых дверей, — тук-тук.

Я не понимал, к чему прошлое так взбудоражило меня, не понимал, с какой целью меня тронули воспоминания; кто может звать от туда, где нет никого, где царит одна пустота? И что могла значить для меня эта встреча трёхлетней давности? Я стоял на посту, прислушивался к постукиванию костяшек пальцев о металл, вглядывался в этот пустой, рассеивающийся взгляд и ждал. У Насти взгляд был далеко не такой, как у остальных преступников; яркий, живой, в нём теплилась мысль, чувство и воля, и это чуть не сподвигло меня на нарушение устава: я уже хотел броситься к Насте, освободить её, дать возможность бежать; но я сдержал себя, хотя Настя заметила мелькнувшую в моих глазах искру — она улыбнулась в ответ.

К шести часам вечера подошла очередь Насти; когда за её спиной захлопнулась дверь, стук мгновенно исчез, а наваждение, как по велению, испарилось. Я сдал вахту два часа спустя.