Озеро Забвения. Часть 1. Проявление

Озеро Забвения. Часть 1. Проявление

Корни деревьев змеятся под ногами. Вековые деревья уходят вершинами в небо. Есть проблески солнца среди сплетения ветвей над головой. Лес не только в деревьях, но лучше, чтобы были только они. Сырость и яркий запах земли и сочный хруст палой хвои под ногами путника. Он идет не спеша. Спешить некуда. Посох равномерно погружается в мягкую почву. Огромные сапоги и плащ делают путника похожим на лесовика. Можно даже было сказать — на друида, если бы он знал, кто это такие.

Итак, он снова решил проведать свой охотничий домик. Охотник, отшельник, беглец? Кто его знает. Не охотник, потому что не убил ни одной зверушки. Его большие руки бессильно опускались при виде глаз живого существа, из которого должна была быть вынута жизнь.

Не отшельник, потому что всегда возвращается. Зачем — неизвестно, но невозможно жить без них, без их взглядов, без их мыслей, без этого многоголосия мнений за спиной.

Не беглец, потому что никто не преследует. И никто не держит особо. Разве что сам себя. Да кому ты нужен? И кто нужен тебе? Пойди и найди сейчас. Ведь домик есть, значит, мы в нем будем ждать тебя. Позади город. Любой, какой представить себе. Лучше маленький, в больших как-то неуютно. Сошел бы и рюкзак, но это не просто, и приходится все складывать в заплечный мешок. Хорошо, да, что мы знаем о травах так много. Хорошо, что так много сил в теле, что так крепки ноги и ясен ум. Хотя как знать. Насчет последнего разве можно быть уверенным?

Итак, он идет. Уходит. На время, конечно. Постоянно жить там нельзя, да и нет желания. Просто что-то такое было в прошлый раз. В этот раз только на пару недель. Если повезет. Ведь жизнь в одиночестве — не то, о чем мы мечтали, приходя сюда.

Ручей петляет под низко нависшими ветвями. Дом уже близко. Хорошо, что есть, куда приходить. Пока хорошо. И пока есть. Последнее прибежище, и капюшон лучше не поднимать с лица. Слез нет, хотя и хотелось бы.

Дом на месте. Озеро тоже. Пейзаж бурый такой, хотя осень еще началась только. Через много она скажет, что золотая осень — самое любимое время года. Через много это лето назовут бабьим, вот странно. Вода темная. Лес мрачен достаточно, чтобы можно было предаваться печалям в свое удовольствие. Кого здесь интересует, что такое надежда или мечта? Это не для нас пока, поэтому рюкзак, то есть мешок заплечный, распаковываем. Припасов хватит до того дня, когда случится обратный побег. Всегда побег, потому что нет места для такого одиночества. Иногда так одиноко, что это имеет смысл, напишут потом, но пока мы не знаем об этом. Крупные доски, грубо сколоченный стол, лежанка. Не очень комфортно, надолго не получается здесь остаться. Это не для нас пока, слишком много неизжитых страстей.

А вот и она. Золотые крылья скользнули над водой. В первый раз она так близко была, хотя в небе их много.

Дом не он построил, и не знал, кто здесь жил раньше. Раньше можно было и в палатке спать, и с товарищами песни петь до утра у костра. Что-то случилось теперь. Ведь они все либо там, либо в другом месте, а я здесь. Палатки кончились, костры тоже. Они все женаты не по первому разу. А его что-то гонит опять. Когда он этот дом нашел? Не помню, но потом стал приходить сюда. Когда надо было из дома уходить. А куда? Родовая тайна или проклятие, но все в лес, все в лес. И так в холоде, сырости и темноте потихоньку думаем о своем, о глубоком, как эта вода в заросшем тинистом озере.

А воздух здесь хороший, вообще-то. Потому и стал жить понемногу. Посуду он сам принес, натаскал помаленьку. Странно, что в этот дом никто не приходит, кроме него, а он сам не кроме, а только ненадолго. Тоже странно.

Но мне кажется, что он ищет, и кроме него никто сюда попасть бы не смог. Ведь не знаешь, что там, когда у всех все кончилось или продолжается, а у тебя все опять заново. Женщины вот… И вот она. Но она не женщина. Она птица. Или не птица?

Сначала целая стая кружила над водой. Кто знает, может, это они в этом доме живут? Когда его нет. Устраивают там королевский дворец, полный комфорт, все удобства. Потому что дом не для таких, как они. Хотя кто знает, какие они. Они — духи бестелесные, хотя так смеются. Радостно им, наверное. А я уже не знаю, чему радоваться. И есть ли я. Хотя с тех пор, как она подошла поближе, кажется, что я есть.

Итак, она подошла поближе. Сначала он не понял, что происходит. Вода была тиха и глубока, как сегодня. Отблеск заходящего солнца, легкие всплески. Озеро погружалось в вечер, когда он сидел так и смотрел на шевеление песка под набегавшими крошечными волнами. Такими же крошечными, какими были ноготки на ее ногах. Да, она стояла босиком. Затем он увидел ее золотое с красным одеяние. Как жар-птица, подумал бы он, если бы это было не тогда и не там. Но это было там и тогда, и там и тогда он смотрел вверх на ее лицо, обрамленное волосами цвета темного золота. Она стояла, и ее опущенные руки были переплетены пальцами. На лице отражалось смущение. Глаза опущены долу, и голос прозвучал как будто прямо в центре головы: Здравствуй, а почему ты здесь совсем один? «Да как-то вот», — только и мог он ответить. Казалось, что это самое обычное дело — огромная птица отделяется от стаи, спускается с небес, сбрасывает оперенье (вон оно, лежит, и стало похоже на золотой с красна плащ) и начинает с ним разговор. Да, к этому разговору они готовились давно. Всю жизнь или больше даже.

«Сколько тебе лет? Сколько вы вообще живете?» Она не говорила. Она не рассказывала о себе. Каждый раз это был как будто призыв, тонкий краткий возглас с неба, в центре головы, в самом сердце — и вот она уже перед ним. Она была красива, но не в лице или теле было дело, а в особом изяществе, в ее движениях, кротости и яркости одновременно. И как она смотрела на него. Как восхищалась, как будто хотела вернуть ему то, давно потерянное, что забрала когда-то.

Однажды он спросил ее об ее имени. В центре головы прозвучало что-то похожее на Наэлла, и вот он стал звать ее так. В целом, было неважно, как ее зовут. И близость, когда она все-таки случилась, нельзя было назвать близостью, только близость тел. Бестелесной она отнюдь не оказалась, как будто порываясь отдать то, что давно задолжала.

Но забрала отнюдь не она и не у него.

Кто-то сказал бы, что носиться над водой, как некий дух, это восхитительно. Да, хотела бы она посмотреть на того, кто это скажет. И отдать ему это оперенье и отправить полетать. Вечный полет, вечное кружение. Благословение или проклятье — кто разберет теперь?

Обычно в сказках бывает наоборот. Мол, волшебная птица превращается в земную девушку, потому что полюбила мужчину. Одно другому не мешало никогда, впрочем.

Когда-то она любила разглядывать свое отражение в зеркале, могла делать это часами, а теперь — вся гладь озера в твоем распоряжении. И все время Вечности.

Их здесь много таких. И там тоже было много. Там, где можно было любоваться собой, своей красотой. Не хочу учиться, хочу веселиться. Сколько молодых и не очень молодых людей желало встречаться с ней. И не всегда она оказывала. Но что-то мешало идти дальше по расчету, или идти дальше просто. Желание чего-то, предчувствие чего-то… Чего-то, без чего не всходит солнце и не блещет золотом. Кто-нибудь знает, что это и как называется?

— Мне всегда казалось, что я знал… — мысли вслух. Мысли над водой.

Как-то пусто стало вдруг в груди. Пусто болезненно. Осточертели свидания и развлечения. Родители тоже. Их и нет почти, они на работе. «Мы хотим, чтобы у тебя все было». У меня все было. К семнадцати годам появилось реальное ощущение, что все уже было. Это все было всегда и так безнадежно пусто.

Подруги, соперничая друг с другом в стиле и привлекательности, были странно довольны всем, что происходит. А однажды, на исходе одного из бесчисленных дней, она просто не смогла больше. Стоя на подоконнике на высоте тридцатого этажа, она разглядывала мириады неоновых огней внизу. Я бы хотела отбрасывать огни. Просто видеть их под собой нет сил больше. Господи, если ты есть, если ты слышишь меня. Что это за непрерывная тянущая боль в груди? Часто сидя на полу в ванной, она заливалась слезами, непонятно из-за чего. Боль была такая, что хотелось кричать, но нельзя. Соседи услышат, полицию вызовут. Никого дома нет. Хоть бы с кем-нибудь поговорить. Если ты есть, моя родственная душа. Сейчас я отправляюсь в полет. За долю секунды до того, как все огни на свете погасли, она успела понять, что же так болело в пустоте души.

— Любовь, моя дорогая, понятие метафизическое. Очень простой закон притяжения всего сущего, вплоть до гравитации, которую ты, к слову сказать, использовала не по назначению. Так вот…

— Боже, где я?

— Бога всуе поминать не следует. Кстати, о любви. И о Боге. Разницы нет. Тьмы нет. Есть отсутствие света. Представь себе комнату, разделенную плотной перегородкой на две половины. Одна половина освещена, вторая — нет. И вот перегородку убираем. Что происходит? Свет заливает обе половины комнаты, даже ту, в которой было темно. А теперь представь, что у тебя есть маленький источник света, типа коробочки, и ты открываешь ее в темном пространстве. Что происходит? Свет проливается на небольшой участок, пусть даже на незначительный. Кхм. А если наоборот? Ты в светлой комнате открываешь коробочку, в которой было темно. Что происходит? Правильно. Коробочка тоже освещена. Какой из этого следует вывод?

— Боже, как болит голова. Я ничего не понимаю.

— С ума сойти. Ты думаешь, у тебя есть голова? Фантомные боли, детка моя. А я вот тут тебе про Любовь распинаюсь. Если ты не заметила. Вот такие законы, странно. Считается, что, пока человек живет в социуме, он все должен получать оттуда. И вот сидит такая не совсем безнадежная душа на полу в ванной и в голос…

— Откуда ты…? Да вообще — кто ты? И где я?

— Я могу тебе сказать, но ты вряд ли поймешь. Прости, но я не могу остановиться. Компенсирую невозможность рассказать тебе раньше. Раньше не было возможности, поверь. Если бы не твой трагичный полет, мы бы сейчас с тобой не разговаривали.

— А что было бы?

— Да ничего. Прожила бы жизнь без любви. Работа-дом-телевизор… Нет, это не про тебя. Про тебя: шопинг-салон-клуб. И померла бы, не вспомнив. А ты вспомнила. Пусть и поздно. Но за это тебе дается некий шанс.

— Так я умерла все-таки?

— Радость моя. Смерть — понятие относительное. Как, по-твоему, «умереть» и «не жить» — это не одно и то же?

— Я не жила.

— Правильно! Так как ты можешь спрашивать, умерла ты или нет?

— Я ничего не понимаю.

— И не надо. Ты вспомнила Ее имя, поэтому твоя последняя секунда оживила тебя навечно. Но я бы не спешила радоваться на твоем месте. Тем самым ты наложила на себя тяжкую аскезу. Вспомнить имя дело нехитрое, постичь Суть — вот задачка посложнее будет. Ты хотела летать и сиять. Твое желание будет исполнено. Таких, как ты, не так уж мало, как ни странно. Нужно изрядное стечение обстоятельств, чтобы можно было говорить хотя бы о возможности аскезы и спасении души таким… кхм… изощренным способом.

Ты отправишься в место, которое называют озером Забвения. Туда стекаются души тех, кто забыл, что такое Любовь, но очень хотел бы вспомнить. Душ там великое множество, но они пребывают в разных формах. Преимущественно в антропоморфных, но есть варианты.

— Боже, я не сплю.

— На сей раз, нет. Единожды пробудившись, шанса вернуть сон не имеем. Хотя хотелось бы. Кхм. Обратного пути нет. Есть путь только вперед. Ты сможешь иногда останавливаться, небольшая передышка, так сказать. А потом дальше.

— И что же дальше?

— А дальше самое интересное. Кого или что ты увидишь на этом Озере — я не знаю. Это будут твои проекции. Таких, как ты, в той же форме, там будет несколько, это я тебе могу гарантировать. И тебе нужно будет найти кого-то или что-то, что поможет тебе постичь суть Любви. Это все, что я тебе могу сказать пока. Сейчас ты побудешь некоторое время в небытии, а потом отправишься. Мы прощаемся надолго, я думаю.

— Погоди. А ты кто?

— Если бы была разница.

Пробуждение.

Вокруг ветви гигантского дерева, далеко внизу — его змеящиеся корни. Наверху — зеленый шатер листвы и небо. Неловкая попытка пошевелиться едва не закончилась неуклюжим падением на нижние ярусы веток. Откуда-то было знание, что за ветки можно ухватиться. Но на деле этого не получилось. Крыльями не схватишься. Крыльями пришлось учиться двигать, размахивать, как-то подпрыгивать и начинать движение. А потом оно начало получаться само. Полет оказался естественным, как некое давно загаданное и, наконец, исполнившееся желание. Своим отражением в глади воды она осталась довольна. Впрочем, отражение можно было видеть в глазах своих наперсниц. Таких, как она, оказалось несколько десятков. Красивые, изящные и такие свободные, они целыми днями могли скользить над гладью озера, взмывать под самые небеса или отдыхать в ветвях гигантских деревьев.

Одно было непонятно: откуда они появились и что должно случиться дальше. Дни проходили за днями, розовые рассветы сменялись багряными закатами. Но по-прежнему были только они. Никто не исчезал и никто не появлялся вновь, или так казалось, потому что все они были как одна, и проследить за появлением или исчезновением кого-либо из стаи казалось невозможным. Впрочем, это никого не волновало. Можно было летать и наслаждаться своей красотой. Бесконечно. Озеро поглощало все мысли, все и любые. И все воспоминания.

До определенного момента. Однажды она увидела его.

Крупного телосложения, высокий, одетый в темные одежды с большим заплечным мешком мужчина шел уверенной походкой сквозь лес. Он шел как бы в обход озера, к противоположному берегу.

Странно, но до того момента она даже не задумывалась о возможности другого берега. Но с того момента другой берег стал странно притягивать ее. Там было что-то, что-то родное и печальное, то, от чего вдруг возникла неведомая ранее тянущая боль в груди. То нарастая, то стихая, боль высветила новым светом ежедневную задачу: летать и светить. Любоваться и красоваться. Щебетать и резвиться. Промежуток между розовым рассветом и багряным закатом стал невыносимо долог и пуст. Времяпрепровождение подруг стало тягостно и бесцветно. Постепенно она отделилась от стаи и стала сужать поиск. Тоска и боль сосредоточились на том берегу, это было понятно. И вот она стала приближаться к нему. Тот берег был не так густо покрыт шелковой зеленой травой. Там оказался узкий песчаный пляж, сразу за которым стеной стояли хвойные деревья, не такие огромные, как на ее берегу.

Иногда она подлетала ближе, и ей не казалось странным, что другие птицы не следуют за ней. Они даже не замечали, что она отделяется от стаи и осваивает новые пространства. Им это было неинтересно, ведь и сама она до этого момента не обращала особого внимания, куда и кто из них улетает. Каждая видела только себя, свое отражение в озерной глади, а наперсницы казались приятным дополнением, воспринимаемым только в зеркале собственной красоты. Возможно, какие-то из них уже отлетали в стороны, находя каждая свой другой берег…

Сейчас внимание было не с ними. А с ним. Откуда она знала, что это мужчина, что это человек? Ведь она видела такое впервые. Или не впервые? Как-то сам по себе вырисовался под сенью хвойных деревьев грубо сколоченный прочный мрачный дом. И он что-то делал в доме, вокруг дома, на берегу.

Постепенно она привыкала к нему, к его движениям. И ей стало казаться, что она может так же. Что она может быть, как он, что она может побыть с ним. Заманчивая мысль, заманчивый момент. Он вдруг застыл и сидит как каменный на таком же большом угловатом камне, как он сам. Неподвижный взгляд его устремлен в воду. Она почти опустилась на землю чуть поодаль от него, как вдруг произошло нечто странное. «Стать такой, как он. Стать такой, как он», — билось в мозгу. Забились крылья, забилось, едва не разорвавшись, сердце, и она вдруг увидела руки с пятью пальцами, проглядывающие сквозь оперенье на крыльях. И само оперенье вдруг стало казаться огромным плащом, накинутым ей на плечи, и естественными показались босые ноги, вместо кожистых трехпалых лап почувствовавшие мокрый песок. Стало невыносимо жарко, собственный свет ослепил другие глаза, и она сбросила этот невыносимо яркий, как пожар, плащ, оставшись в длинном красном с золотом платье. Ноги сделали неровные шаги по песку. По направлению к нему. С каждым шагом силы крепли, мысли прояснялись, что-то вело вперед, без сомнений предстала она перед ним. Одно недоступно оказалось: дар речи. Но он, видимо, понял ее без слов.

До чего странной была первая встреча, она продлилась не более нескольких минут. Влекомая внезапно вспыхнувшим страхом и стыдом, что она не такая, она бросилась прочь, схватила плащ-оперенье, инстинктивным движением набросила на плечи и взмыла в небо.

Без памяти долетела до своей стаи, до своего берега. Птицы кружили, как в гипнозе. Сейчас они казались ей спящими мертвым сном. Их движения были заученными и бессмысленными, красивые повороты и пируэты слащавыми и безвкусными. И само их услаждающее щебетание стало похоже на глупый клекот. И ей стало стыдно принадлежать к ним. Но это была ее стая, а кто он — вообще неизвестно.

Вторая встреча продлилась немного дольше. Он рассматривал ее, как будто увидел впервые. Она стояла перед ним, босая, в длинной струящейся одежде, распущенными волосами играл ветер. Стало вдруг холодно и не по себе. Она разрывалась между желанием тут же сбежать и желанием присесть рядом. Он, казалось, чувствовал ее напряжение, натянутые, как струны, нервы. Но был сам странно спокоен, тоже как будто в каком-то гипнотическом сне. Она поняла вдруг, что ту, первую, встречу, он одновременно помнит и нет. Она существует в его мире на уровне знания, смутного понимания того, как должно быть.

Постепенно они начали разговаривать. Она пыталась выяснить у него, есть ли что-то за этим лесом, за этими деревьями. Казалось странным, что она, птица, ни разу не пыталась преодолеть эту завесу и проникнуть за пределы этой картины мира. Хотя открыла же она для себя этот берег. И этот дом. И этого Другого. Все, что она смогла узнать, было неясно. Где-то там, в стороне неопределенного взмаха руки, существовал город. Там можно было жить, и оттуда можно было уйти. Хорошо там бывало редко, а потом всегда подступала странная тянущая боль в груди, и надо было собирать необходимые вещи и идти сюда, на берег этого Озера. Что было в этом городе и почему он вдруг менял то место на это — сказать он не мог. Почему-то его особенно волновал вопрос времени. «Сколько тебе лет? Сколько ты проживешь еще?» — этот вопрос для него был важнее, чем «откуда» и «куда», например.

Сколько еще будет длиться это? Это уже тянется бесконечно долго, она и сама понимала. Но вот ведь что-то переломилось в простой череде дней. Бесконечное и бесцельное кружение вдруг сменилось такими вот безмолвными с ее стороны и немногословными с его стороны беседами. Он больше думал, чем говорил, пребывая как бы в полусне, механически выполняя какие-то ритуалы по дому. «Готовил еду», — как он объяснил. Потом «ел». «Спал» — это было более понятно. Хозяйство, рыбалка, мелкий лесной промысел — вот все, что занимало его дни. Это был его дом, его убежище, только он не помнил, от кого бежал, и не помнил, как нашел этот дом. Одно стало вдруг ясно: скоро ему надо будет уходить, возвращаться. Постоянно здесь он быть не может. Только осенью. Здесь была ранняя осень, бесконечно ранняя и бесконечно золотая с красным.

И однажды она решилась войти в дом. Босые ноги нерешительно ступили на широченные доски пола. Сквозь мутноватое окно косо ложились лучи солнца, в которых танцевала пыль. Запах был сладкий, как будто от засушенных трав или того дерева, из которого сколочены эти стены. Или это был его запах?

Тяжелым шагом он зашел вслед за ней. Застыл в дверях. Таким странным показалось это жилище, когда там оказался кто-то, кроме него. Боль в груди взметнулась и затмила взгляд. Он замер, еле дыша от сдавившего грудь чувства. Все бы отдал сейчас, чтобы она ушла. Все бы отдал, чтобы осталась.

Когда в последний раз женщина была в его доме — а это было не здесь, разумеется… Разумеется, он не помнил даже слов, которыми надо говорить с женщинами. Вдруг он понял, что это одна из них перед ним, такая же, как все. Вот ее рука, с виду изящная, небрежно провела по щербатому столу. Вот ее несколько легких шагов — и она присела на скамью. Гляди-ка, словно всегда тут и была. Как у себя дома. Они всегда так, сначала заходят, на лавочку, хвостик под лавочку… Какой еще хвостик? Бред в обеденное время. Кстати об обеде. Вот мой отец, когда работал на заводе, он всегда приходил домой обедать, и мать ставила на стол тарелку с дымящимся супом. Поверх тетрадки с примерами на сложение и вычитание он смотрел, как движется ложка вверх-вниз. Как сыплются хлебные крошки. Как в странном забытьи подрагивают ресницы над полузакрытыми глазами. Так же он спал. Вечером, после работы, я видел только его полузакрытые глаза, не видящие телевизора, и тяжелую руку, лежащую на подлокотнике кресла. К нему нельзя было подходить, и даже мать могла приблизиться к нему только за порогом спальни, чтобы не видели он и сестренка. Близость — да, а вот что такое любовь?

Все это говорил он, не помня себя, стоя на коленях перед скамьей, на которой ее уже не было. Метнулся всполох красного с золотом за окном. И он впервые услышал ее голос, не в своей голове, а в ушах. Болезненный короткий вскрик, как будто она бросилась из окна с тридцатого этажа небоскреба. А ведь так же вскрикнула его мать, когда отец слишком долго не открывал глаз, лежа на диване, а она подошла к нему и потрогала за плечо.

Однажды он спал, и это длилось очень долго. Был выходной, но нам нельзя было к нему подходить. Он отдыхал, все утро работал по дому, а всю неделю — на заводе. Мы с сестрой могли играть, конечно. Ты знаешь, у меня есть сестра, она на пять лет младше меня. Ты знаешь, что такое пять лет? А сорок пять? А пятьсот? А все время вечности не хочешь?!!! И все время вечности я сидел и смотрел на него, как он спал, а это длилось вечность, и я не мог идти к матери, я не мог идти на улицу. Все, что я сказал ему однажды: возьми меня работать на завод. Глупо, да? Но тогда я мог бы видеть его. Может быть. Видеть, как он ходит, работает, говорит. «Ты что, сынок?» — и тяжелая рука потрепала его по макушке. «Ты учись, ты должен в институт поступить. А то вдруг ума не хватит потом…»

Все это он выплакивал из себя, сидя уже на пороге дома. Он почти дополз до двери, так болело в груди. Он хотел узнать, все ли с ней в порядке, и куда она делась. То, что она не дослушала его, было уже не важно и не обидно, главное, что это теперь не секрет для него.

Ее не было на берегу. Не было и ее плаща-оперенья. А ведь я псих. Я разговариваю с гигантской птицей. Феникс, тоже мне выискалась. Дура слащавая. Ручки так, глазки этак. И какого ляда я делаю здесь? Я ведь когда-то попал сюда, не помню, черт, но мне не понравилось сначала, а потом как-то вдруг само пошло. Нет, ну его к лешему, надо возвращаться, что-то совсем в этот раз задержался, ведь дома ждут.

Но что такое «дома» и где это — сейчас не так важно, главное, подальше отсюда. Странно, сюда шел, чтобы убрать эту боль в груди. Здесь она всегда проходила, но только не сейчас.

Сейчас… Потом… Тогда и всегда проходило время, проходили годы. Он окончил школу, поступил в институт, жил в большом городе. Отслужил в армии. Матери писал редко, она ему — еще реже. После того вскрика громкого голоса или смеха ее никто не слышал. Сестра рано вышла замуж, а он и после армии все не мог никак.

Близость — да, а …

Несомая всполохом ужаса, добралась она до своего ночлега. Что он сказал? Что это за слово? Полузабытый кошмар, бред, это сон, все сон!!! Птичья голова с раскосыми глазами прижалась к стволу дерева. Бред, беспамятство одолели беглянку, и приходили сны, какие-то странные сны о людях, живших в больших домах, о мириадах огней на этих домах и в просветах между ними. О странных местах, где домов больше, чем деревьев. Где так много людей, но нельзя летать.

Золотая осень кончилась, дни снаружи стали серыми.

Утро выдалось туманным, рассвет не спешил становиться розовым, и как бы он ни искал, он не находил тропинки, по которой пришел сюда. Впрочем, уходить уже не хотелось. После вспышки гнева, после агонии вины и стыда за свою жизнь, после потока очистительных слез скорби он стал спокоен и стал ждать ее. Ждать она заставила недолго. Но на этот раз он почему-то чувствовал себя хозяином положения. Не сидел на берегу, смиренно вглядываясь вдаль, туда, где кружила ее стая.

Такое странное смущение, почти благоговение испытывал он раньше, зная, что она там, что она прилетит на своих волшебных крыльях. Зная, что ему путь в ее мир закрыт, но она обязательно прилетит, ведь что-то есть в воздухе и в воде, что-то волшебное, что заставляет шелестеть эти деревья и поднимает каждое утро это солнце…

Но сейчас волшебство исчезло. Да, она будет здесь сегодня, это несомненно. Она запала на меня. Странное слово, почти забытое за эти дни. Конечно, она будет здесь. Детка, тебе там скучно, а я — то, что тебе нужно. Нарочно сел спиной к двери, сделал вид, что чистит картошку, но прислушивался к каждому шороху. Вот она прошла по песку несколько шагов с того места, где ноги ее нашли землю. Дождь тоже шуршал весь день, впрочем. От нее пахло мокрыми перьями и древесной корой. Обернулся. Да она промокла вся, простудится, не ровен час. Давай-ка разведем огонь, а ты пока это накинь.

Котелок с супом начал издавать странный запах, доселе неведомый. Как он, я — как он… Можно? — раздалось в голове, и ее рука вдруг потянулась к его тарелке, а ведь он привык, что она не ест. Вот так номер. Нерешительно она взяла в рот кусочек. Потом еще и еще. Хватит для первого раза. Странное чувство пьянящей тяжести пронизало все тело. Мир покачнулся, перед глазами все поплыло. «Эй, родная, ты чего это?» — и тишина.

Вдруг все вокруг осветилось. Мириады огней летели навстречу, и все больше их оставалось наверху, а она летела вниз, и не было крыльев, чтобы управлять полетом. И земля неслась навстречу. Когда же ты потеряла землю? Когда же ты отказалась от того, что она может тебе дать, и от того, что ты ей можешь дать? Как я всегда хотела, сидя на той огромной высоте своего этажа, я хотела просто жить и ходить по земле. Как мне найти это — вот был основной вопрос, даже более важный, чем как снять эту боль в груди. Казалось, что это — и ответ одновременно. Ведь достаточно будет только встать на землю. И все сразу встанет на свои места. Уплотниться. Стать с ней единым целым.

Теперь я — как ангельское существо, спускающееся с небес плавными кругами по гигантской спирали. Постепенно проходя слои, окутывающие планету, я становилась все плотнее. Но не такой плотной, как сейчас, после еды.

Кто-то спросит: а зачем двигаться вниз? Какие мы все-таки неустроенные. Всегда хорошо там, где нас нет. Живущие на земле обращают свой взор в высшие сферы, желая попасть туда. Не думая о том, что цель пребывания на Земле — это пребывать на Земле. Ходить по ней, жить так, как она велит, подчиняться закону… гравитации. Где-то я слышала об этом. Только вот где. Закон гравитации, который люди используют не по назначению. Либо просто топчут землю, притягиваясь только к ней, либо притягиваются друг к другу — но ради самого притяжения. Так же, как меня притянул суп своим запахом. После чего наступила такая тяжесть. Кажется, я уплотнилась еще больше и теперь могу оставаться и идти дальше в своем пребывании здесь. Ведь есть же у меня какая-то цель, или задача. Я знаю, что есть, и такая же, как у всех людей на этой планете. Познать закон гравитации. Закон притяжения. И использовать его по назначению, наконец-то. А ради чего притягиваться, если не ради самого притяжения? Есть ведь какой-то другой смысл. Притяжение — оно на этой поверхности, но это плотное проявление чего-то высшего, закона, который движет планеты и светила. То, ради чего гравитация и была создана вместе с этой планетой.

От внезапной одержимости землей она очнулась уже поздним вечером. В доме царил вечерний сумрак, дождь все шуршал по крыше, по песку, по поверхности озера Забвения. Тихие мягкие струи смывали усталость, печаль и боль, оставляя спокойствие и безразличие ко всему, что снаружи.

Он неподвижно сидел, не отрывая взгляд от окна, как будто желая увидеть там что-то. Она как будто спала, но непрерывно говорила, как будто проповедь читала. Может, она и правда ангел? Я ведь так и подумал в начале: они — существа высших сфер. На них молиться надо. На нее надо молиться? С тех пор, как она появилась в его жизни, ничего не изменилось, казалось. Только сейчас пришло осознание того, что она выбрала его, что зачем-то она прилетала каждый раз, и даже сейчас. Вряд ли потому, что ей было скучно. Вряд ли, чтобы получить что-то от него. Что я могу дать ей, я, такой никчемный, со всей своей грязной никчемной жизнью, которую как ни старайся, не забудешь. Так зачем тогда? Перевоспитать меня? Я живу так, как я живу, а ты хочешь показать мне, как живут в другом измерении? Ты не многовато берешь на себя?

По сравнению с ее сияющим опереньем его грубые одежды казались еще более мрачными. Но в те дни золотой осени это казалось неважным. Неважно было, кто он и кто она и откуда. Казалось, что то, что они дают друг другу — это по праву рождения. Никто не мог и не посмел бы усомниться в великом праве существ света наслаждаться друг другом и своим общением. Никто и ничто, кроме того непонятного гложущего чувства внутри. Которое усиливалось по мере продвижения золотой осени в фазу заката. Рассветы становились холоднее, дни утратили легкость. Небо как будто стало ниже и вдавило их обоих в землю, чтобы они почувствовали, что не все так просто, как было в начале. Что сейчас и начнутся испытания.

Он встал и подошел к постели, где она лежала. Внезапно возникло чувство, что ее-то он никогда и не видел толком. Ее тело всегда было каким-то летучим, полупрозрачным, и этого хватало, а сейчас захотелось чего-то другого. И она вдруг стала другая. На постели лежала обычная земная женщина, красивая, да, но не бестелесная отнюдь.

И голод, чувство непреодолимого притяжения, более сильное и одурманивающее, чем запах еды, вспыхнул во всем теле.

«Пути назад нет!» — билось в голове. Для него есть, для меня нет. Я больше не смогу стать птицей, я не смогу летать. Но ведь это мой выбор, те минуты, ради которых можно отдать все. Те минуты, которых так не хватало в той жизни на высоком этаже. Единственная возможность отдать и получить любовь.

Потом была темнота. Теплая и душистая, наполненная ароматами трав и особенного дерева, материала этих стен. И такой же одурманивающий запах источало его тело, и мерно-одурманивающим было его дыхание, которое можно было только почувствовать по движению его груди. Она лежала, боясь спугнуть ощущение своего нового тела. Казалось, одно неверное движение, одна неверная мысль — и опять ей кружить над золотистой гладью воды, без смысла, без надежды, без… Но я здесь, с ним, и долгий путь пройден не зря. А потом все-таки пришел сон.

Нет-нет, этого слова, этого чувства бояться больше не нужно было. Оно пришло как-то само, вошло в обиход. Обрело во всех отношениях плотский смысл. И тогда оно перестало быть особенным. Да, возьми его, сведи до своего уровня для начала. А потом поднимись вместе с ним. Но сможешь ли? «Эта задачка потруднее будет», — опять сказал кто-то прямо в ухо.

Ты начала что-то понимать. Вернее, вспоминать. Теперь ты видишь, как вы должны это делать. Есть Любовь, великая божественная энергия, «что движет Солнце и светила» — так скажет когда-нибудь один великий поэт. И есть плотная материя. Есть люди, пребывающие одновременно в плотной материи своими телами и в божественных сферах своим Духом. И через вас любовь должна стать и тем, и другим одновременно. Вот такая миссия возложена на вас здесь. Есть семь основных ступеней, которые должна пройти любовь. И твоя задача сейчас — найти первую.

Сейчас ты встанешь и полетишь туда, куда я буду направлять тебя.

Этот рассвет снова был розовым. Но тянущая к небу безысходность висела волглой дымкой над Озером. И то был момент прощания. Легко выскользнула она из-под зыбкой защиты его присутствия. Легко набросила на плечи плащ, легко взмыла в неявное небо. Легким оказался путь к одному из берегов, где она не бывала еще. Там, чуть поодаль от воды, высилась каменная плита. Еще три плоские небольшие плиты составляли нечто вроде арки или портала. Ветви деревьев сразу за ним вдруг перестали быть видны, их заслонил золотой свет, и портал продолжился коридором.

— Вот и он, твой другой берег. Ты перепутала.

— Нет, я не перепутала. Мой другой берег там, с ним.

— Зачем же ты пришла сюда?

— Меня сюда позвали?

— Да, конечно. Ты — ангельское существо, существо высших сфер. Что тебе делать там, с этим душевнобольным? Теперь ты получила опыт, узнала, как это — воплотиться, стать плотной, почувствовать плоть, свою и другую. А теперь тебе пора домой.

Смех, похожий на плач, огласил пространство.

— Как ты можешь так говорить про него? Я теперь его не покину, он — это лучшее, что со мной было, даже лучшее, чем то, на что я могла рассчитывать.

— Что за упаднические настроения? Ты — совершенство, а он — просто грязное тело, и ничего больше.

Потянулось долгое время молчания. Что-то было не так, что-то не складывалось… Больно… Господи, помоги…

— Да, я вспомнила! Я вспомнила, где я жила и как. И что я сделала с собой. Да, я совершила огромный грех, я отняла у себя жизнь, но ради этого… Ведь если это было, если это есть, значит, есть и Бог, и он простил меня!

— Как мило. Но ты ошибаешься. Бог тебя не слышит. Он тебя вообще не знает. И не хочет тебя знать. Какое ему дело до жалкого оборотня в павлиньих перьях?

— Откуда ты можешь это знать? Ты — не Бог, который меня создал! Убирайся из моей головы!

— Ну что ж. Делай, что хочешь сделать сейчас. А я побуду здесь.

Наверное, меня долго не было. Я закопаю эти перья, я сожгу их, я стану человеком, совсем, веришь мне? Я буду с тобой, ты поведешь меня туда, где живешь постоянно, и я буду полезной… Я всему научусь, только…

Наверное, ее долго не было, потому что его не было совсем. Никто, даже он сам, не знал, как быстро он встал, оделся, собрал вещи, запер дверь и ушел. Он не помнил, как провел эту последнюю ночь в своем убежище на берегу Озера. Не помнил толком и остальные дни. Все было как всегда. Хозяйство, лес, озеро… Озеро… Что-то прекрасное было там. Что-то, что назревало все дни моей последней побывки там. И в тот рассветный час, когда чувство освобождения достигло невыносимой точки, я решил возвращаться домой. Дела, знаете ли, работа… Да, и люди, и все эти отношения. Наверное, мне просто стало гораздо лучше. И даже не надо больше принимать эти таблетки. Жизнь в лесу на этот раз пошла на пользу, как никогда. Посвежел, поправился, стал даже улыбаться. Да тебя не узнать, старик!

Самоубийство на этот раз оказалось невозможным. Раз за разом она взмывала как можно выше в небо, но каждый раз зеркальная гладь Озера отражала ее полностью, заставляя оставаться со своей стороны. Дом тоже исчез, она много раз возвращалась на то место, где его не могло не быть. И дорожек в лесу тоже не было. А других птиц она не видела просто. И однажды она заметила на одном из берегов слабое золотое свечение. Да, она была там и ждала.

Ну куда ты денешься, оборотень? Даже он ушел и следа не оставил. Твой единственный Путь — только дальше. Я, конечно, не Бог, который тебя создал. Ну оно и к лучшему. Я дам тебе то, чего Бог не даст. Путь дальше, быстро, так быстро, как ты сама не смогла бы никогда, милая Душа. Так вперед.

И золотой Свет поглотил ее.