15

Тревога еще во сне вкралась в убаюканное сердце, а когда я окончательно стряхнул остатки ночного бреда, предчувствие беды охватило и стало трясти за руки, выкручивая желудок. Треск за окном. Алое зарево пробивалось сквозь штору потусторонним кровавым пятном. Пожар! Отдернув занавеску, я увидел пламя пожарища с языками высотой выше крыши соседнего дома. «Слава богу» не смогло вытеснить из головы волнения. Не у нас, но недалеко. Не затушить — так перекинется в два счета. И что горит? Разбудил жену. Наспех одевшись, я выскочил на улицу.

Наш дом — угловой, неосвещенный переулок, который в темное время суток терялся в непроглядной мгле и тишине, в ту летнюю ночь громыхал ведрами с водой в руках торопливо снующих к колонке людей, и пылал жаром огня — его я стал ощущать уже на подходе к дому бабы Ани.

Пожарные разворачивали тяжелые шланги, соседи о чем-то переговаривались. Оказалось, что самое начало пожара заметил проезжавший по трассе случайный водитель. Свернул в переулок, подъехал к дому бабы Ани и стал барабанить по окнам. И хозяйка и квартирант, рослый парень из местного училища, спали и ничего о разгорающемся сарае не ведали.

Пламя яростно поглощало сухие бревна, подмигивая сине-зелеными отблесками, в ночное небо выстреливали искры, завораживая и притупляя собравшихся зевак.

Баба Аня стояла у дома напротив. Прикрыв рот ладонью, она безотрывно смотрела на уже бесполезные действия пожарных.

Это произошло лет пять назад, сарай не сгорел дотла и до сих пор стоит, напоминая потрескавшимися черными бревнами о случайной неизбежности и бессилии человека перед стихией. А еще о козах. Да, я знал, о чем пенсионерка думала в тот миг: в хлеву жили ее любимцы. Когда я сейчас представляю бабу Аню, то непременно с козами: никогда не видел ее без этих задиристых, любопытных животных, сующих всюду свои носы. В ту ночь я впервые подумал: чем же живут одинокие люди, уже давно ушедшие на пенсию? Нет, конечно, мои бабка с дедом являли собой яркий пример для подобных наблюдений, но дед часто пил, и вся их жизнь протекала в заунывном русле бесконечной ругани и ора. Иногда мне казалось, что бабка своими придирками и недовольством специально его провоцирует на запой, чтобы поругаться. Когда она умерла, дед тосковал: звал ее в пьяном бреду, обещал скоро придти и, меньше, чем через год, тихо и ожидаемо, ушел вслед за женой.

О муже бабы Ани я ничего не знал. Дочь Ирина посещала ее редко, хотя жила в десяти минутах ходьбы. Но у пожилой, еще не выглядящей старушкой, женщины с величественным видом статной особы, конечно же нашелся и поклонник — такой же одинокий пенсионер, живущий на параллельной улице. Их огороды граничили и, дело понятное, земля сблизила сердца, истосковавшиеся по вниманию.

Когда я ходил через переулок на дачу, нередко заставал их на лавочке играющими в карты. Рядом беззаботно паслась коза (она снова завела подружку после пожара), со стороны дяди Коли лежал букет полевых ромашек, оба улыбались, греясь на солнышке, и козыряли в поддавки друг другу. Квартирант давно уж съехал, им никто не мешал.

На обратном пути Катька преградила мне путь, стала обнюхивать лопату в руках. Баба Аня сидела уже одна, шикнула на нее, но коза и не шелохнулась: поворачиваясь ко мне округленным боком, приглашала почесать шерстку, я не стал сопротивляться столь настойчивому предложению.

— Жених? — кивнул на букет.

Пенсионерка зарделась:

— Да, оставил тут, забыл видать.

Катька не унималась, развернув ко мне другой бок.

— Какая она у вас ласковая.

— Да, — согласилась баб Аня с грустью в голосе. — Вот Коля и говорит: «Помрешь — кто за ней ухаживать будет? Мне она не нужна. Иринке тоже: она ж в квартире, накой ей коза». А мне ну никак нельзя помирать: окотится скоро Катька, — впервой это, помочь надо ж.

— Обязательно окотится, — пообещал я, хотя, может быть, она и не нуждалась в поддержке, но так, на всякий случай. — Будет у вас, как раньше, ватага козлят.

Обнаглев в конец, коза принялась облизывать мне руки, пахнущие ягодой.

— Катька! — прикрикнула хозяйка. Тут-то животное послушалось и нехотя отошло.

Уже на подходе к дому встретилась Ирина, я поздоровался и проводил ее по привычке взглядом. Да чего ж хороша она была до замужества! Сидя в своей комнате с окном в переулок, я часто видел ее: высокая, деловито покачивающая бедрами — эта женщина с фигурой богини каждый раз казалась мне нереальной, не вписывающейся в окружающую ее обыденность деревни, одной походкой цепляла она самые похотливые желания, не отпуская из тянущихся за ней сладких нитей-цепей помыслы. В шлейфе этом рядом с моими бряцали и безнадежно кувыркались желания чужих мне мужчин, но я совершенно не сомневался в том, что выберет «королева переулка» богатенького мачо из столицы, на красивой машине, и укатит с ним в никуда. Меня вполне устраивал подобный расклад: красивые женщины достойны богатых кавалеров, но как же я ошибался.

Откуда взялся Федя — загадка века: прищуренные глазки, широкие усы, огромные руки… да, высокий, широкоплечий, но вспыльчивый, не принимающий ничьего мнения, — настоящий мордвин до кончиков ушей. Может, конечно, он ухаживал красиво, в чем я сильно сомневаюсь… Вот чем он ее взял?

Вышла замуж, родила двух дочек — налились бока, обвисли щеки. Он — мелкий предприниматель, она занималась делами в своей парикмахерской, а-ля «салоне красоты» — со стороны, вроде как, тихая счастливая жизнь. Но не для тех, кто знал Федю. Он бил ее. Бил жестоко. До больницы. До развода… но чета не распадалась. Причины оставались в стенах семейного гнездышка.

Баба Аня, как и любая мать, желал дочери только счастья, но никто не слышал, чтобы она скандалила или ругала Ирину на людях. Об отношении ее к мужу единственного ребенка можно было только догадываться, но любая догадка оказывалась не далекой от истины, стоило только понаблюдать. При зяте улыбка никогда не размягчала каменное лицо бабы Ани, она отворачивалась, прикусывая губы.

Лишь однажды я застал брошенные вслед выходящей от матери Ирины слова, полные отчаянья и обиды:

— Если не разведешься, забудь сюда дорогу! Себя не жалко — так хоть меня пожалей!

Наверно, не единожды уже взрослая дочь слышала их, но знала, что мама отойдет, обязательно примет ее заплаканную и в следующий раз.

Огород, козы, дядя Коля отвлекали от мыслей, не щадящих уже престарелое сердце покалываниями. Иногда она жаловалась мне на здоровье, когда провожала Катьку на дачу попастись, а я пытался не дать шести соткам зарасти терносливом.

— Эх, молодые, — посетовала баба Аня, вспомнив недавний разговор с соседкой о ее внучке, пытавшейся отравится таблетками из-за безответной любви. — Все-то вы мечетесь, все вам чего-то не хватает. А станете вот старше и поймете, что молодость — это уже красиво, что просто быть молодым — вот в чем прелесть. Но уже не воротишь.

А ведь я слышал эти слова и раньше: она повторила сказанное однажды учительницей по методике русского Ольгой Петровной. Сейчас она директор школы с кучей долгов и кредитов. Говорят, что тратила все деньги на молодого любовника. Пыталась, видать, вернуть то… что «не воротишь».

— Мало у кого душа стареет… — продолжала баба Аня, словно объясняя поступки Ольги Петровны. — Да что там «стареет» — взрослеет-то не у всех. Вот и хватаются за любую тросточку, потому что мосты уже все потопли, и ты кружишься одна на маленьком островке с зеркалом и не веришь в свое отражение. Да как же так? — думаешь. — Это не я! Смотрю: а внучки уже — невесты, живут, не умея останавливаться, живут, не умея делится. Для себя живут, несутся, как угорелые. «А иначе ведь сейчас и нельзя никак» — талдычат мне. А чуть что не по-ихнему, так сразу в слезы: «Жить не хочу!». А он ведь такой же: не останавливается и делиться не будет… не ценит!

Баба Аня сжала кулак, будто сберегла в нем последнее сокровище, а потом раскрыла ладонь… а там пусто. Мимолетная улыбка скользнула по губам и затерялась между морщинкой грусти и ямочкой светлого воспоминания: я понял, что увидела она другую руку, свою же, но такой, какая была она раньше.

— Так как же нам понять, когда остановиться и с кем делится? — спросил больше за себя: именно тогда стоял передо мной выбор, с которым боялся ошибиться — отпустить или попросить остаться.

Катька принялась грызть кору яблони, баб Аня цыкнула на нее, погрозив палкой:

— Ишь чего удумала!

А мне с наигранной хитринкой в глазах поведала:

— Есть пятнадцать признаков. Зная их, не ошибешься. Для внучки соседки моей — четырнадцать причин не умирать молодой и одна, чтобы быть счастливой. Для дурехи той, что кружится на острове — один повод, чтобы разбить зеркало, и четырнадцать — оглядеться по сторонам.

— Пятнадцать?… — пробормотал я, заинтересованный таким числом.

— Но тебе, чтобы разобраться, нужно знать лишь первый.

— И какой же первый? — я потер об шорты вспотевшие на жаре руки и, вспомнив «Маленького принца», предположил. — Зорко одно лишь сердце?

— Смысл первого признака в том, что он «первый».

— А второго в том, что он «второй»? — недоверчиво усмехнулся я.

— Нет, — баба Аня поднялась, отряхнулась и позвала козу. — Пойдем, Катька! Зря я ему рассказала наш с тобой секрет.

И, хитро подмигнув, добавила:

— Потом расскажу. А может быть и сам поймешь.

Но больше я ее не видел.

Дня через три следователь, обходивший всех соседей, постучал и к нам. Баба Аня пропала.

Ворота и уличная дверь оказались заперты изнутри, так что уйти она могла только через огород. Или же так сделали специально. Дядь Колю измотали по допросам и полиграфам. На Федю тоже не было улик, хотя именно в ту ночь исчезновения он отключал на несколько часов телефон.

Вот уже два года ее не могут найти. Следствие в тупике. А недавно привозили штатного экстрасенса (оказывается, в Комитете есть и такой), подполковника юстиции. Он вылез из машины, потоптался на осеннем морозе и, сославшись на то, что при снеге к нему не идет информация, уехал восвояси. Может быть, он просто не знал пятнадцать способов обойти снежное препятствие при считывании экстрасенсорной информации? Да и существуют ли вообще эти пятнадцать ответов на один извечный вопрос о смысле жизни?

Объявления о награде за сведения, которые могут помочь в определении местонахождения бабы Ани, уже сняты и с Фединого магазина и с салона красоты.

А была ли хоть одна причина для ее исчезновения…