Клеопатр

ШТУКАТУР, ПОСЕЛИВШИЙСЯ В ЛЕСНОЙ ХИЖИНЕ

В одном городе жил штукатур. Это был очень хороший штукатур, просто гений в своем ремесле. Лучшего штукатура не было не только в городе, но и на всем свете. Может быть, и вообще не было и не будет уже никогда. Свою работу он любил так, как Ромео свою Джульетту, и о штукатурке знал всё: как приготовить раствор и какие бывают растворы.

Какой раствор лучше подойдет для бетонной стены, а какой для кирпичной, или деревянной, или камышитовой, или какого-нибудь экзотического материала.

Когда он работал, то есть штукатурил стену, все бросали свою работу и, как зачарованные, следили за его работой, поражаясь точности и артистичности движений. Это было интереснее любого блокбастера. Он просто завораживал. Зеваки стояли рядом и забывали обо всем. Посмотреть, как он работает, приходили даже посторонние люди. Потом они приводили своих знакомых, родственников и соседей. А те уже позднее своих.

Он мог сделать идеально ровную стенку или пустить ее чуть-чуть с волнами, или под углом от потолка к полу, или изобразить какой-нибудь замысловатый узор. Одна штукатурка у него была под побелку, другая под обои или покраску, или оббивку рейкой.

Он занимался своей работой сутки напролет, забывая порой про сон и еду. И ничто не могло его отвлечь. О нем знали не только в родном городе, но и в других городах и даже за пределами империи. Его приглашали, когда строили дворец, замок или храм, соглашаясь на любые условия. Но он был нетребователен. Он часто уезжал, работал по праздникам или выходным и никогда не ходил в отпуск, потому что знал, что не выдержит праздности. Дома он появлялся поздно. Порой жена уже спала. И хотя он был великим штукатуром, она стыдилась его профессии, считая ее низкой.

Лучше, если бы он был артистом, певцом или депутатом!

К тому же, когда они были вместе, он не говорил о любви, не восторгался ей, а талдычил всё свое, о штукатурке, о своей работе, о новых штукатурных идеях. Ей это быстро наскучило. И стоило ему теперь заговорить, как она начинала кричать на него. Поэтому теперь он молчал. Молча ел. Молча смотрел телевизор. Молча лежал с ней рядом, думая всё о своем.

Ни о чем, кроме штукатурки, он говорить не мог. Всё остальное было для него неинтересно. Он хорошо зарабатывал, нужды они не знали, а детей у них не было, как-то не получилось. Жена его не работала. Первые месяцы после свадьбы она безвылазно сидела дома, бездельничая и радуясь, как ей сильно повезло, потому то ей не надо ежедневно отправляться на работу или учебу. И то и другое она терпеть не могла. А ее подруги в это время клали рельсы, добывали уголь, доили коров, лечили, учили детей, не высыпались и ел-еле сводили концы с концами.

И она уже не представляла себе, как это можно каждый день просыпаться ни свет ни заря, быстро приводить себя в порядок и бежать на постылую работу, где изо дня в день одно и то же. Она спала сколько угодно, могла целый день проваляться перед телевизором, ни о чем не думая и нисколько не напрягаясь.

Скоро ей это надоело. Сидеть одной в четырех стенах для молодой и симпатичной женщине — согласитесь! — не очень-то приятное занятие. Она нервничала, сердилась по всякому пустяку. Иной раз падала на кровать и без всякой видимой причины лила слезы. Всё чаще и чаще стала задумываться о том, что жизнь-то одна и молодость не бесконечна. Так и состарится, ничего не увидав в своей жизни. Просидит перед телевизор, не познав радости жизни и ничего приятного не получив от мужа, которого, кроме штукатурки, ничего не интересует. Она уже чувствовала себя как в тюрьме.

Снова стала встречаться с подругами и заводить себе новых среди соседок, в парикмахерской, ателье. К своему удивлению, открыла, что в работе есть и положительные стороны и что многим удается сочетать полезное с приятным. Можно поболтать за жизнь, обсудить наряды, сплетни, отмечать дни рождения и праздники. Еще одним приятным открытием стало для нее то, что на нее обращают внимание мужчины, и моложе ее, и значительно старше. Их взгляды волновали ее. Один моложавый, но уже лысый предложил ей билет в театр. Она испугалась и ответила отказом. А потом подумала, почему она должна отказываться от того, что ей доставляет радость и радость другому человеку. Если всем от этого хорошо, то что же тут может быть плохого? И поэтому, когда ей приятный чуть полноватый мужчина предложил поужинать в ресторане, она согласилась и полдня готовилась к вечернему выходу. Муж был в очередной командировке. Конечно, она не позволит ничего такого! А что ее ждет дома? Долгий скучный вечер возле телевизора, потом двуспальную кровать, которую она чаще и чаще делила только с самой собой, долго ворочалась и не могла уснуть. Мужчина удивил ее. Он был интересным рассказчиком, постоянно смешил ее. Причем никаких пошлостей и намеков! Чем больше она пила вкусное и приятное вино, тем более учащенно билось ее сердце. И кружилась голова. «Если бы у меня был такой муж! — подумала она, в который раз разглядывая его холенные руки. — У меня была бы интересная и полноценная жизнь, я бы не знала скуки!» К своему изумлению она обнаружила, что на ее туфельку опустилось что-то тяжелое и придавило ее. Было понятно, что это его туфля. Ей показалось это неприличным, как будто он подавал ей знак. Такое ощущение, что на тебя лег чужой мужчина. Нет! Такого она не допустит! Она вырвала ногу. И тут подумала, что может быть у него это получилось совершенно нечаянно и ничего такого у него нет на уме. Заиграла музыка. Он пригласил ее на танец. Она уже целую вечность не танцевала. В последний раз ее приглашали на танец на свадьбе.

Он слегка придерживал ее за талию, водя ее в ритм музыки. В нем чувствовался опытный танцор. Но вот его рука передвинулась дальше по спине и опустилась ниже. Он хотела одернуть его, но почему-то не сделала этого.

Он мизинцем нащупал резинку ее трусиков. Она покраснела, но ничего не сделала. Никак не показала своего волнения. Но теперь ей было ясно, чего он хочет от нее.

После танца он заказал еще вина, передвинул свой стул поближе. И вскоре она почувствовала его руку на колени. Круговыми движениями, как будто делая ей легкий массаж, ладонь его стала продвигаться выше, проявляя упорство, которое составило бы честь любому альпинисту, вознамерившемуся покорить высочайшую вершину мира Эверест. Но она не возмутилась и не сбросила его руку. Мужчина продолжал что-то увлеченно рассказывать и смешить ее, чем он и занимался весь вечер. Она улыбалась, время от времени хихикала. Она слышала, но не слушала. Впрочем, его это ничуть не беспокоило. Ее же сейчас ничего не интересовало, кроме его руки, которая сантиметр за сантиметром пробиралась всё выше, не устраивая длительных привалов, но и особо не форсируя событий. И чем выше забиралась неутомимая рука, тем чаще дышала женщина, сердце ее билось сильнее, а то, что называют не совсем приятным словом «таз» начинало раскачиваться, независимо от ее воли. И вот его рука уже добралась до ее трусиков, проверила на ощупь их качество и решила поинтересоваться, что это там такого интересного они прикрывают. Казалось, что его рука — это и не его рука, у нее своя самостоятельная жизнь, свои интересы и желания. И мужчина совершенно ни при чем, он даже не ведает, что творит она в то время, когда она рассказывает разные веселые истории из своей жизни. Между тем пальцы его ласкали, поглаживали, подергивали, пощипывали то, куда изредка Штукатур отправлял своего маленького, но настойчивого дружка.

Эти прогулки не доставляли ей удовольствия. А со временем даже стали раздражать ее. И она всё чаще и чаще отказывала Штукатуру, с чем он покорно смирился.

Палец мужчины начал делать то, что делал маленький дружок Штукатура, всё убыстряя свой ход. Она откинулась на спинку стула, и тело ее тоже начало ритмично раскачиваться. Она прикрыла глаза и тихонько стонала, чувствуя, как близится что-то очень яркое и сладостное. Вдруг его палец остановился. Она еще некоторое время продолжала раскачиваться. Ей так хотелось, чтобы его палец продолжал это делать и быстрее, и глубже. Почему он остановился? Он вообще убрал его оттуда, и к ее ужасу, вытащил руку из трусиков. Она взглянула на него, как бы спрашивая: «И что это значит? Как это надо понимать?» Он улыбнулся, погладил ее этой же рукой и сказал:

— Не продолжить ли нам этот вечер в другом месте, более подходящем.

Быстро закивала. Значит, он не бросал ее. Не был разочарован ею. Только и сумела пробормотать:

— У меня… Я одна… совершенно…

— И великолепно! — произнес он и щелкнул пальцами над головой.

Перед их столиком возник официант. Протянул счет. Мужчина отслюнявил купюры.

— И вызови-ка, голубчик, такси! И поживее!

Такое было впечатление, что они ехали не на такси, а на волах, которые медленно их тащили по ночным улицам.

В такси он усадил ее к себе на коленях. Она лизнула его в нос. Не успела она и ойкнуть, как почувствовала в себе горячий штырь. И только потолок салона не позволял ей подпрыгивать выше, а природная стеснительность — стонать и вопить во весь голос. Он поддерживал ее за талию, регулируя скорость. Несколько скачков оказалось достаточно. Она почувствовала между ног сырость, как будто у нее там болота Амазонки. Он вытер у себя краем ее подола. Она не успела обдумать, что же произошло, машина уже стояла возле подъезда ее дома. Мужчина протянул денежку водиле. Они поднялись к ней в квартиру. Он еще снимал обувь, а она уже одной рукой обняла его за шею, а другой, расстегнув зиппер, юркнула в заветные закрома, где к своему неудовольствию обнаружила нечто мягкое и чуть теплое. Какая быстрая метаморфоза!

Мужчина развел руками.

— Немного поторопились. Боец решил устроить привал. Имеет право. Отдохнув, он с еще большим остервенением бросится в атаку. Уверяю тебя!

Сравнение с бойцом ей понравилось. Чтобы боец беспрекословно подчинялся, она решила подкормить генерала и поднять его боевой дух при помощи бутылки вина. Трапеза затянулась к ее огорчению, но зато последующие события компенсировали ее за нетерпеливое ожидание новой атаки. Боец поднялся в полный рост. И хотя каждая атака затягивалась всё дольше, обороняющаяся сторона (хотя об обороне можно говорить чисто фигурально, поскольку она полностью отсутствовала) с каждой атакой получала всё большее удовольствие. Со Штукатуром у нее никогда не было подобного. Под утро генерал всё же окончательно выдохся и уснул, похрапывая и пуская слюну на подушку.

Она не могла уснуть. Ее рука лежала у него в промежности и без всякого толку теребила и мяла вконец обессилевшего бойца. И это их славные защитники! Все ее усилия были тщетны. И только когда за окном чернильная мгла стала сменяться утренней серостью, как боец дрогнул, слабо шевельнулся, подав признак жизни, а потом потихоньку стал твердеть и набухать, раздвигая пальчики ее рук. Всё-таки что бы там ни говорили, а женская рука способна творить чудеса. Генерал почему-то отказывался поднимать бойца в очередную атаку, почему-то считая, что сон важнее очередной победы, которая обеим сторонам доставляет чувство полного удовлетворения. Ей вспомнилась пословица, может быть, и не совсем уместная в данной ситуации, про гору, к которой не хотят идти. Она оседлала своего генерала и направила отвердевшего бойца туда, где он должен был показать чудеса своей находчивости и стойкости. Генерал сначала проявлял недовольство такой активностью противной (в смысле, противоположной) стороны, потом в нем проснулся воинский азарт, по мере того, как ее прыжки вверх грозили побить все олимпийские рекорды, и он стал проявлять инициативу.

— Ты, оказывается, фруктец еще тот! — пробормотал он, задыхаясь.

— Ты вместо того, чтобы болтать, покрепче бы держал меня за сиськи, пока я не улетела в стратосферу, — на одно выдохе высказалась она.

Он протянул вверх руки, и тут его глаза округлились, он попытался натянуть на себя одеяло, а боец его сразу потерял твердость и выпал оттуда, где его ожидала скорая награда. Но покинувшим раньше времени поле боя награда не положена.

— Это еще что такое? — возмутилась она.

Он же со страдальческой улыбкой выдавил из себя:

— Здрасть! А вы кто?

Смотрел он совсем не на ее, а куда-то в сторону. В глазах его был страх.

Она повернулась. На пороге стоял Штукатур. Плащ ее был растегнут. В руке, скомкав, он держал фуражку. На левом ботинке болтался шнурок. Почему он не разулся на пороге?

Продолжалась немая сцена довольно долго. Она не знала, что нужно говорить в подобных случаях, поскольку это с ней произошло впервые. Хотя в фильмах она такие сцены уже видела. Генерал — или кто он там? — проявил чудеса ловкости и настоящую боевую смекалку. Видно, для него такое не впервые. Как-то моментально выскользнул из-под нее, схватил в охапку кушак и шапку и растворился, как будто его здесь и не было. Ни она, ни Штукатур не заметили, где и как он проскользнул. Она сидела с раздвинутыми ногами, повернув к Штукатуру голову и оставалась в этой позе, ничего не меняя. Настоящая скульптура. Хоть сейчас выставляй на набережной местной речушки, как андерсеновскую Русалочку. Этакий символ неверных жен!

— Ты? — наконец-то раздались ее губы.

Он кивнул, переминаясь с ноги на ногу. Посмотрел на ботинок с развязанным шнурком

и., не глядя на нее, глухо пробормотал:

— Тоже пойду!

И вышел с расшнурованным ботинком на улицу. Присел на скамейку, завязал шнурок и впервые в жизни пожалел, что он не курит и не пьет. Он должен убить ее. Но он знал, что никогда и никого не убьет. И даже не ударит. Комара, который будет гудеть у него перед лицом, он просто отгонит, а не пришлепнет его на своей щеке. Как поступают в таких случаях он не знал. Мелодрам он никогда не смотрел. Ему, конечно, было известно, что иногда жены изменяют своим мужьям и наоборот. Теоретически. Это его не касается. Так он был уверен до сих пор. И даже сомнения не возникало. Не то, что был уверен, ему даже в голову не могло прийти, что когда-нибудь такое с ним произойдет.

Он поднял воротник, затолкал руки в карманы и пошел, куду глаза глядят, не разбирая дороги. Внезапно он остановился, огляделся и понял, что стоит на железнодорожном вокзале. Он понял, что это не случайно. Подошел к кассе, достал все деньги, которые были у него, и попросил кассиршу дать ему самый дальний билет, насколько у него хватит денег. А в каком направлении, ему безразлично. Ему хватило денег до самого далекого муниципалитета империи Березовского, куда добровольно никто не уезжал. Его подкармливали дорогой сердобольные пассажиры, потому что видели, что у ничего нет. Он не знал, сколько суток он ехал, в какую сторону ехал и зачем он ехал куда-то. Он не чувствовал ни времени, ни пространства, ни себя. Ему казалось, что его вообще не существует, а есть какая-то оболочка. Эта оболочка спит, смотрит в окно на бесконечные однообразные пейзажи, жует поданное ему яйца, сваренное в крутую, и на все вопросы отвечает односложно.

Это не он, это кто-то другой, ему не известный. Может быть, вообще ничего нет. И хорошо, если бы ничего не было. Потому что ничего и не надо.

Однажды проводник растормошил его. Он лежал на верхней полке, с которой спускался крайне редко.

— Станция ваша сейчас будет.

— Моя?

— Да! Ваша. Стоянка полминуты. Идите за мной! Я отрою вам дверь. Больше никто, кроме вас, не выходит.

Проводник открыл дверь в тамбуре. Никакой станции он не увидел. Посмотрел с удивлением на проводника. Кругом была тайга.

— Но здесь же ничего нет! — воскликнул он. — Одни деревья.

— Не знаю, — равнодушно проговорил проводник. — У вас билет до 1407-го километра. Вот видите! Он и есть!

На столбе была табличка «1407 км». И больше ничего, что бы напоминало станцию. Он спустился. Поезд ушел. Наступила тишина. Он поднял воротник, засунул руки в карманы и пошел, куда глаза глядят. Какая ему была разница. Теперь ему приходилось глядеть, потому что в тайге слепой не пройдет и шагу. Тут же упадет. Шел до тех пор, пока не стало смеркаться. Солнца уже не было видно.

Сел на упавшее дерево и понял, что скоро должен умереть. Вот и закончилась его жизнь. Было понятно, что совсем недолго ему осталось видеть этот белый свет. Непонятно было другое: как это произойдет и слишком ли это будет мучительно. Его может задрать медведь или разорвать волки, он может замерзнуть ночью или загнуться от голода… А в общем-то ему было всё равно. Всё-таки он решил найти для ночлега более подходящее место. Пошел дальше. Лес становился всё сумрачнее и враждебнее.

Никогда он еще не был в тайге. Одиночки-новички не имеют никаких шансов выжить в тайге. На каждом шагу здесь подстерегает смертельная опасность. Или умирают от голода, или их растерзает хищник, или замерзают. Штукатур этого не знал, а поэтому выжил. Он прошел еще немного и огляделся. К своему удивлению увидел избушку. Постучал в дверь. Прислушался. Никто не ответил. Он толкнул дверь. Постоял, пока глаза привыкали к полумраку. Это была охотничья сторожка. Она была пуста. У охотников есть обычай: покидая сторожку, оставлять в ней запас пищи, немного дров и спичек для тех, кто придет после них. Может, на сторожку набредет бедолага, у которого ничего нет, и тем самым они спасают ему жизнь.

Растопил печь, сварил из крупы супчик и после того, как поел, почувствовал смертельную усталость, прикорнул на лавку и мгновенно уснул, как будто провалился в бездну. Проснувшись, он не мог понять, сколько же он проспал. В маленькое окошечко лился дневной свет. Долго лежал, оглядывая свое убогое убежище и думая, что же ему делать дальше, как всё это завершить. Стал собираться, хотя не знал, куда идти. А впрочем, не важно. Ему это было безразлично. Жизнь потеряла для него всякий смысл. Быстрей бы всё закончилось. Теперь ему хотелось одного: умереть. Но как это произойдет, он не знал. Неопределенность мучила его. Увидел чашку с недоеденным супом и вспомнил, что вчера на полке видел несколько сухарей. Достал сухари, на пол что-то упало. Он поднял бритву. Это была старая бритва с костяной ручкой, изогнутой в форме полумесяца. Такую он видел у деда в детстве.

Лезвие небольшое, но очень острое, вставлялось в прорезь ручки. Держать такую бритву одно удовольствие.

Он доел суп, вымыл железную чашку и поставил ее на полку, туда, где она стояла. Снова взял бритву. Это было как раз то, что нужно ему. Один взмах руки — и всё! Но вначале он решил принести дров в сторожку. Кто-то же принес их для него. Когда он сюда пришел, здесь лежали заготовленные сухие дрова и кучка бересты. Он должен оставить такие же дрова тому, кто придет после него. Иначе о нем плохо подумают. Вышел. Стал собирать хворост. Но поблизости были только мелкие ветки.

Он отошел подальше, остановился и прислушался. Невдалеке что-то булькало, как будто переливали воду из одного стакана в другой. Пошел на этот звук и вышел к широкому ручью. Вода была прозрачная и холодная. Он держал руку в воде, возле руки крутилась небольшая воронка. Напился и вымыл лицо. Чуть ниже он увидел невысокий размытый ручьем отвесный бережок. Обнаженная глина была желтого цвета. Такой он еще не видел никогда. Помял комок в руке. Какая эластичная глина, как пластилин. Она затвердеет и будет такой же крепкой, как вот эта речная галька, омываемая ручьем. Вернулся с дровами в сторожку, сел за стол и задумался. Есть обычай: перед дальней дорогой немного посидеть, расслабившись. Путь ему предстоял далекий, туда, откуда уже не возвращаются в этом мир.

Вот и всё! пора! Он взял бритву. Подержал ее в ладони. Поднял до уровня глаз и отвел руку в сторону. Тут его кто-то как будто толкнул. Он огляделся. «Нехорошо получится, если я сделаю это здесь. В сторожке. Придут люди и увидят труп в застывшей луже крови. Что они почувствуют? Очень нехорошо!» Он вышел из сторожки и стал углубляться в тайгу. Под ногами громко хрустели ветки. Достал бритву. «Опять я делаю неправильно. Что же я такой? Я убью себя и не смогу вернуть бритву на место. Она не моя. Чужие вещи брать нехорошо». Он стоял и думал, как же ему поступить. Что же ему делать? Опять этот булькающий звон. Он уже слышал его.

Снова стоял у ручья и как раз в том месте, где обнажился слой глины. Невиданной ранее им глины. Что-то вспоминалось. А потом сердце стало биться как-то рывками, как будто он пробежал стометровку. « Я не могу уйти просто так. Сделаю это в последний раз и тогда можно уходить». Решив так, он обрадовался, и снова сердце билось ровно и сильно, когда тебе хорошо. Даже улыбнулся ручью, как новому другу, который лучше старых двух. Снял с себя куртку, расстелил ее и стал накладывать глину, приминая, чтобы вошло побольше. Связал рукава, забросил груз на спину и пошел назад к сторожке, напевая под нос. Носил глину, рыл яму для замеса. В сторожке нашлась лопата. К вечеру сильно проголодался, сварил последнее, что нашел на полке, и, поев, уснул. Но утром он отказался от своей затеи. Нет! Не совсем отказался. Сначала надо было обеспечить себя какой-то пищей, хотя бы на несколько дней.

До глубокой ночи он думал, как это сделать. Тысячи лет жили в тайге племена людей, у которых не было магазинов и которым никто на вертолетах не завозил продукты и другие предметы для жизни. Жили и кормились тайгой. Значит, и он сможет сделать это. Тайга ему всё даст. Вспоминал прочитанные в детстве книги про Робинзона и путешественников, оказавшихся в пустынных местах и сумевших выжить, потому что они были изобретательны и хотели жить. Следующие дни он делал копья, смастерил лук и стрелы, плел силки и сети, сделал острогу, чтобы бить рыбу, учился метать дротики и стал попадать в крупную птицу и разную дичь стрелой со ста шагов, научился ощипывать и потрошить птицу, чтобы запечь ее на углях. И когда он понял, что сможет обеспечить себя пищей, он приступил к делу, в котором он был гениальным мастером и которую он любил больше своей жизни. Он ходил вдоль ручья вверх и вниз, пока не нашел песок, который ему нужен. Смастерил сито для просеивания песка. Пришлось освободить сторожку ото всего. Он всё вынес наружу, оставив только голые стены. Тщательно отскоблил стены. Потом щипал дранку и сушил ее. Это узкие тонкие рейки. Вместо гвоздиков он использовал древесную смолу, которая засыхая держала крепче любых гвоздей. К тому же от нее шел запах тайги. Работать он мог сутками. Пел песни из знакомого репертуара или сочинял что-нибудь свое. И много раз бормотал, пока не заучивал. Он не ходил, а подпрыгивал, как ребенок.

Оштукатурив внутренние стены, он принялся за внешние. Теперь их нужно было побелить. Несколько дней у него ушло на поиски белой, как первозданный снег, глины. Оказывается, и такая имеется в природе.

Но когда всё было оштукатурено и побелено, оказалось, что крыша, двери, крыльцо и окна всю красоту сводят на нет. И Штукатур в считанные дни овладел плотницким ремеслом, благо в сторожке нашлись и топор, и двуручная пила. Теперь это была не сторожка, а картинка с выставки. Штукатур долго любовался плодами своих рук. Дело было сделано, теперь можно было отправляться в путешествие, откуда не возвращаются.

С этой мыслью он лег. Среди ночи его разбудил странный шум, как будто кто-то ходил вокруг сторожки. Он стал прислушиваться. Может быть, медведь? Или еще какой крупный зверь? Он тихо поднялся, нащупал копье и, затихнув у двери, прислушивался. Этот кто-то остановился у двери, взялся за ручку и чуть потянул на себя. Значит, это был не зверь. Но кто осмелится ходить ночью по тайге? Дверь стала медленно приоткрываться. Штукатур отступил в глубь сторожки, держа копье наготове.

— Кто ты? — спросил он.

— Друг! Ты бы свет зажег! Заблудился я.

— Стой на пороге! Дернешься — стреляю.

— Стою! Стою! Понял! Не дурак.

У Штукатура была самодельная лампа, у которую он заливал прогорклое ореховое масло. Чиркнул спичкой. Зажег ее.

— Могу я пройти? — спросил незнакомец.

— Проходи! Наверно, есть хочешь?

— Как волк! Подыхаю с голоду.

Мужчина был худ и мосласт. На нем была темно-синяя роба. Такую носят рабочие на заводах.

Ел он жадно. И всё, что выставил Штукатур на стол, он смел в считанные мгновения. После чего блаженно улыбнулся и прогнусавил (во рту у него не было трех передних зубов:

— Водочки бы еще для полного кайфа!

— Извини! — ответил Штукатур. — Не имеем.

— Да это я так! Для присказки. А тебя как зовут-то?

— Теперь никак.

— Угу! Ну, значит, будем знакомы

Они легли спать.

Проснулся Штукатур от того, что его кто-то теребил. Он открыл глаза и увидел стоящего перед скамейкой на коленях мужчину, который слегка дергал его за рукав.

— Прости меня, друг!

Штукатур присел на лавке и протер глаза.

— Чего ты?

В глазах мужчины блестели слезы.

— Я это… беглый. Сказать тебе вчера не решился.

— Я это сразу понял, — сказал Штукатур. — Кто же по тайге ночью будет ходить. Да еще так легко одетым. И к тому же безо всего. Да и наколки…

— Ты меня приветил, накормил, оставил на ночлег. А я-то сразу задумал, как ты заснешь, подушкой тебя придушить.

— Чего же не придушил?

— Сам заснул, как убитый. А когда проснулся, то уже рассвело. Огляделся и не понял, куда же я попал. Красотища-то какая невиданная! Лебеди плывут по стенам, цветут райские цветы и шумят леса. А на потолке облака плывут, солнце светит и ангелы порхают. Я-то при лампе твоей вечером ничего этого не увидел. Думал, что сторожка как сторожка. А теперь вижу, что это никакая не сторожка. А маленький дворец. А если это дворец, то что же ты тогда за человек. Необычный, выходит, человек. Решил выйти по нужде и прикинуть, что мне дальше делать. А как вышел я, так своим глазам не поверил. Это же настоящий дворец! Это чудо какое-то! Такого в тайге не может быть! Я в больших городах только видел настоящие дворцы. «А раз это дворец, — подумал я, — пусть и маленький, то должны быть тут драгоценности. Не бывает дворцов без драгоценностей». Зашел, беру подушку, ну, чтобы тебя придушить. Делов-то на пару минут. Подошел я к тебе с подушкой и застыл на месте, не могу пошевелиться. Руки и ноги как парализовало. А на голову как будто раскаленный обод надели. И вроде как кто-то за плечом у меня стоит и говорит: «Что же ты делаешь, прощелыга? Тут такая красота неземная! А ты что задумал? Опять за свое?»

Он помолчал и продолжил?

— И еще он мне сказал: «Не будет тебе за это моего прощения!» И тут такая боль пронзила всё мое тело, как будто его клещами рвут на части. Стало меня всего корчить. Зашептал я: «Никого больше в жизни пальцем не трону и ничего не украду! Только избавь меня от этой боли!».

Как только прошептал это, так сразу меня и отпустило. Как будто другой человек родился!

Он улыбнулся, вытер рукавом лицо.

— Не знаю, что это такое было, но на душе наступила такая легкость и радость.

Беглец улыбнулся.

Ты уж прости меня!

— Кто я такой, чтобы прощать кого-то? — сказал Штукатур. — Я, может быть, хуже тебя или несчастней. Ты возьми мою одежду. Ты же хотел ее взять.

— А как же ты? У тебя же больше ничего нет!

— Ты мне оставишь свою. Мне без разницы, в чем ходить.

Накормил он беглеца, собрал ему разные припасы, и они расстались. Беглец ушел. А куда он ушел и дошел ли он дотуда, куда шел, неизвестно. А Штукатур, после того, как проводил его, сел на скамейку, тяжело вздохнул и сказал:

— Я-то думал, что ты убьешь меня ночью, поэтому долго и не вставал. Ты бы мог это сделать. А теперь придется самому.

Он взял веревку, завязал один конец петлей и пошел в лес. Нашел глухое место. Это было довольно далеко от дома. Он устал и решил дальше не идти. Нашел крепкий сук и залез на дерево. Привязал веревку, накинул себе на шею петлю и хотел уже прыгнуть. Но тут услышал шум. На медведя или на другого зверя не было похоже. Да и звериным не пахло. А зверя он теперь научился чувствовать за много шагов.

С дерева он увидел бегущую девушку. Она запиналась, падала, подскакивала и бежала дальше. Было видно, что руки и ноги ее были в кровавых ссадинах, а платье разорвано в нескольких местах. Он снял петлю и спустился вниз.

Девушка как раз выскочила на него. Глаза ее округлились. Она никак не ожидала в такой глуши встретить кого-нибудь.

— Кто ты? — спросила она.

— Никто!

Он отступил, чтобы удержать ее, если она бросится снова бежать. Потом взял ее за руку. Ладонь была горячей. Повел ее к дому.

У нее были пухлые губки и большие карие глаза.

— Вам что-то угрожает? — спросил он ее. — Живите у меня, сколько заблагорассудится. Хотя это и не мой дом.

Она осталась. Теперь Штукатур целыми днями пропадал в тайге, потому что приходилось добывать пищу уже на двоих и сделать заготовки на зиму. Пришлось пока забыть о смерти, не мог же он оставить ее одну. Тем более она чего-то боялась. Он возвращался в дом и каждый раз удивлялся, как здесь стало чисто, тепло и уютно. Для девушки он отгородил небольшую спальню.

Она не рассказывала о себе, а он не спрашивал. Но его мучило: кто она, откуда появилась здесь, что с ней произошло. От кого-то она убегала. И как-то он пошел в ту сторону, откуда бежала девушка, надеясь узнать ее секрет. Шел почти полдня и оказался на холме, покрытом редким ельником. Он застыл в изумлении. У подножья холма был огромный дом. В таком доме мог бы жить десяток семей. Какой-то дом был неряшливый. Сделан из не ошкуренных бревен, сучки были плохо обрублены. К тому же бревна были разной толщины. Бревна не были подогнаны, и между ними зияли щели, забытые мхом, но как-то наспех. Где-то мох был вытащен птицами, а где-то превратился в труху и осыпался. Трубы не было, а, значит, дом топился по-черному, и дым выходил в щели, через потолок, в открытые окна, наполняя комнаты чадом.

Внутри было холодно, всё было покрыто копотью с палец толщиной. Дышать было тяжело. Настолько здесь всё пропиталось дымом, что его нужно было долго-долго проветривать и отскабливать. Какой же неумеха отгрохал такой нескладный домище? Явно, строительное искусство ему было незнакомо. Когда Штукатур дернул двери, они чуть не упали на него, потому что держались, а точнее уже не держались на истлевших полосках кожи. Вместо ручки служил огромный сучок. Штукатур удержал тяжелые двери, упер их в стену и вошел в помещение, о чем тут же пожалел. Он прикрыл нос рукавом, такая была здесь вонища, и хотел было уже уйти отсюда, но любопытство пересилило. Возможно, ему удастся отгадать загадку девушки. Двинулся осторожно вдоль стены, стараясь не касаться ее. Здесь никогда не делали уборки. Это уж точно!

Раз стоял такой запах, значит, кто-то обитал здесь. Интересно было бы взглянуть на этого неряху и неумеху! Если бы не это, Штукатур не остался бы тут и на минуту. А чтобы тут обедать и спать, он и представить себе такого не мог. Вырыть лучше землянку и жить там.

Посредине стоял огромный стол, собранный из необработанной плахи. Вместо ножек у стола были целые бревна. Штукатур забрался на скамейку, вытянулся во весь рост и привстал на цыпочки. Увидел большую деревянную колоду. От нее исходил такой смрад, что он спрыгнул со скамейки и бросился к выходу. Он не мог здесь больше пребывать ни одной минуты. Со всего размаха он ударился во что-то мягкое и застыл на месте. Перед ним стоял гигант, покрытый густой бурой шерстью. Штукатур задрал голову и увидел на его могучих плечах не одну, а целых две головы.

— Ты кто? — спросил великан.

— Никто.

— Я уже слышал такую историю, как один пройдоха, назвавшись Никем, обвел вокруг пальца сына морского бога.

— Я тоже знаю эту историю. Только я не вижу никакого смысла в том, чтобы ты убивал меня.

Великан наклонился и обдал его таким смрадом, что Штукатур чуть не свалился с ног. Уж точно, что такое зубная щетка, он и понятия не имел.

— А почему я тебя не должен убивать?

— Какой смысл убивать того, кто сам хочет быть убитым.

— Как это?

— Я не хочу жить. И в самое ближайшее время собираюсь покончить с ней счеты. И вот на моем пути попадаешься ты и хочешь меня убить, тем самым снимая с меня тяжкий грех самоубийства.

Штукатур не мог понять, почему это чудовище отпустило его. Смерти он не боялся, он желал ее. Так что великан оказал бы ему услугу, если бы разорвал на части. Но возвращаясь домой (хотя он постоянно одергивал себя: «Нет у меня никакого дома. Это не мой дом!»), он радовался тому, что великан отпустил его живым. Потому что не мог же он незнакомую девушку оставить одну. Тем более, что ей что-то угрожало, а, может быть, продолжает до сих пор. И кроме него, ее некому защитить.

Уже вечером, когда они сели за стол, за окном внезапно потемнело.

— Это он! — испуганно прошептала девушка.

Дверь резко растворилась, и в дверном проеме показалась одна из мерзких голов чудовища.

— Воркуете, голубки! Ха-ха!

Он протянул свою мохнатую лапу и вытащил их наружу.

— Какой же ты глупый человечишко!

Великан рассмеялся.

— Ты подумал, что я такой добряк, что отпущу тебя живым. Только глупцы могут позволить себе быть добрыми. А я умный. Ты сам меня привел к ней. Что мне с тобой сделать? Раздавить тебя как червяка или разорвать на части? А может быть ты придумаешь для себя что-нибудь получше? Я готов тебя выслушать!

— Мне всё равно, — сказал Штукатур. — Я не хочу жить и давно искал смерти.

— И тебе не страшно!

— А чего же тут страшного? Кратковременная боль и затем вечный покой.

Чудовище с удивлением посмотрело на него. Разве можно не бояться смерти. Вот он такой большой и сильный и то боится смерти. А у этого жалкого червяка даже ни один мускул не дрогнул на лице. Он смотрит спокойной и в его глазах нет нисколько страха. Может быть, этот ничтожный червяк знает что-то такое, что неведомо ему? Хотя великана совершенно не интересовали всякие тонкости душевных переживаний, потому что сам он был их лишен начисто. Он опустил его возле своей огромной ноги и приподнял ступню, чтобы раздавить его. И полюбоваться на красное пятно, которое останется от этого ничтожества.

— Постой! Не делай этого! — закричала девушка, которую он держал в руке. — Я согласна стать твоей женой, если ты его отпустишь.

— А мне не нужно твоего согласия, — ухмыльнулся он. — Я никогда не спрашиваю ни у кого согласия.

«Почему она убежала от меня, тварь неблагодарная? Я подобрал ее малюткой в лесу, в сугробе, куда ее выбросила мать-пропойца. Еще немного времени, и она бы замерзла. Я привел ее к себе, у нее всё было. Я не трогал ее пальцем. Ждал, что она вырастет, всё поймет и станет мне верной женой. А она убежала от меня? Куда она бежала? К этим жалким людишкам, которые отреклись от нее и обрекли на смерть? Она вместо со мной стала бы правительницей этого необъятного лесного края. Ей бы подчинялись все звери. Почему? Я самый сильный в этих краях! Я могу ей всё дать! Разве я виноват, что в нашем роду нет женщин-великанш, и я должен брать себе в жены обычную женщину?»

Девушка опустилась на колени, сложив ладони перед лицом.

— Не убивай его! Умоляю! Он ни в чем не виноват! Это я пришла сюда. И поселилась здесь.

Великан с любопытством стал оглядывать Бухгалтера.

— Разве ты слепой? Не видишь, кто перед тобой? Слабый, совершенно беззащитный человек. Посмотри на его лицо! Ты не найдешь в нем никакой свирепости!

Голос девушки стал нежным.

— Наклонись и загляни дом! Ты же видел, какая там обстановка была раньше. Возле окна стоял стол из грубых нетёсаных досок. А теперь ты видишь настоящее произведение искусства. Стол овальной формы, белый как зимний снег, как будто он сделан из пластика. Но где Бухгалтер мог найти в лесу пластик? Он сделан из дерева. Поверхность его гладкая, как моя кожа. И вместо ножек-столбов, какие-то удивительные вензеля, так похожие на вьющееся растение. Они легкие и почти воздушные. И сам столик я могу поднять одной рукой и перенести на другое место. Только настоящий мастер может сотворить подобное чудо!

Великан оценил по достоинству столик. Еще больше ему понравился сам дом. Лишать жизни такого мастера было бы слишком расточительно. Раздавить его он всегда успеет.

— Ладно! — кивнул великан. — Я дарую ему жизнь, если он сделает мой дворец по-настоящему красивым. Ты согласен, червяк?

— Один я не справлюсь, — пробормотал Бухгалтер. — Одно дело домик, а здесь огромный дворец. Мне нужны помощники.

Двухголовый кивнул сразу обеими головами.

— За этим дело не станет. Пригоню тебе целое полчище рабов.