Есть ли место человечности на войне?

(По произведениям XX-го века)

Есть ли место человечности на войне… Бесконечно сложный вопрос, на который непросто дать однозначный ответ.

Я — книжный ребёнок, «не знавший битв», как сказал бы Владимир Высоцкий, и я счастлива, что это так. Война не коснулась ни меня, ни моих близких. Но её отблески, слетающие на меня с книжных страниц и голубых экранов, с детства пугали меня до ночных кошмаров. Кошмаров о бомбёжках, перестрелках на знакомых улицах, разрушенной Москве… и могилах всех, кого я знала и любила.

Я не буду рассуждать на тему, что лучше — мир или война. Потому что здесь ответ однозначен: война — это самое ужасное, что могло породить человечество. Преждевременно губить миллионы жизней в этом мире способны лишь три вещи — голод, болезнь и война, но если первое и второе не зависят от человека — преимущественно — то третье он творит исключительно сам. По своей воле, своему эгоизму и своей жажде власти.

Я не буду говорить о тех, кто развязывает войну и отдаёт приказы. Я буду говорить о простых людях — тех, кто подчиняется «вам, стоящим у трона». Потому что их истории, их трагедии и их непростые жизненные выборы больше остальных затрагивали мою душу, когда я листала страницы книг.

И в первую очередь мне хотелось бы коснуться повести Владимира Маканина «Кавказский пленный».

Первая Чеченская Война сталкивает главного героя, солдата по фамилии Рубахин, с пленным боевиком — молодым красивым чеченцем. Герой со своим другом Вовкой-стрелком должны обменять его на право проезда автоколонны российских военных сквозь чеченскую заставу, но по пути Рубахин вдруг понимает, что чувствует к своему пленнику странную симпатию. И, — удивительно, — вроде бы даже взаимную. Но, почти достигнув цели, на узкой горной тропе герои чудом избегают встречи сразу с двумя отрядами боевиков, — и, чтобы пленный не выдал их укрытия, Рубахин вынужден задушить юношу.

Мог ли он не делать этого? Мог, наверное. Был ли шанс, что его пленный не закричит? Был, наверное.

А мог ли Рубахин так рисковать?

Война — игра в шахматы, в которой ставка — жизнь. Умный игрок, не раздумывая, убирает фигуры противника и спокойно жертвует собственными пешками: это лишь маленькие фигуры в большой игре, лишь ещё один маленький шаг к победе. Деловой расчёт. Но когда приходится жертвовать живыми людьми — на что готов пойти человек, чтобы выжить?

Повесть начинается словами о красоте, которая, по Достоевскому, спасёт мир. И этим открывается рассказ о смертях, насилии и безжалостности. Об агрессии и злобе человечества, прорывающейся наружу гнойниками войн. Рубахин всей своей русской душой восхищается красотой кавказской природы, она волнует его, тревожит, пробуждает в нём что-то странное, напоминая ему «о счастливом детстве, которого не было». «Возможно, в этом смысле красота и спасает мир. Она нет-нет и появляется, как знак. Не давая человеку сойти с пути. Шагая от него неподалёку. С присмотром…»

Да, Рубахина завораживает красота гор, ручьёв и ущелий… и красота его пленного. Тонкая и хрупкая красота юности. «Красота спасёт мир», — твердит себе Рубахин, и сам, кажется, начинает верить в это. Ведь красота оживляет его душу, огрубевшую за сотни будничных убийств. Красота будит в нём что-то хорошее и тёплое, давно забытое… человечное. Красота греет его в холодную горную ночь, так доверчиво опустив на плечо своего врага, — ведь Рубахин враг, чужой, пленитель! — юную темнокудрую голову…

А спасает ли эта красота кого-нибудь?

«Рубахин следил его и ждал (сторожа вскрик). И как же расширились его глаза, пытавшиеся в испуге обойти глаза Рубахина и — через воздух и небо — увидеть своих! Он открыл рот, но ведь не кричал. Он, может быть, только и хотел глубже вдохнуть. Но вторая рука Рубахина, опустившая автомат на землю, зажала ему и приоткрытый рот с красивыми губами, и нос, чуть трепетавший…»

Красота не спасла юношу от смерти. Красота не спасла Рубахина от убийства. Никого не спасла. Похоронив человека, к которому за считанные часы успел привязаться, Рубахин ни слова не сказал над его могилой. И только и остались ему, что тревожные сны, холод горных ночей, очередная смерть на совести и недоумённый, мучительный вопрос: что хотела сказать ему красота? Зачем окликала?

На войне как на войне. Твоя жизнь покупается чей-то смертью. Деловой расчёт.

На войне нет места милосердию. Ведь к тебе милосердие не проявит никто.

На войне как на войне. Как в ночном кошмаре, где гибель не приводит к пробуждению.

А раз так, не проще ли атрофировать чувства? Ведь когда не к чему привязываться, нечего терять.

Если ты сочувствуешь пешкам, твоя рука дрогнет, когда придёт время отправлять их на смерть. Но только другой игрок не дрогнет. Другой, имя которому — Смерть.

В романе Мерля «Смерть — моё ремесло», финальная часть которого рассказывает о последних годах Второй мировой войны, повествуется о жизни Рудольфа Ланга, коменданта лагеря смерти Освенцим. Ланг подходил к своей работе серьёзно и ответственно: сам Гиммлер говорил, что у него «организаторский талант и исключительные моральные качества». Не то чтобы ему нравилась его работа, нет, — ему куда больше было по душе воевать на линии фронта или заниматься хозяйством на своей ферме, — но начальство ведь так велело. И кто он такой, чтобы противиться приказу рейхсфюрера: уничтожать по десять тысяч «единиц» в день? Его дело — слушать фюрера, а не философствовать. И какие могут быть сомнения, если он действует на благо Германии? Ведь Гиммлер сказал: если не уничтожить евреев сейчас, когда-нибудь евреи уничтожат немецкий народ.

А вот помощник Ланга, обермштурмфюрер Зецлер, был странным человеком. Наверное, это всё потому, что он играл на скрипке. Тонкая душа музыканта не выносила воплей отравляемых людей, и порой в странных высказываниях вроде «а всё же это ужасно» он проявлял сомнения в правильности приказов начальства. И мало того, что спрашивал «нельзя было бы пощадить хотя бы женщин?» (на что получал справедливый ответ «как можно уничтожить какую-нибудь разновидность, если сохранять самок?»), так потом и вовсе стал делать глупости: вытаскивал из толпы «единиц», бредущих к газовым камерам, какую-нибудь еврейку, — обычно самую красивую, — и застреливал её. Зачем, вопрос, когда этим «единицам» и так обеспечена «быстрая, дешёвая и качественная» смерть?

Когда Зецлера призвали к ответу, он попросил о переводе на фронт. А когда ему отказали — заперся в грузовике и покончил с собой, задохнувшись угарным газом. В кармане его кителя Ланг нашёл письмо, составленное по всей форме, адресованное ему: «Я кончаю с собой потому, что больше не в состоянии выносить этот ужасный запах горелого мяса».

Ланг был человеком, которому Господь забыл вложить душу. Зецлер был человеком, которого Господь наделил душой творца. Душой, отказывающейся принимать то, что творится вокруг. Война и фашистский строй не могли ему этого простить: откажись Зецлер выполнять приказы, плохо пришлось бы не только ему, но и его семье. И когда Зецлер понимает, что не может даже в мелочи пойти против строя (а ведь смерть от пули легче смерти от газа, и какая разница Лангу, казалось бы, если человек всё равно умирает?), он находит единственный выход — умереть.

Был ли у него другой выход? Жить, смириться, сломать себя, отринуть чувства, оставшись во власти холодного рацио, уподобившись Лангу и всем окружающим… Только вот вопрос: жил бы он?

Да, то, что в таком случае осталось бы от Зецлера, дышало бы, потребляло пищу и исполняло приказы. Но тем самым он убил бы свою душу. И Зецлер сделал свой единственно возможный шаг против строя: ушёл туда, где уже никто не сможет призвать его к ответу — лишь за то, что он не разучился чувствовать.

Зецлер боролся, Зецлер оставался Человеком, Зецлер не желал превращаться в бездушную машину для убийства… и Зецлер погиб. Тогда как Ланг со своей привычной методичностью давал свидетельские показания на Нюрнбергском процессе, после чего спокойно отправился на виселицу.

Так, значит, на войне чувства — лишние? Разум — вот всё, что нужно для выживания? Чувства только мешают — особенно когда приходится убивать. Это ведь легко, убивать. Гораздо легче, чем кажется. И когда твоей целью становится лишь одна вещь — выжить, то все средства оказываются хороши.

«И когда рядом рухнет израненный друг,

И над первой потерей ты взвоешь, скорбя,

И когда ты без кожи останешься вдруг

Оттого, что убили его, не тебя —

Ты поймёшь, что узнал, отличил, отыскал

По оскалу забрал: это смерти оскал!

Ложь и зло — погляди, как их лица грубы!

И всегда позади вороньё и гробы», — пишет Владимир Высоцкий в своей «Балладе о борьбе». Но если бы всё было так просто! Ведь у обеих сторон, сталкивающихся на линии фронта, своя правда. Разве те, с кем тебя столкнула война, те, кого объявили твоими врагами, сами являются ложью и злом? Да, был фашистский строй и фашистские идеи, были гестапо и СС — но разве среди миллионов погибших немецких солдат не было заботливых отцом и любящих мужей, не было юношей, сражавшихся за своего лидера со всем своим пылающим максимализмом, не было людей, сражавшихся за свою страну и умиравших с именем любимых на устах? Разве чеченские боевики, сражавшиеся за свободу и независимость своей страны, хотели чего-то ложного и злого, с их точки зрения?

На линии фронта правды нет. Просто по воле обстоятельств, подчиняясь приказам, одни невиновные, в принципе, люди идут и убивают других невиновных, в принципе, людей. Да, это жутко, это неправильно, но это так.

И это не мешает обеим армиям — и «врагам», и «нашим» — при удобном случае убивать, грабить и насиловать тысячи мирных невинных людей.

Да, пусть те, кто идут на нас войной, творят зло со своей извращённой правдой, кем-то посторонним выжженной в их душах, сердцах и сознаниях, — что есть люди, «право имеющие», а остальные — «твари дрожащие». Но мы-то знаем, что это не так. Мы выше их: мы не нападаем, а защищаем, мы не захватываем, а освобождаем. Так почему роли должны меняться? Почему, отбившись и перейдя в наступление, преследуя врага до его земель и победным маршем ступая по этим землям, мы должны уподобиться ему?

…потому что к моменту победного марша большинство уже давным-давно забыло, что такое милосердие, великодушие и человечность. Потому что к войне эти понятия неприменимы. Потому что мы помним, что творил враг. Мы видели, что делал он с нашими друзьями, детьми, родителями и любимыми. И в заледеневших за дни войны от созерцаемого каждодневного зла сердцах пробуждается первобытный принцип «око за око».

Разве это возможно — сохранить себя до последнего боя? Каждый день, каждый час понимать, что убиваешь не бездушных «единиц», а людей, живых людей со своими страстями, страданиями и страхами? Умирать вместе со всеми, кого убиваешь? Умирать с каждым товарищем, рухнувшим рядом с тобой израненным, всякий раз оставаться без кожи «оттого, что убили его, не тебя»…

Это невозможно. Определённо невозможно.

Или… или?

В своём очерке «Среди ночи голоса врагов перекликаются из окопов», вошедшем в книгу «Смысл Жизни», Антуан де Сент-Экзюпери описывает поразительный случай. Вторая мировая война; заброшенная деревушка, разделяющая вражеские войска. Дозор из шести человек отправляется к линии смерти, линии фронта. Стоит зажечь сигарету, как на огонёк смертоносными пчёлами летят пули. Ночь, тишина, краткая передышка перед завтрашним смертным боем…

Но солдаты ночного дозора, затаившись в окопе, кричат, обращаясь к невидимому врагу по ту сторону темноты…

« — Это я, Леон… Антонио… о!»

…и получают ответ.

« — …Пора… пора спать!

Фраза доносится до нас изуродованной, разорванной в клочья, как спешное сообщение, перепачканное, размытое, истрепанное морем. Те самые люди, что стреляли по нашим сигаретам, напрягают грудь во всю мочь, чтобы послать нам материнский совет: “Молчите… Ложитесь… Пора спать”.

…— Антонио! За какой идеал ты сражаешься?

…вот она наконец, эта изуродованная весть, это признание, обглоданное пятью секундами странствия, как надпись на камне обглодана столетиями:

— …Испания!

Затем доносится:

— …ты…

Думаю, это он теперь вопрошает того, кто здесь. Ему отвечают. Я слышу, как отсылают величавый ответ:

— …Хлеб для наших братьев!

А вслед за тем удивительное:

— …Спокойной ночи, amigo!

На что с той стороны отвечают:

— …Спокойной ночи, amigo!

И всё снова погружается в тишину.»

Война, два врага, разделённые сотнями метров темноты… И хрупкий эфемерный мост, протянувшийся между теми, кто завтра может пасть от пули другого. Ночью они — просто два человека в дозоре у линии фронта. Два человека со своими мечтами, переживаниями и страхами; не «единицы», не безымянные противники, машины для убийства, которых надо уничтожить, чтобы не уничтожили тебя, а Люди. У обоих своя правда, и за эту правду оба завтра будут убивать. Но хотя бы на краткое мгновение, на эту ночь, такую тихую, звёздную, почти святую, они вспомнят: с другой стороны люди, такие же, как они сами — люди…

«Разными по видимости словами эти два отряда прокричали одну истину… Но столь возвышенное общение не воспрепятствует им умереть вместе».

Солдат рядом с автором идёт к смертоносной линии «с ношей своих убеждений, как евангелист. А на той стороне — я знаю, и вы это знаете — другой евангелист, какой-нибудь верующий, также озаренный светом своих убеждений, вытаскивает тяжелые сапоги из той же грязи и тоже идёт на неведомое свидание».

Здесь нет хороших и плохих. Здесь нет добра и зла. И разница между этими врагами лишь та, что по чьей-то злой воле они оказались по разные стороны баррикад.

И надо ли тратить тихие ночи на молчаливую ненависть и гнетущую тишину, когда можно на какое-то время протянуть над долиной ниточку бесценной человеческой связи, когда можно на какое-то время вспомнить, что ты — человек? Вспомнить то, что горит в тебе тёплым огнём, не давая сердцу покрыться коркой льда, не давая превратиться в один из винтиков ненасытной военной машины? Вспомнить то, что не даст пробудиться монстру, спящему внутри, что не даст изнасиловать девушку в захваченной деревне, убить ребёнка в колыбели лишь потому, что это — сын врага, крушить, что можешь, грабить, гадить, жечь… не даст превратиться в то, против чего ты воюешь.

Кто сказал, что в передышке между играми на смерть нельзя переброситься парой слов с кем-то «по ту сторону доски»? Особенно если этот кто-то хочет откликнуться?

…а что было бы, если бы красота «докричалась» до Рубахина? Что было бы, если бы он не убил? Пленника собирались передать «своим», целого и невредимого. Да, юноша должен был ненавидеть пленителей, должен был желать им смерти, но ведь казалось же Рубахину, что он не собирается кричать…

Почему Рубахин просто не зажал ему рот? Почему просто не вырубил?

Потому что убить — надёжнее. Быстрее. И… наверное, привычнее уже.

Что было бы, если бы Рубахин на миг, на один краткий миг вспомнил, как бесценна человеческая жизнь… и красота, которую мир доверил его рукам?

Что лучше — смерть или жизнь, полная раскаяния, мучительных вопросов и пустоты в сердце?

Да, бесчеловечный Ланг протянул чуточку дольше своего такого глупого, такого безответственного помощника. Да, он жил без страданий и умер без сожалений. Но умер ли он человеком? Ради чего он жил? Что ожидает его там, за гранью?

Человечность. Вдумайтесь в звучание этого слова. Человечность — не это ли делает нас людьми? А что останется, если мы её отринем? Пустая оболочка, которая не живёт, а существует. И стоит ли тогда сохранять этому жизнь, шагая по чужим головам, не разбирая, чьи они — виновных или невинных, тех, кого необходимо было убить, или тех, кому стоило оказать милосердие? Ради чего? Как ты сможешь вернуться домой, к родным и близким, если в сердце твоём не осталось ничего, что могло бы любить? Понравится ли тебе до конца своих дней оставаться существом, поддерживающему собственную жизнь исключительно из инстинкта самосохранения или, быть может, силы привычки?

Всегда надо помнить, что ты воюешь не ради войны, а ради мира. Не ради смерти, а ради жизни. Не ради того, чтобы выжить, а ради того, чтобы жили счастливой жизнью миллионы жителей твоей страны — а порой и всего мира.

Разве так сложно вспоминать порой, что у любой медали две стороны, и без одной другой быть не может? Нет в этом мире ничего одноцветного и однозначного. Где есть тьма, там есть свет, где зло, там и добро… где боль — там и радость. И счастье. И красота. Красота дружбы и улыбок, распускающихся цветов, рождающегося утром солнца и чистой радости играющих детей. Ради этой красоты стоит сражаться. Ради неё стоит жить. Ради неё стоит испытывать боль. И пока ты здесь, пока ты ещё дышишь, стоит ценить свой великий дар — прожить жизнь Человека.

«Если, путь прорубая отцовским мечом,

Ты солёные слёзы на ус намотал,

Если в жарком бою испытал, что почём —

Значит, нужные книги ты в детстве читал», — завершает Высоцкий свою балладу. И я согласна с ним.

Да, смерти на войне неизбежны. Да, будут умирать твои враги и твои друзья. Да, ты увидишь то, чего не мог представить в самом страшном кошмаре — но выжить тебе помогут «солёные слёзы». Они, а не лёд на сердце и равнодушие к боли, как своей, так и чужой. Ведь отказавшись от боли и сожалений, мы откажемся от всего. От любви и радости — тоже.

Возможно ли оставаться человеком на войне? Возможно. Да, это отчаянно сложно, это безумно больно — но это правильно. Потому что, как бы ни было легко убить кого-то, уничтожить свою душу ещё легче. И пусть хотя бы на самом дне этой души, в скрытых и запертых на ключ уголках сознания, но ты всегда должен помнить, что ты — Человек.

Ведь только Человек после войны, которая когда-нибудь обязательно закончится, сможет искренне радоваться победе. Победе, которая вернёт в мир красоту, которая когда-нибудь обязательно его спасёт…