Береги природу, мать твою!

Валерий Столыпин

За Полярным Кругом зима вытягивает жилы, заставляя тело и мозг, из последних сил напрягаясь от ошалевшего холода, приспосабливаться. Большинству людей удается: к весне даже не чувствуешь студеный воздух, пронизывающий ветер и хрустящую мякоть сухого снега, покрывающегося к этому времени коркой наста. В эту пору человек просыпается, возрождаясь от окончания полярной ночи и возвращения на небосклон солнечного диска. Днем яркое светило лезет в глаза, заставляя прищуриваться и пускать слезу. Холод не спадает, но приходит желание снять, наконец, меховые рукавицы и шапку, сбросить шубейку, пробежаться с наслаждением, глотая сладкий морозный воздух, выгоняя из легких накопленную за долгую зиму сухость.

К этому времени вся полярная живность подтягивается ближе к человеческому жилью, ведь пропитание с каждым днем кратковременных оттепелей становится добывать все сложнее: под толстым слоем подтаявшего, затем замороженного снега, превратившегося в стеклянный панцирь. Добытчики устремляются на промысел куропатки, белого песца, зайца, за которыми теперь не нужно бежать по снежной целине десятки и сотни километров. Куропатки меняют постепенно оперение, становятся заметнее и к тому же собираются в стаи.

Еще немного и заструятся по снежной целине тысячи ручейков, пробивающих русло для большого наводнения. В это время мальчишки перегораживают ручьи, вылавливая в больших количествах меленькую нежную рыбешку, которую местные жители называют зельдь. Это мелочь стремится из озер попасть в большие реки, а там, видимо, и в море. Однообразный зимний ландшафт меняется стремительно. Скоро Печора выйдет из берегов и затопит все. Тогда у каждого дома будет качаться на волнах какая-нибудь плавучая посудина. Ребятня, несмотря на прохладу, угоняет эти лодки, загорая в них нет голышом, перегораживает толщу воды сетями, забрасывает школьные занятия, прогуливая таким расчудесным образом уроки. Весна!

В зоотехникуме занятия тоже подходят к завершению, учащихся распределяют на производственную практику. Меня на опытной станции знают уже довольно хорошо, однако предлагают непрофильную командировку: учусь я на зоотехника, а послать хотят в оленеводческую бригаду практически на побережье Белого моря в малоземельную тундру, в качестве ветработника — делать оленям прививки от подкожного овода, пересчитывать и метить поголовье, отбраковывать быков и важенок, не годных для воспроизведения. Работы по причине орло и рассчитана командировка месяца на полтора-два, хотя штатная практика не превышает месяца. Прошу время подумать: страшновато лететь к оленеводам, начитался всякой хрени, якобы питаются они мясом и жиром нерпы, добывают которую в море в огромных количествах, спят в чумах прямо в одежде, разговаривают на незнакомом языке и вообще… В это вообще, вложено в сто раз больше, чем в прочие аргументы. Но и любопытство предъявляет свои доводы: проживешь жизнь и не увидишь. А что, если там интересного больше, чем страшного и неприятного?

Победили любознательность и склонность к умеренному авантюризму — лечу. Приготовился как положено: теплая одежда, сапоги-бродни до пояса, ветровка, плащ, ружья с запасом боеприпасов, кассетный магнитофон с набором батареек, смену белья, сладенького и несколько бутылок спирта: без этого в тундре нельзя — от простуды, растереться, да и внутрь не помешает.

Вылетели на вертолете. Кажется он с момента взлета сразу начал разваливаться на куски. Нет никакого желания даже в иллюминатор заглядывать, хотя под нами столько всего интересного: вода, вода, вода, во всех видах. Тут тебе и ручьи, и реки и озера различных форм и конфигураций. Еще зацветающая тундра. Это вам не однородно-белый пейзаж зимника. А еще живность: когда немного освоился и понял, что падать сразу не собираемся, еще поживем, полетаем; внизу суета и беготня — то олени, то волки с песцами, лисы бегают, куропти целыми стадами. Даже медведя видели. А еще полярные совы, потемневшие к весне, белые от гусей островки талой воды, море уток, мелкие птахи, кружащиеся в танцевальном вихре. Много я здесь видел, но такого, чтобы все и сразу… нет. Это же не зоопарк какой-то занюханный, это дикая природа в первозданном виде. Думал, что такого уже нет нигде, а оно, пожалуйте, прямо подо мной. Я с вожделением погладил свои ружья — будет куда применить.

От перспектив не вполне ясного характера, но явно безразмерной величины, дух захватывает: вот это жизнь! Эх, прокачусь! Чудеса, не зря согласился.

Вертолет все еще не желает разлетаться на куски, хотя чихает и вибрирует как паралитик в моменты приступа и болевого шока. Если раньше дребезжали только зубы, то теперь, к концу полета, так сказал пилот, вибрирую весь и голова уже отказывается выполнять возложенные на нее функции: она не желает думать и составлять план действий. Хочется тишины и полежать, лучше в темноте и в одиночестве. Но сначала махнуть без закуси граммов сто пятьдесят — двести, чтобы мозги отключились напрочь, нечего их напрягать, коли за несколько часов полета превратили их постоянным перемешиванием и взбалтыванием в подобие котлетного фарша. Еще немного и мне захочется сойти прямо в полете.

Вот и стойбище. Рядом с ним бескрайнее море колышущихся оленьих тел светло-серого с рыжеватым оттенком и огромными кустами ободранных до крови молодых рогов. Невдалеке чум, из отверстия вверху пирамидального конуса вьется дымок, к нам на оленьей упряжке, запряженной в легкие нарты спешат несколько мужчин. Наконец-то отмучился, прибыли. Буду копить и записывать новые ощущения и все-все, что увижу. Разглядеть надеюсь все.

Из вертолета выгрузили мешки с хлебом, мукой, крупами, ящики водки, рацию, сумки с медикаментами и прочую мелочь. Обратно засунули мешок с мясом и несколько с рыбой, покурили, наскоро обсудили обстановку и новости, обнялись, обхлопали друг друга по спине, плечам и были таковы. Время вечернее, скоро совсем стемнеет. Быстренько домчались до жилья на нартах, разгрузились. В чуме проживает пять оленеводов и одна чум-работница, жена бригадира Семена. Все аборигены национальности коми. Большинство вопросов решают на своем языке, лишь изредка, больше для меня вставляя пояснения на русском. Ну, да ладно. Я привычный: мне есть, чем заняться, по работе и после. Интересно все. Главное ничего не упустить, чтобы потом мог на вопросы отвечать, если кто интересоваться будет.

Обстановка чума слегка удивила: думал увидеть нечто, наподобие берлоги, а попал в уютную, домашнюю. По сторонам натянуты пологи, под ними оленьи шкуры в качестве постели, аккуратно сложенные одеяла, табуретка у каждого полога. В центре большая жестяная печка-буржуйка, невдалеке от от нее стол и скамьи. Еще один столик поменьше — для хозяйки. Все чистое, выстиранное, выметенное, сложено аккуратно. У каждой вещи свое навсегда отведенное и накрепко забронированное место. Никакой суеты. Население внешне не слишком эмоциональное, никуда не спешат, ничего не делят: кажется, словно живут все вместе, но по отдельности, боясь помешать своему соседу и не требуя внимания к себе. Немного позже, когда научился отличать интонации и выучил несколько десятков наиболее часто произносимых слов, понял, что и они иногда переругиваются, но совсем не злобливо, как бы нехотя, не желая задеть или обидеть аппонента.

Насторожила, показалась удивительной и несуразной лишь одна деталь этого нехитрого устоявшегося быта: пять мужиков и одна женщина, в течение года. Как они справляются со своим врожденным инстинктом? Причем, все оказались семейные: дети в интернатах, хозяйки и жены дом в поселке обихаживают, а пастухи до следующей сдачи мяса, когда стадо пригоняют в город на недели, гуляют и празднуют, делают детишек, отдыхают и любятся. Как солдат на побывку. Живут, однако и не ропщут.

Все уселись за стол. Посередке три большущие миски: одна с вареным мясом, другая с рыбой, тоже отваренной, третья с похлебкой. Хозяйка прямо с плиты, готовит их прямо на верхней поверхности, блины мечет, причем не снимает их как наши матери, а кидает ловко, не сходя с места, на наш стол. При этом успевает подкладывать в миски мясо и рыбу, доливать в стаканы чай какие только покажется дно и следить за всем прочим. Мы едим, выпиваем, я за знакомство проставился двумя поллитрами, разговоры ведем, курим по ходу дела, а единственная дама вся в поту нас потчует.

Позже я понял, что ее обязанности этим не ограничиваются. Утром на табуретке у своей постели я обнаружил сложенную стопочкой… чисто выстиранную одежду, причем с починенной ранее разошедшейся строчкой. Свежесготовленный завтрак дымился уже на столе, чайник кипел и блинов лежала целая стопа сантиметров двадцать высотой. А еще она выделывает шкуры и шьет из них малицы, тобоки, липты, рукавицы, унты, вышивает и украшает все это бисером, приносит снег, чтобы растопить и приготовить из него еду. Пастухи не берут воду из ручья и речек, пьют растопленный снег, который в зоне вечной мерзлоты сохраняется все лето, даже если оно необычайно жаркое. Чай заваривают из ягод и трав. Здесь много непривычного и необычного, но привыкать к ним не приходится, все вполне органично и очень вкусно.

Поев, узнав когда приступаем к работе, я взял ружья, двухстволку шестнадцатого калибра и мелкашку, насовал в карманы патронов и вышел в тундру. Красота кругом необыкновенная. Травы и ягоды зацветают наперегонки, расцвечивая скудный еще недавно растительный ковер сказочным изобилием разнообразных цветных пятен и привлекая незнакомыми запахамами, мелкие тундровые цветы хоть охапками в эту пору собирай. Зеленые листья карликовых деревьев блестят на утреннем солнышке каплями росы и обилие птицы, особенно куропатки, которые становятся рыже-сизыми с белыми пятнами и мохнатыми белого же цвета штанами. Петушки крутятся возле курочек и взлезают на них время от времени, почти не обращая внимание на присутствие человека, гордо выхаживают, демонстрируя величину и расцветку, потом принимаются топтать свою любимую, которая замирает от удовольствия. Жизнь!

Только что с того, если на данный момент моя цель строго противоположна: два года назад во мне, негаданно-нежданно, развился инстинкт охотника, добытчика, задача моя подкрасться и поразить цель, не считаясь с желанием и потребностями последней. Хорошо это или плохо я не задумывался, много читал об охоте и охотниках, вступил в охотничье общество. Папа купил мне оружие и началось. Азарт, какого раньше не знал. Причем тут никаких угрызений совести или прочих сантиментов. Охота. Страсть, увлечение, почти потребность.

Выследил я одну парочку, прицеливаюсь, намереваясь поразить обеих одним выстрелом. Птица подпускает близко, сделать такое не сложно. Еще миг и я нажимаю на курок, успокоив дыхание и поместив цель как учили...

В этот момент получаю ощутимый удар по стволу, отправляющий тот по направлению к земле. Заряд взрывает землю невдалеке от моих ног, добыча со всех ног устремляется в бега, оставляя на память лишь несколько белоснежных перышек из клюва любвеобильного петушка, которые тот выдрал в любовном экстазе. Бегут потешно, напоминая движениями австралийских страусов, но не для этого я достал и снарядил оружие. Мне нужна добыча и как раз ее у меня сейчас отняли. Конечно, я встал в позу и приготовился наказать обидчика. Тот улыбнулся, обнажив ровный ряд белоснежных зубов, изобразил успокаивпющий жест и обезоруживающе поднял вверх руки: типа, сдаюсь и все такое.

— Серафим. Это меня так зовут. Давай поговорим. Ты здесь новичок, многого не понимаешь, надеюсь сумею объяснить как мы живем и чем дышим. Ты же только что из-за стола. Тебе все, что нужно дали в готовом виде: рыбу, мясо, хлеб, воду. Разве ты остался голоден?

— Спасибо, конечно наелся. Наверно, даже с перебором. Не сумел остановиться вовремя. Все было свежее и вкусное. Дома такого не поешь. Но ведь это охота.

— Конечно, ты прав— охота. Только она без надобности. Сейчас, что петушок, что курочка, постные, жилистые — брачный сезон. У них же свадьба, дорогой ты мой человек. Представь себе, что на твою свадьбу врываются бандиты и убивают невесту, ранят тебя… Понимаешь о чем толкую? У птах праздник жизни, продолжение птичьего рода на кону. А ты ее дробью. Нехорошо. Да и охота сейчас запрещена. Но я не о том. Если бы ты нуждался — пожалуйста, добудь, скушай, чтобы выжить. Только не так, попусту, с единственной целью — погубить. Усекаешь мысль? Береги природу, мать твою. Мы же от нее живем, кормимся. Тундра беззащитная, нежная. Костер разжег — шрам десятилетиями заживает. Пастухи, не считаясь со временем, стадо ведут, чтобы меньше урона ягелю нанести. Сейчас в тундре много вашего, городского, жителя появилось: ничего не берегут, не ценят. Вездеходами всю тундру избороздили, вышками испоганили, грязь развели, железа натащили, нефть разливают, газ жгут. Зачем? Все деньги, проклятущие. От них все зло, еще от чиновного люда, азартного, но глупого и жадного. Охота в тундре только по нужде. Пока все, что хотел сказать. Договорились?

— Н-н… да, думаю, да. Конечно, смотреть и наблюдать много приятней. Только потом и рассказать не о чем будет.

— О том не беспокойся. Без впечатлений и баек не останешься. Обещаю. Давай, дружить. По рукам?

— Годится. Ленька я. Когда работать начнем?

— О том не беспокойся, думаю, завтра. А там, как бригадир решит. Он за все отвечает, ему и решать. Пошли со мной, много интересного покажу. Заодно сети проверим. Алевтина, хозяйка наша, десять штук просила. Чир или пелядок, можно и сига. Окуньков да щучек выпустим. От них хоть и навару особого нет, зато здоровье рыбьего народа блюдут, молодую и здоровую рыбицу не тронут, съедают больных и старых. От того в тундрах рыбьего населения, ежели не жадничать, на всех до скончания века хватит. А коли приключится надобность утку, гуся добыть — здесь мы с тобой и постреляем. Но то Алевтина решает. Без нее никакой стрельбы. Если только волка пугнуть или медведь-шатун появится, но таких давно не встречали. У нас края тихие, обильные. Сам видишь — не тундра, а скатерть-самобранка. Стоит чего захотеть и пожалуйста, милости просим к столу, гости дорогие. Только уж и вы об нас позаботьтесь. Это тундровое население нам сигналы такие шлет. А мы, со всем почтением, только по нужде ихнего брата изводим и не дай Бог лишнего чего взять — обидится зверь ли, птица ли, не поймут. Соберутся враз и поминай как звали. Захочешь покушать, ан нет ничего… И никогда не забывай спасибо сказать. Зверь тебе тем же отплатит, не даст голодать, но и ты не скупись его выручить в случае чего, капканов не ставь, насторожек, которые калечат, да портят.

Серафим часто и много показывал, объяснял как да что положено в тундре делать. Рассказывал как пастухи с голоду умирали, позарившись добыть лишку, которая все одно не впрок. Нельзя жить за чужой счет. Все, что натворишь непотребного, обратно к тебе и вернется, бедой аукнется, горе принесет.

У Серафима на любое действие заранее заготовленный ответ найдется. Пнул гриб — головой качает, — почто раздавил? Мешал он тебе? В тундре ничего лишнего нет. Гриб лишайник кормит, ягель, мох его обеспечивает нужным. Грибы — лекарство: посмотри на олешек, как настала грибная пора — питаться прекращают, грибники хреновы, бегают день и ночь по грибы, слизывают, закатывая глаза от удовольствия, худеют, но позже еще быстрее отъедаются, когда надоест от гриба к грибу шастать. Ягель для них — основной хлеб, как для пастуха мясо и рыба. Без него оленю хана.

Сломаешь ненароком веточку кустарника, ругает, — ты как медведь-шатун, ничего не видишь, не слышишь. Тот от голода шарится, поисть ищет, а ты чего под ноги не смотришь? Не жалко ничего? Подними, сунь в рюкзак, придем — в печку положишь. Не задарма же ей пропадать.

Однажды долго по тундре ходили за какой-то надобностью, перед этим полночи с колотушкой вокруг стада бегали, потому как волки стаей подошли и выли не переставая, пугая очумевших от страха животных. Попросил Серафим, покуда он травы для заварки насобирает, костерок развести. Я и постарался. Как в тайге, где куда ни глянь, везде валежник сухой, наломал с метр высотой веток и подпалил. За то он меня чуть не порешил, — бандит, расхититель, вредитель… Это самое безобидное. Еще на языке коми костерил, мне уже известно и понятно было, что он обо мне думает. Насилу прощение выпросил. Дальше Серафим учил меня чай кипятить. Для этого нужно наломать веточек размером со спичку чуть больше, чем на ладонь вмещается, выдавить кулаком лунку во мху, положить туда эту горсточку палочек, кружку с водой и травой поставить немного сдвинув в сторону, чтобы к веточкам воздух поступал. Через пять минут чай готов. И не в коем случае не кипятить три стакана воды, если выпить собираешься два. Во как! А случись остатки горячего чая, выливать их нужно в воду или снег, чтобы ненароком живое чего не обварить. Такая высшая тундровая математика. Это только кажется, что просторы велики и всем всего хватит. Как бы не так, все заканчивается рано или поздно, если не беречь, не экономить. От того, что кто-то станет жить лучше, хищно используя общее, все лучше жить не станут — лишь он один, да и то не долго, потому как природа никому не прощает неправедного изобилия.

Таких поучений у Серафима вагон и маленькая тележка. Пробовал записывать, да за ним не поспеешь: не человек — энциклопедия праведной жизни, хотя окончил с грехом пополам лишь начальную школу. Читать умеет, но по слогам. А про то как жить и выжить, пусть даже с голыми руками, каждую мелочь помнит, научить может, показать.

Когда срок моей командировки закончился, но вертолет так и не прислали, предложил идти в город пешком, — а чего там идти-то, всего четыреста верст, даже устать не поспеешь. Бывало я к невесте своей и за восемьсот хаживал. Только брать в дорогу лишнего ничего нельзя: чайник, кружки и муку на болтушку. Боле ничего не пригодится. Главное обувь удобная, смена носок или портянок сухих. Иди не хочу, километр за километром только отскакивают. Не успел первый шаг сделать, наговориться как следует, а уже на местях. Иногда даже скучно становится.

Короче, уговорил, чертяка. Боязно, но и испытать себя хочется. Оставили все в чуме, потом с оказией перешлют и побрели налегке. Два раза медведь нас скрадывал, спать не давал — пришлось костер разводить приличной величины, чтобы испугать. Кто знает, что у зверя на уме. Ружья мы дома оставили, с собой только ножи, но против медвежьей ухватки они не годятся, считай, что с голыми руками. Хорошо у Серафима чутье и глаз охотника, зоркий, наблюдательный.

Километров через триста или около того, четыре дня шли, набрели на буровую. Раньше, сказал Серафим, ее здесь не было. Решили переночевать, если пустят, поесть чего нормального, болтушка да чай до смерти надоели. Зашли к начальнику партии, тот нас на довольство поставил, по койке выделил, расспрашивал долго, сказал завтра вертолет прилететь должен, кое-что привезти, может и нас заберут, если договориться сумеем.

Ночь выдалась беспокойная. Вахтовики работают круглосуточно, по сменам: одни приходят, другие уходят; кто в карты играет, кто в бильярд, другие музыку на всю громкость или над байками гогочут. Бедлам. Спать невозможно. Промучились сколько смогли и пошли в тундру ночевать до вертолета. Так надежнее и спокойней.

Вертолет загудел ближе к полудню. Перепутать этот долгожданный звук невозможно. Прилетел, завис над огромным бетонным блоком, который специально залили под посадку на высоте около трех этажей стандартного жилого дома, в борту открылась дверь и из нее… вышел коренастый мужичок с огромным рюкзачищем за плечами. Спокойно так, словно каждый день так делает. И летит вниз. Хорошо не на плиту шмякнулся — в стороне от бетонной поверхности, прямиком в полужидкое земляное месиво, напоминающее глиняное тесто… и начал в него проваливаться. Медленно, постепенно, все глубже уходя в трясину, пока на поверхности не остались только голова и выступающая часть рюкзака. Видно случай этот не первый, бросили ему веревку, но то ли от удара или по причине нетрезвого состояния тот никак сообразить не может уцепиться за нее.

Вертолетчики приземлились, кроя матерной речью всю геологическую партию, почем зря. Этого хмыря вытащили, словно гигантский пельмень. Вид он имел прискорбный, слегка придурковатый, главное испугаться не успел.

Пилоты отказались наотрез брать на борт "этих гребаных геологов, от которых одни проблемы". В тюрьму ребятам, понятное дело, не хочется. Уговаривали долго. Объяснили ситуацию. Короче, уговорили.

С высоты птичьего полета, а этот борт был новенький и исправен, я осматривал уже вполне знакомую обстановку. Какой бескрайний простор, сколько всего интересного. И всюду жизнь: хрупкая, зависимая, уязвимая. Если переведутся на Земле такие Серафимы, что останется от всего этого изобилия, которое изощренный человеческий мозг и ненасытная культура потребления способны обратить в прах и пепел?

© Copyright: Валерий Столыпин, 2018

Свидетельство о публикации №218041701189

www.proza.ru/2018/04/17/1189