Год некроманта. Колесо судьбы

Где-то в пещерах восточной части Арригского хребта

Не люблю готовить. Раньше кухней в нашем убежище занимался Ури. Наверное, он смотрел на это как на раздел алхимии. Супы, жаркое, соусы… Бывшему послушнику, воспитанному при монастырской кухне, возиться с котелками было откровенно в радость. Все кипело, шкворчало, одуряюще пахло и сверкало начищенными боками. Вернувшись из Колыбели, я пару недель вообще не подходил к кухонному очагу, обходясь холодным мясом, сыром и хлебом. Да еще вином… Потом вымел осколки от бутылок и убрал подальше гору потускневшей пыльной посуды, оставив один котелок: в подземелье не очень-то посидишь без горячего. Сейчас его собратья медленно выползают по одному на свет.

Бульон, сначала легкий, прозрачный, чуть заметно золотящийся, затем наваристый, густой. Молоко с сырыми яйцами. Мелко рубленное вареное мясо. Тушеные овощи. Так и тянет запустить очередным котелком в стену! Злюсь на ледяной горный ветер, не дающий выйти наружу; на дымящий очаг; на проклятого герцога, чтоб ему гореть в аду вечно; на Деррика, не сумевшего вовремя умереть… А больше всего на себя.

Мальчишка поправляется мучительно медленно. Когда на следующий день после Йоля, когда рана, щедро залитая зельем, уже закрылась, у Деррика началось легочное кровотечение. Ярко-розовые пятна на щеках, сухое горячее дыхание… Зато кашель такой, что мокрота летит сгустками пополам с кровью, и приходится следить, чтобы мальчишка не задохнулся. Похоже, болен он был давно, а мой ритуальный нож, пробив легкое, вскрыл гнойный нарыв, и остается только гадать, к добру это или наоборот.

В комнате, где жил Ури, теперь постоянно горит жаровня с вересковыми ветками, наполняя воздух душистым ясным теплом. Охапки можжевельника, горной сосны и полыни устилают пол. В очаге на кухне постоянно греется котелок с козьим жиром. Я размешиваю его в горячем молоке, которым с ложки пою больного, втираю в сотрясающуюся от кашля грудь. Меняю влажные от пота простыни, пою отварами трав, растираю. И все сильнее злюсь. Дело не в крови и грязи — уж этим меня не напугать — раздражает, что надо заниматься глупостями, отрывая время от экспериментов. Ну какая из меня сиделка? Было бы куда проще оказать мальчишке последнее милосердие. Жил бы ты, Грель, сейчас спокойно! Сила мага вряд ли к нему вернется. Ури, почти не обладающий ею, был прирожденным алхимиком и целителем. Этот же — никчемен. Его смазливая мордашка, ставшая от болезни восковой, не стоит мизинца того, кто жил здесь раньше.

Вечерами ему становится легче. Тогда я ловлю на себе тревожный взгляд прозрачно-серебристых глаз. Говорить Деррик не может, и мне приходится угадывать, что ему нужно. Это нетрудно: за семь лет жизни у Керена я научился на лету схватывать куда более сложные желания. Он почти ничего не просит, кроме самого необходимого, просто смотрит, поспешно отводя взгляд, если наши взгляды встречаются. От моих прикосновений — вполне осторожных — вздрагивает, плотно сжимая потрескавшиеся губы, замирая, напрягаясь всем телом. Источаемый им страх будит желание наорать, ударить, схватить за плечи и вытрясти всю дрянь из души и памяти. Только вот я понимаю, что начать пришлось бы с себя. Деррик не виноват в тех воспоминаниях, что невольно будит. И потому я сдерживаюсь, молчу, продолжая все по кругу: простыни, молоко, жаровня. Горькие отвары, козий жир и опять простыни. Засыпая, Деррик начинает метаться во сне, так что постель сбивается комками. А еще он плачет. Совершенно беззвучно, просто слезы внезапно заливают щеки, и тело начинает мелко дрожать. Тогда я сажусь рядом, кладу ладонь ему на голову и думаю, как было бы славно поднять из мертвых герцога Альбана и попрактиковаться в ритуальных пытках. А потом поднять его еще раз, и еще… И уж совсем замечательно было бы добавить к Альбану моего собственного драгоценного наставника…

Через три недели после Йоля Деррик впервые садится в постели. Через неделю пытается добраться до отхожего места. А еще через неделю я ему это позволяю. Однажды вечером он тихонько выползает из комнаты, добредает до кухни и присаживается на скамеечку возле очага, обняв себя за плечи.

— Молоко сними.

От звука голоса он вздрагивает, поднимает лежащие у очага щипцы и выхватывает котелок, в котором уже до краев поднялась густая пена. Встав из кресла и прихватив край котелка полотенцем, наливаю молоко в большую глиняную кружку. Сегодня для разнообразия там вместо жира мёд. Кружка последняя. За этот месяц я разбил почти всю глиняную посуду, недобитую после смерти Ури. Тарелки, конечно, не виноваты, и у Керена я бы себе такого в жизни не позволил, но грохнуть чем-нибудь о край кухонного очага странным образом помогает.

— Спасибо.

Голос у него тихий и словно надтреснутый. Привычно пряча глаза, Деррик принимает посудину, сжимает в ладонях, будто грея об нее руки.

— Замерз?

— Ннет…

Он упорно не смотрит на меня, уставившись в кружку, словно в мире нет ничего интереснее белой, покрытой пенкой жидкости. Я молчу, продолжая растирать в ступке неподатливый корешок аира. Вместо ровных размеренных движений, как положено, пестик стучит и срывается, словно я первый раз взял его в руки. Наконец, глубоко вздохнув, Деррик решительно поднимает на меня взгляд.

— А откуда молоко?

И это первое, о чем он хочет спросить? Мне смешно. Мне так давно не было смешно, что я не сразу узнаю это чувство.

— Из подвала. Осенью я отнес туда несколько ведер и заморозил на леднике. Скоро Имболк. Овцы начнут ягниться, тогда будем пить свежее.

— Имболк? — растерянно переспрашивает Деррик?

Похоже, он еще не понял, что провел здесь больше месяца.

— Через пару недель, — подтверждаю я. — Теперь его называют день святой Бригиты. Но это все равно Имболк.

Деррик осторожно ставит кружку на устеленный шкурами пол. Опускает голову и переплетает пальцы. Я через несколько шагов слышу его тяжелое неровное дыхание. И пока он пытается унять дрожь, думаю, что можно сказать, а что — не стоит. Хотя бы пока.

— Альбан действительно мертв, — наконец отвечаю я на вопрос, который он никак не задаст. — Охотничий домик сгорел на следующий день. На пепелище нашли только кости. Насколько мне известно — тебя никто не ищет. Поправишься — и можешь идти.

— Куда? — все так же растерянно спрашивает он.

А вот это хороший вопрос. Потому что за месяц с лишним я успел кое-что узнать, чем не спешу поделиться с мальчишкой. Так что просто пожимаю плечами, не отрываясь от ступки.

— Правда, можно? Просто уйти? — по-детски доверчиво спрашивает он.

Я киваю. Корешок стерт в труху. В ступке тончайшая мука, а я все работаю пестиком. Мальчишка слишком слаб. Потом. Конечно, я ему скажу. Но не сейчас. Иначе все мои усилия снова рухнут в бездну горячки. Деррик облегченно выдыхает и робко улыбается. Такую улыбку можно вспоминать на Суде, когда спросят, что хорошего ты сделал в земной жизни. Только сомневаюсь, что я ее заслужил. Тщательно пересыпаю светло-бурый, резко пахнущий порошок из ступки в деревянную коробочку. Мне некогда смотреть на Деррика. И так запустил дела, пока занимался этим… Встаю из кресла. Ставлю коробочку с порошком на самую высокую полку, медленно и неторопливо, чтобы подольше не поворачиваться. Дожидаюсь, пока мальчишка выскользнет из кухни. И от души запускаю каменной ступкой в стену, так что осколки разлетаются по всей кухне.

Дни Деррик по-прежнему проводит в постели или на кухне, у очага. Забирается с ногами в мое кресло, сворачиваясь клубком, и часами смотрит на огонь. Иногда мне кажется, что он дремлет, но подходя, чтобы помешать очередное варево, убеждаюсь — глаза открыты. К лаборатории даже не приближается, а когда кто-то из близнецов втаскивает на кухню охапку дров, бледнеет и вжимается в кресло. Вечером, после дня с ретортами, колбами и перегонным кубом, меня встречают горячее вино с имбирем и внимательный взгляд. Он никогда не заговаривает первым. Он никогда не оказывается рядом, если я не в духе. И он всегда исчезает чуть раньше, чем я устану от его молчаливого присутствия. Страх и боль — хорошие учителя. Я и сам так умел когда-то, но основательно подзабыл науку быть незаметным. При первом же разговоре ему были запрещены любые вопросы о моем имени, прошлом, занятиях и месте, где я живу. Хватит с него и прозвища. Но совсем без вопросов не получается. Это не яростная любознательность Ури, который впитывал любые знания как губка, но мальчишка не глуп. А я слишком давно не разговаривал ни с кем, кроме собственных кошмаров, близнецов-умертвий и лабораторного материала.

— Откуда ты берешь еду?

Сегодня работа удалась, я спокоен и благодушен. На кухне умертвие чистит очаг, второе скоблит стол, полки, каменный пол, и мы сидим в моей комнате: я на кровати, а Деррик, конечно же, у камина. Кутается в пестрый шерстяной плед, глаза нехорошо блестят.

— Здесь неподалеку деревня. Мили четыре. Крестьяне считают, что в этих местах живут фейри, и для них положено оставлять приношения. А вот тревожить Древний народ нельзя, так что мало кто сюда ходит.

Деррик тихо смеется.

— И они в это верят? Правда?

Я пожимаю плечами.

— Посмотри на стену. Вон туда, над дверью.

Деррик поворачивает голову, и его глаза округляются. Коллекцию черепов он, конечно, видел уже не раз, но вряд ли присматривался.

— Это… не человек?

С человеческим череп не перепутаешь и спьяну. Особенно если разглядеть клыки и глазные впадины. Да и побольше человеческого он раза в полтора. Именно с него я начал свое собрание.

— Это боллахан. Бывший хозяин моих пещер. Не самое добродушное создание на свете. Полагаю, до моего появления у местного люда частенько пропадали дети, не говоря уж о козах и овцах. Живой боллахан легко меняет внешность, может прикинуться кем угодно, чтобы заманить жертву. Этот вот изображал монаха-отшельника.

С минуту Деррик молчит, сосредоточенно разглядывая клыкастые останки. Пещеры, за которые мы повздорили с боллаханом, оказались очень удобными. А мне, откровенно говоря, было все равно: боллахан или монах. Впрочем, вру. Боллахана я просто убил. Церковник бы так легко не отделался.

— А крестьяне знают, что у пещер новый хозяин?

— Сомневаюсь. Да и вряд ли чернокнижник для них лучше чудовища. Но пока крестьяне считают, что здесь живет нечисть, которую можно умаслить едой, никто не вызовет инквизицию. К нечисти и фейри горцы привыкли. Время от времени оставляют на камне возле пещер молоко, яйца и лепешки. Иногда мед, сыр, копченое мясо. Как повезет.

— А настоящих фейри здесь нет?

— Боллахан тоже был настоящий. Ты говоришь о Дивных? Прекрасные дамы и господа, что танцуют на лужайках в свете полной луны?

Деррик завороженно кивает. Надо же. Действительно, сущий мальчишка. До сих пор верит в красивые сказки. Сколько ему, девятнадцать? Я в его возрасте уже четыре года был учеником Керена. А первую жертву убил тремя годами раньше. И отнюдь не в помрачении рассудка, как Деррик. Такой роскоши мне наставник никогда бы не позволил.

— Дивные живут в холмах-сидах, а мое убежище в горах. Здесь разве что тролли попадаются да фейри-одиночки. Из тех, что ни с кем не ладят. Люди для них — пища. Или игрушка, если не повезет. Так что без меня из пещер ни ногой. Да и нечего тебе снаружи делать, пока так кашляешь.

— А… почему без тебя?

— Я уезжаю. На несколько дней.

В глазах Деррика вспыхивает страх. Ничего, переживет. Я к нему в няньки не нанимался. И так не знаю, что делать с хлопотным приобретением. Снова вспыхивает злость, и я жду вопросов или просьб, чтобы оборвать порезче, но Деррик покорно молчит, привычно уставившись в кружку с молоком. Я ловлю себя на том, что уже давно не разбил ни единой посудины. И почему-то смягчаюсь.

— Ты знаешь, что такое стрига?

Мальчишка мотает головой, не поднимая глаз. Хрупкие изящные плечи, серебряный отлив волос. Даже так, спрятав лицо, он совершенно не похож на Ури: в каждом движении Деррика сквозит порода, до которой мне — наследнику шестнадцати поколений рыцарей — недостижимо далеко. Уж не было ли у него самого в роду крови фейри?

— Нечисть. Душа, оставшаяся на земле после смерти тела. Стрига охотится на маленьких детей, пьет у них кровь во сне. Но может и взрослым закусить, если тот слаб. Один богатый человек на побережье Молля уверен, что к его ребенку приходит стрига. Не знаю, правда, что ей делать в Молле, эта нечисть водится далеко отсюда. Но почему бы и нет?

— Молль? Это же так далеко…

— Не для меня. Вспомни, я тебя сюда из столицы тоже не месяц вез. Имболк послезавтра. Если все будет в порядке, как раз вернусь. Но если задержусь — тоже не страшно.

Деррик молчит, но на языке у него наверняка вертится вопрос, что будет, если я не вернусь. А я удивляюсь, с чего мне в голову взбрело посвящать его в свои дела.

— Близнецов я запру. Еды в кладовой на месяц, не меньше. Дрова, вода — все есть.

Я что, оправдываюсь? Этого еще не хватало. И какого проклятого он молчит? Словно отвечая на мои мысли, Деррик поднимает голову. В светло-серых глазах только спокойствие, даже странно.

— Как скажешь, Ворон. А можно мне за тебя молиться?

Так и поперхнуться недолго… Глоток вина вдруг становится плотным, я с трудом проталкиваю его в горло.

— Лучше не надо. Я не слишком лажу с твоим богом, не стоит лишний раз напоминать ему о моем существовании…