Клеопатр

1

Даже мощные кондиционеры, монотонно гудевшие, как шмели над разноцветной июльской поляной, не могли спасти от изнуряющей, изматывающей, вытягивающей последние жизненные соки духоты. Девицы, почтенные матроны и даже дамы, еще в прошлом веке перешагнувшие через порог бальзаковского возраста, разоблачались, снимая с себя, как в безбашенной карточной игре на раздевание, одну деталь одежды за другой. Впрочем, некоторым и снимать-то было особенно нечего. Они сразу явились во всеоружии, что самая мощная артиллерия — не плотно обтягивающие джинсики, держащиеся на самой нижней линии бедер, поскольку ниже уже не имела смысла их спускать, ни топики, которые ничего не скрывают, а являются лишь таким же украшением на теле, как пирсинг или татуировка. Их оружием были стройные длинные ноги, которые они считали преступлением вскрывать от алчущих мужских взоров, крутые бедра, почти неприкрытая грудь. «Почти» — поскольку что-то на верхней части тела всё-таки имелось, но только лишь для того, чтобы полиция нравов не выписала им штраф за появление в общественном месте в непристойном виде, оскорбляющем общественную нравственность. Хотя, по их убеждению, непристойный вид — это скрывать свое тело под ханжескими фиговыми листочками одежд.

«Но когда же? Когда же?» — этот вопрос перерос в глухой рокот и грозился стать в скором времени воплем, который обрушит стены и кровлю этого дворца нечеловеческой страсти, безумного наслаждения, ради которого не только одной жизни, но и ста жизней было бы не жалко.

Каждая ждала явления своего бога, кумира, идола и с ненавистью поглядывала на всех, ведь одна из тех, кто собрались в этом зале, сегодняшней ночью вознесется на верх блаженства, равного которому не бывает. Если бы сейчас им указали на эту избранницу, они все, не сговариваясь, в едином порыве бросились на нее, топтали и рвали ее на куски, пока не осталась бы кровавая масса из мяса и костей.

Запели фанфары. Все забыли о духоте, вскочили на ноги и застыли. Никаких мыслей, никаких чувство. Одно ожидание Его. Все они сейчас были единым организмом, живущим одним ощущением надвигающегося счастья. Звуки постепенно затухали. Створки широких дубовых дверей медленно приоткрывались. Открывались они целую вечность. И вот на пороге возник церемониймейстер в длинном обшитом золотом парадном платье и великолепных лакированных туфлях. Он поднял жезл. Мгновенно наступила тишина. Он вымолвил лишь одно слово: