Нас выбирает любовь ( Хрю-Хрю!)

Глава 1.

На дальней станции сойду…

Черная, с зеленым отливом, муха— бомбардировщик бороздила замкнутое пространство купе со скоростью пассажирского поезда № 386 и со своей собственной скоростью, пока не была прихлопнута сложенной вчетверо газетой, той ее частью, в которой, по обыкновению, помещаются некрологи. На столике в граненом стакане в медном подстаканнике дымился недопитый чай; пикирование мухи в напиток было стремительным, и дымок уже казался то ли дымом отечества, то ли дымом от сбитого самолета.

Окно в мир не поддавалось от самой столицы, и, хотя от яркого ярого солнца защищала приспущенная на три четверти шторка, молодой специалист, выпускник Университета Леса Никита Гордеев изнывал от духоты. Мозги кипели, мозги плавились, как сырок, мозги, казалось, скворчали, словно сало на сковородке. Не хватало только сковородки до подобия ада. Никита, в ожидании прибытия поезда к месту следования, то и дело поглядывал на часы. Командирские, с тяжелым позолоченным циферблатом — подарок отца — часы издевательски медленно приближали к полустанку назначения, будто к стрелкам прикрепили невидимую гирьку. Простым решением было бы открыть дверь в коридор, впустить воздуху, но купе находилось последним к туалету, запах проникал и через закрытую дверь. Гордеев с нарастающей безотчетной неприязнью посмотрел через столик с полупустым стаканом чая в подстаканнике: противоположную нижнюю полку с избытком заполняла законная — с полгода как — супруга Маша.

Маша лежала в позе покойника и храпела с амплитудой мощного генератора, словно пыталась заглушить работу поезда, и, когда усилия почти завершались успехом, супруга вдруг жалостливо, со всхлипом, всхрюкивала и затихала на некоторое время, словно бы устыдившись своего богатырского храпа. Шея девушки студенисто дребезжала в такт перестуку колес дополнительными подбородками; на белом дебелом лице ее выделялись небольшой, но мясистый нос и чувственные губы, издававшие перед новой волной раскатистого храпа тихий разбойничий посвист.

Еще в столице, едва состав отошел от перрона, Маша улеглась спать и теперь не замечала, что пот с нее льет весенними ручейками, на лбу и над губой капельками проступила испарина, не замечала она, разумеется, и глухого раздражения, вскипающего в недрах души благоверного супруга.

Никита достал из накладного кармашка солдатского вещмешка плоскую металлическую фляжку, отхлебнул глоток. По жаре спиртного не хотелось, но коньяк примирял и, как прежде, помогал обмануться.

Странное, но любопытное свойство водилось за Гордеевым: стоило принять грамм сто-сто пятьдесят, мир вокруг него не то, чтобы преображался, но как бы становился краше, иллюзорнее, что ли. Особливо лучшая часть мира — женщины, да так, что в самой безнадежной страхолюдине Никита легко и непринужденно находил очарование и шарм, потерянные в детские годы вместе с молоком матери. Увы, действие благодатного напитка было недолговечным: уже на утро наступало похмелье, к тому же, случались пасмурно — трезвые дни, и потому Гордеев еще до свадьбы осознал, какую ошибку совершил, пообещав Маше в процессе сексуального натиска жениться на ней. Обещание, как честный человек, сдержал, но жизнь себе испортил. Несметное число раз за полгода совместной жизни в маленькой комнатушке общежития блочного типа, Никиту посещали, взамен друзей и товарищей, мысли о бегстве и суициде, несчастном случае и хладнокровном убийстве, но, к радости, всегда под рукой находилась верная фляжка с недорогим киновским коньяком. Никита отхлебывал и … озарением открывалось в супруге множество замечательных душевных свойств, как то: материнская заботливость и безграничная доброта, свойственная полным людям. Никита делал еще глоток и…находил в благоверной неоспоримое преимущество перед другими представителями женского пола в виде достойного всяческого уважения бюста шестого калибра.

Молодая, но полная жена являлась одной из двух, и, скажем прямо, неглавной причиной, отчего Гордеев на распределении в Университете напросился в самую дыристую часть Родины, каковым и являлось Окоемовское лесничество. Теплилась надежда, что городская с младых ногтей жительница Маша не последует примеру декабристок и испугается покинуть теплую и сытную столицу со всей ее праздной мишурой и бытовыми удобствами.

Но девушка была безумно влюблена в своего красавца мужа, и когда Никита показал на карте, в какую глушь его распределили, ни тени сомнения не зародилось в ее вместимой душе.

О том, что он сам напросился в Окоемово, Никита благоразумно умолчал.

И теперь, когда поезд приближался к намеченной судьбой станции, Маша безмятежно храпела, Никита отслеживал круговорот стрелок в часах. В купе они ехали вдвоем, да и во всем вагоне народ был в основном транзитный, запрыгивали на одном полустанке, сходили через пару-тройку остановок на другом. Никита еще раз приложился к фляжке и, убирая в кармашек вещмешка, неловко толкнул вещмешок. Вещмешок качнулся, замер, будто раздумывая, и полетел с верхней полки на пол. Проявив чудеса реакции, Гордеев подхватил мешок у самого пола, взглянул напоследок на супругу и выскочил в коридор, стараясь без звука прикрыть за собой дверь. Послушав с минуту, не разбудил ли жену и не услышав каких-либо звуков из купе, Никита двинулся по коридору. За окном навстречу, в Москву чеховскими сестрами спешили стройные березки, овраги, поля, сверкающие под солнцем озерца и изгибистые в ивняковой поросли речушки.

Напротив купе проводника в баке кипятилась вода. Пахло углем и чем-то кислым. Никита открыл дверь с табличкой « Проводник. За купейным столиком сидела маленькая худая тетка с всклокоченными волосами и крашенными под запрещающий знак светофора, губами, пила, фыркая, чай, оставляя на ободе стакана кровавые следы.

— Ну? — спросила она.

— Окоемово скоро?

Проводница отхлебнула из стакана, смывая и слизывая помадные сполохи, фыркнула, словно Никита сказал что-нибудь непотребное, и долго посмотрела на Гордеева.

— Подъезжаем уже. Только… — наверное, ни одно насекомое не рассматривалось так пристально.

— Что?

— Второй ты на моем долгом веку, кто здесь с поезда сходит. Первый тоже статный был мужчина. На тебя чем-то похож, — она задумчиво перевела взгляд на стену, — а может, не похож. Давно это было. А может, и не было, — проводница усмехнулась, обнажив зубы — мечту платного стоматолога.

— Что так? Не живет никто здесь?

— Отчего же, не живут, живут. Вот только сходят здесь редко. А садиться вообще — ни разу! Кто знает, может через райцентр добираются, там тоже поезда ходят, с другого направления.

— Слышь, мать! — Никита вытащил из кармана пачку денег. — Дело есть. Там, в последнем купе жена моя спит. — Никита заискивающе улыбнулся. — Не буди, пусть спит. И обратно до Москвы ее подкинь, ладно?

— Драпаешь? — проводница отставила чашку и ласкала взором деньги.

— Ее жалко, — Никита отсчитал купюры, протянул проводнице. — Городская, пропадет в глуши.

Проводница пересчитала деньги, сунула в карман, довольно хихикнула:

— Не боись! Доставлю ценной бандеролькой в пункт назначения. Пойдем, подъезжаем!

Поезд притормозил, остановился среди леса. Проводница открыла дверь.

— Стоянка одна минута! — тетка похлопала Никиту по плечу. — Отчаянный ты! Люблю отчаянных!

Платформа отсутствовала как класс. Никита спрыгнул на перрон, если можно назвать перроном заросшую травой землю. Пегая, длиннотелая, с отвислым выменем, дворняга была единственной на перроне, кто встречал поезд. Черным носом потянула она в сторону Гордеева, повела ухом и потеряла к Никите интерес.

Никита расправил плечи и глубоко вдохнул жаркий, напоенный ароматом смолы и древесины, воздух. Голова закружилась от избытка кислорода и ощущения свободы. Пассажирский № 386 издал вопль прощания. Никита помахал рукой, и тут же что-то увесистое и тяжелое больно влетело в плечо. « Баул!» — успел подумать Никита и тотчас другой баул чуть не сбил его с ног. Что-то огромное заслонило собой и солнце, и лес, и поезд. Никита инстинктивно выставил вперед, защищаясь, руки, но это что-то, пробив защиту, рухнуло всей тяжестью на Никиту, припечатав его к земле, так, что Никита почувствовал камушки, впившиеся ему между лопаток. В глазах помутилось.

— Никитушка, мы приехали? — знакомый голос сверху. Никита застонал, открыл глаза. Солнце светило. Сосны шумели кронами. Поезд, обдав угольным дыханием, скрылся в лесу, увозя бездарно потраченные деньги и растоптанную проводницу. Стало тихо. Щебетали птицы, куковала кукушка.

— Хорошо-то как! — протянула Маша, сидя на Никите, озирая новый мир.

— Слезь! — простонал Гордеев.

Он глотнул воздуху, потом из фляжки. Закашлялся. Маша протянула ему руку и легко подняла его на ноги. Ныла грудь и болела спина между лопатками. Никита убрал фляжку в вещмешок, Маша легко подхватила баулы, и молодожены зашагали навстречу первой работе мужа, навстречу новой жизни. Пегая псина встала на четыре лапы, постояла, посмотрела в неведомую глубину и побрела следом.

Глава 2

Зона безопасности

На запасных путях работал маневровый тепловоз. Пахло свежеспиленным лесом, штабеля хвойного пиловочника, березового баланса и дровяного долготья грудились по сторонам консольного крана. Неподалеку возле зеленой щитовой будки замер маленький паровоз с тремя мини— вагончиками. Казалось, ребенок, наигравшись, бросил игрушку.

«Узкоколейка! Отец не рассказывал!»

Никита усмехнулся. Отец много чего не рассказывал.

Ровно десять лет прошло, как отец бросил мать и его, Никиту, променяв не на женщину даже — на должность лесничего Окоемовского лесничества. В день отъезда папа многословно бормотал что-то о долге перед страной и человечеством, а Никита запомнил горькое ощущение предательства и глаза матери. Пустой невидящий взгляд.

Отец…Вторая и главная причина, по которой Никита оказался в этой глуши. Отец каждый месяц писал ему письма из лесничества. О том, как работает, описывал природу и людей, окружающих его. Никита, затаив обиду, не отвечал. С каждым годом письма приходили все реже и реже. Затем люди разучились писать письма. Последнее Никита получил после долгого перерыва, в одиннадцатом классе, незадолго до выпускных экзаменов. Странное было письмо, Никита помнил его наизусть.

« Сынок! Никитушка! Прошу, умоляю, нет, заклинаю тебя! Исполни мою просьбу! Ты должен пойти по моим стопам и стать лесничим Окоемовского лесничества! Таким образом, продлится династия, который спасет род человеческий от другого рода. Твой дед тоже был лесничим Окоемовского лесничества. К сожаленью, не могу всего написать письмом, это опасно.

Просто исполни последнюю волю отца. Потом, когда ты все узнаешь, поймешь, и, надеюсь, простишь. А пока прошу об одном — стань лесничим!»

Тогда, в одиннадцатом классе Гордеев подумал, что папа сошел с ума. Никита дал почитать письмо маме. В ее глазах, как на дне сосуда, плескались остатки пережитой горечи. Она была второй раз замужем и хотела, чтобы Никита поступил в медицинский на стоматолога. Как отчим. У отчима остались в институте связи и были деньги на обучение пасынка

Незадолго до выпускного бала пришло известие о гибели отца. Обстоятельства смерти были весьма туманными. Хоронили отца почему-то не в Окоемове, а в районном центре. Никита с матерью успели на похороны. Мама решила поехать, наверное, она все же любила этого странного человека.

Закрытый гроб несли сослуживцы в зеленой форме со звездами в петлицах, похожими на прокурорские. Никите передали фляжку отца. Никита понюхал: отец пил этот коньяк! Никита сделал из фляжки первый в жизни глоток.

Над могилой держал проникновенную речь директор лесхоза Сергей Ромуальдович Кнороз, старый товарищ отца еще по студенческим годам. Никите похороны казались сюрреалистическим представлением. В то, что отец умер не верилось, закрытый крышкой гроб не вызывал эмоций. Они уже давно живут без отца, и тут просто папы сейчас не было рядом.

После похорон Сергей Ромуальдович Кнороз пригласил маму и его к себе домой. Но спешили на поезд, и мама отказалась, поблагодарив за заботу. Тогда Сергей Ромуальдович вызвался сам отвезти их на вокзал.

Кнороз был крупным мужиком лет сорока пяти с манерами барина, тем неприятнее Никите было наблюдать за неподобающей суетой. Впрочем, суета объяснилась. Сидя в директорской ниве директор Сергей Ромуальдович скорбел всем телом: толстые пальцы до бела вцепились в оплетку руля, плечи понурились, глаза блестели от слез. Елка… несчастный случай… Из слов директора выходило, что отец пренебрег правилами техники безопасности и вошел без сигнала в зону валки деревьев. Вальщик не видел отца. Сергей Ромуальдович, булыжниками вываливая из себя слова, просил мать и Никиту не давать ход уголовному делу. По всему выходило: отец виноват сам, а осудить могут ни в чем неповинного вальщика. Да и ему, Сергею Ромуальдовичу, мало не покажется.

Никита не помнил, что еще говорил директор, он запомнил только, что Кнороз избегал встречаться с ним взглядом.

Вернувшись с похорон и сдав выпускные экзамены в школе, он подал документы в Университет Леса. Исполнил последнюю волю отца.

Гордеев огляделся. Солнце стояло в зените. Вокруг, насколько хватало взгляда, хмурился лес. В сторонке от штабелей бревен виднелись серые, покрытые шифером или дранкой, крыши села. Из двух труб, несмотря на лето, вился сизый дымок. « В сказку попал!» — Никита отхлебнул еще из фляжки и убрал ее в вещмешок.

Маша шла на несколько шагов впереди, держа в каждой руке по объемистому баулу, и если прищуриться и совсем чуть-чуть напрячь фантазию, можно было подумать, что идут три баула. При условии, что баулы умеют ходить.

Они познакомились на четвертом курсе на дне рождения сокурсника Никиты. Их посадили за стол рядом. Разговорились. Потом курили на балконе, хотя оба, как выяснилось позже, не терпели табачного дыма. Опьяненные алкоголем и близостью тел, целовались на брудершафт. У Маши были губы вкуса киновского коньяка. Когда они вернулись с балкона, в комнате оказалось пусто. Потом у Никиты — в этом он боялся признаться — случился провал в памяти. Он только помнил себя в мягких женских объятьях и шепот, полный надежды:

— Ты, правда, женишься на мне, как обещал.

Когда Никита обещал жениться, он не помнил, но благородно сказал:

— Правда! — в эту минуту в его памяти всплыли слова то ли из фильма, то ли из какого-то анекдота: «И это все мое?»

Перрон закончился. Большой щит, похожий на пожарный, встретил их надписью:

Приезжий! Прежде, чем переступить границу Зоны безопасности, подумай! Войти легко — выйти сложно!

Красная облупившаяся краска не обновлялась, наверное, с советских времен, буквы на солнце выгорели, но проступали отчетливо. Под табличкой пересекала перрон выложенная шлаком черта. Никита остановился в нерешительности, но Маша помахивая, как дамской сумочкой, одним из баулов, переступила черту. Где-то в лесу взревел поезд. Никита решил не оборачиваться, отхлебнул из фляжки и перешагнул через шлак.

Глава 3

Полукентавр и кто-то, кто прячется в кустах.

Возле станции — одноэтажного бревенчатого пятистенка, с крышей набекрень, из — за чего здание напоминало деревенского олуха, стоял кентавр с мощным голым торсом, бил копытом, готовый сорваться вскачь. Пар валил из ноздрей. « В сказку попала!» — подумала Маша и сморгнула. За краткий миг смежения век, та часть, что была лошадью, ускакала. Оставшийся полукентавр приветливо махал рукой и был, как полагается, кряжист и кривоног. Торс явно распирал поношенную серую с люрексом двойку, брюки которой прятались в резиновые полусапожки. Маша отметила, что встречающий был старше Никиты лет на десять, и обладал широкой лысиной на большой голове, блестевшей на послеобеденном солнце, как послеобеденная тарелка.

Мужчины пожали друг другу руки.

— Ольявидов! Вадим! — представился полукентавр. — Помощник лесничего! Теперь, стало быть, ваш! — и улыбнулся, обнажив полный рот крупных желтых зубов.

Маше показалась, что назойливая муха вьется вокруг. Женщина поставила баулы, неуверенно осмотрелась. Мухи не было, ее прихлопнул муж еще в купе вагона, но что-то липкое ощущалось всем телом и…Маша поймала на себе голодный взгляд Вадима. Она почувствовала, как зарделись мочки ушей. Краска ожгла лицо. Маше было неловко и непривычно от навязчивого мужского внимания, но было и приятно, так как боковым зрением она с удовлетворением отметила, как удивленно поползла вверх бровь мужа. Никита глотнул из фляжки. Маша слегка захмелела — ей хотелось думать, — от скрытой ревности мужа.

Помощник, опередив Машу, подхватил баулы и повел по дощатому тротуару, который, возвышаясь над землей на полметра, ответвлялся и расходился. Маша на мгновение представила будто дефилирует по подиуму. Мгновение было скоротечным, так как доски настила прогибались под ней и стонали, ноги норовили соскочить в пустоту от вылетевшей доски. Маша с благодарностью думала о том, что помощник освободил ее от сумок.

— В лесу асфальта нет! — сказал Ольявидов. — Верст на тридцать вокруг ни одной деревеньки. Раньше лагеря были, закрыли. Теперь из жилья разве что монастырь.

— Женский? — спросила Маша, чтобы поддержать беседу.

Вадим усмехнулся.

— Психоневралгический!

— В смысле?

— В прямом. На территории монастыря психдиспансер располагался. В известные времена психов бросили на произвол судьбы, они в монахи и переметнулись. Говорят, это выгодно. А бывший главврач сам себя в игумены произвел.

С двух сторон от настила выстроились однотипные, с мансардой, крашеные одной — голубой — краской, коттеджи. На задворках одного из коттеджа вился неспешный дымок: то ли жгли мусор, то ли топили баню. Перед палисадником другого, на скамейке, тетка в телогрейке лузгала семечки.

— Программа была в известные времена. «Новая деревня» называлась. Вот и понастроили, чтобы людей бесплатным жильем заманить. В советское время в совхозе одних свиней полторы тыщи голов держали!

— А сейчас? — спросила Маша. Городская жительница, свиней она видела только по телевизору в передаче спокойной ночи малыши. Был там такой поросенок Хрюша.

— Сейчас разруха, будто Мамай прошел. Лесничество еще держится. Кому дровишек, кому леску на баньку, а то хоть волком вой!

Они свернули за угол, и сошли по ступенькам с настила. Земля под ногами была сухая и пыльная, только кое-где блестели иссыхающие в трещинах лужицы. По обочинам раскинул лапы борщевик, да проплешинами алел иван-чай. В чистом небе висел жаворонок. Маша вдруг отчетливо поняла, о чем до недавнего времени и не пыталась задумываться. С этого дня, с этого незатейливой сельской картинки для нее начинается новая жизнь, и в ее руках сделать эту жизнь счастливой. Из ее большой груди рвалось наружу огромное доброе чувство любви, которое она была полностью готова подарить супругу. Там, в том далеком уже мире, она надеялась, что счастье придет вместе со свадьбой, она, конечно, не верила, что Никита любит ее, разве можно любить свиноподобную толстуху? Но она верила, что ее любви и тепла хватит на двоих, но как-то тревожно чувствовала она себя там, ощущение счастья не посещало, наоборот, чувствовалась какая-то неустойчивость, она видела вокруг хищниц, казалось, что они вот-вот отнимут мужа и делалось страшно.

— Тридцать верст ни души! — Маша повторила мечтательно. Ей начинала нравиться эта деревня. Но… Маша вдруг споткнулась о камень, с трудом удержав равновесие. Камень зашевелился и оказался не камнем, а странным существом с крысиным хвостом и человеческим лицом, на котором угольками светились глаза. Существо покрутило пальцем у виска и нырнуло в заросли борщевика. Тут же выскочило на дощатый тротуар перед Машей, тараща глаза, приветливо помахало ей лапкой и удрало в кусты, волоча за собой длинный извивающийся, как змея, хвост.

Маша зажмурилась и потрясла головой. Никита, делавший очередной бульк коньяку, чуть не врезался ей в спину.

— Ты чего?

— Там кто-то есть! — в зарослях борщевика гудели шмели, вились мухи. — Крыса, она помахала мне лапкой.

Никита внимательно посмотрел на супругу.

— Это все твоя диета! Кто из нас пьет коньяк? — сказал он и закричал впереди идущему помощнику:

— Уважаемый! Нельзя ли раздобыть кошку. А то тут у вас крысы среди белого дня шныряют!

— Крысы? — Вадим остановился. — Глазки черные— черные?

— Да.

— И мордочка человеческая

— Точно! — Маша радостно закивала, подтверждая будто, что она не сошла с ума. Ей нравилось другое — сказочное — определение местной реальности.

— Наверное, крындысяка увидели! — В голосе Вадима Маша почувствовала явную насмешку.

— Но я не пила! — обиженно сказала Маша.

— Я пью, но до крындысяков не допиваюсь! — Никита сделал еще глоток.

— Местные дети рассказывают сказки о монстрах из леса. Крындысяк один из таких сказочных героев. Говорят, он является человеку, если того ждет большое счастье. Насмотрелись по телеку американских ужастиков и переиначили местный фольклор.

— Так он всамоделешний? — спросила Маша. Ей были по — сердцу слова о большом счастье. Только что это будет? Ребенок?..

— Вот это вряд ли! — ответил Вадим про крындысяка, но Маша подумала, что получила ответ и на второй вопрос и опечалилась.

— Откуда он здесь, крындысяк этот? — спросила она.

— Тут три объяснения. Первое, самое верное, — показалось.

— Но я своими глазами видела.

— Второе. Говорят, здесь, в Окоемове воздух особенный. Человеческие фантазии живут дольше положенного, иногда самостоятельной жизнью. Вот, перед вами пробежала такая фантазия. Не верите?

— С трудом.

— Тогда третье. Мутант. В сталинские времена в лесу располагалась секретная генная лаборатория. Хотя это тоже чушь это, брешут люди. Крыс видел, свиней видел, кабанов тоже видел, крындысяков — нет! А я в лесу не первый год работаю.

На окраине села на небольшом взгорье стоял дом с колоннами и двумя симметричными флигельками. За домом буйствовал заброшенный сад. На один флигель дом скособочился и напоминал большую птицу с подбитым крылом. На крыше листами не хватало железа, и обнаженные стропила казались ребрами выброшенного на берег морского животного. За исключением трех окон при парадном входе, остальные смотрели на мир пустыми глазницами и были заколочены досками. Перед домом, из крапивы и борщевика высился огромный пень недавно спиленного исполина. Сучья с пожухлыми листьями и огромный кусок комля, распиленный на колоды, валялись возле ветхого забора.

— Здесь я живу! — сказал Вадим. В его словах сквозила гордость. — Этот дом построил мой прадед. Ксенофонт. Известная личность в здешних краях, между прочим.

— Но в этом невозможно жить! — ахнула маша, стараясь внимательно ступать по земле, чтобы ненароком не раздавить крындысяка.

Вадим молча кивнул. Маша с восхищением смотрела на него, как на жителя другой планеты, который может дышать без кислорода. Она уже и думать забыла о липком взгляде Вадима.

— В советское время здесь была фабрика Щетка-Гребень. А вообще-то это родовое гнездо дворян Ольявидовых.

— Так вы!..

— Да, во мне течет голубая кровь! — помощник лесничего гордо выпрямился. — Мы отремонтируем дом обязательно, а пока приходится жить так. Иначе растащат по дощечке или сожгут. Народ у нас добрый. Моя семья практически выкупила дом у государства. Если бы вы знали, сколько трудов на это положено. Справки, свидетельства, согласования.

Было видно, что Вадиму не терпелось показать имение. Никита слушал из вежливости, мало он видал деревянных развалин, зато Маша разглядывала дом с умилением, сердце ее замирало, когда она входила в здание. Она с душевным трепетом касалась старых тесаных стен, проеденных древоточцами, но еще крепких Она пальцами ощущала тепло и будто считывала информацию минувших эпох. Никита плелся следом и был несколько раздосадован вынужденным отклонением от маршрута. Ему хотелось в лесничество, поскорее увидеть место, где жил и работал отец, но ругаться с супругой было бы неправильно, да и новоявленному помощнику отказывать неучтиво.

Обжитая часть усадьбы состояла из двух наспех и кое-как отремонтированных комнат, причем в той, что поменьше полом служила утрамбованная ногами земля. Видны были даже засохшие следы от сапог. Видимо, денег купить половые доски для этой комнаты не хватило. По углам пробивался лопух и пырей. Посреди стены стояла дубовая кровать с резными в форме львов спинками, которую Вадим гордо обозвал фамильным ложем. На ней спал сам — это было сказано с придыханием — Ксенофонт. Возле ложа на крюке, вбитом в потолок висела люлька.

— Ребеночек мой тут спит, — пояснил Вадим, — но сейчас никого нет дома. Уехали бумаги оформлять.

Вторая комната была даже обклеена простенькими обоями. У окна, в которое было запенена новая рама со стеклами, стояли две сдвоенные панцирные кровати, на которых высились взбитые подушки. На табуретке на газовой плите, работающей от привозного баллона, закоптился чайник. У входа занавеской на стене висел умывальник, под ним — помойное ведро.

Комнаты эти разделены были коридором, который вел в другую, необжитую, часть дома. Никита решил идти дальше в лесничество, обернулся, чтобы сказать об этом жене и… потянулся за фляжкой. Маши нигде не было.

— Вадим! Вы не видели Машу?

— Может, она прошла туда? — вадим кивнул в сторону необжитой части.

Они прошли в другие комнаты. Маши нигде не было.

Никита обернулся. Ему вдруг почему-то стало тревожно, он как то вдруг понял, что супруга его родная частица его самого и он закричал:

— Мария!

На крик никто не ответил. Даже эхо.

Глава 4

Вече.

Крындысяк несся коридором трав по едва приметной тропе. Хвост змеился следом, кончик хвоста подпрыгивал на кочках и камушках. Былинки хлестали по лицу, которое он выставил носом вперед, внюхиваясь и обоняя. Под лапкой хрустнул незадачливый кузнечик, полевки прыскали врассыпную, оса, сидевшая на васильке, засадила монстрику под глаз. Крындысяк сипло дышал, но не останавливался. Плюхнулся в лужу, преодолел ее вплавь и, выбравшись на берег, отряхнулся, как пес, от кончика носа до хвоста. И дальше — в лес. Когда до деревьев было уже лапой подать, над крындысяком нависла тень, загородившая небо. Свет померк, крындысяку послышался сухой шелест крыл. С разбегу он нырнул в разнотравье и, вжавшись в землю, замер.. Он боялся, что тень услышав биение его сердца, загустеет над ним, обдаст ледяным вихрем, и острый коготь, распарывая шерстку и мышцы, прекратит стук, от которого содрогались травы, а вместе со стуком и его, крындысяка, жизнь. Он мысленно простился с сородичами, успел пожалеть, что погибает в тот самый момент, когда свершается пророчество. Свет померк, шум и свист крыл превратились в вихрь, зверька била дрожь в полуобморочном состоянии, и пляска смерти обрушилась…— крындысяк навострил ухо — в полушаге послышался предсмертный писк мыши, который смолк в вышине. Солнце вмиг залило светом поле, и напуганный зверек с человеческой головой устремился к спасительному лесу.

Он боялся еще, что тень опять закроет светило, но заветная стена леса становилась все ближе и больше. Наконец, нырнув за толстую березу, крындысяк, обернувшись и вытянув трубочкой губы, засвистел, обращая лицо к солнцу.

Закончив торжествующую песнь, он вспомнил, что увидел сегодня на станции и снова побежал, выбирая не шибко загущенные места. На земляничной поляне крындысяк подбежал к одинокому дубу, стукнул три раза в било. Ему всегда казалось, что било всегда издает звук, похожий на человеческое « да!». Крындысяк юркнул в нору под дубом. Он поморщился. В норе пахло сырой землей и затхлостью отхожего места. Все-таки, он привык к нормальному человеческому жилью с туалетом и рукомойником, перед которым можно почистить зубы и посмотреться в зеркало.

Когда он смотрел на себя в небольшое зеркальце, в которое можно разглядеть лишь голову, он представлял себя человеком. По человеческим меркам, ему можно было дать лет тридцать не больше. Черные выразительные глаза, нос бульбочкой, а губы как бы сложены в трубочку ( из-за необходимости часто свистеть) — он не был красавцем, но вполне мил. Если же смотреть ниже… Тело крысы. Короткая лоснящаяся шерсть, руки — лапы, ноги — лапы, длинный хвост. Впрочем, руками — лапками он гордился. Когда надо, они трансформировались в настоящие человеческие руки с ладонями и пальцами, и он умел пользоваться ножом и ложкой. Когда надо вместо пальцев отрастали звериные когти. Тогда необходимость в ноже отпадала, а ложка вообще представлялась бесполезным предметом.

Первое мгновение глаза привыкали к темноте. Крындысяк весь обернулся в слух. Слышался топот и тихие ругательства сбегающихся на сходку. Темнота освещалась сотней пар глаз. Крындысяк подумал, какие же уроды здесь собрались. В нем сейчас действовало человеческое восприятия окружающего и он не мог разглядеть собравшихся, но знал, что из себя представлял каждый из собравшихся здесь монстров. Ему не было страшно, потому что он тоже был монстром. Хотя ему и не нравилось это заморское слово, оно, надо признать, более точно отражало сущность существ, здесь собравшихся. Крындысяк поднялся на трибуну, постучал когтями по графину. Собравшиеся притихли.

— Друзья! — крындысяк прокашлялся. — я собрал вас в этот неурочный час, чтобы сообщить, что свершается предсказание великого Ксенофонта. Нога Той, Кого Мы Ждем, ступила на нашу землю. Большая Слониха и Охотник сошли с поезда.

Нора загудела. Крындысяк понимал, насколько неожиданны для собравшихся были его слова. Старая тихая спокойная жизнь заканчивается для каждого из них и наступает Время Исполнения Пророчеств. Они привыкли называть это время Виром, они привыкли ждать его прихода, согласовывая свою жизнь с ожиданием, но в глубине души каждый вряд ли верил, что Вир когда-нибудь наступит.

— Большая Слониха? — прогундосил кто-то с галерки. Крындысяком захотелось включить звериное зрение, чтобы разглядеть гундоса, но он сдержался. — У нее есть большой хобот?

— Большая Слониха — это, как сказано в пророчествах, человек. Всякий, кто увидит ее, поймет — это Большая Слониха. Я видел. Разглагольствовать много не буду. Просто напомню то, что вы все знаете и без меня. Настало время выбора.

Крындысяк почувствовал наступившую тишину всеми клетками маленького тельца. И когда спускался с трибуны, и когда шел, ссутулившись, к выходу.

Тишина стояла мертвецкая.

Глава 4.

Считать ли это изменой?

Маша переходила из комнаты в комнату и, казались они ей бесконечным лабиринтом. Комнаты были пусты, но, как ни странно, без признаков разрухи и запустения, будто кто-то поддерживал их в надлежащем порядке и убирал пыль. Да— да, стойкое ощущение, что кто-то недавно провел влажную уборку комнат, не покидало. Пыли не было ни на полу, ни на подоконниках. Только в солнечных лучах, снопами освещавших помещение в броуновском хаотичном движении, играли пылинки. Маша недоумевала, почему Вадим и его семья выбрали для жилья две самых неприспособленных комнат. Она восхищалась мощными сосновыми бревнами, из которых был срублен дом, с восокими потолками, печами, которые были обложены изразцовой плиткой с причудливым рисунком. Она заворожено брела из комнаты в комнату, оглядываясь и прислушиваясь к еще одному растущему внутри нее ощущению. Ощущение присутствия. Ей чудилось, что поверни она за очередную комнату, пройди коридор, и она встретит кого — то, может быть того, кого искала всю жизнь.

НО Я УЖЕ ВСТРЕТИЛА ТОГО, КОГО ИСКАЛА. Я ЗАМУЖЕМ!

И чувствовала неуверенность в своем убеждении. И шла Маша вперед, открывая новые двери с предвкушением чуда. Но пусто было в доме, если не считать картины в просторной зале, висевшей посередине стены.

Картина изображала бородача, похожего то ли на Карла Маркса, то ли на Фридриха Энгельса. В тройке и пенсне, бородач почесывал за ухом большой свиньи, насмешливый взгляд умных глазок которой словно буравил насквозь. Машу аж озноб пробрал, так отчетливо она почувствовала на себе этот взгляд. Она обернулась. В комнате никого, да и ничего, кроме портрета не было. Маша с минуту постояла, прислушиваясь к собственным смутным ощущениям. Ощущения присутствия не проходило, но это было доброжелательное присутствие, оно не пугало ее, напротив, Маша чувствовала внимание к себе, как к личности, как к женщине, она чувствовала именно мужское внимание и это ей льстило… Хотя стоп! Маша отдавала себе отчет, что рядом никого нет, значит, и внимания никакого быть не может. А портрет — это просто портрет неизвестного со свиньей, писаный неизвестным художником на холсте маслом.

НО ЭТО НЕ ПРОСТО ПОРТРЕТ!

И маша понимала это. Она повернулась, чтобы уйти и почувствовала что-то, похожее на прикосновение.

ОСТАНЬСЯ!

Маша не обернулась. Она знала, что никого не увидит. Но она была уверена, что она не одна.

«Мне пора! — подумала она. — меня ждут»

Я ТОЖЕ БУДУ ЖДАТЬ ТЕБЯ! Придешь?

Маша не оборачиваясь, сделала шаг к двери, через которую пришла.

ПРИДЕШЬ?

Маша сделала еще шаг. Шаги е давались с трудом. Она хотела остаться, закрыть глаза и … разговаривать.

У НЕГО ПРИЯТНЫЙ ГОЛОС.

Здравый смысл в женщине боролся с бредовым искушением. Маша понимала, что разговаривает с пустотой, что слова это не более, чем плод ее распаленной фантазии, мужчина на портрете показался ей приятным и красивым, но не более. Все же это была только картина на холсте, писаная маслом. Только картина. Прав был Никита, с диетой для похудения пора завязывать.

Она подошла к двери, открыла.

ПРИДЕШЬ? — в голосе послышались настойчивые нотки.

— Да! — вслух сказала Маша и закрыла за собой дверь.

Ей показалось, что вернулась она значительно быстрее, и комнат прошла значительно меньше. Когда она увидела Никиту, спешившего ей навстречу, краска стыда ожгла лицо.

— Ты куда запропала?

— Смотрела, что там внутри. Никита взглянул на часы. Маша заметила, что отсутствовала с полчаса, пожала плечами. Никита тоже не стал разводить бодягу, отхлебнул из фляжки. Волнуется, — подумала Маша, — у него неиссякаемая фляжка».

Они подошли к Вадиму, который стоял с их баулами. Маша обернулась и задумчиво глядя на усадьбу, сказала:

— У этого дома есть душа.

Вадим внимательно посмотрел на Машу.

— Мне тоже иногда так кажется! — сказал он. — Завтра вечером у нас праздник по случаю выкупа дома. Приходите обязательно.

— Придем? — спросил жену Никита.

Маша остановилась и словно прислушалась.

ОБЯЗАТЕЛЬНО ПРИДЕМ

— Что молчишь? — Никита полушутливо приобнял супругу. Маше сделалось неприятно.

— Я же сказала — ответила она неожиданно резко. — Обязательно придем!

И увидев, что муж потянулся за фляжкой, отобрала ее:

— Нельзя же столько пить коньяку.

Глава 6

Лесничество

Чуть в стороне от села, среди золотых сосен и белого мха пряталось Окоемовское лесничество — контора, гараж, три унылых домика — кордона. В солнечном свете вечернего солнца, лесничество походило на открыточный пейзаж. Никита вздохнул полной грудью лесной теплый воздух и замер на полвздохе. Пахнуло городом, чем-то противоестественным для обозреваемого пейзажа. Никита поморщился. Легкий ветерок принес запах дешевых духов и лишь через несколько мгновений Никита увидел женщину, направившуюся с коромыслом на плече к колодцу. На коромысле болтались пустые ведра, бедра женщины, обтянутые трико, покачивались в такт на тонких ножках, обутых в тапки со сбитыми задниками. Женщина, завидев пришедших, приветствуя, кивнула головой, но не подошла.

— Мастерица! — Сказал Вадим.

— Да? И что же она мастерит? — полюбопытствовала Маша. В ее словах промелькнули нотки иронии. Никита с любопытством взглянул на супругу.

— Да нет, — улыбнулся Вадим. — Маруся в лесничестве мастером леса работает. Завтра — он обратился к Никите, — я Вас коллективу представлю, а сейчас отдыхайте, располагайтесь. Вот ваше жилье!

Помощник с щедростью падишаха махнул рукой в сторону стоявшего посередине кордона. Небольшой домик с осевшей на бок крышей походил на подгулявшего и потрепанного жизнью мужичка.

— Раньше в нем Андреич жил, прежний лесничий, так что… сами понимаете…

Никита замер. Здесь жил отец. Он пытался представить отца, сидящего на скамеечке перед фасадом дома, и не получалось. Кусты смородины чередовались с кустами крыжовника. Отец ли их сажал? Забора перед домом не было. Вместо него вросли в землю заостренные колья, редкие, как зубы старика. Зачем? Отец опыты, что ли, проводил — зацветут, пустят ли корни? Не зацвели.

Помощник прокашлялся. Какие-то слова рвались из него наружу. Он прокашлялся еще раз и протянул ключи.

— Так, значит, завтра вечером мы вас ждем! Большой праздник! Возвращение семьи в лоно родового гнезда. Супруга моя будет рада — он обратился к Маше. — Уверен, вы с Клотильдой подружитесь!

— Красивое имя — Клотильда. Спасибо, Вадим за приглашение. Придем непременно — сказала Маша.

Помощник откланялся.

Ключи были от навесного замка, изрядно поржавевшие, равно как и сам замок. У Никиты было такое чувство, будто он открывает дверь в новую, неизведанную жизнь. Ему казалось, что за порогом им откроется какая-то тайна, связанная с отцом. Даже Маша, примостив на лавке сумки, затаила дыхание.

Оказавшись в доме, Никита испытал разочарование. В двух комнатах кордона было захламлено, если не сказать — засрано. Пустые бутылки батареей стояли возле батареи, консервные банки, немытые тарелки валялись вперемежку с заплесневелыми вещами, за которые трудно было палочками взяться без брезгливости. От забытой еды исходил проникающий в поры забытый дух. Зеркало в маленькой прихожей покрылось сальным сантиметровым слоем пыли, сервант подвернул переднюю ножку, казалось, вот-вот упадет. В комнате, что поменьше, вместо люстры повесилась боксерская груша.

И ничто не напоминало об отце. Никита рассматривал вещи, но это были чужие вещи. На стене висела фотография — но на ней были чужие люди.

Несмотря на выпотрошенность тряской дорогой и физически ощущаемую на телах, клейкую, как лента для мух, пыль, Никита и Маша тотчас принялись за уборку. Маша в углу за печкой разыскала веник и совок. 0на выметала пыль с тщательностью работника дизинфекционной службы. Никита стащил с двух кроватей с панцирными железными сетками матрацы, выволок их на улицу и выколотил, вымещая на матрацах неожиданно появившуюся ярость и злобу. Ему всегда казалось, что в тот, последний приезд отца между ним и Никитой произошло какое-то недоразумение, разрешить которое им не удалось, но из-за которого отец и уехал. Оказалось, что навсегда. И вот, открывая замок ржавым ключем, Никита подсознательно надеялся, что увидев, как жил отец, он поймет непонятое прежде и недоразумение разрешится само собой. Более того, но в этом Никита не хотел признаваться даже самому себе, но он надеялся, глупой, конечно, безосновательной надеждой, что увидит за дверью с ржавым замком отца, живого и здорового.

На подушечках ладоней образовались водяные мозоли. Никита вернулся в дом, сдвинул обе кровати вместе — брачное ложе. Комнаты, благодаря усилиям супруги, приобретали мало-мальски обжитой вид. После родового гнезда Вадима жилье не казалось сказочным дворцом, но жить было можно. В литровой банке под кипятильником бурлила вода для чая. Никита резал на газете колбасу, купленную еще в Москве, когда Маша, прибираясь в кладовке, вдруг завизжала и вылетела оттуда с перекошенным от ужаса лицом.

— Т-т-т-а-а-ааам! — заикалась она.

Опрокинув банку, и, чуть не ошпарившись, Никита бросился в кладовку. И — ошалелый — замер. Среди старых валенок, телогреек, и лыж, пожелтевших газет и журналов « Лесная новь» еще советского периода, из дальнего угла щерился на него и пялил впадины глазниц человеческий череп.

— Па-па?!