MK&KF

глава 1. Наблюдение.

… как ни странно, я не чувствовал ни малейшего угрызения совести. Как будто все, что я делал, было совершенно нормально и не выходило за рамки морали или даже простой обыденности.

С другой стороны, меня удивляло все, что она делает. Пожалуй, мне казалось, что я читаю интересную книгу, или смотрю интересное, но немое кино. Это увлекало. Захватывало и затягивало, как сериал, бесконечный, но невероятно непохожий на мыльную оперу из телевизора.

А кроме того — все, что я видел, делало ее нереальной, воображаемой, сказочной; возвышало ее и унижало меня. Словно я был на дне реки, которая разделяла нас, с камнем на шее, а все тело мое, кроме глаз, меня не слушало. Я сидел у своего окна с биноклем, вросшим в мои глаза, скованный в каменном ступоре.

Я вставал в шесть утра, за половину часа до ее немого будильника. Ставил завтрак в микроволновку и чистил зубы. Все по минутам, секундам и даже долям секунды — всегда успевая к самому началу. На ходу съедая сэндвич, я, чувствуя себя болельщиком, смотрящим за едой матч, усаживался за окном и отсчитывал секунды до начала: три, две, одна… и она шевелится, выключает будильник, и с минуту лежит с закрытыми глазами, отвернувшись от будильника и закрывая лицо локтем. Подкручиваю бинокль, и погружаюсь в ее девственно-сонные зеленые глаза. На мгновение мне стыдно, но я уже привык не опускать взгляда, хотя никак не получается не моргать каждый раз от волнения. В ее глазах отражается утреннее солнце в окне, а на щеке неизменный след подушки — в эти минуты она необычайно естественна и мила — как новорожденная богиня.

Пока я смотрю на ее лицо, она откидывает одеяло и идет в ванную, а я пью тем временем кофе, искоса посматривая в окно невооруженным взглядом; когда же она выходит, я фокусируюсь на ее лице — вдруг полотенце на ее теле соскользнет, и я увижу солнечную вспышку, ослепляющую сквозь линзы в мгновение ока; нимфу, которую смертному лицезреть нельзя под угрозой ужасного проклятия...

Нельзя сказать, чтобы я не видел женской наготы — да и ее наготу видел, только сразу понял, что лишился бы разума, если бы вздумал посмотреть на нее такую снова — небесная красота не терпит прикосновения очей. Так я провел четкую линию словом НЕТ.

После короткого душа она (если речь не идет о выходном) одевалась, и, не завтракая, уходила не работу, а я принимался за домашние дела, работал над небольшими заказами, если таковые имелись, которые и покрывали мои расходы, если все шло хорошо. Потом бежал в магазин — в центр — запастись всякой провизией на день, иногда встречался с клиентом, перехватывая чашку эспрессо или каппучино с круассаном, и мчался домой к четырем — чтобы успеть до ее возвращения.

События в бинокле с ее возвращения до выключения света в одиннадцать зависели от ее настроения, повторялось только ее одиночество в пустой квартире.

А после того, как она гасила свет, я съедал свой грустный ужин перед компьютером, и ложился спать сам.

глава 2. Два дня за ее окном.

В этот вечер, против своего обыкновения, она вернулась позже — часов в семь, неся с собой множество больших бумажных сумок. Остается загадкой, как она — обыкновенная девушка, не отличающаяся какой-то физической силой, донесла эти тяжелые и объемные пакеты по узкой лестнице на пятый этаж.

Войдя в квартиру, она расставила приобретения — свертки, коробки, связки книг — вокруг себя, на ковре, расположенном посреди комнаты, и стала примерять взглядом, что и где будет стоять, лежать или висеть. Когда каждый предмет нашел свое место, она запрыгнула на кровать, и перевернувшись на живот, а ноги положив на подушку, прищурила глаза, и принялась осматривать, по всей вероятности, обновленный в воображении интерьер. Закончив с этим занятием, она перевернулась на спину, и закрыла глаза на потолок, предаваясь мечтам.

В таком положении она задремала примерно на час, а проснувшись, пошла на кухню, поставила на плиту чайник; достала небольшую фарфоровую чашечку и корзинку с печеньем, которые поставила на стол, села на стул и наблюдая за похрустывающим закипающей водой никелированным чайником, о чем-то думала. Можно было представить, что это она нагревает чайник силой мысли.

Когда вода согрелась, она так же задумчиво принялась пить чай, заполняя маленькую чашечку горячей водой, и курная в нее поочередно слабеющие пирамидальные пакетики зеленого Liptonа. Она закусывала каждый глоток чая крохотным кусочком маленькой шоколадной печеньки, размеренно, разглядывая свой внутренний мир, пока ее не посетила какая-то мысль, от которой она вышла с кухни и взяла в комнате сверток, в котором была какая-то фотография в серебристой пластиковой рамке. Изображенного на фотографии я так и не смог увидеть из-за ракурса.

Она разглядывала фотографию долго, внимательно, держа ее в левой руке, а правой, не глядя, брала печеньки и чай, пока не опустела чашка. С пустой чашкой она сидела еще минут семь, а потом положила фото на верхнюю полку, которая была уже недоступна моему взору.

Потом она подогрела оставшеюся воду, и так же, погружаясь в мысли — с каждой чашкой все глубже — допивала остывающий под ее думы чай.

Она не стала включать телевизор и компьютер в этот вечер, только бродила по квартире, натыкаясь несколько раз на не распакованные еще вещи, пока не споткнулась о стопку книг, которая ее чем-то заинтересовала. Она полистала пару книг, поставила их на полку, а третью книгу, на обложке которой было написано какое-то русское слово, она открыла и стала подробно изучать. Похоже, она не читала, а рассматривала иллюстрации, пытаясь по ним понять, о чем говорилось в книге.

С книгой она и уснула, не выключив света и не расправив постель, когда было уже около двух ночи.

Утром, когда я ожидал ее пробуждения, я увидел, что книга аккуратно лежит на полке, а кровать расправлена — вероятно, девушка просыпалась ночью.

Звонивший будильник она выключила, не просыпаясь, и я уже стал волноваться, что она проспит, и ее уволят.

Внутри меня росло напряжение, ведь я ее всерьез полюбил и переживал за нее даже по пустякам.

Ее разбудил кусок штукатурки, которому надоело висеть над изголовьем кровати и захотелось очутиться в мягкой постели возле самой прелестной девушки на земле. Он не был убийственных размеров, но приземлился у самого кончика ее носа, до полусмерти напугав ее сквозь сон. Она подскочила от такого сюрприза и упала с кровати; кажется, серьезно ушиблась. Я ужасно перепугался за нее, подпрыгнул на стуле и ударился лбом о стекло, которое не выдержало и треснуло; с разбитого лба в глаз потекла капля крови; наблюдение пришлось прервать — хорошо, хоть не придется обращаться к врачу, жаль только, что моя презентабельность значительно поблекнет.

Прикрыв пластырем позорное клеймо лузера на лбу, в четыре часа я продолжил наблюдение. Она пришла как обычно, около двадцати минут пятого — значит, никуда не заходила, прямо после работы.

Выглядела она, понятное дело, вялой — сказывался непривычный недостаток сна. Вероятно, на работе она держалась на кофе из автомата — а теперь, бедняжка, совсем уже выбилась из сил.

Я часто ее жалел — наверное, вся моя любовь замешана на жалости, по крайней мере с тех пор, как я стал за ней наблюдать. Я плакал с ней, когда она плакала. Я грустил с ней, если она грустила.

Когда я грустил в одиночестве — думал, что она грустит тоже — там, где ее не видно моим бинокулярным зрением.

Она вошла как обычно; переоделась за дверцей шкафа, распустила волосы и смыла с лица общепринятую ложь; начертала себе настоящую улыбку, и легла отдохнуть.

Два часа она подремала, приняла душ, перекусила яичницей с рисом, и с бодрой легкостью занялась расстановкой вчерашних вещей по местам.

Она не притронулась только к фотографии, оставленной прошлым вечером на полке на кухне, и к книге, которую смотрела ночью.

Она уснула в десять, а я еще час охранял ее трогательный сон.

глава 3. Третий другой.

Утро было ярким, как impressions, и в то же время прохладным, так что просыпалось с охотой, а желания досыпать не возникало. Выходило так, что субботнее утро пропадало даром — в качестве отсыпного утра. Однако, оказывалось, что она так же проснулась, и наслаждалась живописным утром, упражняясь в живописи. Она сидела перед открытым окном с кистью, на ее коленях был альбом с недавно начатым рисунком, а на табурете рядом были акварельные краски и остальные рисовальные принадлежности.

Закончив рисунок, она аккуратно сложила все в деревянный ящичек, а рисунок оставила сохнуть на табурете.

Одевшись, она стремительно куда-то ушла, очевидно, по каким-то личным делам.

Я, разумеется, то ли заволновался, то ли заревновал, и стремительно побежал вниз по пожарной лестнице, спотыкаясь о собственные не завязанные шнурки. Ее еще не было, и я сбавил обороты, отдышался, завязал шнурки, и изобразил на лице обыденное выражение законопослушного гражданина.

Ее появление не заставило меня себя выдать, хотя я этого боялся. Я удивительным образом подавил в себе всю напряженность и волнение до того, как они появились; сел вслед за ней в автобус, и излучая спокойствие, проехал с ней до нужной остановки, начиная уже подозревать, что смогу с ней заговорить, но эти подозрения были развеяны при выходе, когда я был в паре шагов от ее затылка, и ее каштановых волос, немного не доходивших до ее белоснежных плеч. Я вдруг остро ощутил отсутствие между нами бинокля, и его волшебной силы приближать, разделяя.

Она зашла в ближайший зоомагазин. Я немного помедлил у входа, потом зашел, направившись к аквариумам, и принялся разглядывать ничуть не интересных рыбок. А она говорила с этим бесстыжим продавцом, словно он ее старый приятель, а тот самодовольно ее слушал:

— Я решила завести себе кошку. Русскую голубую. Сможешь достать мне котенка получше?

— Не вопрос — только, вероятно, придется ждать. Я тебе позвоню, как узнаю, ладно?

— Ладно, спасибо. Пока.

— Удачи

Уйдя из магазина, она обронила телефон, запрыгивая в отходящий автобус, и не заметила потери из-за дорожного шума; а я держался на расстоянии, постеснялся, и ничего бы не успел ей сказать, так стремительно отъехал автобус. Однако, не смотря на все это, я подобрал телефон, и бережно положил его в карман. Присутствующие посмотрели на меня немного искоса, как мне показалось, с недоверием, и я пошел пешком, подальше от людских подозрений. Уйдя с поля зрения излишне сознательных граждан, я достал телефон, который, как оказалось, приобрел вследствие падения солидную трещину на экране. Это заставило меня занести его в ремонт — не только из лучших побуждений — я думал, что не будет ничего страшного, если я немного в нем покопаюсь.

В мастерской пришлось раскошелиться, чтобы ускорить процесс, но результат меня порадовал уже к вечеру.

Я сел на лавочку в сквере, и изучил его досконально в один час. Там были интересные книги, приятная музыка, и всего три контакта — начальство, подруга-коллега, и один подозрительный субьект, данные которого я себе скопировал. Больше ничего примечательного я не узнал. Теперь можно было возвращать телефон. Я подумал и перекинул себе все остальное. На всякий случай.

Затем я набрал на ее телефоне подозрительного типа.

— Привет. — голос показался знакомым. — Что-то случилось? — это был продавец из зоомагазина.

— Я нашел этот телефон утром на остановке возле Вашего магазина. Я заходил к вам утром, смотрел рыбок. Его обронила ваша покупательница, когда заходила в автобус.

Моя сестра? Только с ней могло такое случиться. Я кажется, смутно припоминаю Вас — Вы ведь даже ничего не спросили, так?

К сожалению, я даже не знаю, где она сейчас живет. Но у меня есть ее домашний, можно узнать адрес по справочнику...

Он продиктовал мне номер, поблагодарив за сестру, и мы распрощались.

Справочник мне был не нужен, я прекрасно знал, где она живет.

Утром я взялся за дело. Я должен был подняться, положить телефон под дверью, и уйти без расспросов.

Я положил телефон под дверь, постучал, и притаился за углом. Я слышал ее шаги, но она не открыла, вероятно, не увидев никого в глазок. Я подошел к двери боком, прижимаясь спиной к стене, чтобы не попасть в зону видимости глазка, постучал, но не успел убежать — она открыла дверь сразу — вероятно, слушала шаги из-за двери.

Извините? — спросила она меня.

Телефон — сказал я, кивая на мобильник.

— Да… Она подняла телефон. Проходите. Давно в Токио?

— Года два.

— Возможно, Вы удивитесь, но я знаю, кто Вы. Я Вас узнала вчера в магазине. — Услышав такое, я покраснел. Меня посетило ощущение, что я спалился где-то — Хотите чаю? — спросила она вдруг. — и это означало для меня то, что я снова попал в ловушку.

— Два года назад Вы написали книгу стихов. Вы, кстати, сейчас еще пишете?

— Нет. Я никогда не издавал стихов.

— Все верно, я наткнулась на них, перебирая архив студенческой газеты. Я тогда грезила о карьере журналистки, хотя училась на архитектора. Но ведь и вы, кажется, хотели писать, а не рисовать, мистер Фужимото?

— Теперь я пишу только в стол, мисс Кивасаки. Скажите, кем же вы стали после института?

— Как ни странно, я работаю в художественном журнале. Редактором. Не хотите опубликовать рассказ — по-моему, это то, чего не хватает нашему изданию?

— Вряд ли найду что-нибудь подходящее…

— Если честно, то я желала встречи с Вами с тех самых пор, как читала Ваши стихи. И вот вы у меня дома. Еще чаю?

Глава 4. За пределами мира.

Хоронить мечты — занятие неблагодарное. Прежде я считал себя реалистом, и расставался с мечтами, не задумываясь. Единственная мечта, которую я себе позволял — это девушка в окне напротив. Эта мечта не должна была, и не могла сбыться в мире, где жил я. Мой внутренний мир рушился, как будто державшие его свод столпы поколебал Самсон.

Я знал, какой рассказ напишу для ее журнала. Я выбросил бинокль, снял новую квартиру в другом районе. За шесть дней рассказ был написан, а прошлое уничтожено.

Это был субботний вечер, неделя со встречи в зоомагазине. Написав последнюю строчку, я ей позвонил:

— Алло!

— Мисс Кивасаки? Это Каемон Фужимото. Я написал рассказ. Когда мы могли бы встретиться?

Мы встретились пару часов спустя в кафе неподалеку.

— Я, пожалуй, буду «личи с красной сливой»

— На двоих, и рисовое печенье с шоколадом. — добавила она.