Там, где Королевская Охота

В цикл "Мир Книги" входят несколько романов, связанных вместе страной и миром, где происходит действие, но не связанных ни временем, ни общими героями:

"Приют Изгоев», время действия аналогично европейскому началу 17 века.

"Там, где Королевская Охота", конец 18 века.

"Кодекс Арафской дуэли", начало 19 века

"Когда закончится война", середина 20 века.

Сейчас пишется роман под условным названием «Быть тварью», действие которого происходит во второй половине 19 века.

Читать романы можно в любом порядке, хотя в тексте иной раз ненавязчиво упоминаются события, которые описаны в другой книге. Некоторые персонажи имеют предков или потомков в других романах цикла: что поделать, мир тесен.

Там, где Королевская Охота

Роман

Лучший данайский дар ― троянский конь

Приписывается Арканастру

PRELUDIUM

ЧТО ТЫ ДЛЯ МЕНЯ

Тук! Тук! Тук!

Медный дверной молоток в форме дракона, кусающего свой хвост, кажется, никто от начала времен не начищал, и он был покрыт такой зеленью, что при одном взгляде на него хотелось тщательно помыть руки. На белой перчатке, держащей его, останется след, но это и замечательно! Все до одного братья хранят в самых укромных местах свои первые белые перчатки, чуть испачканные в благородной зелени веков ― знак причастия к ордену. Потом, после посвящения, ему выдадут специальный холщовый мешочек для этого. Простой холщовый мешочек, вроде кисета… Впрочем, трепетно это только для новичка.

«Знак посвящения» будет заметен только при дневном свете; сейчас же его никто не видит и ни о чем не задумывается. Пока.

Пока взволнованный предстоящим новичок, которого подвели к двери двое старшин, нетерпеливо ожидает ответа из-за двери, забыв от волнения, что по ритуалу он должен постучать еще раз, и один из старшин успокаивающе трогает его за рукав и кивает головой на молоток. Тот вспоминает и торопливо спешит снова запачкать перчатку.

Тук! Тук! Тук!

Сильный голос, заполняющий собой, кажется, всю небольшую и совершенно пустую, если не считать двух дверей, комнату такого обычного с виду городского дома, доносится словно со всех сторон сразу:

― Кто здесь?

От неожиданности у новичка дрогнули колени, и тот же старшина ободряюще поддержал его за локоть.

― Младенец в этом мире, ― ответил другой.

― Пусть он войдет! ― повелел голос.

Старшины отступили от новичка. Один из них завязал черным платком его глаза, другой таким же платком связал за спиной руки; камзол и жилет с него сняли перед самым началом церемонии, прежде чем вести сюда, в преддверие святая святых; сейчас же ворот рубахи расстегнули, обнажив чуть чаще, чем новичку хотелось бы, вздымающуюся грудь.

С лязгом отворилась дверь, и знакомый голос шепнул над ухом: «Прямо вперед» ― и он пошел прямо вперед, глупо считая шаги.

Когда он насчитал их двадцать три, его опять остановили.

― Зачем явился он? ― пророкотал громовой голос.

― В поисках истины, ― отозвался первый и, в который раз опять не узнав своего голоса, незаметно ухмыльнулся.

Еще через девятнадцать шагов голос спросил:

― Готов ли он ее познать?

― Иначе бы он не стоял здесь, ― сказал тот, что шел справа ― он поручился за новичка, ему было и отвечать.

Шестьдесят один шаг…

― Чем заплатит он за истину? ― допытывался голос.

― Жизнью!  хором сказали оба, и первый подумал: «Чьей, интересно, на сей раз?».

Ровно восемьдесят…

― Пусть войдет! ― повелел голос.

«Но я ведь уже вошел», ― подумалось новичку, но Ритуал есть Ритуал ― не ему его обсуждать.

И он пошел вперед…

Шагов насчиталось более сотни, в голове мелькнуло: «Сто восемьдесят шесть шагов, почти сто тридцать девять ярдов. Какой длинный коридор! И больше никто ничего не спрашивает. Пока не спрашивает», ― напомнил он себе.

Ритуал ведь еще не был выполнен.

Тихий голос снова шепнул: «Сейчас будет спуск, осторожно». Он кивнул ― хорошо, ― с обеих сторон его снова крепко взяли за локти, и спуск начался.

Новичок насчитал двадцать одну ступеньку, прежде чем ступил на ровную поверхность.

Слух его уловил перемену: вокруг было по-прежнему тихо, но это уже была тишина большого помещения с высокими потолками, под которыми едва слышно шелестели призраки неслышных звуков, невольно издаваемых множеством находящихся здесь людей, сейчас неподвижных и безгласных.

Локти отпустили, прошуршали одежды ― он остался один.

Он переступил с ноги на ногу, но тут же замер ― в грудь холодно кольнуло. И тот, кто приставил к его груди острие сабли, произнес резко:

― Стой! Дальше нет пути!

― …ОЙ!.. Й…Й-й… И!.. И…И-и… ― затухая, пронеслось по потолку эхо, разгоняя призраки.

Испытуемый сглотнул.

― Я должен пройти, ― ответил он, как должен был ответить, как его учили.

― Чем ты готов пожертвовать за право войти сюда? ― голос был холоден, как и острие сабли.

― Своей кровью! ― выкрикнул новичок и весь напрягся.

Эхо его голоса не успело заблудиться где-то вверху, а острие сабли уже пришло в движение и, совершив замысловатый танец, чиркнуло по обнаженной груди новичка, оставив на коже едва заметный свой след ― тот даже не вздрогнул, ― и кровь несколькими каплями, словно нехотя, выступила в надрезе, защекотав кожу.

Коротко взвизгнула сталь, убираемая в ножны, и прежний грозный голос сказал торжественно:

― Проходи, младенец! ― Сейчас ― или новичку это только казалось? ― он звучал не так грозно, более обыденно, что ли, ― перед тобой открыт новый Мир, новый Путь! Открой же глаза, брат!

И сразу все переменилось. Призраки звуков обрели плоть, а когда испытуемый, руки которого ― он и не заметил как ― оказались свободными, снял повязку с глаз, ожили и цвета и образы.

У него моментально закружилась голова, но через секунду он увидел перед собой освещенный множеством огней просторный зал, в зеркальных стенах которого многократно, до потери ориентации, отражались, множась, толпы людей. Все они были в одинакового кроя плащах с глубокими капюшонами-клобуками, полностью закрывавшими лица ― лишь два овальных выреза для глаз позволяли скрывающимся видеть. В расцветке этих плащей прослеживалась единообразная пестрота: они были пошиты из желто-красно-черного шелка; такая ткань именовалась «змеиной» и последние годы начала входить в моду. У многих головы поверх капюшонов были охвачены латунными обручами в виде змей со вправленными в глазки зелеными камнями.

И все приветствовали новичка:

― Здравствуй, безымянный младший брат! Ты вступил в Орден Полоза!

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

МУЗЕУМ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ПОДСТУПЫ

ГДЕ КОРОЛЕВСКАЯ ОХОТА:

ПЕРВАЯ ПОПЫТКА

начало

Майор Гиеди в полном боевом лежал на прогретой жарким весеннем солнцем, но все же влажной еще земле за каменной скамьей (той, на которой пару дней назад беседовали Кастер с Алики, но этого он, конечно, знать не мог) и смотрел на каменные ворота въезда в Музеум.

Вообще-то здесь ему было не место. По идее он должен был сейчас не загорать в жидком тенечке, а сидеть во-он в том неприметном здании за узорной кованой оградой, где расположился временный штаб операции, и с помощью ботисар наблюдать за действиями своих ребят со стороны. Но он сам вытребовал для себя эту залежку за скамейкой, когда с несвойственной его натуре экспансивностью орал: «Какого Ахи я должен торчать здесь! Я знаю весь план, я знаю, что надо делать, я, и только я, должен распоряжаться моими ребятами на месте!» И эрст-резидент, на которого Гиеди и не смотрел вовсе (орал майор на ягд-генерала Ирсуса, старшего егеря Королевской Охоты, ― на эрст-резидента орать не позволяла субординация) сказал: «Успокойтесь, майор, вы правы». И вот майор валяется в прелой прошлогодней листве, греет на весеннем солнышке косточки своего еще вполне нестарого организма, хотя предпочел бы что-нибудь вроде дождичка с густым туманом, и смотрит на ворота и ждет.

А два часа назад он и вовсе не думал о том, чтобы полежать на пробивающейся травке. Он сидел у себя в теплом подвале, слушал сквозь пуховые наушники приглушенный треск выстрелов, вдыхал привычный пороховой аромат, смешанный с приятным запахом свежесваренного кофе ― словом, принимал очередной зачет по пулевой стрельбе у третьего отделения экипажа поручика Гайала. Сам поручик уже отстрелялся (девяносто шесть из ста) и чистил новенький барабанный аркебузет, ревниво отслеживая успехи своих подчиненных. Через час его экипажу надлежало выехать на учения за город, где в одной полуразрушенной вилле им предстояло отработать контакт с другим экипажем в условиях максимально приближенных к рабочим. Второй, «вражеский» экипаж уже с утра был на позициях, изучал обстановку на месте и готовился без дураков отражать атаку штурмовиков Гайала, а кассетники, снаряженные болтами с тупыми наконечниками, аркебузеты и так называемые «револьверы», барабанные самозарядные аркебузеты вроде того, который чистил сейчас Гайал, только патронированные малозарядными патронами с каучуковыми пулями, броневые жилеты и прочая надобная амуниция, принадлежащая его экипажу, вплоть до аптечек и перевязочного материала, грузились уже в пролетки. Синяки над треснутыми ребрами, подбитые глаза, вывихнутые лодыжки и прочая рутина ― максимум, что ожидало ребят Гайала после этой загородной прогулки, ― обыкновенное дело.

Но два часа назад в здание Музеума вошел подпоручик Арлан Стерхи, еще через полчаса связь с ним и еще тремя агентами, работавшими там с самого утра и вообще не первый день, была потеряна. И не было ее уже битый час, с тех пор, когда Гиеди и его ребята вместе с егерями Королевской Охоты на четырех пролетках (двух своих и двух наемных) примчались сюда, осторожно двигаясь от периферии, беспрепятственно и скрытно распределились в парке на подходах к зданию и заняли свои позиции вокруг здания, из которого подпоручик так и не вышел.

И никто не входил и не выходил, несмотря на самый разгар обыкновенного буднего дня. Никакого движения за воротами не наблюдалось вообще. Это было необычно для нормального течения событий и потому тревожно.

Необходимо было что-то предпринять, и было принято решение начать проникновение. Или штурм ― это как выйдет.

К началу операции все было уже готово. Снаружи ― двое справа, двое слева от арки въездных ворот ― в черном почти неразличимом на фоне стены камуфляже и закрывающих лица таких же черных масках с кассетниками наизготов прижались к стене ребята экипажа Гайала. Еще несколько человек в еще более экзотическом снаряжении тихо копошились, почти такие же невидимые, в подступавших к стене кустах и примыкающих вплотную к башне бывшего монастыря каруитов, а ныне Его Императорского Величества покровительства Политехнического Музеума и Библиотеки ― это были таласские «хайры». И до полусотни егерей Охоты изображали из себя, подобно Гиеди, кочки и кучи старого мусора вокруг, контролируя все возможные пути отхода и подхода к самому зданию и из него.

Его ребята ждут подхода отвлекающей группы, а «хайры» уже работают: вон один уже ползет по стене. Красиво ползет, не медленно, и верно. Чисто паук! Мелкий какой, и руки длинные. Да еще в каком-то плаще, что ли… Натренировались они там у себя на Стене. «Интересно, ― подумалось Гиеди, глядя на четкие движения ползущего, ― а правду говорят, что у них в роте и сами хайры есть, или слухи?» Ползущий сделал какое-то движение, и на миг из-под плаща показалось его лицо. Нет! Не лицо ― морда!

«Благословенны Небеса! Аха и Арканастр!..» ― Майор добавил от себя еще несколько сочнейших выражений, да таких витиеватых, что если бы кто услышал их произнесенными вслух, то мог бы и не поверить, что благородный барон Гиеди может такие слова знать. Это и была самая настоящая хайра! Самая настоящая летающая обезьяна!.. Так вот что за корзину притащили с собой таласары. Здоровенный такой плетеный короб был. Надо же!

Гиеди сплюнул и, извернувшись, глянул на часы. Пора бы уже. Где же эта чертова пролетка?! Уснули они, что ли!

И тут же, как по приказу, с Северо-восточной дубравы свернула и въехала в парк пролетка. Хорошая такая пролетка, с поднятым пологом, прочными подножками и крепкими задниками. Она неспешно прокатилась по дорожке, но не остановилась, как обычно бывает, на небольшой площади перед аркой, а лишь замедлив ход в створе ворот, въехала во двор Музеума, что в общем тоже не возбранялось, и подкатила к самому крыльцу.

Прижавшихся к стене черных теней стало вдвое меньше ― один агент распластался на заднике коляски, второй прицепился сбоку, как раз с того, который был не виден от дверей, на подножке. Оставшиеся тоже тут же испарились ― скользнули в ворота под прикрытием коляски и исчезли в маленьком флигельке, приютившимся за поднятыми воротами.

Из коляски бодро выпрыгнули двое студентов и, весело болтая, стали подниматься по лестнице. Кажется, они были немного подшофе.

Едва они скрылись в дверях, как парк ожил. Будто прямо из-под земли, из жиденьких кустов, из-за чахлых корявых вишен, во множестве росших в парке, за которыми человеку ни спрятаться ни укрыться, разом и вдруг возникли черные, тут и там припорошенные землей с островками свежей травки, перепрелыми листьями и утыканные веточками тени ― словно ожили привидения тех древних времен, когда таинственные каруиты исполняли в своем монастыре странные и страшные обряды, принося жертвы давно проклятым и забытым ложным божествам и, если верить легендам, хоронили своих мертвецов тут вот, в нынешнем парке. Как и положено привидениям невинно убиенных, тени бесшумно и целеустремленно, но несвойственными призракам короткими перебежками ― от деревца к деревцу, от куста к кусту ― стали стекаться к проему ворот. Но входить не спешили, затаились под стенами, так, что из здания их было не увидать.

Майор и еще полтора десятка егерей пока что с места не тронулись и продолжали изображать из себя кучки, кочки и иные парковые принадлежности. Майор должен был координировать действия, а егеря прикрывали штурмовую группу.

Из-за скамейки все было видно как на ладони. Штурмовики по стенам с обеих сторон подтягивались к воротам, отряхивая ненужную уже маскировку; кучер опустевшей повозки возился с упряжью, умело держась под прикрытием лошадиного крупа; незаконные его седоки, держа приваленные дугами к плечам кассетники, контролировали входные двери, за которыми, ненавязчиво афишируя свою беспечность, скрылись седоки законные, в обязанности которых входила разведка обстановки и (при необходимости) нейтрализация всех, кто мог бы помешать незаметному проникновению штурмовой группы в Музеум. «Хайры», таласские кромники-скалолазы, уже во всю карабкались на стену по сброшенным прирученной летающей обезьяной (по названию сородичей которой они и получили свое прозвище) веревкам и делали это весьма споро: прошло всего несколько минут, как майор заметил ползущую по стене хайру, а на гребне уже сидело четверо таласских ползунов, двое карабкались, и еще двое уже ползли по крыше Музеума ― шустрые ребята; они должны были обеспечивать поддержку сверху.

Внимание!

Дверь Музеума открылась, и в проеме возник один из псевдо-пьяных псевдо-студентов. Он был, впрочем, уже совершенно трезв, и по его недоуменной физиономии майор понял: что-то там у них внутри не так. Студент, однако, показал руками: «Чисто, путь открыт» и, выглянув наружу, что-то быстро сказал передовым. Все трое скрылись.

Гиеди, встав из-за своего убежища, махнул рукой: «всем вперед!» и побежал к воротам сам.

ТЕ МЕСТА:

БЕРСТАР ― СТОЛИЦА

1.

Это ― сцена.

Декорация изображает большую комнату, скорее залу, дворянского замка. В высокое окно заглядывает нарисованная луна. Изысканная мебель; на дубовом столе лампа в шелковом абажуре.

У стола девушка в милом муслин-де-леновом платье занимается изящным рукоделием и напевает песенку.

Акт первый, явление первое.

Сейчас откроется дверь, и в зал войдет потрясенный благородный отец с каким-то волнующим известием…

Впрочем, все далеко не так.

Это вовсе не сцена, а тесная комнатенка далеко не самой лучшей городской гостиницы. Из обстановки только стол, две табуретки, на одной из которых стоит умывальный таз с кувшином, расшатанный стул, комод, ящики которого открываются с большим трудом. К мебели еще можно отнести два «постельных шкафа» ― забавное местное изобретение: шкафы, в которых спят. Это не ниши, где стоят кровати, это громоздкие стенные шкафы, и спать надо на полке, где лежат тюфяки и перинки, покрытые простынями из набивного ситца. Чтобы не мешали вездесущие сквозняки, можно прикрыть дверки, снабженные вентиляционными отверстиями… и вообще получается довольно уютно. Когда привыкнешь.

Освещает комнату не лампа, а свечной огарок, украденный в коридоре бельэтажа, где живут более зажиточные постояльцы; хозяин гостиницы уже третий день не дает свечей, а требует оплатить счет.

И платье на девушке не муслин-де-леновое, а бумажного сукна; и занимается она не изящным рукоделием, а ― о грубая проза! ― штопкой чулок. Чулки просто горят на ногах, день походишь ― дырка. А башмаки на что похожи?! Подошвы скоро веревочками привязывать придется!

Наора штопает да оглядывается на свечку: вот-вот погаснет фитилек, быстрее надо работать, а то придется завтра в недоштопанном чулке ходить. Господи, да что за обычаи в этом краю, настоящий медвежий угол: как стемнеет, все по домам разбегаются, спектакли приходится начинать чуть не в полдень, чтобы к закату закончить. И день проходит как-то бестолково: утром, если удастся взять денег у антрепренера, надо бежать на рынок, чтобы успеть купить что-нибудь поесть, потом в театр, а там вечная суматоха, — и вдруг наступает длинный тоскливый вечер, и заняться нечем, потому что свечей купить не на что и надо сидеть в потемках и рано ложиться спать.

Отцу хорошо, он пошел в пивную; ну и что, что денег нет ― всегда найдется какой-нибудь бездельник, который будет ставить пинту за пинтой в обмен на несколько высокопарных монологов из модной пьесы или парочку пошлых театральных сплетен. А вот порядочной девушке в пивной не место. Сейчас свечечка догорит ― и куда деваться? В другой день можно было бы пойти к Аргентам. Но Теона три дня назад вдребезги разругалась с мужем, мигом подцепила себе богатенького любовника и благоденствует теперь в уютном домике у городской заставы.

Одно и остается ― забраться в спальный шкаф и подремывать там, предаваясь мечтам о больших ролях, об успехе, о бенефисах и славе на всю Империю. Да-да, мечты сладкая пища: помечтаешь, так и об ужине забудешь. Да и стоит ли ужин того, чтобы выбираться ради него из теплого шкафа? Кусок получерствого пирога и кружка еле теплого чая…

Все же Наора поела, запила невкусный пирог чаем. По ее расчетам было уже поздно ― в коридоре не слышно шагов и голосов, постояльцы угомонились, не зовут больше слуг, не требуют в номера вина, свечей, угля для каминов. Все укладываются спать, а кое-кто уже посапывает.

Подумав так, Наора накинула на голову и плечи просторную шаль и собралась выйти; самое время прокрасться вниз и попробовать украсть в коридоре бельэтажа свечку; может, там еще не все догорели.

В этот момент в коридоре послышался шум шагов. Они затихли перед дверью, в замочной скважине заворочался ключ. Наора удивилась ― шаги не были похожи на отцовские. Еще не сознавая того, что делает, она задула огарок, отступила в сторону; раскрывшаяся дверь закрыла ее от взгляда вошедшего.

Комната осветилась слабым пламенем сальной свечи; вошедший, которого Наора видела со спины, был ей незнаком. Не оборачиваясь, незваный гость закрыл за собой дверь и двинулся к тому спальному шкафу, что находился поближе к окну ― в нем обычно спала Наора.

Вот оно что! Не сдержавшись, Наора глубоко вздохнула и стиснула зубы. Гость обернулся на звук, но Наора не дав ему опомниться, выскочила в коридор, захлопнула дверь и почти бессознательным движением повернула в замке все еще остававшийся в скважине ключ.

― Эй, ты! ― возмущенно крикнул за дверью гость.

― Не кричите, ― громким шепотом ответила Наора. ― Вы перебудите всех соседей.

― Но послушай…

Слушать Наора не стала, поспешила прочь, чуть не споткнулась о первую ступеньку лестницы и, нащупывая путь, спустилась вниз. В коридоре бельэтажа еще горели в латунных бра свечи, и слуг никого не было, но теперь свечи Наору не интересовали; она прибавила шагу, спустилась по нескольким ступенькам в прихожую, где за конторкой сбоку от лестницы дремал портье, толкнула от себя тяжелую дверь и выскочила на улицу.

Холодный ветер сразу отрезвил ее. Платье и шаль, пусть даже она и шерстяная, плохая защита от мороза. Можно было, конечно, вернуться в гостиницу, поискать приюта у знакомых, на худой конец в коридоре дождаться, пока незваный гость покинет номер — но все эти мысли, пришли в голову Наоры позже, а в первые минуты она почти бегом кинулась наискосок через площадь к довольно неуклюжему и неуютному даже с виду строению, где в этом городе размещался театр. Она обежала здание, чуть не на ощупь нашла в темном проулочке дверь черного хода, нетерпеливо постучала, но стук показался ей совершенно тихим и неуверенным, тогда она повернулась к двери спиной и стала бить в дверь каблуком.

— Иду-иду, — послышался наконец голос сторожа. — Не сплю я. Кто еще там?

— П-пустите, д-дядя С-сергус-с, — зубы Наоры выбивали дробь. — П-п-пожалуйста…

Сторож наконец отворил дверь, посветил фонарем, посторонился, пропуская девушку в коридор, снова затворил дверь.

— Или случилось что? — спросил он.

— Можно, я пока у вас посижу? — вместо ответа попросила Наора.

Дядюшка Сергус запер дверь на засов.

— Ладно, — без удивления сказал он, поворачиваясь и идя к своей каморке. — Как раз и чайку попьем, погреемся.

Его каморка находилась не более чем в десятке шагов от входной двери и была единственным отапливаемым помещением во всем здании. Здесь стояла железная печурка с трубой, выведенной в окно, которая создавала приятное тепло и уютную атмосферу. Дрова для печурки лежали тут же аккуратной поленницей вдоль стены. У противоположной стены стоял сильно потрепанный жизнью кожаный диван, когда-то роскошный, с золочеными инкрустациями, теперь же истертый и перекошенный; спать на нем все же можно было, и постель дядюшки Сергуса сейчас лежала тут же: цветастая дерюжка вместо простыни, тощая подушка и лоскутное одеяло. У окна стоял стол, в углу ― громоздкий гардеробный шкаф; были еще два разномастных стула ― вот и вся обстановка.

Наора поспешно подтянула стул к открытой дверце угасающей печки и села, протянув руки к огню; несмотря на это, ей еще какое-то время казалось, что она продолжает замерзать.

Дядюшка Сергус сунул в огонь два полена, взял со стола чайник, потрогал его ладонью и поставил на печку.

Наора блаженствовала у огня.

— Или случилось что? ― повторил свой вопрос дядюшка Сергус, чуть отодвигая чайник и ставя рядом с ним сковородку с половиной блинчатого пирога, начиненного кашей, яйцами и грибами.

— Можно мне посидеть у тебя, дядя Сергус? Отец… ― она безнадежно взмахнула рукой. ― Словом, нелады у меня с отцом.

— Посиди, ладно, — покладисто согласился старый Сергус. — Почему не посидеть, раз такое дело. Только нехорошо это — бегать в такой холод в одном платье. Простудишься, чахотку подхватишь ― и не будет больше великой актрисы Наоры.

Девушка хихикнула:

— Ага, великая актриса… Интересно, буду ли я играть еще кого-либо, кроме безмолвных горничных.

— Будешь, — с улыбкой сказал старик. — Вот Теоне попадет вожжа под хвост, укатит она в дальние края с каким-нибудь офицериком, и кто тогда будет главных героинь играть?

— Ах, дядя Сергус, такие случаи только в пьесах бывают. Теона театр и на генерала не променяет, не то что на офицерика.

Сергус пожал плечами и положил солидный кусок пирога в миску Наоры.

— Хотела бы я в ее годы быть такой же, — заявила Наора, пододвигая к себе миску и устраивая ложку в руке. Пирог потерял всякую форму и превратился в месиво из кусочков блинчиков и начинки, был он еле теплый, но запах имел восхитительный. — Жутко красивой, жутко знаменитой, жутко талантливой…

— …и гордячкой жуткой тож, ― добавил в тон Сергус, пробуя рукой чайник; закипать тот еще и не думал.

Наора замерла, подняв ложку.

— Неправда, Теона не гордячка! ― вступилась она за старшую актрису. ― Она добрая и веселая, и на других премьерш ничуть не похожа.

Сергус пожал плечами.

― Во всяком случае, ― сказал он, ― она не будет обижаться, если ты возьмешь в ее гримерной тот старый плащ, чтобы не возвращаться домой в одном платье.

Наора его поняла. В театре стоял холод, и за кулисами Теона набрасывала на плечи старый вытертый лисий плащ, жалея пачкать пудрой и жирным гримом новый, из куньих шкурок.

― Вот и сходила бы, пока чайник закипит, — посоветовал старик. Он встал, отворил дверцу гардеробного шкафа и провел пальцем по ряду вбитых в дверцу гвоздиков с висящими на них ключами, взял ключ от гримерной Теоны. ― На, сбегай ― одна нога здесь, другая там. Фонарь возьми!

― Да ну, — отмахнулась Наора и, схватив ключ, вышла в темный коридор. Сначала она шла неуверенно, медленно, разводя в стороны руки, чтобы на что-нибудь не наткнуться; потом глаза привыкли к темноте, она начала лучше различать окружающие предметы и пошла быстрее.

К гримерной Теоны можно было попасть двумя путями: более коротким ― за сценой, и чуть более длинным ― через сцену. Наора выбрала второй путь; здесь было гораздо светлее. Лунный свет попадал в зал через световые люки в крыше, и сцена, на которой стояли декорации последнего акта «Разбойника из чащи» — фанерный лес и на заднике силуэт полуразрушенного замка — казалась местом волшебным, где в пору играть мистические феерии.

На сцене Наора замедлила шаги, остановилась, повернулась к освещенному серебристым светом залу. Разумеется, зал был пуст; в партере стояли кресла, расставленные редко, с широкими проходами между рядами.

Наора прикрыла на несколько мгновений глаза, спрашивая у памяти, как выглядел этот зал в день премьеры. Тогда светило солнце, зал был хорошо освещен его лучами, косо падающими сверху, в креслах сидели хорошо укутанные зрители: господа в широких медвежьих и бобровых шубах, дамы в пушистых мехах, с огромными муфтами на коленях. Рядом с каждым семейством ― так называемый дорожный столик, на самом деле поставец с запасом вин и закусок; здесь же на низенькой табуреточке слуга, всегда готовый подать господам требуемое. Каждое семейство ездит в театр годами; упаси Небеса кого-либо без спросу занять чужое, давно насиженное место! Во время спектакля в зале всегда особый шум ― не похожий, утверждают бывалые актеры, на шум любого другого зала Империи. Шум явственный, но приглушенный: театр здесь любят, и даже громкоголосые буяны говорят шепотом, чтобы не наживать себе врагов. Зритель тоже особый: громких оваций после эффектной сцены здесь не услышишь, зато и актера неудачника никто гнилыми яблоками не забросает; все ― и похвала, и неодобрение ― будет после спектакля, когда зрители, засидевшиеся за три-четыре часа, оживляются, и в зал к ним по давнему обычаю сходят со сцены актеры, чтобы получить (или не получить) благодарность публики: нехитрое угощение, глоток вина или, если повезет, немного денег. Играть, не чувствуя сиюминутной отдачи, трудно, но старые актеры, которые играли во многих театрах Империи, говорят, что, научившись угождать публике здесь, можно уже играть с успехом где угодно.

И Наора с тоской подумала, что до сих пор все ее роли не давали возможности зрителям понять, что она что-то стоит. Самая большая ее роль состояла из двадцати шести слов, девятью из них было слово «сударыня», половина их приходилась на второй акт, где Наора вставляла их в монолог Теоны: «В самом деле, сударыня?», «Как так, сударыня?», «Ах, сударыня!», «Да, сударыня!»; в остальных двух актах положение было таким же.

Сейчас, правда, репетировали другую пьесу, и у Наоры там было целых тридцать четыре слова, а самая лучшая роль, разумеется, снова принадлежала Теоне.

Но право, Наора могла бы сыграть не хуже!

Наора обвела зал медленным, поверх зрительских голов, взглядом, сделала три шага к авансцене. И ясным, четким, перебивающим любой шумок воображаемых зрителей голосом, без трагического надрыва, каким любила щеголять Теона, но очень искренне стала говорить печальный монолог из «Изгнанной принцессы»:

Вы верите наветам злой молвы,

Вам кажется, что я пуста и лжива,

Мою любовь ― о, как несправедливо! ―

Готовы счесть игрой нечестной вы.

И, моего не уважая слова,

Решили вы, что я люблю другого,

Что я коварство низкое таю,

Что нравственных устоев не имею, ―

Но и самой враждебностью своею

Вы жажду распаляете мою.

Единственная цель подруги вашей ―

Служить вам, угождать и подчиняться,

Вас обожать, пред вами поклоняться,

И, презирая все несчастья впредь,

Свой видеть высший долг в повиновенье,

Чтобы отдать вам каждое мгновенье,

Под вашей властью жить и умереть…

Произнося последние строки, Наора с жестом отчаяния протянула вперед руку и замерла, будто ожидая ответной реплики. Пауза затянулась ― реплику подавать было некому. И Наора, грустно усмехнувшись, опустила руку.

В этот момент раздались аплодисменты. Одинокий зритель в зале захлопал в ладоши. «Дядя Сергус», ― смущенно подумала Наора и, освободив взгляд от воображаемого многолюдья зала, посмотрела в партер.

В проходе между креслами стоял незнакомый человек в серебрящемся на лунном свету плаще. Наоре он показался привидением.

Она помимо воли бросила встревоженный взгляд в сторону кулис, откуда вышла; мелькнула мысль: надо закричать ― дядюшка Сергус услышит…

Когда мгновение спустя она снова посмотрела в зал, человека уже не было. Он исчез совершенно беззвучно.

Тут она испугалась по-настоящему и бросилась обратно в сторожку.

При виде ее дядюшка Сергус чуть не поперхнулся прозрачной жидкостью, которую цедил из стеклянного стакана, но доцедил, смущенно вытер рот рукавом и только после этого выдохнул, спросил чуть придушенно:

― Ф-ф-х-уу! Или опять что, Наора?

«Не чай он тут пьет», ― подумала Наора не к месту и сказала испуганно:

― Там… Там привидение, дядя Сергус!

2.

В гостиницу Наора возвращалась ничуть не успокоенная.

Дядюшка Сергус, само собой, уверил ее, что одиночных привидений в театре нет, и рассказал историю Огненной премьеры. Наора уже слышала этот рассказ о пожаре в театре, при котором от здания остался лишь каменный остов и где погибло множество народа ― и зрителей, и актеров. «В иную ночь, ― говорил Сергус, ― из зала доносится приглушенный шумок, будто там собрались как на премьеру, и если заглянуть в такую ночь в зал, то можно увидеть не только тени зрителей в креслах, но и призраки актеров на сцене…» А вот единственный зритель да еще в серебристом плаще ― этого дядюшка Сергус не знал, ничего подобного за столько лет ночной службы не видывал. Или Наоре просто почудилось. Да он был просто в этом уверен. Незнакомец никак не мог быть призраком ― и уж конечно вряд ли живым человеком; уж дядюшка-то Сергус уверен был, что никто не мог проникнуть незамеченным в охраняемый им театр.

Успокаивая девушку, сторож проводил ее до гримерной Теоны, освещая путь фонарем. Они взяли лисий плащ для Наоры и вернулись в дежурку. Потом они попили чаю, и Наора соглашалась со стариком: да, наверняка ей почудилось. Или, соглашался и старый Сергус, вновь вытирая губы.

Полная сомнений, Наора вышла в проулок.

― Может, проводить тебя до гостиницы? ― спросил Сергус, выглядывая вслед из приоткрытой двери.

― Да нет, не стоит, ― отвечала Наора.

В самом деле, идти она не боялась ― до гостиницы всего ничего, буквально два шага, а Берстар ― городок тихий, здесь даже пьяницы были не буйными и вели себя на удивление учтиво.

Впрочем, исключения всегда возможны.

― Сударыня! ― остановил ее негромкий голос снизу, едва она поднялась по ступенькам и взялась за ручку гостиничной двери.

Наора вздрогнула, хотя голос был не угрожающим. Даже, пожалуй, наоборот.

― Прошу прощения, сударыня, ― прошелестел голос. ― Вас зовут Наора?

Девушка не отвечала. Она попробовала скосить глаза, но внизу было темно.

― Наора, актриса местного театра? ― уточнил невидимый.

Наора продолжала молчать.

― Пожалуйста, пройдите во второй номер, с вами хотят поговорить.

― Нет! ― вырвалось у Наоры само собой ― она вспомнила запертого ею в номере типа. Дверь распахнулась со скрипом, и ей в лицо ударил неяркий свет коридора.

― Дверь при разговоре вы можете держать открытой! ― донеслось ей вдогонку. Говоривший торопился докончить предложение: ― Вне зависимости от результата разговора вы получите десять империалов!

Дверь захлопнулась, и Наора оказалась в коридорчике; портье за стойкой не обратил ни малейшего внимания на ее кивок, и она стала подниматься на второй этаж.

Десять империалов. Новые башмаки, новые туфли, новое белье… На новое платье, конечно, уже не хватит, но можно набрать ткани для юбки… Зато останется на новые чулки, на несколько пар новых чулок… И все это только за то, чтобы выслушать кого-то.

Самый вкусный сыр бывает только в мышеловке, напомнила себе Наора, но раз уж сегодня такой странный вечер, отчего бы и нет? Ведь дверь можно не закрывать…

Вцепившись в перила, она стояла в полумраке на площадке между этажами и думала: «Что я делаю?». Десять империалов ― и она сразу же купит себе самые хорошие чулки! Да, молодой девушке не пристало ходить ночью в номера к посторонним мужчинам, ну и что? Раз ее отца так мало заботит честь дочери, что он может дать ключ от своего номера первому попавшемуся собутыльнику, почему она не может сама решать свою судьбу и совершать безрассудные поступки?

Наора оглянулась вниз. С лестницы хорошо был виден коридор бельэтажа. Все свечи в настенных бра или уже догорели или были растащены по номерам предприимчивыми постояльцами верхнего этажа; оставалась всего одна свеча.

Она горела напротив приотворенной двери второго номера.

Наора осторожно спустилась, прошла по коридору ― хвала Небесам, идти пришлось не мимо конторки портье ― и нерешительно заглянула в темную щель.

Ничего. Только можно было догадаться, что в комнате горит камин, хотя его и не видно от двери.

― Входите, сударыня, ― послышался изнутри уже знакомый голос.

Что ж, бояться было поздно. Наора легонько толкнула в дверь и переступила порог, но дальше не сделала и шагу, а дверь оставила приоткрытой. Ее взгляд тут же выхватил из темноты фигуру человека, сидящего в кресле боком к камину и лицом к двери. Судя по его позе, он был не так молод, как можно было решить по голосу. Наора чуть удивилась, подумав о том, как быстро он оказался здесь, хотя она не заметила, чтобы кто-то входил в гостиницу следом за ней. Или она так долго колебалась?

― Благодарю вас, что приняли мое предложение. Не хотите ли пройти? ― предложил хозяин комнаты, вставая, но не отходя от кресла.

― Благодарю вас, ― ответила Наора, не двигаясь с места. Она не собиралась проходить дальше, прежде чем выяснит намерения пригласившего ее таким странным способом человека.

Мужчина, судя по всему, вовсе не собирался сразу же покушаться на ее честь. Он качнул головой и произнес:

― Как вам будет угодно.

― Вы что-то говорили о десяти империалах, ― напомнила Наора.

Напоминание о денежном обещании хозяина нисколько не смутило.

― Да, разумеется, ― сказал он, ― они ваши.

Он нагнулся, протянул руку к столику возле своего кресла и сделал почти незаметное резкое движение в сторону девушки, так что она невольно вскинула руку, прикрываясь. Она даже чуть вскрикнула, когда что-то стукнуло ее в открытую ладонь, сжала пальцы и ощутила в кулачке небольшой бархатистый мешочек.

― Ой! ― Наора поднесла руку к лицу. В свете свечи она увидела кошелек. Судя по весу, все тут было в порядке, а убедиться в точности у Наоры не хватило дерзости.

― Я слушаю вас, сударь.

― Я хочу предложить вам работу. Для которой нужна актриса достаточно талантливая и, что более важно, подходящей внешности. Ваша ― подходит. ― Мужчина говорил короткими рублеными фразами. В голосе его, однако, по-прежнему чувствовалось мягкость, хотя таким тоном обычно разговаривают со слугами. ― Вы будете заняты несколько недель. Вас обеспечат всем необходимым: питание, гардероб, жилье. За каждую неделю вы будете получать по пятьдесят империалов. По завершении работы вас устроят в один из губернских театров по вашему выбору с контрактом на три года и гарантированным жалованием в пятьсот империалов в год. Вас устраивают такие условия? ― Он замолчал, ожидая, но Наора пораженно молчала ― у нее немного кружилась голова. Тогда он продолжил: ― Через час у подъезда вас будет ждать карета. Вещей с собой не берите, только самое личное. Итак?

― В чем будет заключаться моя работа? ― наконец вымолвила Наора.

― Это вы узнаете завтра утром, не раньше, ― ответил мужчина. ― Думаю, предложение стоит того, чтобы рискнуть.

― Вы требуете от меня слепого подчинения? ― спросила Наора немного резковато. Но ведь имела же она право знать!

Ей послышался негромкий смешок.

― Этой ночью ― да, ― был ответ.

― А какие у меня гарантии, что эти условия будут выполнены?

― У вас нет выбора, ― снова усмехнулся, и, как показалось Наоре, вовсе не злорадно, таинственный незнакомец. ― Второй такой случай вам вряд ли представиться.

― Вы думаете, что я дура?

― Нет, ― уверенно и очень серьезно сказал мужчина. ― Просто вы вынуждены будете рискнуть. Что вы теряете? Ваш отец пропивает все деньги, которые успевает забрать у антрепренера раньше вас. Вы ходите в тряпье вместо платья. Будущего в этом театре у вас нет: у антрепренера подрастает дочь, на следующий сезон он забирает ее из Пансиона, и все ваши роли перейдут к ней. Разве не так?

Наора не ответила. Все услышанное не было для нее не было новостью, обо всем этом она сама уже не раз думала-передумала.

― И что вам остается? ― продолжал человек у камина. ― Подыскать себе покровителя и пойти к нему на содержание? Это не по вам. Мне известно, что вы не прилагаете к этому особых усилий. Ваш отец, смею заметить, обеспокоен этим гораздо больше. По моим сведениям ― а они, смею вас заверить, точны, ― ваш отец не далее, как несколько часов назад продал ключ от вашей комнаты некоему не очень молодому и вовсе не самому приятному, но относительно богатому человеку.

Наора почувствовала, что краснеет ― и об этом она догадалась, поэтому так и не хотела идти домой сейчас. Но откуда знает этот человек? Он за ней следил?

― Вы следили за мной! ― выкрикнула она.

― Да, ― не стал возражать собеседник. ― И поэтому сделал вам это предложение.

― Ах, какой вы добренький, ― съязвила Наора.

― Да, ― снова подтвердил незнакомец, ― я вам и подарил десять империалов. Чтобы дать возможность избежать того, чего вы не хотите. Я вовсе не был уполномочен на это. Но, ― Наора опять услышала смешок, ― думаю, что вы не броситесь сейчас же к дилижансу, а примете мое предложение. Кстати, ― он достал из кармана часы и пригляделся к циферблату, ― у вас осталось ровно пятьдесят минут для размышления.

После этих слов он опустился в кресло, и Наоре ничего не оставалось, как выйти.

Она пошла по коридору, только тут вспомнила о зажатом в руке кошельке. Он был скромным, но из вполне качественной замши. Наора открыла его и достала монеты. Тускло блеснуло в свете свечи золото. Зачем-то оглянувшись на дверь ― за ней не раздавалось ни звука, ― она попробовала металл на зуб. Кажется, и вправду золото. Тут все было без обмана. А в остальном?

В задумчивости Наора свернула к черному ходу и спустилась в полуподвал. Она толкнула дверь в буфетную, та была не заперта.

Буфетчица заканчивала уборку, подметая полы. Она подняла голову, узнала девушку и, улыбнувшись, кивнула ― присаживайся, мол. Для нее столь позднее появление девушки было не внове: Наора частенько забегала в буфетную перекусить после спектакля. Ну и поболтать, посплетничать.

Наора улыбнулась в ответ, сняла плащ и повесила на вешалку возле двери.

― Чайку на сон грядущий? ― Буфетчица отставила веник в сторону и, не ожидая согласия, принялась расставлять чашки и блюдца.

― Чичока, а у тебя торта не осталось? ― попросила Наора с улыбкой.

― Для тебя найдется.

Буфетчица отошла к одному из шкафов, нашла в связке ключ и открыла дверцу.

На столе появилась блюдо с несколькими пирожными, оставшимися от ужина.

Наора тем временем вынула из кошелька монеты, разложила на столе, полюбовалась.

― Да ты при деньгах сегодня, ― заметила Чичока довольно флегматично, расставляя на столе нехитрое угощение.

― Можно сказать, с Небес свалились, ― сказала Наора. ― Я тебе должна, вот возьми. ― Она протянула буфетчице монету.

― Золотой? Надо же!

Чичока отошла к кассовому столику, позвенела там монетами и положила перед Наорой горсть мелочи. Наора убрала это в кошелек и принялась за чай; на столе остались две мелких монеты.

― Ты завтра пошли кого-нибудь, чтобы мой плащ в театр занесли, ладно?

Чичока молча налила чаю себе и кивнула; монетки исчезли.

― Твоего папашу нынче в пивной отлупили, ― сообщила она. ― Часу еще не прошло. Вроде бы он за что-то деньги взял да обманул.

― Сильно побили? ― Наора надкусила пирожное.

― Под глазом фонарь здоровенный, а так вроде ничего.

― Фонарь нестрашно, ― кивнула Наора, ― фонарь загримировать можно.

Пирожные оказались достаточно свежими и очень вкусными.

― Да он все ругался да ныл, что лицо ему попортили. Мол, я им работаю, ― продолжала Чичока.

Наора взяла еще одно пирожное.

― Уезжаю я из Берстара, ― сообщила вдруг она. «Вдруг» даже для себя. ― Наверное, уже не вернусь.

Чичока посмотрела на нее очень внимательно, потом спросила:

― Куда же?

― Не знаю, ― Наора повела плечом. ― Но это не то, о чем ты подумала, ― добавила она, перехватив взгляд буфетчицы.

Та тоже пожала плечами: мне-то, мол, все одно.

Дальше пили чай молча. Наора съела еще одно пирожное и допила чашку.

― Пожалуй, пора мне.

Она встала.

Чичока проводила ее до ступенек, посветила лампой, пока та шла по коридору, и прикрыла дверь.

Наора подошла к конторке, за которой уже дремал портье, поглядела вверх по лестнице и решила, что раз уж начинать новую жизнь, то начинать ее надо налегке. Там наверху, в комнате, ничего не стоило того, чтобы подниматься по лестнице под самую крышу, а немногие из имевшихся у нее украшений ― серебряное кольцо с аметистом и сердоликовые бусы ― были и так при ней.

Она подошла к конторке и постучала по дереву, чтобы разбудить портье. Тот с трудом протер глаза, зевнул и посмотрел на девушку.

― Я хочу уплатить за номер, ― сказала Наора, выкладывая на столик империал и большую часть мелочи.

― А до утра подождать нельзя было, ― пробурчал портье и полез в книгу записей.

― Значит, нельзя, ― ответила Наора.

Портье недоверчиво повертел в руках золотой, приложился зубом, пересчитал и сгреб мелочь. Потом он сделал соответствующую запись в книге, ткнул пальцем в строчку, где Наора и расписалась огрызком грифеля, покрытого облезшим лаком.

― Не подскажете, кто живет во втором номере? ― спросила Наора, возвращая грифель.

Она вовсе не ожидала, что заспанный портье ответит, тот, однако, проворчал недовольно:

― Во втором? Нету там никого.

― Как же так? ― удивилась Наора. ― Я видела…

― Утром как выехали, так никто еще не заселялся, ― безапелляционно перебил портье.

― Но я только что видела, что там горит камин! ― договорила все же Наора.

Портье посмотрел на нее недоверчиво, но, поняв, что его не разыгрывают, выбрался из-за конторки и взял лампу.

Наора не стала ожидать результатов расследования. Она и так боялась, что опаздывает. Заранее зябко поежившись, прежде чем открыть дверь, она толкнула тяжелую панель и шагнула в холод и неизвестность.

У входа в театр стояла небольшая карета, по зимнему времени поставленная на полозья. На козлах скучал закутанный в волчью доху кучер, а рядом прохаживался человек в светло-сером плаще.

Заметив Наору, человек быстро пошел ей навстречу.

― Сударыня, вы рискуете простудиться! ― человек со знакомым голосом быстро сорвал с плеч плащ и, продолжая движение, накинул его Наоре на плечи.

Возможно, это выглядело бы навязчиво или чересчур фамильярно, но в движении его не было грубости или вульгарности, так что Наора, чисто по-женски захотевшая сделать противящееся движение, сдержалась. Невольно она подчинилась его настойчивости ― просто нельзя было не подчиниться! ― и, сделав несколько шагов, оказалась в карете.

Провожатый заботливо подсадил ее и, едва она успела опуститься на сидение, укутал ноги согретыми грелкой мехами, устроил поудобнее, снял с нее промокшие, как оказалось, башмаки, ловко надел мягкие оленьи ботиночки и помог установить их в каретный «сапожок».

Только после всего этого Наора из глубины мехов смогла произнести:

― Так это вы были в театре!

Мнимый призрак ответил ей просто и спокойно:

― Я часто бываю в театре. Я люблю театр.

― Вы были в театре сегодня вечером, ― сказала Наора.

― Мы с вами успеем об этом поговорить. А сейчас, простите, я несколько занят. ― Человек-призрак ― и ее собеседник из второго номера ― улыбнулся и, еще раз поправив меха, выпрыгнул из кареты и захлопнул дверцу. Послышалось какое-то восклицание, щелкнул кнут, Наору толкнуло, и полозья кареты заскрипели по покрытым снегом камням мостовой.

Четверка лошадей понесла экипаж через площадь, по засыпающим улицам, замедлила бег у городской заставы и вылетела за город, на дорогу между заснеженных полей.

Наора поерзала, устраиваясь в блаженно-мягком тепле и откинулась на жестковатую спинку сидения. Она вздохнула и закрыла глаза. Что бы там ни было, но ее новая жизнь начиналась восхитительно.

С приключения.