Сны в бессонные летние ночи

Великая любовь Чарына.

А.С.М. Спасибо тем, кто любит.

— Добрый день, — устало поздоровался с учениками Нурлан Муратович, опустив на нос очки.

Девятиклассники шумно заполняли дневники, и угомонить их после звонка представлялось занятием сложным, начало четверти все-таки, дисциплина была забыта за время каникул напрочь. Нурлан Муратович не торопился их успокаивать, и, сложив руки на брюшко, занял выжидательную позицию. Педагогический опыт, наработанный за много лет, подсказывал ему, что минут через пять класс придет в рабочее состояние. Действительно, минуты через три шушуканье утихло, и ученики с удивлением стали оглядываться и с интересом наблюдать, чего это их учитель по географии до сих пор молчит. Ровно к пятой минуте в классе воцарилась тишина. Нурлан Муратович, задернул жалюзи, щелкнул пультом и проектор, зажужжав, выдал на белую доску красочную картинку.

— Чарынский каньон, — объявил громко географ. — Грандиозное образование, расположенное на юге нашей страны, разлом, который предположительно служил руслом древней реки, а позднее, когда источники, питавшие этот гигантский водоем, иссякли, место превратилось в огромный разлом — трещину в горной породе — ущелье. Место живописное, рекомендую побывать на летних каникулах.

За третьей партой кудрявый Артем захихикал, разворачивая записку, перехваченную у кого-то из однокашников. Чье-то признание в любви, судя по возникшему возмущению девчат с требованием вернуть. Ребята на задних партах зевали. «Кому интересно слушать про щель в горной породе?» — горько подумал про себя учитель. Каждый день, из года в год одно и то же. Не слушают, не слышат, не уважают. Не интересно. Вдруг учителю в голову пришла идея. Как же это он раньше об этом не подумал?

— Наш Чарынский каньон — еще и памятник и символ разделенных древними богами влюбленных, — вполголоса добавил он вкрадчиво. Задние парты встрепенулись, девчата обернулись к доске по привычке — так они поступали, когда от них требовалось усиленное внимание. Нурлан Муратович усмехнулся в усы, но вслух так же вполголоса продолжил.

Когда то давным-давно на берегах огромной реки Чарын было много больших деревень. Земля здесь была плодородной, луга зелеными, скот тучным, а жители деревень — как это обычно бывает — завистливыми. Такая уж природа у нас, у людей — вечно нам кажется, что у соседа и трава зеленее, и рыба вкуснее. Вот и стали деревни воевать друг с другом, воровать друг у друга скот и земли. Со временем, более многочисленные и сильные семьи, постепенно захватывая меньшие поселки, объединяли их и создавали укрепленные большие города. Два таких города выросло и на месте поселков на противоположных берегах реки Чарын. Главы городов приказали обнести город высоким частоколом, чтобы соседи с другой стороны реки не зарились на богатства противоположной стороны. Обход ограждения главы городов проводили каждый вечер самостоятельно, в сопровождении многочисленной родни и свиты. Этот порядок сохранялся много лет.

Однажды вечером, когда подошло время очередного обхода сыну главы Он Кента (Правого Города) по имени Султан по ошибке подали необъезженного скакуна. Султан почувствовал, что конь под его седлом слишком резвый для армейской конюшни, но он был опытным ездоком, и не стал просить его поменять, чтобы не тянуть время. Когда свита приблизилась к самому берегу, который был крутым и каменистым, конь испугался высоты и неожиданно понес. Султан пытался удержать его в узде, натягивая поводья что было сил, но аргамак встал на дыбы и, не удержав веса наездника, стал валиться на бок. И конь, и Султан упали в реку. Тут же десять лучших воинов Он Кента кинулись обходным путем к воде, надеясь спасти Султана. Через три часа безуспешных поисков они вернулись во дворец ни с чем. Султан был единственным сыном главы Он Кента, и его пропажа ввергла город в отчаяние. Отец был безутешен, но судьба знала, что делала.

Волны быстрой реки Чарын отнесли парня к противоположному берегу, к стенам Сол Кента (Левого Города). Его обнаружил утренний дозор, и несчастного полумертвого парня доставили к лекарю Сол Кента. Лекарь денно и нощно выхаживал Султана, и когда тот уже встал на ноги, и мог прогуливаться, лекарь стал водить его на длительные прогулки для укрепления здоровья в городские сады. То были дивные сады, посаженные рукой самой келин акима Сол Кента, любимой супруги акима. Она сама всегда ухаживала за посаженными цветами и деревьями, обходила их и часто проводила время в саду. Помогала ей в этом Айзия[i], ее любимая единственная дочь. Она оправдывала имя, данное ей — красота ее сияла ослепительным светом, а характер был кротким, как мягкий блеск прохладной лунной ночи.

Однажды во время прогулки в садах, Султан увидел, как девушка необычайной красоты, сидя на коленках, горько плакала. Подойдя ближе, он увидел, что в кустах саксаула, который рос здесь в изобилии, маленькая пташка — плясунья, отчаянно билась, пытаясь улететь. Коричневые кончики ее крылышек трепетали в кустах, она беспомощно пищала. Султан осторожно подошел к девушке, и спросил, может ли он помочь.

— Мальчишки из аула подбили ее из рогатки, — сквозь слезы объяснила девушка. — Теперь она не может летать.

— Что же ты ей не поможешь? — удивился Султан.

— Отец рассердился за мою мягкосердечность, — грустно ответила девушка. — Он приказал свернуть ей шейку, чтобы не мучить несчастную пташку, а я не смогла этого сделать, и принесла ее сюда. — Горькие слезы обиды еще сильнее побежали по щекам.

Султана тронула доброта незнакомки. Он опустился на колени рядом с ней, и осторожно взял в руки трепыхавшуюся пташку. Действительно, подбито крыло. Султан улыбнулся.

— Ты знаешь, а меня сопровождает самый талантливый лекарь в этом городе, — подмигнул он девушке. — Две недели он выхаживал беркута, у которого тоже были подбиты крылья, а сегодня уже отпустил его в свободный полет. Уж с пичужкой-то он справится. Не плачь.

Он поднялся, и, прижимая птицу-плясунью одной рукой к груди, протянул вторую руку новой знакомой.

— Меня зовут Айзия, — представилась девушка, поднимаясь на ноги. Слез уже не было, глаза блестели радостной надеждой.

— Султан, — растерялся герой. Он никогда не видел таких лучистых глаз.

— Ну, идем, что же ты, — звонко засмеялась Айзия, и Султану почудилось, что он слышит не смех смертной девушки, а звонкие переливы студеного родника Шалкудысу в скалистом Алатау, откуда берет истоки их родной Чарын. Все в Айзие теперь казалось Султану волшебным. Он любовался ее белой, словно лебединый пух, кожей, а она — его черными, как степная зимняя ночь, волосами и теплыми, словно горный мед, золотисто-карими глазами. Так они полюбили друг друга. Проводили дни в садах, он рассказывал о путешествиях с отцом и караванами торговцев по городам и торговым пунктам Жибек Жолы, она учила его отличать съедобные и несъедобные ягоды и сочинять песни тогда, когда казалось что мысли и чувства переполняют грудную клетку так сильно, что простыми словами их выразить невозможно. Через несколько дней, поправившись окончательно, Султан вернулся в родной Он Кент, клятвенно пообещав Айзие скоро вернуться за ней со сватами. Дома закатили той, длившийся много дней, когда узнали что сын акима остался в живых, да еще и героем вернулся — считалось, что кто перейдет реку Чарын и останется живым, тому суждено стать великим батыром. На третий день тоя, Султан рассказал отцу о любви к красавице Айзие, которая помогла ему встать на ноги, и которая — по горькой иронии, была дочерью акима Сол Кента. Отец страшно рассердился на сына, обвинив Султана в предательстве. В то время, когда воины их армии денно и нощно занимались поисками его сына, семья, родные уже оплакивали несчастного, не смыкая глаз, он проводил время с девчонкой. Много было сказано между отцом и сыном в ту ночь, много они наговорили друг другу сгоряча и в сердцах, разочарованные в своих ожиданиях к друг другу. Султан искал поддержки и понимания, отец требовал повиновения и взросления… Недаром народная мудрость гласит, что утро вечера мудренее — кто знает, поговори они на свежую голову поутру, возможно и смогли бы понять и принять мнения друг друга. Султан сбежал из отчего дома, не попрощавшись с матерью и сестрами. Вернувшись к Айзие, он рассказал об ответе его отца. Айзия была страшно огорчена, потому что благословение своей матери она уже получила, мать только желала счастья своему ребенку, кем бы ни был ее избранник — кочевником, пастухом, или сыном их давних соперников и врагов. Видя, как несчастны дети, мать обратилась к богине домашнего очага Великой Умай, чтобы та послала родителям Султана сил и терпения понять сына, и принять его невесту, ведь не было страшнее позора для келин, когда семья жениха отказывалась от нее и ее родни. И детям их не сладко придется. Всю ночь молила она богиню Умай, и так и заснула в молельне, не дождавшись ответа.

К утру ее разбудила женщина в белых одеждах.

— Написано на линиях судеб твоих детей, что суждено им вечность провести рядом друг с другом. — начала женщина.

Мама Айзии замерла, преклонив колени. Сама Умай почтила ее ответом, это было великой честью.

— Но не суждено им было встретиться. Они должны были жить на разных берегах, через реку друг от друга, не далеко, но и не подозревая о существовании друг друга. Вопреки всему их дороги пересеклись. Любовь, ненавистное глупое чувство, увлекло их за собой, и теперь и тебя ведет следом за ними. — продолжала богиня негромко и зловеще. — Но ты молила меня защитить твоих детей. Я тоже Мать, поэтому я помогу тебе… всем, чем смогу. — грустно закончила она.

Мать подняла голову, чтобы благодарить Умай, но лишь легкое облако пара оказалось на том месте, где секунду назад стояла Богиня-Земля.

— Ты сегодня поздно, — заявил громогласный голос интонацией, не терпящей возражения. — Сегодня накажу эту Любовь. Нечего влезать в дела наших детей, Судьбы и Фатума.

Умай устало прошла в зал, и оглядела мужа. Бог Тенгри. Первый из первых в их пантеоне. Могущественный и сильный, но создавая людей, сделал их слишком похожими на себя — вот откуда им достались мелочность, завистливость и жестокость. Популярность веры в тенгрианство уменьшалась с каждым людским годом, а чем меньше живых душ в них верило, тем меньше сил было у божеств. Конечно, Тенгри завидовал богам Олимпийского пантеона, но когда-то он был сильнее Зевса, а сейчас нужно было укреплять авторитет среди паствы. В ситуации, которая возникла благодаря тому, что глупая маленькая человеческая любовь вмешалась в дела взрослых, он видел возможность показать народу, что боги еще кое-что умеют. Судьба и Рок, его любимые дети и близнецы, все так хорошо распланировали, составили планы на каждого представителя паствы, и уже до рождения младенца, жизнь его внуков была решенным и утвержденным событием. А этот казус повлек за собой кучу неприятностей. Пришлось бы переписывать и переподписывать кучу документов, составлять новые планы, на которые у Тенгри уже сил не было. Поэтому он решил сделать то, что лучше всего у него получалось. А особенно хорошо у него всегда получалось наказывать. Вот он и накажет спесивых влюбленных, чтобы им неповадно было верить в такие глупости как любовь и свободу действий и решений. Зачем что-то пытаться сделать, когда все уже давно решено за тебя? Плыви по течению… Нет же, его народец был слишком свободолюбивым и своевольным… Пришло время показать, что значит чтить богово и слушать отцов. Явление богов на Чарыне было назначено на закат этого дня.

Султан держал Айзию за руки. Приближался закат, а они еще так много не успели друг другу сказать…

— Я буду с тобой вечно, что бы ни случилось с нами — обещал он ей торжественно.

— Я буду любить и искать тебя всегда, — тихо отвечала Айзия.

Горячие капли необычно обжигающего дождика закапали с неба.

— Глупые дети, — плакала Умай, сердце которой ныло от жалости, но она не могла противиться воле своего мужа.

Прогремела страшная гроза, задрожала земля. Перепуганные жители выбегали из домов и с паникой смотрели в небо. Внезапно разреженный горячий воздух стал становиться все плотнее и плотнее, и жителям берегов реки Чарын казалось, что воздух почти ощутимым, и как раскаленный свинец, горячим металлом стал вливаться им в уши, нос и легкие. Дышать было невозможно. Ни говорить, ни кричать. Оставалось только озираться и оглядывать друг друга дикими глазами загнанных архаров. Вдруг в их головах зазвучал Голос, одновременно у всех у них, и зазвучал он именно внутри них, и каждый звук этого голоса, каждое слово приносили невыносимые муки, раздирая барабанные перепонки и разрывая головы, хотя говорил голос негромко.

Голос напомнил нерадивым детям, о том, что культ предков был почти забыт, что шаманов больше никто не чтит, и дети выказывают неуважение и непочтение к предкам и к словам родителей (в этот момент у Султана подкосились ноги — он знал, о чем говорит голос). За это своевольное дитя и его суженная будут наказаны. По иронии Судьбы, ее злой насмешке, они только поклялись друг другу быть вечно рядом. «Да будет так!» — проревел голос и захохотал. Султан вдруг почувствовал, что его несет по воздуху на другую сторону Чарына. Айзия была рядом в воздухе, когда невидимая рука подняла их, но та же рука разорвала крепко сцепленные руки влюбленных, оставив Айзию на самом краю берега реки. Кричать не мог никто. Султан очутился на противоположном берегу. Он видел милое и родное лицо своей любимой так близко, что казалось, протяни руку и вот она, ее рука. И она тянулась к нему также как и он к ней, чтобы почувствовать хоть прикосновение кончиков пальцев. Миллиметра не хватало им, чтобы соединить руки… Тут Султан заметил, как что-то меняется. Он и Айзия. Они становятся все больше и больше, и вес их тел становится все тяжелее и тяжелее, и ноги врастали в землю, становясь частью берега. Ножки Айзии не выдерживали веса, коленки надломились, она упала. Султан пытался кричать, но все тот же транс, в котором пребывали все вокруг, позволял ему только наблюдать, как страдает его любимая. Он опустился на коленки и снова изо всех сил потянулся к ней, чувствуя, что его тело уже заполнило всю долину, а оно становилось все больше, и все тверже… Он видел отражение своего ужаса в глазах Айзии. Она тоже становилась частью левого берега реки, которая всегда была между ними. Частью скалы. Султан, все еще вытягивая руку к протянутой руке Айзии, уже чувствовал как тяжело было вдыхать и как тяжело поднимать веки. Сердце стало биться все медленнее и медленнее, и изнутри его заполнял холод. Ничего он не чувствовал, кроме жгучего желания быть рядом с Айзией, которая тоже уже задыхалась. Их руки так и остались в миллиметрах друг от друга. И каждый год тектоническое движение на миллиметры удаляет их друг от друга. Иронично, не так ли? Султан и Айзия навсегда остались рядом, став скалами, и по телу их несет свои воды все тот же древний как мир Чарын.

На секунду Нурлан Муратович оторвался от рассказа. Необычайная тишина царила в 9 «А» классе, хотя звонок на перемену прозвенел уже минут пять назад. Дети зачарованно заглядывали в глаза учителю, не смея пошевелиться, чтобы не спугнуть ощущение рождения сказки.

Заглянула зав.уч. и удивленно поторопила класс на следующий урок к ней на алгебру в соседний кабинет.

— Географическая аномалия, — стал завершать урок Нурлан Муратович, потихоньку собирая вещи, выключая проектор и тем самым подавая знак, что волшебство заканчивается — которую мы сейчас именуем Чарынский Каньон в некоторых отвесных местах достигает высоты 150-300 метров. Говорят, часто по ночам можно услышать жалобный поминальный плач двух матерей, Матери Земли, и матери Айзии, которые потеряли своих детей. А возможно, это просто свист ветра в поющих барханах?

Сон наяву.

— 1-

Помните о тех, кого любили вы и кто любил вас.

Понедельник вкрадчивым лучиком по-летнему горячего солнца заползал в окно. Соня зевнула, закрыла ноутбук, и, перевернувшись на спину, потянулась. Электронное табло часов подмигивало зелеными цифрами. 4.25.

«Что можно делать всю ночь, сидя онлайн?», — сонно моргая, думала девушка. Потом вздохнула, оторвалась от подушки и вытянула из-под одеяла халат. По-крайней мере, махровый комок, который она нашарила в постели, вчера был халатом. Кто знает, что может случиться с домашним халатом за ночь. Что вообще происходит в мире, когда садится солнце? Люди сутками сидят в сети, например. Будет совсем неудивительно, если мы даже не заметим высадку представителей внеземной цивилизации на центральной площади в городе — мы будем заняты утыканием носов в мониторы компьютеров и телефонов. «Интересно, зеленые человечки похитили бы мой халат для опытов?», задумалась Соня. Да нет, вряд ли. Скептически оглядев комок, она решила, что для опытов он не годится. Он годится разве что на еще пару таких ночей в качестве подушки, а потом можно будет выбросить, тогда пусть проводят опыты. Хотя нет, этот вариант тоже не годится. «Лучше сжечь — не надо оставлять свои ДНК на выбрасываемых в мусорку вещах», — решила про себя девушка. Мало ли, сколько психов могут поиздеваться над твоим генным кодом. В один прекрасный день ты пойдешь в магазин, а там твой клон, выращенный из кусочков тебя. Конечно, он будет неполноценный ты, но определенные черты определенно будут твоими. Выращенными из твоего ДНК, по крайней мере. Вздохнув, она пожалела вымышленного неполноценного клона, и стала превращать комок, который ночью был подушкой, в утренний халат.

Подходя к окну, она умудрилась натянуть только один рукав. Этим утром халат решил сопротивляться, изо всех сил изворачиваясь и вертясь за спиной девушки. Она стала вертеться, чтобы достать второй кусок рукава, но она куда-то спрятался. Повертевшись волчком, выворачиваясь в крендель, она все-таки достала кусок второго рукава. Только он был вывернут наизнанку.

Запрещая себе даже думать, как так могло произойти, а тем более строить теории, Соня открыла окно, и квартиру заполнил сладкий дух летнего утра, еще не отравленного выхлопными газами автомобилей и прогорклым душком жарящейся картошки фри. Подставив лицо робким утренним лучикам солнца, она зажмурилась и вдохнула свежесть полными легкими. «Хотя бы сегодня надо будет поспать», — решила она про себя. Бессонница приводит к амнезии, подумала она. Как было бы иронично потерять память. И все таки… Ну что можно делать всю ночь в онлайне, спросила она себя, и расстроено поджала губы — даже не написал, хотя кроме них двоих никого на сайте не было.

Уже вертясь перед зеркалом в душе, Соня вспомнила — прошел ровно месяц с того дня как она в первый раз увидела его в своем офисе. Шумно заструилась вода, окатывая ее прохладой. Выдавив шампунь из тюбика на ладонь, Соня улыбнулась. Их первая встреча здесь — в этой урбанистической вселенной, была катастрофически ужасной. Ровно месяц назад она устроилась в это агентство. Никогда не занималась рекламой, а тем более — не работала ассистентом ген.директора, но она была уверена, что справится. «Сам» был тоже позитивно настроен в отношении ее кандидатуры. Сам — это Самсонов Рахим Акимович, генеральный директор рекламного агентства. Технически, головной офис их корпорации находился в Лондоне; Сам руководил региональным филиалом. Стало быть, встреча произошла не в ее офисе технически, а в приемной ее — их общего — генерального менеджера крупного рекламного агентства. Был первый день ее испытательного срока, она нервничала жутко, что может завалиться, пыталась найти письмо, о котором ее просил Сам, и одновременно пыталась разобраться с кофемашиной, которая сначала отказалась варить кофе, а потом, все-таки заварив, отказалась выпускать чайничек с кофе. Бросив поиски, Соня, обеими руками ухватившись за крошечную ручку, что было сил дергала чайничек.

— Извините, — услышала она голос за спиной. — Я могу Вам помочь?

Бархат знакомого тембра, легким бризом влетев в приемную, окатил ее целой волной эмоций, и как барашки пены на гребне девятого вала, мурашки прокатились по позвоночнику. Медленно, боясь поверить в реальность происходящего и боясь спугнуть сон, Соня выпрямилась и повернулась. Это не сон. Это просто на самом деле Он. Ей показалось, что она теряет сознание, сердце крыльями колибри затрепетало внутри нее, и стало таким огромным, что мешало легким дышать. Его карие глаза сначала удивленно потом обеспокоенно смотрели на нее через комнату. Губы шевелятся. Он говорит. Что он говорит? Да возьми ты себя в руки, давай, умоляла она себя, сосредоточься на губах… Нет, нет, не отвлекайся, только не вспоминай, просто пытайся понять что он сказал. Что он мог сказать? Привет. Боже, он не говорил привет. Что я должна ответить? Быстрее, что-нибудь, ну пискни что ли — уговаривала она себя… Вместо всего этого, щеки взяли и покраснели покраснела. Причем, не мило раскраснелись здоровым румянцем, а покрылись чахоточно-алыми пятнами. Выражение лица Его уже было явно настороженное.

— Ладно, босс, извини, не хотел тебе мешать, просто показалось, что тебе не помешает помощь, — слава ушам, она понимала чтО он говорит. О нет, Он обиделся! Ну конечно, истуканка, ругала она себя позже на сеансе подруги-психолога.

— Подожди, — выдавила она из себя уже ему в спину. — Ты не мог бы эту штуку вытащить?

Ей с трудом дались эти слова, язык неповоротливой рыбиной с трудом отлепился от засохшего неба. В довершение, она попыталась улыбнуться, но вряд ли он счел, что обнажение верхнего и нижнего ряда зубов вместе с испуганным взглядом выражали приветливость. Скорее злобный оскал.

— А что там? — все еще настороженно на нее поглядывая, вернулся он в приемную.

Соня как раз заканчивала улыбаться. Или скалиться?

— Застряло, — прошептала она, и сделала шаг в сторону. Она подумала, что надо отойти, и надо бы это сделать как можно более грациозно, чтобы он оценил аристократичную грацию ее осанки (сочетание четырех последних слов для Сони было чем-то заоблачно фантастичным, и малоприменимым по отношению к живому человеку, но в тот момент ей хотелось повернуться именно так). Она все еще думала об этом, когда зацепила каблуком угол стола, и, потеряв равновесие, рухнула, сбив с ног несчастного самаритянина, вызвавшегося помочь на свою голову. Как ни странно, она захихикала, и, оглянувшись, увидела, как плечи потерпевшего тоже трясутся от беззвучного смеха. Через секунду они уже истерически хохотали, заливаясь слезами и пытаясь поднять друг друга с пола. Сам был очень недоволен, когда выглянув из кабинета, увидел своего креативного директора на полу его приемной, бьющегося в припадке неудержимого хохота, и новенькую, претендовавшую на должность его ассистента, стоящую на коленках, утиравшую слезы и остатки смеха, безуспешно пытаясь оторвать хотя бы одну ногу от пола. Получили по шапке оба, но в качестве ассистента ее оставили. Рахим заявил, что у него был эпилептический припадок. Сам недоверчиво хмыкал теперь всякий раз, как его креативщик начинал смеяться. В тот день Он пригласил ее на ланч, и она сияла от веры в мечту, что так будет всегда. Его рукопожатие, его туалетная вода, его манера носить пиджак поверх футболки, потертые джинсы, взлохмаченные волосы… Это правда был он.

«Ну, естественно, он», — одернула мысленно свою эйфорию Соня, допивая кофе, и доставая ключи из сумки. Только они теперь друзья. Садясь в машину, она прокручивала эту мысль в голове. Уже три месяца просто друзья. Он уже даже не пишет. Она начинала терять веру в себя. Предательские слезы подкрались к уголкам глаз. Быстрым движением смахнув их с ресниц, не позволяя им прорваться сквозь дамбу серьезности, которая по ощущениям образовалась у нее внутри, она достала телефон, и, набрав знакомый номер, заставила себя улыбнуться голосу, который обеспокоенно ответил после первого гудка. Ласка, с которой звучал голос, обволакивала Соню, она расслабилась, чуть-чуть опустив плечи, и завела машину.

— Мне кажется, это бесполезно. Время идет. У меня не получается. — Стараясь сконцентрироваться на дороге, как можно более отстраненным тоном призналась она.

— 2-

Соня бабочкой влетела в офис, улыбаясь всем своим видом. Случайные лучи лета, пробившись сквозь жалюзи, прыгали на ее локонах, то задерживаясь на смуглых скулах на доли секунд, то отражаясь от жемчужности ее зубов, то заглядывая в глубину ее больших глаз цвета спелого лесного ореха. От мамы ей досталась улыбка и русская кровь, и благодаря маме она выучила русский еще ребенком, и сейчас ее выдавал лишь легкий акцент и мелодичность, с которой она выговаривала слова. Она светилась решимостью. Все правильно, пора что-то предпринимать, сегодня или никогда. Ею всю переполняли невесомые, но такие ощутимые бабочки, разнося предвкушение счастья нервными импульсами. Лифт взлетел вместе с ней на 15 этаж, и выпустил ее там, почти под облаками, в объятия душных офисных помещений. Она поморщилась, и как можно быстрее прошла по коридору.

— Рахим, — она влетела в кабинет. Пять пар глаз оторвалось от эскизов, которые увлеченно обсуждались, и повисла неловкая пауза.

— М, ола, извините, я ищу Рахима, не подскажете, где он, — она старалась быть милой и непринужденной.

Один из художников, тот, что был похож на Джона Леннона, кашлянул.

— Командировка. На 2 недели пригласили. В Лондон, — как-то неуверенно произнес он, уверенный, что раз пришла Рука Самого, которая за три месяца работы в агентстве ни разу не проходила мимо их кабинета, Лично пришла — значит Сам не курсе. Значит — какая нафиг командировка, если Сам Ген.Дир. не знает, где Рахим. Выстраивание логической цепочки произошло у него в голове так быстро, что он растерялся, еще более его сбил с толку взгляд Правой Руки — т.е., помощницы Самого. Она выглядела ужасно расстроенной. Казалось, даже складки платья опустились ниже вслед за уголками ее рта.

— Грасиас, — прошелестела она и выскользнула. Джон Леннон повернулся к коллегам, которые начинали приходить в себя от ступора, в которое их привело появление Сони. Двойника экс-участника Битлз не покидала мысль, что где то он уже эту девушку видел.

Еще минут сорок креативная группа обсуждала происшествие, потом приняла коллективное решение написать Рахиму — вроде как предупредить любимого креативного директора, поскольку нервничать их молодому руководителю нельзя было — запрещено врачами строго настрого. А оставаться без него опять — нет-нет, они никак не могут, это все равно, что плыть без парусов, решили художники. Тогда, в прошлый раз, когда они оказались предоставленными самим себе, они все просто жили месяц в офисе и курили кальян. Хрупкие нервные системы представителей богемы рушились от стрессов, они ведь понятия не имели, что полагается делать, когда начальник болеет, и, потеряв ориентиры, они как дети жались друг другу, не представляя как жить дальше. Никто из них понятия не имел, как работать с заказами, какие скетчи выбрать, чтобы предложить клиенту, и как вообще говорить с клиентом, или любым другим человеком, если ты их не знаешь. Все орг.моменты всегда решал Рахим, он был для них и Йодой, агентом Джеем, а им было комфортно ощущать себя Ниблом, Гиблом, Слиблом, и Манниксом — пить кофе и курить сутками. Единственное, что пришло кому-то из них в голову, когда Рахим заболел, это провести индейский обряд и окурить помещение, чтобы прогнать злых духов. Они с энтузиазмом собрали все необходимое, правда, трубку мира заменили кальяном. Три дня спустя шеф не появился на работе, и бригада художников стала окуривать студию усиленнее, заменив гашишом сладкий арабский табак. Где-то через месяц никто из них не мог вспомнить, зачем вообще они притащили кальян…

Леннона скрутило при мысли, что этот хаос может повториться. Собравшись с духом, креативная группа написала электронное письмо в Лондон, осторожно сообщая, что из приемной Самого приходила Правая Рука, и значит ли это, что им, креативной группе, стоит переживать. Через полчаса пришел ответ, что Рахим долетел до Туманного Альбиона еще два дня назад, и уже смотался в Голландию на один день, что в корпоративном офисе жуткая бюрократия, диктат и комендантский час, но развлечения в Лондоне стоят этих мук. Художники вздохнули с облегчением и забыли об утреннем происшествии.

Соня доплелась до своего рабочего стола и рухнула в кресло. Как будто бабочки, наполнявшие ее легкостью, вдруг разом рухнули вниз, так тяжело ей было поднять голову или плечи. Две недели. Она и дольше ждала. Но почему-то в этот раз у нее не было той уверенности, с которой в первый раз она рванула в эту незнакомую страну, устроилась на эту должность, и стала лучшим другом того, кто для нее был самым близким и родным в мире. Какой-то противный липкий ком внутри нее гнусаво бубнил, что она упустила шанс, и эта мысль не давала ей покоя. Она плохо спала, почти не ела, сходила с ума, считая секунды тикающих часов, которые приводили ее в бешенство своей черепашечьей размеренностью. На третий день, чтобы не слышать тиканье и прекратить считать секунды, она стала слушать музыку. Сначала все подряд на музыкальном плеере, который привезла с собой. Потом отобрала только ту музыку, которая нравилась ему. Соне нравилось представлять, как он тоже сейчас слушает тоже самое, также закрыв глаза и растворяясь в мелодии. Пару раз она пыталась ему писать, и в разгар диалога вдруг прекращала отвечать, боясь, что не удержит в себе тоску по нему, скажет ему, как она скучает, как ей не хватает его запаха и теплоты его рук. Но еще было рано. Он был не готов. Работала не шла, она все забывала, путала встречи, не отвечала на звонки. Сам пытался с ней поговорить, но она лишь молча кивала головой и возвращалась к себе. Он злился. Видел, как девочка тает на глазах, как осунулось ее лицо, как тени, каждый раз все темнее, ложились под ее глаза, как лоб прорезала морщинка. Он ничего не мог сделать.

— 3-

Рахим постучался в дверь.

— Да! — позвал звучный командный голос, всех приводивший в трепет. Рахим улыбнулся и толкнул дверь. Сам опешил, а потом расплылся в улыбке, и поднялся навстречу.

— Ну наконец-то, сынок, добро пожаловать домой. — прокаркал Сам, и крепко обнял сына. Рахим удивился. Отец — не эмоциональных людей, и никогда не выражал свои чувства, эдакий оловянный суровый солдат. Вглядевшись в глаза, покрытые вокруг сеткой морщинок, он опешил. Сильно сдал. Как-то постарел очень резко.

Тем более обрадуется его сюрпризу, улыбаясь, думал сын.

— Пап, у меня новость, — начал он официально, и тут в кабинет вошли. Оглянувшись оба, они засмеялись. Это всего лишь Соня. Кофе несет. Рахим подскочил к ней навстречу.

— Я могу помочь, — начал он, вспомнив об их первой встрече, и осекся. Взгляд. Он уже видел эти глаза цвета спелого лесного ореха, и они смотрели на него с таким же выражением, круглые по-детски и полные любви. Он растерялся. Сердце стало быстрее гонять кровь по телу, с каждым разом убыстряя круг. Он не мог не заметить, как она изменилась, и в тоже время, какой родной кажется. Сам оторвал его от магического, почти гипнотического взгляда девушки, увлекая его за собой.

— Ты что говорил, — напомнил Сам.

— Дадда. — рассеянно ответил Рахим, не отрывая взгляда от Сони, которая, уже почувствовав его растущий интерес, опять разочарованно опустила плечи и незаметно выстраивала чайный сервис в уголке. Рахим потер лоб, и как бы отгоняя наваждение.

— Да. Отец, моя новость. — Начал он и выбежал из кабинета. Через секунду он вошел обратно, ведя за руку великолепие с точеным носом и волосами цвета пшеничного золота.

— Отец, это Мишель, — представил он их друг другу. А потом, поднимая ее руку к своим губам, добавил, не отрывая глаз от нее. — Мы обручены.

— 4-

Соня медленно брела по берегу босиком в сторону их с мамой домика. Свободное платье парусом развевалось вокруг нее. Живот уже стал довольно заметным. Она придерживала его ладошками, и осознание появления жизни внутри нее крепло с каждой секундой. Прошел месяц с тех пор как она вернулась. Месяц с того дня как Рахим вернулся из Лондона. Месяц как она узнала новость — не для нее предназначенную, но свидетельницей, которой она стала. Она выронила сервис, и китайский фарфор с треском разбился на осколки. Сам опустил голову, а она даже не посмотрела в его сторону. Он забыл. Даже не попытался вспомнить. Обида горячими слезами вырвалась из ее груди.

Немного отдышавшись, она продолжила идти. Дома было прохладно, мать еще не вернулась с рынка. Озябнув, озираясь поисках маминой шали, Соня пошарила рукой антресоли единственного шкафа, который был в их доме. Нащупав мягкую материю, она дернула ее на себя, и на нее посыпались фотографии и газетные вырезки, которые были заботливо завернуты в ту самую шаль.

Соня была уверена, что выбросила это все, но вот они здесь, их фотографии. Их первая встреча на местном карнавале. Он был в белой рубашке, а она в белом платье, он попросил ее сфотографироваться с ней, объясняя, что они одеты гармонично и будет отличное фото, и сразу после фотографирования, Соня убежала. Она пошла на карнавал, чтобы найти Габриелу, подругу ее матери, и ее врача. Заметив знакомые черты, Соня кинулась за ней. Рахим, оставив друзей на попечение своего старшего помощника Антона, который носил длинные волосы и круглые очки, за что его называли Битлзом, помчался за ней. Вот так они плутали по всему городу весь карнавал и весь вечер, по узким мощеным улочкам, мимо толп людей, маленьких двориков с фонтанами и больших площадей, следуя друг за другом на расстоянии вытянутой руки, когда казалось — вот она — протяни руку — и дотронься, но она все время ускользала. Соня нашла Габриелу танцующей танго с уличным мариачи у костра на маленькой западной площади. Она помчались к ее матери немедленно, причем мариачи, Пабло, оказался владельцем чрезвычайно привлекательной машины и чрезвычайного милого маленького прибрежного ресторанчика, где он сам готовил гостям. Габриела, осмотрев маму, написала на бумажке рецепт микстуры, и уехала, успокоив, что это просто отравление. На самом деле, на следующий день маме стало лучше. С облегчением Соня прогуливалась вдоль берега, когда увидела его, идущего к ней навстречу. Потом он уверял, что сердце вело его к ней, хотя Пабло, тот еще сплетник, видел как Рахим ходил по городу с Сониной фотографией целый день, пока наконец отец Мануель из местной церквушки не указал в каком направлении идти.

С того дня Рахим приходил постоянно. Его друзья уехали, а он остался жить у с Соней и ее мамой. Говорил, что бюрократ-отец его уже загонял, и что только здесь, на берегу, с Соней он чувствовал себя свободным и по-настоящему и по-простому счастливым. Спал в гамаке, ловил рыбу, был таким же все здесь — беззаботным и счастливым. До того дня, как случился шторм. Его лодку понесло на риф, и разбило в щепки. Он выжил, особых повреждений не было, но перенес травму мозга, которая отняла у него память.

Постепенно по мере того, как проходил отек, долговременная память к нему возвращалась. Но вот последний месяц его жизни — исчез из его памяти. Он не помнил ни Соню, ни городок, ни церковь, в которой уже неделю спустя после знакомства падре Мануель их обвенчал. Надеясь на то, что на родине более квалифицированные специалисты ему помогут, она направила к его родителям. Те оказались очень добрыми людьми, и мама Роза — так Соня называла его маму — помогала вернуть его память. А его отец решил, что нужно быть рядом почаще — так Соня и стала его ассистентом. Но Рахим не хотел вспоминать. Возможно, это было слишком болезненно, и память блокировала этот кусок, чтобы не вспоминать боль — так гадали они с мамой Розой. Все это было уже в прошлом.

Соня собрала фотографии и вырезки из газет, и тяжело поднялась. Вдруг в дверь позвонили. Она выложила кипу из рук на стол, и открыла дверь. На пороге в белой рубашке, такой же, как в день карнавала чуть грустными карими глазами и всклоченными волосами, стоял Рахим, прижимая к себе какой-то нелепый яркий букет цветов. Соня зажмурилась, потом снова открыла глаза. Он не исчез. Он подошел ближе, боясь, что она убежит, осторожно, а она боялась вздохнуть, чтобы не проснуться. Он, едва касаясь, медленно поднес кончики ее пальцев к губам.

— Я искал тебя всю жизнь. Найдя однажды, я беспечно позволил себе потерять тебя. Я не помнил тебя, но каждую ночь видел тебя во сне. Я не понимал, что это Ты, не понимал, что потерял что-то, без чего не могу жить, что мне нужно было что-то, без чего меня не было, без чего я только половина человека. Когда ты ушла, я стал ощущать, как мне тебя не хватает. А потом я увидел сон. Карнавал. Фотографии. Этот город. Тебя. И я вспомнил.

Фатум.

Умирающая звезда тихо таяла. Лия наблюдала за ней в иллюминатор. О том, что их звезда была обречена, ученые узнали задолго до появления на свет Лии. Был построен огромный космический межгалактический крейсер, которого склонные к символизму люди окрестили «Ковчег». «Ковчег» был вывезен к дальним рубежам Солнечной системы вместе с частью населения их маленькой планеты. Остальных, тех, кто не успел подписать петиции и подготовить другие документы и справки — довозили челноки, которые потом крепились к борту крейсера, как шлюпки к борту корабля. Челнок, который улетал все дальше от гаснущей Глизе вместе с Лией на борту, был последним. Семей он вез немного, всего около 500 000 человек. В основном он был загружен биологическими образцами с их планеты, представлявших как флору, так и фауну. Последними планету покидали — как можно было догадаться, в основном, ученые, такие как родители Лии, которые все еще фиксировали, наблюдали и записывали данные — в общем, изучали что могли — от процессов агонии звезды, до поведения живых клеточных организмов в невесомости.

Как это часто бывает, когда ученые мужи собираются в большие компании, споры и прения становятся частью повседневной рутины, так же как и их рассеянность в быту. Благо, развитие цивилизации позволяло им такую роскошь — почти всю работу делали автоматизированные боты — механические устройства, наделенные запрограммированным интеллектом. Фильмы ужасов, в которых роботы и машины захватывают господство над миром людей, такие популярные когда-то давно, и которые снимались их глупыми и наивными предками, видимо, на много поколений вперед напугали разработчиков подобного рода устройств, и поэтому боты наделялись строго ограниченным набором функций и очень примитивным алгоритмом интеллекта. Лия родилась уже на борту челнока, поэтому этот тесный и душный улей, в котором роились, копошились, ссорились и ругались полмиллиона человек, был единственным домом, который она знала. Часто она подолгу всматривалась в иллюминатор, и представляла, какой была бы ее жизнь на их родной планете, на Нибиру. Красная скалистая планета не казалась ей приветливой. Мама с папой часто показывали ей фотографии и фильмы про свою прошлую жизнь, но чем старше становилась их дочь, тем призрачнее и бледнее становились их воспоминания.

В большом холле, который часто заменял зал дискуссий, сконструированный по принципу Римского Форума, были установлены большие часы, которые помимо текущего времени показывали сколько времени остается лететь до крейсера. Лия обернулась к огромному циферблату. Счетчик расстояния показывал, что от Глизе, родной звезды планеты Нибиру, до Солнца, звезды Солнечной системы, общее расстояние равнялось 22 световым годам, соответственно 208 137 600 000 000 км. Благодаря использованию варп-двигателя, большую часть расстояния челноки покрывали сравнительно быстро, примерно за 4 земных года крейсер достиг орбиты планеты Земля. За 3 года меньший по объему челнок приблизился к внешней границе Солнечной системы.

Cовсем недавно с большим трудом челнок пересек Облако Оорта, которое представляет собой скопление непрерывно перемещающихся метеоритов и астероидов. Все жители челнока устроили гуляния и праздновали и поздравляли друг друга. Ученые на эти дни забыли о спорах и дискуссиях. На некоторое время трудоголики стали просто людьми, и они просто были рады жить. Поздравления сыпались в сторону капитана, а он был рад еще раз вспомнить о своих коллегах, благодаря которым они и достигли, собственно, внешнего рубежа Солнечной системы. По случаю, капитан также разрешил открыть металлические жалюзи, чтобы жители челнока могли полюбоваться на еще далекое и маленькое, но уже заметно желтое, теплое и гостеприимное Солнце — звезда, такая непохожая на их родные красные звезды из системы Глизе.

Их звезды уже не грели давно, главная звезда их звездной системы стала расти в красного гиганта, израсходовав почти все свое топливо. Гравитация бОльшей звезды припечатывала планеты так, что Нибиру была обращена к нему всегда только одной стороной, поэтому вторая сторона, где всегда царила ночь, согревалась только благодаря большому содержанию в их атмосфере углекислого газа. Парниковый эффект спасал от холодной смерти тех, кто жил во втором полушарии. На планете Нибиру никогда не было жарко. Жители ее представления не имели, что при температуре около 15-20 градусов по Цельсию можно как-то функционально выживать — для них это была немыслимая жара.

К несчастью перемещение в пространстве и времени при помощи варпового двигателя мешало команде челнока поддерживать связь с коллегами с планеты Земля, где уже ждали пришельцев. На подходе к границе солнечного пути — об этом капитан решил пока умолчать — усматривалась невероятная по масштабам космическая магнитная аномалия, бушевали космические ветры, чего в принципе быть не должно. Это беспокоило капитана, но связаться с коллегами возможности не было. Если бы несколько дней назад Земля связалась бы с челноком, прорвавшись сквозь магнитную бурю, капитан узнал бы об угрозе — взрыве звезды Бетельгейзе, красного сверхгиганта из созвездия Ориона. Другое название этой звезды использовали на Земле. Каа Аин. Меркнущий глаз. Она удалена от Солнца приблизительно на 500 световых лет, и угрожала взрывом на протяжении нескольких веков. Наконец, сверхгигант исчерпал свое топливо. Агония звезды разразилась мощнейшим излучением гамма лучей, которые уже приближались к поясу Койпера, вызывая возмущения в движениях малых космических тел — комет и метеоритов. Взрывная волна с останками звезды-гиганта уже была недалеко, но пассажирам и экипажу челнока об этом не было известно…

Вскоре, люки и иллюминаторы были задраены, все кроме одного, самого большого, на капитанском мостике. Только оттуда всего несколько людей могли уже через несколько часов наблюдать ужасную картину Апокалипсиса, когда гамма-лучи и пыль и останки сверхгиганта Бетельгейзе, а сейчас уже, скорее всего, черной дыры с одноименным названием, превращали все, что встречалось на их пути в прах и пыль.

Только жесткая складка у уголков рта, и крепко стиснутая квадратная челюсть капитана челнока выдавали его внутреннее смятение и напряженную работу пытливого ума. Он принял решение, которое не должно приниматься одним человеком, и, видит Бог, если бы была хоть нейтрино надежды на какой-то другой исход, он бы попытался. Но коварная родная звезда, под лучами которой он родился, ничего другого ему не оставляла. Взгляд у него был такой же живой и деятельный, как и всегда. Ему еще нужно было столько всего проверить — количество окиси азота и соотношение к кислороду в вентиляционно-конвекционной системе челнока. Баллоны с кислородом уже заменили частично на баллоны с закисью азота. Нужно было проверить, верно ли рассчитано соотношение, достаточно ли будет газа, чтобы усыпить весь челнок.

Челюсть сжалась еще сильнее. Дочки. Трое. Они поймут, решительно выпрямил он спину. Он бы понял. Только ради них он решился на это. Это было его последним подарком всем 500 тыс.жителям челнока, жизнь которых была вверена ему. Никто не предполагал, что мог произойти взрыв сверхновой. Никто не мог предугадать. Самая ужасная участь из всех, что могла бы произойти с живым существом — сгореть заживо, наблюдая за тем, как все кто был когда-то дорог, или близок, корчатся в муках. От одной только мысли о подобной участи у него на затылке поднимались дыбом волосы. Взрывная волна приближалась быстро, капитан видел датчики. Если помедлить, позволить смягчиться на секунду — эти ужасы станут реальностью. Он не мог этого допустить. Сегодня ночью население челнока заснет мирным сном, будет видеть сны и мечтать о счастливом завершении из долгого путешествия. Его дочурка, скорее всего как всегда, заснет в обнимку с мамой. Он, как всегда, подоткнет одеяло, которое она сбивает в кучку под ногами, чтобы ей было удобней смотреть сказочные видения призрачного эфемерного мира грез. Потом он поцелует в лоб жену, и двух старших дочерей, и, коротко помолившись перед сном, устроится на кровати. Но они уже не проснутся. Запрограммированное приложение запустит подачу закиси азота через два часа после отбоя. Подача начнется, прежде всего, со спальных отсеков, затем оставшаяся часть будет вентилироваться в другие помещения, в последнюю очередь — в грузовые отсеки. Ориентировочно четырех часов будет достаточно для того чтобы все население их челнока заснуло, достаточно, для того чтобы оксид азота остановил их сердца. Примерно через час после этого, взрывная волна, разрывающая Каа Аин, настигнет челнок. Капитан не представлял себе, сколько понадобится огненной стихии времени, чтобы превратить в прах их маленькую колонию. Секунды — было бы замечательно. Капитан сжал челюсть еще крепче и, резко со свистом вдохнув воздух сквозь зубы, прошел в центр управления челноком, подготовить свой последний рапорт.

Отбой объявили как обычно. Пассажиры были взволнованы новостями о быстро приближавшемся космическом урагане, но спокойный вид капитана, который как обычно после отбоя прошел через холл, сверил часы, и прошел в свой улей, сообщил всем, что опасности нет. Видимо, руководство приняло решение бросить все возможности челнока на ускорение, и, видимо, опасность уже миновала, или они очень быстро убегали от нее. По крайней мере, в иллюминаторы ничего не было видно.

Лия как всегда не услышала отбоя. Она спряталась в коридоре за капитанской рубкой, и, улучив момент, когда капитан выходил после окончания смены, она юркнула в уже почти захлопнувшуюся автоматическую дверь. Она всегда мечтала сюда попасть, потому что здесь был установлен самый большой иллюминатор на всем челноке, и отсюда можно было бы вдоволь налюбоваться на планету, про которую мама и папа ей рассказывали. Лестница, ведущая к капитанскому мостику, была высоковатой, но Лия была смелой. Немного покряхтев, утирая пот со лба, девочка преодолела это расстояние. Когда она выпрямилась, и повернулась, чтобы, наконец, полюбоваться картинкой; вид, который открылся ее глазам, лишил ее эмоций. Невольно разинув рот, она глазела на огромное золотисто-красное облако, стремительно приближавшееся, и распространявшееся по всему видимому пространству за бортом. Скоро золото все поглотит. Картинка заворожила Лию, словно под гипнозом, она зачарованно смотрела на облако.

Последнее, что увидела жадная сверхновая, пожирая на своем пути все, что встречалось, это маленькая закупоренная металлическая планетка со стеклянной стеной впереди. А за стеклом — большеглазую девочку с коротко остриженными волосами, «под мальчика» (она сама себя подстригла на прошлой неделе, и схлопотала от мамы за это, зато втайне ужасно собой гордилась), которая приникла к стеклу лицом и ручками, и с любопытством наблюдала за приближением смерти.

Глухой телефон.

Смелости, мужеству и огромному человеколюбию твоему, читатель, посвящается.

Ермек ненавидел людей. Он ненавидел их выражения лиц, когда они ругались, ненавидел жар, который идет от их тел в тесных маршрутках, но больше всего в жизни он ненавидел их вонь.

Обоняние и осязание — те два органа чувств, которые остались неповрежденными. Алкоголизм матери отнял еще в утробе у младенца слух, зрение и, в следствие, возможность говорить. А потом, некоторое время спустя, когда она поняла, что с малышом что-то не так, она отказалась от него. Об отце он никогда не слышал и не знал, скорее всего, не знала о нем ничего и мать. Хотя, скорее всего, рано или поздно ее бы все равно лишили родительских прав, так что вероятно Ермеку еще повезло. Имя «Ермек» — «забавный» с казахского языка — ему дали сердобольные медсестры в роддоме, за его смешные большие черные глаза, которые близоруко озирались вокруг и манеру морщить нос, когда он к чему-то проявлял интерес.

Детство в Доме малютки, отрочество в приюте, и вот вскоре он пришел к самостоятельной и свободной юности. Так получилось, что существовавший в их городе единственный приют был постоянно переполненным, и лет за шесть до рождения Ермека акиматом было утверждено строительство нового специализированного приюта для деток с отклонениями различных степеней и сложностей со спецшколой и интернатом. Всех «трудных» малышей теперь определяли сюда, чтобы немного разгрузить старый приют. Построенный частично на государственные, и большей частью — на щедрые субсидии от некоего загадочного частного лица, приют был оборудован всеми последними, модными и необходимыми средствами, которые могли бы понадобиться детям с особыми потребностями. Очень быстро спец.приют стал образцово-показательным учреждением, и сюда всегда водили приезжавших с проверками в район чиновников из столицы, умасливая их грозные настроения выступлениями детских коллективов приюта, после чего уже чиновники, утирая скупые внутренние слезы со своих жестких бюрократических душ, желанием «чихвостить» аппарат акима района и города не горели.

В один из таких визитов, чиновники, умиленные тем, что приют успешно существует и развивается без выклянчивания дополнительных субсидий от правительства, расщедрились, и пообещали оказание содействия (в том числе и финансового) тем малышам, кому современные медицинские средства могли помочь. В число таких счастливцев попал и Ермек, в медкарте которого значился диагноз «врожденная двусторонняя катаракта». В пять лет ему хирургическим методом удалили катаракту и имплантировали интраокулярные линзы. У ребенка долгое время после операции не проходил шок — он страшно боялся смотреть, потому что впервые в жизни отчетливо видел — предметы, вещи, животных и людей. Его все пугало, ведь все вокруг в корне отличалось от того мирка, жить в котором он привык. На смену его маленькому уютному серому мирку полуэфемерных теней пришел мир ярких красок, резких и четких оттенков, двигающихся и перемещающихся вещей и предметов, других детей и воспитателей. Особенно сложно ему было привыкать видеть цветные сны. Они пугали так, что малыш писался в постель по ночам почти до семи лет. Но так как акция благотворительности была единоразовой, на десяти малышах щедрость чиновников ограничилась, и в дальнейшем подобные акции не проводились, так как областному бюджету эта кампания вылилась в копеечку. Теперь Ермеку и другим нескольким ребятам с тех самых пеленок, в которые он писал по ночам, прививали, что они должны быть благодарными судьбе за эту редкую доброту чужих людей. Но получилось обратное — Ермек стал ненавидеть полученное зрение, он ненавидел тех, кто ему вручил этот дар, не спросив, хочет он этого или нет, ненавидел воспитателей, которые вбивали в голову ребенка глупые идеи и мысли, ненавидел сверстников по школе, таких же инвалидов, как и он, а больше всего на свете Ермек ненавидел себя. За то, что с ними со всеми в спецшколе обращались как со слабыми и неприспособленными к жизни в большом мире, за взгляды, которые он ловил на себе, когда их водили в парки и зоопарки, взгляды, полные сострадания и жалости. Примерно тогда-то он и решил для себя, что ему не нужно было людское признание и призрение.

Он стал работать над собой. Целью его жизни стало достижение независимости, чтобы никогда в своей жизни больше не зависеть ни от милости других людей, ни от чьей-то прихоти доброты.

Образцово-показательная школа для детей с ограниченными возможностями предоставляла много возможностей для развития. Очень скоро Ермек разобрался с компьютерами и благом цивилизации — всемирной паутиной. В блогах и соц.сетях он чувствовал себя сильным, неуязвимым, умным — и это предавало ему уверенности в себе. Равных ему не было по популярности, а воспитатели поощряли его наклонности.

Окончив школу-интернат с красным дипломом, Ермек пришел в большой мир. Государство обеспечило его льготной квартирой и пособием, интернат подарил ноутбук за хорошую учебу и отличное поведение, зарплата ночного сторожа на стоянке и стипендия в университете помогала сводить концы с концами. По крайней мере, его такая жизнь устраивала — долгожданная свобода, независимость были достигнуты. Пока однажды не случилось событие, которое заставило его усомниться в правильности его суждений.

Он пил кофе в тот вечер, как всегда, сидя за ноутбуком. Выл ноябрьский колючий ветер, машин на стоянке было немного — многие старались выкупать к зиме места на больших подземных парковках, чтобы не отогревать машину по утрам. Загорелся индикатор внизу экрана, оповещая о новом письме в почтовом ящике. «Кунсулу хочет с вами дружить» сообщало письмо. Миловидно с фотографии на личной страничке улыбалась девушка, ее темные волосы отливали янтарем на солнце и вились за ее спиной как крылья. Он щелкнул на кнопку «Добавить друга».

Он часто переписывался виртуально, и пока его собеседник не знал о его недостатках — он мог быть замечательным собеседником — остроумным, веселым, понимающим. Но как только заходила речь о встрече в реальном мире — Ермек их отталкивал и находил новых друзей. Благо Сеть предоставляла для этого очень много возможностей. Поэтому, когда он писал свое первое «привет» новой собеседнице, он не удосужился даже запомнить ее имя. Поэтому ее ответное сообщение немного удивило его.

— Привет, извини, если помешала. Просто хотела поблагодарить тебя за позитивные посты в блоге. Такая ужасная погода за окном и настроение такое же слякотное, а после того, как почитала твои комменты, стало веселее. Ярко, добро — в общем, здорово!

Воспитанно. Скромно. Польстило.

Так завязалась их переписка. Через какое-то время, это стало привычкой, их образом жизни. Утро начиналось с смски с пожеланиями доброго утра, без такого же сообщения с пожеланиями спокойной ночи не обходился вечер. Две родственные души, они находили столько общего — жили почти в одном районе, смотрели те же фильмы, читали те же книги, пользовались общественным транспортом почти одинакового маршрута. Одни взгляды на жизнь, политику, религию, общество. Одно мнение о героях комиксов и мировой экономике. Они стали друзьями, скучая, если собеседника не было в чате, радуясь, когда кто-то из них появлялся. Делились фотографиями с прогулок, на которых снимали виды родного города на закатах и физиономии прохожих на улицах.

Общее гордое одиночество и стремление к независимости объединили их настолько, что виртуально они почти стали одним целым.

Вскоре, его глухота, с которой он свыкся, и которая была для него нормальной частью его самого, теперь стала угнетать. Его убивало, что он не мог послушать музыку, которую она любила, что он не мог услышать звука ее голоса или смеха, и что все, что он слышал всю свою жизнь — это абсолютная и ничем не нарушаемая глухая тишина.

Почти полгода спустя, наконец, Ермек решился попробовать использовать видео чат, и рассказать Кунсулу, что он не такой как она. В последний момент, когда он увидел картинку любимой на экране, ее живые умные глаза и добрую улыбку, он испугался. Отключил микрофон и наушники, и, улыбаясь, жестами показал, что аппаратура перестала работать. Кунсулу изобразила печальную гримасу и засмеялась.

— Да, ладно, не страшно, — написала она в чате.

— Жаль, что не могу услышать твой голос, — ответил он. На его лице отражалось искреннее сожаление.

— А мне приятно наконец смотреть в твои глаза, — призналась в ответ девушка.

Она никогда не настаивала на встрече, считая, что это не важно. На самом деле, очень часто случалось так, что познакомившись в чате с молодым человеком, и принимая приглашение на свидание, она только раз за разом разочаровывалась в них, ведь никто по-настоящему не ценил ее внутренний мир, чувства, эмоции и переживания. Миловидная мордашка, фигурка — вот чем руководствовались, когда приглашали ее встретиться. Разговор такие ухажеры поддержать не могли, и ей быстро надоедала их однообразная болтовня. Поэтому, когда ей изрядно надоело, она пообещала себе, что не стоит торопиться со свиданиями. Единомышленника — вот кого она искала, а не просто мебель рядом с собой, человека, который будет ее ценить за то, что она — личность, а не красивая картинка, которую повесят на стенку и будут любоваться и хвастаться друзьям. И Ермек смог ее понять. Ей было удивительно, что он не горел желанием ее увидеть, что ему было довольно переписываться с ней. Его искренне интересовало ее мнение, причем обо всем на свете, и это ей льстило.

Теперь каждый вечер они проводили в видео чате, иногда просто подолгу глядя друг другу в глаза.

Так протянулось еще несколько месяцев.

Ермек страдал. Он понимал, что рано или поздно придет время рассказать правду, но не мог найти в себе силы это сделать, все время находя причины избежать признания. В конце концов, он убедил себя, что не может причинить ей боль, разочаровав ее, это было бы то же самое, что подвести любимого человека. Он не мог этого сделать. Не мог ее огорчать. Так он стал зависим от Кунсулу, ее настроения, ее вкусов, ее образа жизни, вставая с ее приветствием, засыпая на клавиатуре, когда она не появлялась, обедая, когда ела она… Кунсулу тоже чувствовала, что ее лучший друг изменился. Она больше не чувствовала его самоуверенности, он казался слабым и постоянно требовал ее внимания, выклянчивая минуты общения с ней. Это начинало беспокоить девушку, и, постепенно теряя интерес к виртуальному общению, которое, по сути, кроме интеллектуального удовольствия, больше ничего не приносило, Кунсулу стала искать новые занятия в реальной жизни — дополнительную работу, кружок книголюбов, увлечение йогой. Времени на общение в Сети было все меньше и меньше, новые знакомые и увлечения требовали все больше внимания.

Ермек места себе не находил. Забросил учебу, квартира превратилась в бедлам, на работе не появлялся. Перестал спать, потерял аппетит, целыми неделями просиживая перед монитором, умолял богов Сети, чтобы она ему написала; но в то же время, от всей души желая ей счастья, задыхаясь от слез, обращаясь к ней, просил, чтобы она нашла свой путь и забыла о нем, потому что он был ее недостоин. Несколько недель таких переживаний наложили отпечаток на молодого человека, он стал замкнутым, угрюмым, неопрятность его вида, длинная челка, падавшая на глаза и закрывавшая его красивое лицо, отталкивали случайных людей, с которыми он сталкивался, когда изредка он шел в магазин, чтобы купить кофе.

Приходя домой, он первым делом мчался к компьютеру, чтобы проверить почту. «Вдруг она написала, пока меня не было», — лихорадочно думал он, дрожащими пальцами набирая пароль входа на экране. «Подумает ведь, что я слишком занят, чтобы с ней поговорить, или что-нибудь еще…»

Разочарование, когда такого письма не видел, душило его, гордость связывала руки, не давая унижаться в письмах. Покружив часок-другой по комнате, пытаясь оправдать ее молчание, Ермек запутывал себя новыми и новыми причинами. Потом, не выдерживая, наступая на горло своей глупой гордыне, писал жалобное письмо, о том, как он скучает по Кунсулу. Так повторялось каждые пару часов каждый день.

В школе говорить у Ермека не получалось, так как однажды, пробуя произнести звуки, он увидел как другие дети смеются над ним, показывая пальцем. Этого было достаточно, чтобы он понял, что все, что может произвести его горло — это мычания и бульканья, в которых и звуки то было сложно признать. Когда он проводил время в ожидании Кунсулу, он снова стал пытаться говорить, но язык совсем не хотел его слушать, тухлой рыбой он ворочался в его рту, никак не желая работать. Он злился на себя и всех вокруг, кусал себя до крови, мыча от боли, бессилия и рыданий. Однажды, в один из таких моментов, когда бороться с собой было невозможно, дико злясь на себя и плача от своей же жалости к себе, Ермек больно ударился о ноутбук, которого сам же положил полчаса до того на кровать. Не отдавая себе отчета в действиях, он схватил обеими руками компьютер и швырнул его что было сил в коридор. Устройство разлетелось на детали. Секундами позже, осознав, что он отрезал последнюю ниточку, которая теплилась между ним и его лучшим другом и его второй половинкой, он опустился на колени, и, уткнувшись носом в осколки, зарыдал. Вся боль утраты, тяжесть одиночества и сила желания быть рядом с Кунсулу, прорвались наружу. Рыдания волнами сотрясали его худую фигурку, черные волосы, мокрые от слез, слюны и пота, патлами прилипали ко лбу, и лезли в рот. Наконец, наплакавшись, молодой человек устало вздохнул несколько раз. Рыдания принесли с собой облегчение и долгожданный сон.

Проснулся он на закате. Мигавший на стене напротив электронный календарь сообщал ему, что проспал он почти двое суток. Красно-розовое солнце красило все вокруг в теплые краски, украшая и скромный интерьер его квартиры. Спина ужасно болела, но голова была на редкость ясной и свежей. Несколько минут Ермек просто любовался игрой цвета и света на потолке прихожей, куда лучи проникали через стеклышки двери на кухню. Ему казалось, что он вдруг оказался на дне хрустального бокала, наполненного розовым испанским вином. Эта мысль заставила его улыбнуться. Еще несколько секунд полюбовавшись, он, морщась, поднялся. Голова закружилась так сильно, что он схватился за дверной косяк. Секунда — и комната перестала вращаться, осталась только тупая боль в висках. Осторожно переступая, Ермек пошел на кухню — не впервой такое происходило в последнее время, и единственное, чем он снимал эту боль — любимый кофе с сахаром. Пошарив по полкам, однако, он не нашел нигде знакомой баночки. «Придется спускаться в магазин», — вздохнул он, уже натягивая пальто. В кармане звенели копейки, пересчитывать не стал — хватит, по крайней мере, на пакетик одноразовой растворимой смеси.

Кивнув кассиру, Ермек вышел. Моросил дождь, уже по-зимнему холодало. Решив переждать немного под навесом, он с удовольствием вдыхал свежий прохладный воздух, чувствуя как понемногу утихает головная боль, когда вдруг почувствовал на себе взгляд. Неуверенно посмотрев по сторонам и не увидев никого, Ермек пожал плечами, зевнул, опуская голову, и затем, медленно поднимая взгляд и убирая с глаз несносную челку, замер. Напротив него, через дорогу, под навесом его подъездной двери стояла девушка. Стройная фигурка, длинные темные волосы, которые с свете фар проезжавших машин отливали каштаном, добрая улыбка. Паника накатила внезапно, возникнув где-то в глубине его живота, и накрыла его с головой. Банка кофе выскользнула из дернувшихся рук, и разбилась вдребезги на асфальте, распространяя вкусный коричневый запах. Стали оборачиваться прохожие, выглянул кассир, глаза Кунсулу стали встревоженные. Это было слишком для Ермека. Ему хотелось исчезнуть, испариться, раствориться, лишь бы на него не обращали внимания, лишь бы ее глаза не смотрели на него так…жалостливо. Он круто повернулся и побежал. Дождь усилился, и скоро молодой человек промок до нитки. Он устал, и слабость от голодания давала о себе знать, но он не останавливался. Лишь добежав до окраин, где начинался промышленный район, Ермек остановился, а точнее, рухнул в грязь. Сил больше не было, и он отключился.

Позже, рабочие с завода, проходя мимо после смены, заметили паренька, лежавшего распластавшись на спине в холодной грязи мокрого асфальта. Кто-то пощупал пульс, кто-то вызвал скорую. Через пару недель его выписали из больницы, он был цел и невредим, и направили на психологическую реабилитацию. Полгода его жизни ушло на восстановление здоровья, которое он посадил длительным голоданием. С легкой грустью он позволял себе изредка вспоминать Кунсулу, и, прижимая руку к сердцу, которое колотилось всякий раз, когда он позволял себе это, он с жаром молился. Он умолял Аллаха, чтобы Кунсулу забыла о существовании этого жалкого подобия человека, чтобы своими горестями не обременять ее судьбу, которая должна была быть легкой, веселой и воздушной; чтобы она встретила порядочного человека, который бы позаботился о ней, и подарил ей детей; чтобы дожила она до старости, и только тогда, дряхлой старушкой, в окружении детей и внуков, перешла бы в мир теней. Там, у Ворот Вечного Мира, Ермек ее будет ждать, столько, сколько придется, а когда она придет — он, наконец, сможет ей все объяснить, и она обязательно его поймет, возьмет под руку, и они пойдут вместе дальше, рука в руке, две родственные души снова вместе. Только эта молитва и вера придала ему сил жить дальше.

Еще через некоторое время спустя, он восстановился в университете, закончил его с блеском, написав бакалаврскую диссертацию, и продолжил обучение в Москве, где его исследованиями патологий слуха заинтересовались большие ученые. Защитив докторскую диссертацию, Ермек произвел настоящий фурор, доказав всему миру, что нет людей с ограниченными возможностями — свои возможности мы ограничиваем сами для себя.

Послесловие: Ермек умер, дожив до глубокой старости, завоевав положение великого ученого и академика. Похоронили его на родной земле. В день его похорон, в еще одной уважаемой семье случилось горе — скончалась любимая всем городом и уважаемая всеми горожанами Кунсулу-аже. Она узнала из местной газеты о похоронах московского академика, в прошлом — их горожанина, и, к недоумению родных и близких, которые никогда не слышали о таком человеке, она горестно оплакивала его кончину, так что заболела и слегла, а к утру Аллах и инфаркт миокарда забрали ее.

По стечению обстоятельств, Ермека и Кунсулу похоронили рядом друг с другом.

Связь.

Часть 1.

Во время разбора завалов в городской библиотеке в одном из многочисленных городов-убежищ, в городе с названием Могильник[1], который до Великой Войны назывался Город Ангелов (Лос-Анджелес), из одной из книг, которых и так оставалось мало, и их складировали и нумеровали как редкостные находки, выпал сложенный вдвое листок бумаги. Никем не замеченный, этот листок так и пролежал весь день под ногами рабочих, и к вечеру превратился в грязный и пыльный мусор. Если бы кто-то из людей, или мутантов, населявших тогда Могильник, удосужился поднять с земли этот клочок бумаги, вот что они бы прочитали.

«Дорогой дневник,

Это смешно. Звучит так рационально, начинать со знакомых строк то, что писала каждый день несколько лет. Каждый день. Несколько лет. Но теперь рациональности не осталось. Но я продолжаю писать. Потому что я боюсь, что если вдруг я перестану писать боссу, вести дневник, пить кофе, выходить на прогулку в 9 вечера — тогда я официально сдамся, признаю, что жизнь кончена, что Антона нет. Но это не так. Поэтому…дорогой дневник…пусть я схожу с ума. Но я буду продолжать писать. В последнее время меня мучают кошмары во сне. А может это не сны, а уже моя реальность?

Сверху на меня сыпется пыльная крошка слоя извести и штукатурки, которые почему-то при малейшем дуновении ветра решают, что их предназначение — парить в невесомости, как те птицы, которые в изобилии каждый день щебечут над ними. Естественно. Если дразниться таким наглым образом, и штукатурке летать захочется. Что уж о других говорить…

Похоже, рассвело, если я правда вижу, как струится пыль. Она на самом деле похожа больше на волшебную пыльцу Тинкербель. Уже можно различить, где заканчивается крыша балкона и начинается небо. То есть, конечно, небо не начинается с края моего балкона. Оно тянется к нам из глубин бесконечной вселенной, простирается голубыми стратосферами над нами, обволакивая гигантским мыльным пузырем нашу планету и наполняя ее живительной атмосферой. Наши мысли плывут, безграничные и свободные, в этом океане небесной лазури, которая сейчас окрасилась в бело-розовые тона, и загорелось золотой радужкой на востоке. Каждый из нас был задуман быть таким же свободным, как и наши мысли, плыть в потоке бесконечности, огромным трансатлантическим перевозчиком лететь сквозь бури и невзгоды рядовой жизни, чтобы там наверху также встречать такие же красивые рассветы и делиться не менее прекрасными закатами, делиться теплом солнечной радости или мокнуть под дождем непонимания. Мы были задуманы Боингами Тем, кто был выше и умнее нас. Но за годы цивилизации, за годы смирения и покорного рабства, в течении всей нашей жизни мы изо всех сил стараемся усмирить самих себя, примириться в тем, что имеем, втискиваем свое Я, свои мечты и амбиции, пытаясь стать сланцами — удобной резиновой обувью. Мы подстраиваемся под любой размер любой ноги, не рвемся, не скрипим и не ропщем, стараемся, чтобы наша жизнедеятельность вообще производила как можно меньше звуков и — если все-таки производит — как можно тише, не даем ногам промокнуть, нас легко заменить, потому что — самое главное и страшное — нас таких тысячи, миллионы… Липкая тягучая жалость и отвращение к себе подобным залила горло, панический страх сковал легкие, не давая вздохнуть, это дикое осознание конечности и безысходности нас в сравнении с тем лазурным величием, под сенью которого мы существуем, прозябая в рутинной серости, которую мы так гордо зовем Жизнью. Хриплым стоном вырвался на волю протест из-под завалов рухнувшего внутреннего мира — нет! — четверть века я пыталась доказать миру и себе, что чего-то стою, и могу гордо поднять голову — теперь у меня есть голос! Фюзеляжи постепенно заполнились горючей жаждой быть услышанной — да. Я не сланцы. Я глайдер. Пусть мой максимум — это парение на высоте, на которую меня поднимет самолет, у меня нет мотора и я завишу от потоков ветра, которые качают и болтают мой борт, я вешу в невесомости, как воздушный змей — зато я сама выбираю направление, я сама себе рулевой и штурман, и сама прокладываю свой маршрут. Постепенно, это новое осознание привело к решению. Я глайдер. Мне страшно взлетать, но больше пылиться в пустом ангаре я не буду. Я руковожу полетом. Я найду в себе силы для этого. Я найду его. Чего бы мне это не стоило.»

Страница из дневника была датирована 1997 годом.

Часть 2.

Она оглядела комнату, расположенную на втором этаже огромного особняка в фешенебельном районе Могильника; всмотрелась в зеркало, что висело напротив, оценивающе осмотрела симпатичную мордашку, глазевшую ей в ответ отражением огромных печальных глаз. Тот кто не знал ее, мог бы подумать, что в такой комнате так выглядевшая молоденькая девушка могла так печалиться из-за того, что ее чихуахуа не подошли пинетки, сшитые на заказ. На самом деле, у Анны было все, о чем только может мечтать девушка двадцати лет. Но она не хотела этого. Зачем ей материальные блага, если нет того, с кем можно разделить их прелести?

Большой светлый особняк на углу Ист-Стрит всегда привлекал внимание своей вычурностью. Сейчас, после Великой войны, от прежнего лоска не осталось и следа — выбеленные когда то стены были сейчас серо-черными, кое-где виднелся голый кирпич, но окна сохранились. На втором этаже, который занимала Анна, окна были расположенный таким образом, что вся огромная комната-студия целый день освещалась солнечным светом. В ней всегда светло, тепло и уютно. Только не в этот вечер. Огромные окна были распахнуты, порывы ветра вырывали из комнат белые обрывки тюлей, света в комнате не было — казалось, что лопнул ровно по центру огромный стеклянный аквариум, и вот-вот тонны воды, вместе с водорослями и рыбками, хлынут на улицы. Доносился монотонный гул радио, диктор передавал сводку вечерней хроники. Взволнованно голос оповещал о рождении ребенка в семье Максон[2] — пополнение общества здоровыми детьми было в это время такой редкостью. За сообщением, прорываясь сквозь помехи в эфире, последовала композиция «Маленький цветок», сочиненная и исполняемая С.Беше. Волшебные звуки этой мелодии и доминировавший саксофон, как нити виноградной лозы, вплетались в туманные сумерки пустых улиц. Случайный прохожий, спешивший по своим делам, остановился и стал вслушиваться. Анна всматривалась в его лицо из-за прозрачной занавески. Лицо его, уже немолодое, было испещрено морщинами — так накладывают на нас отпечатки наши заботы, дела и проблемы. Магические звуки этой композиции действовали на него как гипноз, завораживая его. Подобно золотистой змейке, мелодия эта имеет обыкновение крутиться и виться в воздухе, и вдруг внезапно накидываться на сердце слушателя терзающими высокими нотами, крепко обвивая его, стискивая в объятиях, рождая у слушающего внутри непонятную грусть, тоску, вызывая из памяти давно забытые, милые и дорогие ему воспоминания. Эта неожиданная тоска, возникнув в самом центре естества человека, с развитием мелодии ширится, разрастается, скоро заполняя все его нутро, и возникает ощущение, что вот-вот лопнет тонкая кожа, и прервется дыхание, и ком в горле задушит…. Анна затаила дыхание. Вот неожиданно хватка ослабла. Саксофон захрипел низкими тонами, щекоча слух, и это внезапное облегчение ворвалось в уставшее сознание прохожего, наполняя воздухом его легкие. В глазах у него щипело, и редкие горячие долгожданные слезы, медленно катясь по твердой и обветренной. Подобно мостовой, щеке, капали на воротник пальто. Эти слезы вырывались из самого его нутра. Он оплакивал самое сокровенное, самое дорогое и милое ему, все то, что было давно потеряно, забыто и похоронено глубоко внутри. И слезы эти приносили с собой очищение, облегчение, просветление, и прощение. Прощение самого себя самим собой. Благодарный неизвестный слушатель, тихонько всхлипывая, протер лицо тыльной стороной ладони, глупо улыбаясь прохожим, и улыбка его, подобно летнему солнцу после продолжительной грозы, ярко осветила его помолодевшие глаза и разгладила многолетние бороздки морщинок на его лбу. Поднимая лицо к небесам, чтобы поблагодарить их, прохожий столкнулся взглядом с Анной. Ее поразила перемена в нем, даже поза его изменилась, стала более легкой и уверенной. Едва сдерживая собственные всхлипы, Анна с трудом выдавила ответную улыбку. Медленно, задумчиво качая головой, прохожий зашагал дальше, все раздумывал о том чудесном моменте, когда звуки магии помогли ему простить свои прошлые ошибки и жить дальше.

Анна решительно отвернулась от окна. Отражение в зеркале, презрительно окинув взглядом комнату, решительно прошло в другой угол комнаты. Она провела пальцем по царапинам в лакированном покрытии туалетного столика, выполненного из темного орехового дерева. Опираясь на угол одной рукой, на секунду позволив себе безвольно опустить голову, заскользила пальцами свободной руки ниже, и медленно выдвинула полочку, которая скрипнула сухим трескучим баритоном. Из груди все еще вырывались глухие сдержанные всхлипы. Пошарив одной рукой, она нащупала металлический твердый холод предмета, который искала. Фары проезжавшей мимо машины выхватили на секунду из кромешной темноты ночи тонкий силуэт, дрожавший от безнадежной решимости, длинные волосы, падавшие на лицо, и мимолетную вспышку от револьвера, направленного в висок.

Тишину сонного городка разорвал визг тормозов разворачивавшейся машины, которым был приглушен резкий хлопок выстрела, вспугнув стайку голубей.

Прохожий, почти завернувший за угол, но все еще заворожено глядевший в черноту окон пустого дома, встрепенулся. Он точно знал, откуда донесся выстрел. Он видел вспышку. Он мог поклясться, что в секунду вспышки даже видел тоненький золотоволосый силуэт в белой мужской рубашке, которая улыбнулась ему минуты назад. Он побежал к особняку.

Минутами позже из-за запертой двери послышались удары. Сильный порыв ветра, влетевший в комнату вместе со сломанной дверью, всколыхнул прозрачное кружево тюли, накинутой на окно, и, обегая комнату, зашелестел страничками раскрытой книги, оставленной на полу. Красной помадой в раскрытых станицах были помечены определенные абзацы, на полях красовался жирный восклицательный знак. Позже, рассматривая фотографии этой улики в отделе криминалистики, усатый комиссар позволил себе сделать вывод, что это — своего рода предсмертная записка. Вот что содержалось на отмеченных страницах книги:

«…Все, кто истерзан любовью, все, кто взывает о помощи, все слащавые трагики, проклинающие самоубийство, — это сплошные идиоты, которые исполняют его второпях, подобно дирижерам-любителям. Истинное самоубийство требует размеренной, дисциплинированной уверенности. Многие с важным видом заявляют: «Самоубийство эгоистично». Карьеристы-церковники вроде моего папика идут на шаг дальше и называют это трусливым нападением на жизнь. Глупцы отстаивают эту «благовидную» линию по различным причинам: чтобы увернуться от пальцев вины, произвести впечатление на слушателей складом своего интеллекта, выпустить злость — или просто потому, что недостаточно страдали для сочувствия кому-то. Трусость не имеет с этим ничего общего — самоубийство требует немалого мужества. Японцы правильно это понимают. Нет, эгоизм вот в чем: требовать от другого терпеть невыносимое существование лишь затем, чтобы тот избавил своих родственников, друзей и врагов от толики самокопания. Единственный же эгоизм самоубийства может состоять в том, чтобы испортить день незнакомым людям, заставив их созерцать нечто уродливое...

… «Люгер» под рукой. Остается тринадцать минут. Естественно, весь трепещу, но любовь моя к этой коде сильнее. Электрическая дрожь — из-за того, что, подобно Адриану, я знаю, что мне предстоит умереть. Гордость, что через все это пройду. Определенности! Сорви все верования, наклеенные на тебя гувернантками, школами и государствами, и ты найдешь в сердцевине человека неизгладимую правду. Рим снова захиреет и падет, Кортес[3] снова до основания разрушит Теночтитлан, а позже Юинг снова отправится в плаванье, Адриана снова разорвет на куски, мы с тобой снова будем спать под корсиканскими звездами, я снова приеду в Брюгге, снова полюблю и разлюблю Еву, ты снова будешь читать это письмо, солнце снова будет остывать. Ницшеанская граммофонная пластинка. Когда она заканчивается, Старик проигрывает ее снова, в вечности вечностей.

Время не может проникнуть сквозь этот замкнутый круг. Мы недолго остаемся мертвыми. Как только «люгер» даст мне уйти, через один удар сердца последует очередное мое рождение. Через тринадцать лет мы снова встретимся в Грешеме, десять лет спустя я окажусь в этой же комнате, держа этот же пистолет, сочиняя это же письмо, и решимость моя будет столь же завершенной, как мой секстет. Такие изящные определенности утешают меня.

Sunt lacrimoe rerum.[4]»

Две страницы из книги Д.Митчела «Облачный Атлас»[5], по мнению специалистов отдела криминалистики, вполне подходили на роль предсмертной записки, да к тому же были показания свидетеля, который подтвердил, что имело место самоубийство. Признаков насильственной смерти обнаружено не было. Дело было закрыто.

Был конец зимы 2097 года.

«Существовать, значит быть воспринятым, а значит познать себя единственно возможно через глаза другого. Природа наших бессмертных жизней заключена в последствиях наших слов и деяний, которые разлетаются волнами, отражаясь в вечности[...] Мы не хозяева своих жизней. От рождения до смерти мы связаны с другими прошлым и настоящим. И каждый наш проступок, как и каждое доброе дело, рождает наше будущее.»

Сонми 451. К/ф «Облачный атлас»[6]

Часть 3.

Огромное синее небо опрокинулось бездонной чашей на подернутый маревом и пыльной дымкой город. Пахло жарой. В офисе все так же не работали кондиционеры, а на Ближнем Востоке все так же умирали люди. Антон решительно запретил себе думать о работе. Вот он, наконец, долгожданный отпуск! Он представить себе не мог, какую судьбу ему уготовил этот отдых…

Самолет пересек почти половину земного шара, чтобы доставить своих пассажиров, замерзших и уставших, в бархатные объятия рая, сотканного из ярких впечатлений, радости, счастья, бесконечного тепла и отдыха. Листая рекламную брошюрку, изредка поглядывая в иллюминатор, Майя задумчиво перебирала в памяти события и людей, которых оставила. Воспоминания казались такими же серыми и пыльными, скучными, рутинными и будничными, как сам ее родной мегаполис, который падая вниз, убежал назад от шасси их самолета. Впереди — 3 недели обозримого будущего, полные безоблачного счастья и наслажденья, и только для них двоих. Нет, они не были эгоистами. И синдромом Нарцисса не страдали тоже. Просто за весь год работы без выходных и праздников, 3 недели покоя, по ее мнению, они с мужем могли себе позволить.

Сидящая рядом девушка листала глянцевый журнал. О да. Сейчас будет тот самый момент. Округленные от удивления глаза обернулись к Майе:

— Ой, а это Вы здесь на фотографии?

— Я, — смеется Майя. Всегда так. — Подписать?

— Если Вам не сложно, — лопочут круглые глаза.

Размашисто расписываясь под своей фотографией, Майя придирчиво осмотрела статью. Как всегда, можно было шрифт другой подобрать. И фото неудачное… Майя вздохнула и вернула журнал Круглым глазам. Именно поэтому она была самым молодым главным редактором популярного глянцевого издания — из-за стремления к перфекционизму, который не давал ей спать. И именно поэтому она летела отдыхать на три дня позже своего мужа — нужно было сдать номер в печать. «В баню — и шрифт, и фотографию», — весело подумала про себя девушка.

Посадочная полоса медленно приближалась. Выждав несколько минут, пока самые нетерпеливые бежали вперед, Майя неторопливо выползла из бункера Боинга. Немного задержавшись на трапе, мгновенно попав в объятия жаркого и влажного воздуха, она позволила себе немного привыкнуть к ощущению прилипания джинсов к коже. В зале ожидания, во весь рост, улыбаясь, махал Антон, журналист новостного обозревателя, довольно популярного в интернет, разодетый в яркие майку и шорты. Его грустные карие глаза теплого оттенка орехового масла искрились радостью. При виде его смешных колебательных телодвижений, Майя засмеялась — «всего три дня его не видела, а так соскучилась».

На самом деле, было трудно вспомнить, чтобы они расставались вот так надолго. С детства вместе, они даже на журфак поступили, чтобы не расставаться. После окончания четвертого курса, в ресторане во время пьянки по случаю вручения дипломов, Антон, еле удерживая себя в вертикальном положении, заплетающимся языком признался ей в любви. Майю стошнило на его туфли, а на утро они с трудом могли вспомнить, как их зовут. Через три дня он повторил предложение, прыгнув с парашютом с огромным плакатом на спине, на котором было выведено красной типографской кеглей: «Майя. Рыжая. Я тебя с 1в знаю. Выходи за меня. Тоха». Плакат, естественно, порвался во время прыжка, и восстанавливали его по цифровой копии — фотографии, которую в вертолете, заливаясь смехом, сделал инструктор по прыжкам. Майю отпаивали валидолом, когда она прослушала голосовое сообщение Антона, которое он записал перед прыжком, примерно следующего содержания:

— Майя, ты всегда сомневалась в моей мужественности и в силе моих чувств к тебе. Я решил доказать, что готов на все, чтобы ты была моей всегда-всегда. Я писаюсь от страха в лифтах, ты же знаешь, но сегодня в три часа дня я прыгну с парашютом. Я бы нафиг отменил, если бы знал, как будет страшно, но уже заплатил, так что, я это сделаю. Но, Майя, дорогая… Если на высоте полета гагарки у меня разорвется сердце, или селезенка, или лопнет сосуд в мозгу — родная, единственное, о чем я буду жалеть — что не говорил тебе каждый день, как сильно я тебя люблю, что не был рядом каждое утро, когда солнце тебя обнимает лучами рассвета, не проводил с тобой каждую минуту твоей жизни, радуясь твоим радостям и утешая в твоих горестях. Милая, я клянусь, чтобы не случилось, и ни смотря ни на что, я придумаю, как быть поближе к тебе.

Друзья отвезли ее на полигон дня прыжков. Опоздали они ровно на сорок минут. За это время, трясясь от решимости, Антон совершил прыжок, плакат сорвался со спины и порвался, он запаниковал, и во время приземления вывихнул ногу. Кольцо он ей преподнес уже в травматологии. Через полгода они расписались.

Вспоминая об этом сейчас, Майя не переставала думать, как глупо, но как трогательно и романтично это все произошло, и содрогалась от мыслей о том, что могло бы произойти в тот день. Она не знала, чтобы она делала без него в принципе. Они принимали решения вместе, готовили вместе, читали вместе, и заканчивали друг за друга предложения. Иногда каким-то непонятным образом им удавалось угадать, где находится или чего хочет их вторая половинка. Друг для друга они были — половинками, и лишь вместе — одним целым, единым организмом.

Забросив чемоданы в номер гостиницы, они кинулись осматривать город. Антон показывал ей уголки города, которые уже отметил во время самостоятельных экскурсий. К вечеру ее поджидал сюрприз — маленький уютный бар на окраине пляжа, белое вино и креветки, музыканты с гитарами и какое-то антоновское подобие сальсы на десерт. Местные отмечали какой-то праздник, воздавая своим богам обильными возлияниями. Мельтеша и наступая на ноги, но очень стараясь, Антон изо всех сил старался соответствовать тем мачо, которые крутились на танцполе, выворачивая бедра и стреляя глазами. Со стороны это больше напоминало лезгинку, только с партнером напротив. Майя не могла выпрямиться от смеха, для того чтобы сделать танцевальные па правильно, пару раз они свалились, роняя других танцоров, и в конце концов, их попросили покинуть «приличное заведение». Но дорогу в свой отель они не вспомнили, и плутая по ночному побережью, забрели в уголок уединенной скалистой бухточки. Дальше блуждать сил не было ни у одного. Майя грузно опустилась на коленки в песок, Антон свалился рядом. Море ласково убаюкивало шорохом прибоя, а томные южные созвездия лукаво подмигивали из черноты сверху. Опьяненные легким фруктовым вином, ароматом моря и упоительным ощущением свободы, они провели ночь на пляже. Если бы только можно было сохранить этот момент на жестком диске Летописи Мира, а затем вернуться к этой точке во времени, чтобы исправить то, что случится потом… Если бы только Майя знала, каким хрупким было их счастье, и что ждало ее впереди…

Засыпала Майя в крепких объятиях родных рук, окруженная запахом туалетной воды, которой ее муж пользовался еще со школы, и устало улыбаясь снам и его равномерно поднимавшейся и опускавшейся груди. Разбудил ее резкий крик чайки и холодная сырая неприветливость утреннего пляжа. Голова гудела. Сообразить, где она и как здесь оказалась, Майя смогла не сразу. Немного погодя собралась с мыслями, припомнила события вчерашнего вечера, их ночные гуляния, и тут же разозлилась на Антона. Ее щеки моментально раскраснелись. «Негодяй, небось, пошел в туалет и потерялся, или ушел, но все равно — бросил ее тут одну, а вдруг ее съела бы анаконда, или похитили бы индейцы-каннибалы, чтобы он делал без нее?» — она негодующе пнула камни. Если бы только она могла ответить на диаметрально противоположный вопрос — что она будет делать без него? Вообще без него?

Но пока ее этот вопрос не интересовал. Она со злостью топнула в песок и пошла по их вчерашним следам обратно к бару, который оказался ровно на обратной стороне береговой линии, вызвала такси и поехала в гостиницу. Но не сильно расстроилась, не обнаружив там мужа, наоборот, легонько позлорадствовала своей находчивости. «Пусть помучается», — думалось ей. Она не спеша приняла ванну с душистым ароматическим маслом и заснула крепким сном. Почему, пусть даже в шутку, но чаще всего предельно серьезно, к самым родным и близким людям мы проявляем наиболее изощренную жестокость. Зная их слабые и уязвимые места, мы, защищая и оберегая их Ахиллесовы пяты от других, сами при случае норовим кольнуть их туда, где больнее всего…

Она начала поиски Антона только утром следующего дня, когда мальчик, накрывавший завтрак на двух персон на ломанном английском попросил ее уточнить, присоединится ли к ней ее спутник. На ресепшене сказали, что в последний раз его видели в день ее приезда. Две ночи назад. Ее муж пропал две ночи назад.

«Поисковые операции проводились местными органами власти», — сообщали местные газеты. Майя каждый день возвращалась в ту бухту, где видела его в последний раз. Сначала ей продлили визу на месяц, затем на год. Работала она удаленно в качестве фотокорреспондента одного из интернет сайтов, и крох, которые она получала от доходов сайта, едва хватало на хибарку, которую ей помогли соорудить местные из жалости рядом с одной из скал, окружавших бухту. Питалась Майя хлебом и фруктами, только чтобы поддержать силы организма, которые ей нужны были для поисков. Но она не могла уехать. Она не могла избавиться от того гнетущего чувства вины и одиночества, которое съедало и иссушало ее изнутри. Все сильнее с каждым днем без Антона она ощущала свою ничтожность, свою неполноценность. Ночами напролет она рыдала, не находя в себе сил на сон. Так, убитая горем, и все еще согревая себя искоркой надежды, что если она будет верить — небеса вернут ей ее половинку, Майя встретила сезон дождей.

Хибарка прохудилась от непрестанно хлеставшего дождя, и выбраться из нее, чтобы отправить фотографии, получить деньги и купить еды, Майя не могла. Вскоре ее силы истощились, и на третий день она впала в беспамятство. В бреду, она металась, плача и выкрикивая имя мужа. Как в полусне, иногда затихая, она видела образы. Женщина, седые патлы, заплетенные в косы, кожа, красная и обуглившаяся от сурового горячего солнца и сухих ветров, татуировки на морщинистом лице. Она поила Майю какой-то вонючей смесью из трав и порошков. Мальчик, лет 5, в джинсовых шортах, с любопытством заглядывавший в лицо.

Потихоньку, Майя пришла в себя. Дождь все еще хлестал, но уже не проникал в жилище. Седая женщина сидела напротив. Испугавшись, что все еще грезит, Майя стала щипать себя, чтобы поскорее проснуться, но сон не уходил, а женщина с любопытством наблюдала за ее действиями. «Не сон», — решила Майя.

Женщина обучила Майю ломанному местному диалекту. Долгие дни дождей они коротали вместе. Многое узнала горожанка об обычаях и легендах коренных обитателей тех мест. Своего рода, та женщина была кочевницей и шаманом. Однажды Майя рассказала ей о том, как потеряла мужа и свою прошлую жизнь. Шаманка долго качала головой, хмурясь и морщиня лоб.

— Трудную долю послало тебе море, дитя, — наконец произнесла шаманка, после продолжительного молчания, и стала рассказывать. — Меня привела сюда сила. Я не понимала ее значения, но знала, что место это — не простое. В ту ночь я говорила с духом моря. Он неспроста пришел на берег. Он пришел за данью. И показал мне на мужчину, который мирно спал, обнимая любимую женщину. Раз в сто лет, говорил дух, я прихожу сюда за душой. И каждый раз забираю ее с собой, и он служит мне, превращаясь в дельфина. Но в этот — дух злился — в этот раз я заберу две души. Он не целый. Они — половинки друг друга — указал он пару — она станет русалкой.

Шаманка разозлилась. Вздорный дух решил позвать ее сюда, а теперь она даже не в силах ему помешать. Прочитав древнее заклинание, она прогнала его, но сил у него было больше, потому что много душ он сгубил за свою историю. Девятым валом вздыбилась гордая жестокость духа, и он бросил его на берег. Она боролась с ним, призывая в помощь землю и небо, и удержала на берегу девушку. Когда волна схлынула, парня не было на берегу.

Рассказывая эту историю, шаманка плакала, а затем бросилась в колени Майе.

— Прости меня, половина, — молила она. — Я не могла предположить, что дух был прав. Не жить тебе без своей половинки, и ему без тебя не быть. Разлучила я вас, пытаясь спасти, погубила обе души.

Твердая решимость крепла в мыслях Майи.

— Если ты боролась с духом, значит у тебя достаточно сил? — задумчиво спросила девушка.

— Я сильная, — гордо, но с опаской оглянулась старуха. Ей показалось, что в глазах девушки горит недобрый огонь. «Уж не тронулась ли умом…» — подумала она про себя.

— Ты сделаешь так, чтобы он принял меня. Чтобы я могла служить духу моря единым целым с половинкой своей души. — тихо проговорила Майя.

Старуха помрачнела.

— Ты просишь меня пойти против законов природы. Большое зло ты навлечешь на те души, которые, как и вы, будут соединены невидимой связью.

— Да мне наплевать! — вскрикнула в сердцах Майя. Только бы старуха не врала, только бы она могла ей помочь. Она найдет Антона. Она будет с ним рядом, чтобы не случилось.

— Будь по-твоему. — мрачно решила старуха. — но запомни, и передай мои слова твоему миру. Не будет покоя влюбленным душам с этого дня. Каждые сто лет будет рождаться девочка, которая должна будет принести себя в жертву, чтобы еще сто лет ты могла быть рядом с мужем. Каждые сто лет ради тебя, сама не зная, зачем это делает, будет гибнуть невинная душа.

— Я пойду на это, — решила Майя.

Заканчивалась зима 1997 года в южном полушарии. По окончанию сезона дождей, еще месяц искали белую женщину, которая убивалась из-за пропавшего без вести мужа. Следов ее так и не нашли…

Симфония размышлений в самую короткую ночь в году.

Моей семье,

за то, что мы — самые неисправимые романтики и

закоренелые мечтатели из всех, кого я знаю.

Моему другу,

за то, что помог мне найти мое Я

Моей коллеге,

за то, что все еще может смотреть на мир глазами ребенка

Моему сенсею,

за то, что помогли мне увидеть мою способность и

подтолкнули к необходимости выражения себя через слово

Всем тем, кто нашел в себе силы остаться в душе детьми.

Продолжайте вдохновлять членов ваших семей,

подобно Великому Озу,

вдохновлявшему чудесами жителей

Изумрудного Города на подвиги.

Продолжайте бороться с ветряными мельницами

бюрократии и политики во имя мечты и идеи,

подобно Дон Кихоту

Не позволяйте ни Снежной Королеве —

Рутине будничной серости,

ни кому или чему бы то ни было,

заронить в ваши сердца

льдинки сомнений и разочарований,

а если нечто подобное уже произошло —

надеюсь, мое посвящение поможет растопить лед в вашем сердце.

Спасибо за вдохновение.

Балкон родного девятого этажа в очередной раз увлекает внимание неискушенного зрителя бесконечным вихрем-водоворотом действа, поражая многоликим многообразием драм участников-актеров и подкидывая все новую пищу для размышлений. Негромко играет плеер в квартире, через открытую дверь звуки рвутся на волю за пределы сдерживающих их стен. Жарко.

Летний закат лениво перетекает в тихий вечер. Звезды, сонно моргая и морщась, выкатываются на еще зеленоватый, но уже довольно темный бархат неба, чтобы своим появлением обозначить начало самой короткой ночи в году. Город, словно удивляясь тому, что все еще светло, широко распахнул окна-глаза и уставился в вечер. Немного погодя, как в замедленной съемке, произошел взрыв иллюминации, питаемой электрическим могуществом тысяч и тысяч лампочек-светлячков, которые вдруг внезапно возникли из ниоткуда и моментально облепили чернеющие контурные каркасы зданий, и, выстраиваясь в определенном порядке, то причудливо свернулись в дивные арки, то объединили яркие соцветья в огромные букеты искр неоновой радуги.

Городу предстояло сменить цикл дня и ночи, такой же древний, как и эта планета. Часть обитателей возвращалась в свои семьи после трудового будничного дня, часть — немного погодя вернется на улицы, пьяным гомоном ломая идиллию предрассветной тишины. Может, отчасти, предчувствуя это, или от надоевшей возни снующих детей и заведенных моторов, или просто от голода и скуки, возмущенно взвыл пес, помогавший двуногому хозяину следить за порядком на соседней автостоянке. Как это заведено, все представители собачьего рода, оказавшиеся поблизости, сочли своим долгом присоединиться к жалобам сотоварища со стоянки и выразить мнение о состоянии своих собственных дел. Нам суть их общения узнать — увы — не дано. Какофония из лая, воя, повизгивания, криков людей, сигнализации, сработавшей на одной из машин, угасала как медленно тлеющая головешка в продолжение следующих пятнадцати минут. К тому времени, как двуногие угомонили четвероногих, помирившись и восстановив хрупкое равновесие вечернего безмолвия, город решил, что пора его жителям собираться в стенах домов, оплотов их материального благосостояния, чтобы отдохнуть, поесть и уложиться в постели. Видимо, эта традиция была заведена еще в те времена, когда хомосапиенсы ютились в пещерах, испытывая ужас перед неизвестным, страшным, зубастым и кровожадным, прячущемся в черноте, и благоговейный страх к промежутку времени после захода солнца до его восхода укоренился у представителей нашего вида в самом генетическом коде. В итоге, дети разошлись по домам, моторы стихли, с улицы доносился только легкий шепот суетной деятельности тех, кто хотел закончить домашние дела — сделать покупки, вынести мусор, встретить детей, и едва внятный шелест попойки, продолжавшейся в кабаке напротив.

Вот, наконец, наступил тот самый момент, когда сытые, умиротворенные, родители рассказывают уставшим детям сказки на ночь. Я вряд ли смогу сегодня уснуть. Червячок мысли о какой-то неправильности замкнутого круга, который я называю жизнью, давно копошится где-то глубоко внутри, сначала едва заметным ощущением, легким, как прикосновение крыла бабочки, затем, проникая все дальше в лабиринты иммунной системы, полностью завладел сознанием. Нужно подумать. Закрыть глаза. Вспомнить.

Биты любимых музыкальных треков, доносящихся из квартиры, грузно наводнили голову картинками-ассоциациями, и, через некоторое время, из глубины души отозвались хриплым гитарным аккордом струны-воспоминания, ля-минором впечатлений и эмоций, которые обычно запрятаны глубоко в самом укромном уголке хранилища нашей души. Мы прячем туда все самое дорогое: строгую любовь родителей; ласковые теплые руки бабушки и вкус ее стряпни; обжигающий вкус кусочка снежка, украдкой слизанного с варежки; первые звездочки и пятерки в дневнике, как первые поставленные цели и достижения; первую ссору твоих лучших подруг в 6 классе, когда вдруг пришло понимание, что конфликт — как прокаженный нежилец, уродливыми нарывами злости и зависти заражающий и калечащий всех, кто окажется поблизости; дружбу с соседом по парте, которая научила, что доверие нужно зарабатывать, и если тебе оказано доверие — уметь его ценить; все те маленькие решения, которые мало помалу сделали тебя тем, кем ты стал сейчас… Поначалу ты часто обращаешься в этот уголок, ворошишь как конфетти, кипы лиц и фраз, ситуаций и моментов; они помогают тебе справляться с трудностями и проблемами, которые ты встречаешь на своей тернистой дороге, сделать правильный выбор и принять нужное решение. Но вот ты уже крепко стоишь на ногах, и идешь, посвистывая, по дороге, как тебе кажется, из желтого кирпича прямиком в Изумрудный Город, не подозревая, что ты идешь по кругу, как Алиса в Зазеркалье — по шахматной доске. Если бы ты осознал это раньше, понял правила игры, может, стал бы более успешным игроком, просчитывал бы следующие ходы и строил стратегии, то мог бы уже сейчас рассчитывать на шах, и мат, и партия в конце была бы уже за тобой. Но ты упрямо карабкался напролом по прямой, считая себя достаточно сильным, чтобы устоять на ногах, часто проигрывал, возвращался к началу партии, не мог или не хотел понимать коварства противников-пешек. Жизнь била, ломала, и, испытывая стойкость духа, закаляла характер, и ты, в конце концов, выковал из себя личность с кремниевым стрежнем — как тебе кажется — и тебе уже не нужно возвращаться ни к воспоминаниям, ни к прошлому, они делали тебя слабее, глупее, человечнее. В этой суете ты сам и не заметил, что твоя так называемая победа — это принятие правил игры, принятых среди таких как ты, независимость — это фиктивное право выбора из двух доступных опций, по сути, абсолютно идентичных. Все остальное уже давно решено за тебя, просто ты перестал пыжиться, упираться и смирился, так и не поняв сути. Когда именно — уже не важно, но в какой-то момент мы теряем в этой глупой борьбе нашу инстинктивную чуткость и человеческую порядочность.

Ты давно забыл, что пришел сюда с одной только задачей — прожить отведенное тебе время, прожить каждую секунду, не тратя его впустую. Успокаивая себя, ты убаюкиваешь свои тревоги и страхи отговорками ожиданий и надежд, что вот-вот, вот совсем скоро все изменится, все будет хорошо, и скоро ты заживешь — вот так, не позволяя себе жить, ты только механически существуешь. И вот в один из вот таких вечеров, полных чарующей умиротворенности, ты вдруг осознаешь, что стараешься заглянуть в себя, спрашивая себя, твоя ли это жизнь, пытаясь вспомнить, ради чего ли все было сделано, этого ли добивался? На тебя давит сухость отвоеванной тобой в боях и официально провозглашенной декларации твоей независимости, душат ярлыки, которые ты сам на себя навесил, ты изнемогаешь от тяжести оков условностей, в которые сам себя загнал, и захлебываешься от вседозволенности свободы современного одиночества. И, прижимая ледяные руки ко лбу, покрытому липкой испариной, ты лихорадочно ищешь внутри себя смысл. Поиск приведет тебя в тот запертый маленький уголок души, где хранил все, что было тогда дорого для тебя. Хотя пыль и паутина времени уже поистерли красочность и четкость деталей, они по-прежнему твои, и те радости, и горести, которые ты в них запечатлел, так же остались дороги тебе, просто ты забыл о них. И сейчас, с облегчением погружая в них усталые мысли, купаясь в них, пропуская их через себя, насыщаясь, ты вдруг ощущаешь электрическим разрядом всю мощь арии голосов ностальгии. Она обессилит тебя, и, смывая с тебя грязь предрассудков слезами твоего же искреннего раскаяния, вернет тебе тебя таким, каким ты был когда-то, тебя с большими глазами и удивленной улыбкой. Он остался в тебе, этот наивный ты, только ты прятал его, боясь, что его обидят, или ранят, потому что он — это твоя душа, уязвимая и ранимая без панциря, который ты вырастил себе из озлобленности, мелочности, алчности и порочности. Оправдываясь, ты говоришь себе, что стал таким, пока старался выжить, пока хотел стать частью стаи, скалясь и рыча, чтобы получить право выходить на охоту вместе с другими хищниками, такими же, как и ты, и со временем, коллективное сознание стаи заменило тебе свое собственное, ты принял их ценности и их методы достижения целей. Только теперь тебе станет стыдно перед самим собой, что ты закрывал от всех самое лучшее, что в тебе есть, и прикрывал себя такой неприглядной личиной.

Но ты сохранил свое Я. И сейчас ты нашел в себе силы его принять. Он несмело попросит разрешения посмотреть вокруг, и ты разрешишь ему. Он скинет уже ненужную броню и сметет баррикады, которые ты вокруг него возвел. И ты протянешь руку этому ребенку в тебе, и позволишь ему снова хозяйничать и проказничать. Поначалу ты станешь озираться, несмело, как слепой котенок, беспомощно разводя руками, моргая от непривычной яркости и резкой четкости, а потом увереннее учишься заново смотреть и видеть чистыми глазами души то буйство оттенков и красок жизни, которые окружают нас в течение всего отпущенного нам времени. С грустью ты увидишь, наконец, что самый печальный парадоксальный порочный круг, в котором мы вертимся изо дня в день — это бессмысленность наших стремлений к свободе, ведь когда нам кажется, что мы почти достигли своего, оказывается, что на самом деле мы еще больше увязаем в рутине повседневной посредственности. Мы провозглашаем себя титулованными хозяевами и вершителями своих судеб, тем самым сами себя связываем обетами вечного рабства и служения себе в угоду своим же мелким слабостям и грешкам. Теперь — вглядываясь широко распахнутой обнаженной душой, ты видишь, как удивительно прекрасна та сказочная реальность, которой ты живешь. Вот она — твоя жизнь. Она проходила мимо тебя, и ты не замечал ее. Она щедро одаривала тебя золотом доверия людей, теплом любви и ласки, ледяным серебром дождя суровых испытаний, после которых обязательно полагается шерстяной плед, горящий камин, а за окном — огромная многоцветная радуга, сложенная из красок твоего богатого жизненного опыта.

Позволь этим большим глазам и дальше смотреть на мир, видеть его многообразие всей широтой души. Если ты не струсишь, не спрячешь себя обратно в кокон страхов, комплексов, стереотипов, а смело поднимешь глаза — ты победишь. Победишь себя, ведь ты позволишь себе роскошь быть собой. Ребенок в тебе поможет снова поверить в чудо и мечтать, бороться за свои мечты изо дня в день с ветряными мельницами, любить закаты и чтение книг, наслаждаться вкусом шоколадного мороженного и прикосновением прохлады капель летнего дождя к твоему лицу. Вдохни жизнь полной грудью, позволь себе жить и, проживая, прочувствовать каждую деталь, каждую ноту, каждую секунду времени, каждую самую маленькую эмоцию. Треки родного плейлиста, затертого до его бинарного кода, станут откровениями, ослепляя резкостью смысловой нагрузки и обжигая чистотой звучания. Воздух, головокружительно сладкий, наполненный теплом раскаленного асфальта и острой свежестью, полной обещаний приближающейся грозы, заполнит до краев изголодавшиеся легкие. Кровь бережно разнесет по всей системе блаженное осознание счастья покоя. Нагая душа, не стесненная ограничениями, погружается в зачарованное созерцательное познавание, прикасаясь ко всем деталям, щупая все краски чувств и все движения эмоций, отдаваясь каждому новому открытию без остатка.

Волшебная ночь догорает последними звездами. Оглушительная темнота ее глубины и живительная сила музыки, уже стихающая в переливах сухого баритона Фрэнка Синатры, подарили мне то, что найти уже не смела — я заново открыла себе и миру себя. Я в мире, и мир во мне. Я улыбаюсь. Спело-лиловые сливы вкусно манят с высоты кухонного стола округлой сочностью аромата. Извиняясь, прохладный ветерок захватит дорожную пыль, и, выписав с ней пируэт, увлечет и жухлую листву, вовлекая в страстное исполнение танго трех. Это идеальная ночь. И сегодня будет замечательный день. Лучший из всех, что были до этого. И дух захватывает неизбежность будущего, в котором завтрашняя ночь и завтрашний день будут еще лучше.

Мир и вам, люди, безмятежно спящим в спокойном неведении. До тех пор пока вы в мире с собой — мир будет сопутствовать вам всюду.

[1] Могильник (англ. Boneyard или Angel’s Boneyard) — так в постъядерном мире компьютерной игры Fallout называют руины разрушенного Лос-Анджелеса. Согласно мифологии игры, после начала атомной войны подавляющее большинство населения мегаполиса погибло от радиации, голода, болезней, в массовых беспорядках и вследствие иных причин. Их кости десятилетия спустя остались лежать в зданиях и на улицах, придавая этому месту облик гигантского кладбища, склепа, а иначе говоря — могилы, от чего и произошло название этих руин, иначе не назовешь. Для данной истории важно, что время разбора завалов библиотеки датируется в хрониках игры 2100-04 гг. ru.fallout.wikia.com/wiki/Fallout

Примечание: Fallout: A Post Nuclear Role Playing Game (Выпадение радиоактивных осадков: постъядерная ролевая игра) — культовая компьютерная ролевая игра, действие которой происходит в мире, пережившем ядерную войну; разработанная студией Dragonplay и выпущенная 30 сентября 1997 года компанией Interplay Productions. Одно из основных произведений постапокалиптического жанра. Официально локализована и издана в России 15 февраля 2008 года компанией «1С»; ранее на российском рынке были выпущены нелицензионные версии игры, переведённые студиями «Фаргус» и «7 волк», которая также известна как «Левая Корпорация» (точные даты выходов неизвестны). ru.fallout.wikia.com/wiki/Fallout

[2] Джон Максон, будущий Верховный Старейшина в Fallout (см.предыдущую сноску).

^[3]Кортес, Эрнан (1485-1547) — конкистадор, в 1519-1521 гг. завоевал Мексику для испанской короны.

^[4]Се слезы вселенной (лат.)

[5] David Mitchell. CLOUD ATLAS. All Rights Reserved. Издание на русском языке, перевод на русский язык Яропольский Г., ООО «Издательство «Эксмо», 2012

[6] «Облачный атлас» (англ. Cloud Atlas) — историко-фантастический фильм, созданный Томом Тыквером, Энди и Ланой Вачовски. Режиссёры написали сценарий на основе одноимённого романа Дэвида Митчелла, изданного в 2004 году. Бюджет фильма составил 102 миллиона долларов. Несмотря на то, что часть этой суммы была получена от Warner Bros., основной фонд сформирован из независимых источников. Таким образом, «Облачный атлас» является одним из самых дорогих независимых фильмов всех времен. Премьера фильма состоялась 9 сентября 2012 года на 37-м ежегодном кинофестивале в Торонто. По завершении показа зрители в течение 10 минут стоя аплодировали актёрам и съёмочной группе. В широкий прокат фильм вышел 26 октября 2012 года.

К. Ивов «Мать Радуги»

Майре Шамиль

Метеоры прошивали пространство, как земные воробьи, развеивая облака из пыли и пропадая в черноте космоса. Те из них, которые приближались к атмосфере Арун-Ли, вспыхивали, как спичечные головки, но тут же остывали в вакууме космоса. В глубине планетарной системы, примерно в паре световых месяцев, переливалась сотнями цветов аномалия, которую жители материка №3 Арун-Ли назвали Мать Радуги — Ан Дор. Никто из арунлианских астрономов не знал, что это такое — собрать экспедицию в космос стоило очень дорого, да и астронавты ещё не вернулись из рейса. Ан Дор появилась не так давно — три недели назад. Очень красивое явление привлекло художников, и вот уже два дня продолжался конкурс на самый красочный портрет Матери Радуги. Определять победителя было бессмысленно — разводы различных цветов менялись очень быстро, и там, где совсем недавно красовалось красное пятно в виде человеческой головы, могло образоваться зелёное пятно в виде черепахи.

Маленькая девочка Пин не могла понять, что взрослые нашли в этом странном явлении космоса. Это просто волны разных цветов, причудливо смешивающихся, как краски на палитре. Мать Радуги была похожа на сладкую конфету, сделанную из разноцветной карамели, но Пин не любила конфеты. Ей недавно удалили два молочных зубика, а мама сказала, что всё это из-за конфет. Пин очень рассердилась на негодные конфеты — из-за них она теперь не может улыбаться. Глупые конфеты. Глупая Ан Дор.

* * *

мелькание лучей разного цвета

червоточина в яблоке многомерного мира

жидкое пространство

в стекло бьётся отражение с той стороны

момент истины

ослепительная вспышка

* * *

Астроном Лак посмотрел на небо. Нет, ему не показалось — из середины Ан Дор вырвалась струя света, огненно-белого света, похожего на молоко. Цвета вокруг этой сердцевины пожухли — то, что было алым, стало бордовым, ядовито-зелёное — светло-коричневым, синее становилось цвета индиго. Казалось, что-то съедает середину Ан Дор изнутри, заставляя этот объект как бы гнить. Лак дрожащей рукой набрал номер видеофона своего начальника и продиктовал координаты сияния и подробности открытия.

К обеду необычное явление уже появилось в дневных стерео-новостях, и Лак неприятно удивился — его открытие стало больше, цвета стали пожираться ещё сильнее, превращаясь в чёрный, серый и маренго. Источник луча света стал шире, напоминая старомодный глазок в двери. Ведущая стерео-новостей упомянула в речи понятие «белая дыра», и Лак ошеломлённо хлопнул себя по лбу. Действительно, это могла быть только «белая дыра», сначала зарождающаяся всеми цветами спектра в центре планетоида Ирма, а теперь раскрывающаяся наружу. Если где-то «чёрная дыра» сожрала планету или метеор, это неминуемо извергнет «белая дыра» — обратная сторона этой червоточины. Раньше Лак слышал об этой схеме только в теории, когда убелённые сединами профессора, ехидно посмеиваясь со своих парящих над партами кафедр, пропрочили, что никто из них, студентов-астрономов, не сможет открыть ничего нового в системе Арун-Ли. И вот она, «белая дыра». Её открыл Лак, простой астроном Управления Астрономических Наблюдений его Королевского величества. С ним уже созвонились, предложив лабораторию со всеми удобствами в Центре Астрономических Наблюдений, но он отказался.

Смысла соглашаться не было — планету всё равно снесёт то, что летит из чёрной дыры и несётся к ним. То, что Лак уже увидел в телескоп, силуэтом заслоняющее источник света внутри Ан Дор.

* * *

голова болит

я не хочу умирать но лучше умереть

больно как будто по моей голове ходят

жжет

впереди неизвестность

* * *

Пин не хотела в кроватку, но мама настояла на том, что все хорошие девочки должны ложиться спать в 26 часов, после вечерней сказки по стереовизору. Пин хотела смотреть на небо, туда, откуда показалась тень.

За этот день дыра расширилась почти до размеров бывшей Ан Дор, напоминая второе солнце системы 1. Тень не двигалась — она, казалось, зависла внутри Ан Дор и не хотела выходить. Пин видела что-то похожее по стерео на прошлой неделе — цыплёнок в яйце, который не двигается, но живёт. Каким-то странным образом Пин чувствовала, что тень живёт внутри этого сгустка света, который повис на небе.

Папа Пин, астроном Лак, сегодня вечером не пришёл домой. Мама объяснила, что папу принимает сам мэр материка №3, потому что папа открыл эту светящуюся штуку на небе. Пин не понимала, как папа мог открыть эту штуку — ведь её видят все, и все видели, как на красивой конфетной поверхности Ан Дор появилась дырочка, из которой засиял свет. Пин решила, что папа просто первый заметил. Это как в догонялках — кто первый, тот и выиграл. Наверное, папу угощают «Звёздной колой» — самым вкусным, что Пин когда-то пробовала. Мэра она видела по стерео — это был толстый дядька, который что-то раздавал в больнице. Толстый дядька, наверное, плохо бегает — он же толстый — и пап запросто его обогнал.

Думая об этом, Пин заснула и уже видела во сне, как толстый мэр наливает ей «Звёздную колу» в большую вазу, которую мама держит для цветов. Она не увидела того, как цыплёнок внутри яйца Ан Дор шевельнулся и стал двигаться к планете Арун-Ли.

* * *

пространство пронзается острой иглой

молчание лечит

кричать бесполезно в рот проникает свет

живот сжался в дугу

пятимерная пластина сжалась по трём измерениям

* * *

Лак шёл по улице, сняв галстук и обречённо глядя в небо. Ему не хотелось умирать, но ещё сильнее ему не хотелось, чтобы умирала его маленькая Пин. Дочку он любил больше всего, и даже маленькая царапина на её коленке, такая обычная для её возраста, огорчала отца.

Он уже был осведомлён о том, что гигантский объект из «белой дыры» вылетел и теперь приближается к планете. Мимо он не пролетит — он был нацелен, по злой иронии судьбы, точно на планету. Никто не выживет, стопроцентная гарантия. Лак даже не хотел плакать — обречённо вздохнув, он остановился и смотрел в небо, не мигая от ощущения безысходности.

Объект вошёл в атмосферу к рассвету. Лак стоял на улице перед собственным домом, уставившись в небо. Он видел в полузабытьи странную картину — девочка с кривоватой стрижкой «под мальчика», прижавшаяся к стеклянной стене. Казалось, она приближалась к нему, будто стоя в воздухе перед ним. Её фигурка была освещена ярким светом, похожим на тот, что изливался из «белой дыры», а в глаза застыло изображение разрывающейся пополам звезды.

У девочки было лицо Пин.

18.X.2013

К. Ивов