Вглубь сознания

У Альвы брови ровные, полосами, небрежные, а глаза, обрамленные короткими ресницами, никогда не блестят на мягком свету заката, никогда не искрятся от радости — мертвенно-серые с примесями карих лучиков, обнимающих потухшее солнце-зрачок. Она предпочитает носить брендовую одежду пастельных тонов, прикупленную где-то в дорогом Милане, и тяжелые аксессуары, литые из белого золота, платины, не боясь, что кто-то особо завистливый натравит на нее воров.

Нет, у нее охрана не нанята и сигнализация, опоясывающая невидимыми плебейскому взгляду молниями-нитями всю квартиру, не установлена. Нет, Альва не считает себя неуязвимой или недостижимой, просто, прожив двадцать с хуем лет в вынужденном одиночестве, женщина ничуть не против, чтобы кто-то неожиданно посетил ее ранним днем или в полночь. Даже если этот кто-то вместо цветов и счастливой улыбки с собой принесет пистолет и исконно-отвратительную жажду наживы, ей не убудет пригласить гостя на чай и, получив, конечно же, отрицательный ответ, первой вежливо попросить выстрелить ей в голову, чтобы человек не утруднялся угрозами, дерзкими выпадами и катастрофическим слюноотделением в криках.

Просиживая в офисе фирмы, доставшейся по наследству от отца-сволочи, очередную цветастую весну, позже — холодную зиму, она часто задумывается над этим. Теряясь взглядом в цифрах, строчках, графиках, женщина в фантазии прорисовывает ясную картину того, как коренастый преступник среди ночи сдернет с нее шелковую простынь, служащую одеялом, и приставит дуло к пульсирующему веной виску, требуя деньги, драгоценности и молчание. Она для приличия обалдеет, вся затрясется, словно в треморе, укажет в сторону неприкрытого ничем сейфа в стене узкой ладонью (тыкать пальцем — моветон) и назовет пять цифр пароля. Преступник кинется к «стальной сокровищнице», соскребет все там покоящееся своими волчьими лапами в черный пакет и, развернувшись на пятках грязных ботинок, нажмет на курок. Обязательно нажмет. Если понадобится, Альва готова самостоятельно спровоцировать его.

И никто за ней не всплакнет для должности, найдя разодетый в восхитительное нижнее белье труп, не пожалеет, не погладит по длинным волосам сочувствующей рукой. Разве что дальние родственники, как коршуны на падаль слетевшиеся, как гиены из Геенны приползшие рысью на запах мяса-богатства, с пока невыраженной радостью в легких и наигранной грустью на зубах во время вычурных, пафосных похорон, возможно, выразят ей, мертвенно-бледной Альве, лежащей в гробу с выражением лица не менее флегматичным, чем при жизни, громогласную благодарность за все хорошее, что она сделала для них (хоть и на самом деле она ради родственников, посещающих ее дом ровным счетом никогда, кроме того, что умерла пораньше, и пальцем не пошевелила).

Альва славится среди подчиненных чрезмерным спокойствием, эгоистичностью и всеобщей черствостью, и леди бизнес-моя-жизнь прекрасно осведомлена об этом. Она считает подобные мысли о себе не столько неприязнью, сколько уважением. Потому что, обычно, уважают только руководителей-сук, а на шее у добряков не просто сидят, а самодовольно трахаются.

Альва гордо зовет себя в уме руководителем-сукой, потому что не готова позволить кому-то занять теплое местечко на ее сильной шее. Вот, к примеру, ее молодой человек, настойчиво набивающийся в женихи, попытался вскарабкаться как можно выше по ее спине, и где он теперь? Насколько не интересующейся такими пустяками женщине известно, занимается нахлебничеством и сексом в качестве любовника пожилой жены областного прокурора Петеньки Викторовича Симонова. Петенька Викторович у Альвы в друзьях с лицея ходит, но она все же не докладывает о новом звании своего бывшего. Озвучивание столь щекотливой проблемы позже может послужить точкой преткновения в их приятельских отношениях. А с прокурорами, как и с врачами, адвокатами, патологоанатомами, успешными банкирами, принято держаться в мире и согласии. Чай не в идеальном мире живем, мало ли что случится! Деньги деньгами — помогут беспрекословно и беспристрастно, но их еще нужно знать кому, когда и в каком виде преподносить на начищенном лестью блюдце.

Об Альве, право говоря, можно сказать многое. Только сама она больше предпочитает умалчивать, чем разглагольствовать. Для нее нормально за час разговора ничего не изречь. Особенно легко это прокатывает с уже упомянутым рогоносцем Петенькой — кошмарно пиздливый… Можно было бы ему раскрыть похабные промыслы жены, можно. Но Альва не хочет. Сам виноват, что женился. Если так горело кончить, мог бы, как и она, твердо отказавшись от любой долгосрочной любви, регулярно пользоваться элитными эскорт услугами. Каждый раз кто-то новый, «чистый» или опытный, безропотный или смелый. Никакой привязанности, обязательностей. Чем жизнь не сладка? Главное, задумываться об своем греховном падении не во время, а после.

К речи, сегодня Альва хочет прямо в офисе. Стены квартиры опостылели. Снимать отельный номер неохота. Она убрала все с рабочего стола, привела себя в порядок в хорошо оборудованной личной уборной, достала из шкафа бутылочку парижского вина, плеснула в пузатый бокал.

Альва набирает прекрасно знакомый номер, прижимает смартфон к уху. Первый гудок. В кабинет стучатся.

— Войдите, — женщина недовольно морщит нос, но, стоит грузному секретарю-старичку всунуться в дверной проем, тотчас же смягчается, — я не вызывала вас, Сергей Дмитриевич.

— Алевтиночка Львовна, — шелестит в ответ мужчина в летах добродушным голосом, — могу я сегодня уйти пораньше? У нас там…

— Да, конечно, — Альва перебивает его; четвертый гудок. — Идите прямо сейчас.

— Я могу еще немного поработать, а потом только… — Сергей Дмитриевич взмахивает сухими руками.

— Сейчас, — Альва нервно повторилась. — Иначе вообще никуда не уйдете отсюда, мне не совестно оставить вас до следующего утра.

Секретарь пугливо вскидывается, кивает и скрывается из виду. На той стороне, наконец-то, поднимают трубку.

Альва заказала себе любую молоденькую девушку на усмотрение Циветты Климентьевой, хозяйки борделя исключительно для «золотых клиентов», и та, немного пожаловавшись на кризис, похвасталась, что у нее есть кое-кто абсолютно новенький для любимой Львовны. И этот «кое-кто» должен приехать буквально через пятнадцать минут.

В ожидании Альва успевает выпить три бокала вина и налить четвертый. Щеки алее, губы приоткрыты. Она уже чувствует своеобразную легкость в теле и пока совсем слабое помутнение в голове. Но женщина не пьяна, нет. Она ведь умеет пить.

Еще Альва на тридцать пятом году умеет корпеть над нудными документами с одерживаемой продуктивностью в разы более внушительной, чем у всей ее фирмы вместе взятой за квартал работы. Умеет сосредотачиваться на делах насущных, откидывая любые внешние раздражители. Умеет раздвигать ноги только по своей охоте, а не поддаваясь кому-то, чему-то. Умеет вовремя говорить и «нет», и «да». Умеет управлять. Принимать громогласные решения. Игнорировать чувства.

Проститутка знает, куда ей идти. Циветта перед тем, как отправить на промысел, наверняка, неприятно промассировала ей все тело дотошной информацией об постоянной клиентке Алевтине Львовне Розенберг, косвенно намыливая мудростью и омывая угрозами. Рассказала куда, зачем и, главное, как и чем. От заказчицы потому ничего не требуется. Только ожидание.

Альва сидит на столе, не двигаясь. Держит бокал в пальцах, мелко покачивая. Следит тусклыми глазами за разыгравшейся, раскрутившейся в нем, точно буря цвета глубоко-малинового рубина, воронкой. Десять минут. Двенадцать. Тринадцать.

Припоминается песня, услышанная на днях в ее любимом ресторане. Приятный мотив, но сопливый текст. Альва никогда не поет вслух. Но в голове внутренний голос не молчит и секунды: заводится если не монологами, то серенадами, посвященными хорошему сексу и сигаретам. И сейчас он не безмолвствует. Песня припомнилась. Поет ее. Жаль, лишь образно, мутными обрывками фраз, перепутанных строчек. Так может петь только внутренний голос. Абсурдно и безупречно одновременно.

«Сегодня я без боя сдамся…» — звучит в голове Мария Чайковская*, и стальная ручка дергается, дверь рыпается вперед.

— Вау! — первым в кабинет проникает восторженный высокий возглас. — Пафос-пафос. Я польщена, real.

Альва замирает, недоуменно вздергивая брови.

К ней приехала девушка, внешне похожая на метис русской и казаха. У нее недлинные волосы, цветом переливающиеся, струящиеся, словно безумно дорогая нефть, и глаза узкие, острые. Губы брезгливо-пухлые, темные. Одета спокойно: маленькое черное платье, замшевые ботфорты на низком ходу, сумочка с эмблемой дома Климентьевой. Эмблема эта, сова в кокетливой широкополой шапочке южанки, — отличительная черта содержанок-товара Циветты. Носит ее далеко не каждая, лишь любимицы. Интересно.

— Ветта, конечно, предупреждала, что здесь богаче, чем в домах неблагочестивых священнослужителей, — незнакомка захлопывает за собой дверь и скалит зубы с еле видимой желтизной, наверняка, от переизбытка сладостей в рационе. — Но я не думала, что прям так. Ты на черном дереве восседаешь сейчас, да?

— Защелкой… щелкни, — Альва прищуривается, вздыхает и отпивает немного парижского, думая: «И этим Циветта обещала удивить?». — Говоришь так много и без разрешения. Излишняя болтливость — первый признак глупости.

— Молчаливость, она же зажатость, — первый признак фригидности, — тут же парирует пришедшая.

— С порога называешь меня фригидной?

— Я не указывала на тебя ни интонацией, ни рукой. Так что фригидной ты сама себя сейчас назвала.

— Оперативно выкручиваешься, — Альва устроила бокал поодаль от себя, чтобы не опрокинуть на пол, если что. — Как тебя зовут?

— Азат, — девушка произнесла свое имя с какой-то мнимой гордостью. — «Свободолюбивый, вольный».

— Это мужское имя, — Альва без улыбки хмыкнула.

— Мужское имя? — Азат обозлилась. — У тебя, как я вижу, размер ноги мужской, но тебе подобное жить не мешает.

— Сорок первый размер, — руководительница не смогла сдержать удивления, резко поднимая прямую ногу, вцепляясь взором в носок лакового лабутена. — Женский размер.

— М-м, да, женский, — заказанная ночная бабочка шагнула вперед и перехватила пятку собеседницы горячей ладонью, поддела туфель ногтями свободной руки, сняла, но чужую ногу так не отпустила, — А Азат — не только мужское имя. Врубаешься в столь ловкий изворот речи?

— У тебя язык здорово подвешен, — Альва несколько напряглась, заинтересованно поддаваясь манипуляциям Азат. — Решила меня футфетешем за горло взять? Это Циветты идея? Это и есть что-то новенькое?

— Я профессиональная доминантка, — Азат целует икру Алевтины, оставляя на капроновых колготках мокрый след. — Три года на съемной квартирке страпонила мужиков. Ты — моя первая женщина. Циветта так много говорила о тебе. С таким уважением…. Я даже удивилась, что ты выглядишь моложе своего стола. Думала, какая-то старуха.

— Ты выглядишь на девятнадцать, хрупко, почти по-детски, — Розенберг готова впервые за несколько лет искренне рассмеяться, — о чем ты говоришь? Доминантка? Не верю в сказки.

— Циветта пугала меня, что ты, — Азат приблизилась чередой мелких поцелуев к колену, поглаживая бедро Альвы, — ужасный человек. Жестокий и непоколебимый человек. Но на самом деле ты лишь женщина, уверенно близящаяся к непразднуемой отметке сорок, обручального кольца на безымянном пальце которой нет далеко не из невесомого флирта — неудачница. Ничего страшного в тебе нет.

— Неудачница? — Альва звучит отстраненно, но ее нервную систему передергивает. — Меня назвала неудачницей проститутка. Я, честно говоря, откровенно прозрела. Спасибо. Обязательно доплачу тебе за психоанализ.

— Откровенно прозреешь ты тогда, когда кончишь, пришептывая мое имя в ебучей агонии. Не гони лошадей, не ты здесь кучер, — Азат совершенно внезапно скидывает со своего плеча ногу Алевтины, подается вперед, останавливаясь в миллиметре от чужого лица, в который раз за последние полчаса удивившегося. — Твое дело — помалкивать, наслаждаясь обществом моих рук.

— У тебя плохо получается доминировать, — Розенберг отводит взгляд, строя из себя святую разочарованность. — Ах, я нихуя не возбуждена! Какая досада… Ведь при хорошем доминанте сабмиссив может только от голоса кончить. Может-может. Но не в нашем случае, да?

— При хорошем доминанте, — повторяет Азат, дыша заказчице в щеку, — может от голоса кончить хороший сабмиссив. А кто ты? Разведенка со скверным характером? Что в этом хорошего?

— Я не разведенка. Херово ты меня читаешь, психолог. У меня никогда не было серьезных отношений. Я их перечеркиваю на корне. Привыкла пользоваться, а не быть пользуемой.

— Я — самая настоящая проститутка — сейчас воспользуюсь тобой. Принципы в задницу?

— Ты смешная, — Альва снова хмыкнула с бесцветным выражением. — Я получаю удовольствие, а ты работаешь. Кто пользователь, а кто — пользуемый? По-моему, ребус не слишком сложен.

— Ты нагибаешься, и я тебя трахаю. Ты платишь, и я ухожу. Ты остаешься наедине с бумажками, счетами, пустой частью постели. Я же на коне — абсолютно счастлива.

— Ты ошибаешься, — Альва пересекается с нахальной проституткой взглядами. — Я остаюсь наедине с собой. А ты не имеешь себя. Ты целиком и полностью принадлежишь клиентам. Ты — безвольная «Вольная».

— Почему ты врешь? «Я остаюсь наедине с собой!», — девушка издевается. — Ложь! У тебя так же, как и у меня, нет себя. Ты — это деньги. Ты — безропотность, фальшиво не пыльная «Пыль».

— Ты пришла сюда, чтобы поразглагольствовать? Поучить меня? — Алевтина чувствует себя взбешенной.

Азат, странная дрянь, ничего не говорит. Они застывают в глупой позе, полуприжавшись друг к другу, полупоцеловавшись, столкнувшись взглядами в невидимом огне. Альва облизывает губы, не скрывая недовольства и немого возмущения-брезгливости на своем лице.

Только спустя несколько минут сохранения паузы девушка-по-вызову опять прикасается к Альве ладонями. Оглаживает область крестца, медленно опускаясь к ягодицам, сжимая. Жесткая ткань консервативной юбки берется полосами-складками под напором рук. Атмосфера тяжелеет.

Азат улыбается. Широко. Альва замечает в ее хитрых глазах искорки чего-то ею, очерствевшей, иссохшей на духовном уровне, не понятого.

— Твое тело отзывчивее, чем твой ум, — изрекает проститутка, нахально притираясь к заказчице, налегая на нее.

— Мой ум не обязан откликаться на твои жалкие речевые позывы, — ощетинивается все больше Альва, — ты приглашена сюда в качестве страпона, принявшего на себя человеческое подобие, не более.

Азат, по пути огладив ее ключицы сквозь рубашку, переносит левую руку бизнес-леди на шею. Зарывается в волосы на загривке, тянет немного вниз, от чего по коже рассыпаются первые мурашки. Дышит куда-то в плечо, отвернув от себя немного-много требующую поцелуев голову Алевтины. Правая ее кисть мягкой водой из поглаживаний перетекает с промассированных ягодиц на низ живота, играется со змейкой.

Недовольство Альвы мгновенно утихает, замещается прорывающимся сквозь стены из глубин сознания возбуждением.

Азат перебирает пальцами пряди чужих волос, продолжает нажимать на низ живота, не заходя никуда дальше.

Сбегает на нет бдительность.

Альва не успевает уловить тонкую грань между тем, как проститутка абсолютно не переходит к более смелым ласкам и тем, как ее зубы и язык начинают терзать ложбинку между плечом и шеей, марая рубашку, а конечность, не занятая прической, уже скользит по гладкому лобку, незаметно расправившись со змейкой. Альва разомлела, расплылась, совершенно позабыв, что должна полностью руководить процессом. По крайней мере, обычно она так делает.

Азат мнет ее грудь. Расстегивает по пуговице, убирает рубашку. Поддергивает юбку. Поочередно присасываясь к обнажившимся соскам, звякает молнией на своем платье, мгновенно обнажившись. И опять же все эти действия сменяются незаметно.

Альва, опираясь влажными ладонями о столешницу, позволяет делать с ней все, что нужно, разводя ноги в стороны.

— Ты пахнешь искушением, — Азат шепчет, целуя ребра заказчицы, едва присев, — и тоской.

— Как поэтично, — стонет Алевтина, запрокинув голову и опустив ресницы.

— Наше знакомство немного не задалось, — Азат чередой из мелких поцелуев прочерчивает дорожку от грудины до ореола возбуждения бизнес-леди, останавливается, дразня, — но я уже тебе нравлюсь?

— Мне нравится только то, что ты делаешь, — почти улыбается Альва, — окстись.

Их тела соприкасаются. Между ними стоит жар Сахары, Венеры. Азат резко выпрямляется и, притянув лицо строптивой клиентки, целует ее в уголок губ. Со звуком. Глядя глаза в глаза.

У Альвы подрагивает живот. Поджимаются пальцы на ногах.

Азат поддерживает пальцами чужой подбородок.

— Скажи мне, чего ты хочешь, — просит-приказывает.

— Ты знаешь, чего я хочу.

— Понять смысл жизни? — в голосе проститутки проскальзывает нотка фамильярности. — Ну, я же не волшебница, хоть и много чего могу, а ты не маленькая принцесса, ради которой можно пойти на чудо.

— Я давно нашла смысл жизни, обойдясь без твоей проститутской помощи, — Альва хмурится.

— Почему ты все время врешь?

— Почему ты все время меня бесишь?

— Циветта сказала, что ты трудный клиент, — издали отвечает девушка, — и от тебя довольно… невозможно добиться ответных эмоций, если только дело не коснется оргазма. Но, как я вижу, не все так запущено.

Альва уже готова оттолкнуть эту наглую проститутку. Сказать, что ни в каких услугах больше не нуждается, выпроводить ее и закрыть дверь на замок. Но сдерживает внезапный порыв, ибо удивительнейшим образом только замечает, что рука Азат у нее в трусиках.

Они переглядываются. Они целуются.

Громко. Со слюной и искусственной любовью.

Алевтина теряется. В ней уже палец до половины и страсть. И Азат смотрит на нее теперь по-другому. Как-то нежно и с сочувствием.

Второй палец. И Алевтина стонет и мысленно прощается со своим спокойствием.

Азат перехватывает ее за спину и кусает за ухо. Подает пальцами назад, подает вперед.

Альва сильнее разводит бедра. Вокруг нее будто кружат все ветра света, ибо кожу опять пробивает мурашками.

— Я умею работать с такими бесчувственными чувственными, как ты, поверь, — Азат сильно вжимает пальцы в место пресловутой существующей или несуществующей «точки G». — Ты мне веришь?

— М-м, блядь, — не сдерживается женщина, закатывая глаза под закрытыми веками, игнорируя вопрос доверия.

Азат большим пальцем перекатывает головку клитора, кистью шевелит интенсивнее, ухмыляется и вылизывает двигающейся навстречу Альве чертово раскрасневшееся, как и щеки, ухо.

Альва пульсирует так невозможно приятно, что от этого можно было бы упасть в экстаз. Так особенно кипят чувства. Кипят чувства, которые давно мертвы. Диссонанс. Раздвоение.

— Ты мне веришь? — Азат вдруг хватает наполовину загоревшуюся Алевтину за плечи и легко встряхивает, вгоняя в недоумение, шок и еще раз недоумение, отчего та не успевает вернуть к себе злость и ехидно соврать — кивает. — Тогда ляг и напряги низ живота. Пока я не постучу по столу, не смей расслабляться.

Алевтина не сопротивляется. Поздно. Ложится. Сжимается.

Азат обводит языком большие половые губы, ласкает клитор.

Пальцы проходят трудно — женщина достаточно напряжена. Слюна стекает по подбородку.

Альва ощущает не то, что обычно. Смешанно. Непонятно. Невозможно приятно и неприятно одновременно. Она вцепляется себе в многострадальные волосы, сжимает их в горсть. Она почти готова заплакать. От напряжения, от извращенного удовольствия.

И опять стонет.

Азат буквально вкручивает в нее пальцы. Пускает в ход язык, от чего шумят в ушах разрывающиеся в легких мириады звезд.

Азат делает это все так активно и профессионально.

Алевтина кажется перед ней такой неопытной и удивленной. Сущим ребенком, боящимся представить, что будет дальше.

Девушка-по-вызову убирает пальцы. Языком раздвигает трепетные, пульсирующие малые губы, вклиниваясь в исходящее соками лоно парой отлаженных нечитаемых движений. Ее талант — переворачивать язык.

И Альва буквально вспыхивает.

— Что же ты творишь? — рычит она, поднимаясь на локти, потому что сжиматься больше она почти не может.

— Не смей расслабляться, — между делом выдыхает Азат, посасывает увеличенный клитор.

Альва чувствует, что ей сводит ноги, пальцы рук немеют. Она знает это состояние. Но оргазм не наступает. Слишком напряжена. Женщина падает на спину, разъезжаясь по столу.

Еще немного, и она перегорит, оргазм отступит, оставив ее неудовлетворенной.

Азат знает. Выпрямляется, тянется за поцелуем и, получив его, отнимает от руки от терзаемой, стучит по столешнице один раз.

Алевтина расслабляется. Готова умереть от того, какое облегчение обхватывает все её тело. Будто она скинула с плеч груз номиналом в несколько десятков килограмм.

Азат выдерживает минутную паузу. И опять входит в Альву. «Точка G», клитор, поцелуй.

Поцелуй.

Поцелуй.

Поцелуй.

— Ах, твою мать, — беззвучно рэпитит Альва незаметно для самой себя.

— Подумай о смысле жизни, — говорит ей в щеку Азат, ускоряясь до невозможности и резко убирая кисть.

Альва орет и получает сквирт.

Такого не было еще с ее раннего-раннего юношества, когда она потеряла упомянутый проституткой смысл.

Ее трясет и раскладывает по полочкам, размещает по местам.

Азат прижимается к ее лбу своим лбом и дышит так же тяжело, как и заказчица сама.

.

Альва приходит в себя окончательно и бесповоротно спустя несколько пятиминуток, сидит на столе, не двигаясь.

Альва одинаково и уничтожена, и заново рождена.

Проститутка в уборной самодовольно полощет рот, руки.

Альва обнажена снаружи ровно настолько, насколько и внутри — полностью. Ей больно думать, потому она практически ни о чем не думает. Кроме того, что же есть этот смысл жизни.

Азат выходит из ванной уже в платье, причесанная и умиротворенная. Подходит к столу, где, помимо сокрушенной бизнес-леди, покоится еще и бокал недопитого парижского вина. Берет его, выпивает до дна.

— Ну, — тихо привлекает внимание Алевтина, — в чем смысл?

— Жизни? — Азат кривится (терпкое, пиздец) и кладет бокал на место. — Смысл жизни — это чувства и удовольствие. Если у тебя нет чувств, то и удовольствия нет. А без этого… И жизни тоже нет, — она задумывается, скрещивает руки на груди. — Но все можно исправить. Я где-то прочитала… Не помню. В общем, цитирую: «Точку всегда можно сменить на запятую»

— Я не ставила никаких точек.

— И запятых не ставила. У тебя все прямым текстом. Скучным прямым текстом, — Азат многозначительно скалится и проделывает несколько шагов к выходу. — Но ты не Аполлинер, чтобы игнорировать правила пунктуации, и живешь не в научной книге. Добавь немного живых знаков препинания и ярких красок — и все изменится. Ты уловила, что я сейчас говорю метафорами?

— Уловила, — Альва усмехнулась.

Девушка-по-вызову поймала столь высокое проявление благодарности и смешно салютировала в ответ, скрываясь за дверью, предварительно отдернув защелку.

Алевтина просидит еще долго в грубой позе, нагая и слабо шевелящая извилинами, будто библейская Ева в первые секунды своего рождения.

Но одно она точно уяснила.

Точку всегда можно сменить на запятую.

Так что, наверное, она следующий день начнет с того, что расскажет Петеньке Викторовичу Симонову о его жене, разорвет контракты с раздражающими ее богачами, выставит приевшуюся квартиру на продаж и улетит на несколько недель в любимый Милан.

А потом, возможно, вернувшись совсем другой, еще раз позвонит Циветте и закажет психоанализ со сквиртом.