Быть тварью

Пролог

… Хотя при вызове было сказано: «Взрыв в Заречье, на Грушевой аллее», никаких признаков взрыва не было заметно ни в самом Заречье, ни даже на Грушевой аллее. Ни языков пламени над деревьями, ни дыма, ничего, что нарушало бы почти пасторальный облик местности, кроме, разумеется, подъехавшего раньше полосатого как шмель полицейского паровика да санитарного фургона. Паровик мог развивать приличную скорость, миль 15, а то и 20 в час, и очень был полезен пригородной полиции, но и ОТК, и Бюро по борьбе с терроризмом и анархизмом предпочитали передвигаться по старинке, в запряженных рысаками экипажах. Паровик уж слишком долго разводил пары, а держать его под парами сутки напролет не имело смысла: и ОТК, и ББ выезжало на вызовы куда реже, чем полиция. Бэбешники, кстати, уже были здесь, они, собственно, команду ОТК и вызвали. Их дежурный экипаж стоял рядом с паровиком у ворот ничем не примечательной виллы, типичной для Заречья виллы средней руки, окруженной, как писали в рекламках агенты по недвижимости, «естественным парком». На деле Заречье и парк представлял собой остатки рощи, в которой расчистили места для постройки домов и нескольких улиц, а все остальное оставили в исходном беспорядке. И если на большинстве здешних вилл хозяева озаботились расчисткой участков от сорного подлеска и насаждением цветников, то на окраинной Грушевой аллее почти все участки были запущенны. Часть вилл, скорее всего, и вовсе были сейчас нежилыми. Вилла «Белладонна» если чем и выделялась, так только тем, что ее ворота, судя по всему, часто открывались, чтобы впускать конные экипажи.

— Гадюшник какой-то, — определил майор Альсион, выпрыгивая от экипажа и здороваясь с поджидающим у ворот полицейским офицером. — Это не здесь в позапрошлом году накрыли притон с оргиями в мифологическом стиле?

— Через два дома, — ответил полицейский, махнув куда-то в сторону. — После той истории эта аллея вообще начала пустеть. Кому охота жить в месте с дурной славой.

— А что тут за взрыв? — спросил Альсион, принюхиваясь. — Порохом вроде не пахнет, разрушений не видно…

— Был взрыв, — сказал полицейский. — Звук был слышен миль на десять. Над домом появился столб белого дыма, по утверждениям некоторых очевидцев, закрученный в узкую спираль. Двое очевидцев говорят, что перед тем, как появился дым, над этим местом видели луч очень яркого света, направленный в небо.

— Да? — проговорил Альсион, оглядываясь. — Похоже, это действительно — наши клиенты.

— Вероятно, — меланхолично согласился полицейский.

После того, как он передал дело ББ, взрыв его более не касался. Его дело было обеспечивать порядок за пределами виллы. Он и обеспечивал: его люди убрали всех зевак с аллеи, прошли по окрестным участкам в поисках чего-нибудь подозрительного, вели опрос свидетелей. То, что сейчас происходило на вилле «Белладонна», его не касалось. Во всяком случае, пока.

Командир группы ББ ожидал на крыльце какой-то вялый и посеревший, и прибывшие ОТКашники сразу поняли: все плохо. Очень плохо.

— Ваши, — сказал он без всяких приветствий. — В комнате четыре трупа. В другой комнате ребенок, похоже, при смерти. Там сейчас медики. В подвале пять подростков, живые, но перепуганные. За домом колодец… — он махнул, и сразу стало ясно: вот именно в колодце и есть самое плохое.

Альсион, оставив команду перед крыльцом, сходил посмотреть на колодец. Вернулся с совершенно белым лицом.

— Показывай трупы.

Бэбешник качнул головой, следуй, мол, за мной, и пошел внутрь дома. Альсион последовал за ним.

Один из оставшихся ОТКашников, лейтенант Лоссе, сделал пару шагов в сторону, интересуясь, что там за домом. Вытянул шею, разглядывая, что там вынимают из колодца бэбешники; не поверил глазам, подался вперед и тут же, не справившись с тошнотой, выплеснул под ноги свой завтрак. Остальным из команды сразу как-то расхотелось разглядывать колодец.

— Расчлененка, — тихо проговорил Лоссе, возвращаясь к остальным. — Много.

Переспрашивать, сколько «много», тоже не хотелось. Лоссе, конечно, в ОТК был недавно, как и Гайал, но вряд ли он отличался повышенной впечатлительностью. Так что Гайал решил ограничиться пока тем, что слушал, как за углом негромко переговариваются бэбешники, укладывая в мешки ужасный груз.

— А ведь убийца был один… — проговорил Альцион, выходя из дома. — Не знаю, от чего погиб мальчик, но взрослые были убиты явно раньше, чем что-то успели сообразить и что-то предпринять. Сначала тот, что лежит посередине, потом — у окна, потом третий.

— И ощущение такое, что убийца был невысок ростом…— добавил бэбешник.

— … как этот мальчик, что лежит поверх первого трупа…

— …а потом взорвалась та штуковина на постаменте. — завершил бэбешник.

— Похоже на то, — заключил Альсион. Он посмотрел на своих подчиненных. — Лоссе, Гайал, возьмите в «шмеле» пакеты и начинайте упаковывать осколки устройства.

Лоссе сходил к паровичку за пакетами, и оба лейтенанта занялись делом.

В просторной комнате, где по замыслу строителей виллы должна была бы быть гостиная, не было ни мягких диванов, ни картин на стене, ни даже приличных обоев. Пол неведомые мастера застелили практичным линолеумом, стены примерно до высоты человеческого роста обили прорезиненной тканью. Посреди комнаты, ближе к широкому окну на веранду, находился алюминиевый постамент с выгравированными магическими знаками. На постаменте еще оставалась какая-то искореженная арматура, но было очевидно, что сам прибор уже не подлежит ремонту. От постамента к двери на веранду положили длинную мраморную плиту вроде тех, что идут на прозекторские столы, с постамента к полосе вел лоток из толстой жести, а с противоположной к постаменту была прислонена сбитая из досок лесенка в три ступени. Нетрудно было сообразить, что кому-то предстояло на постамент всходить, а чему-то — с постамента съезжать. В сочетании с магическими знаками на постаменте эти соображения приводили к неутешительным выводам. Особенно, если учесть, что из окна открывался прекрасный вид на декоративный колодец, облицованный диким камнем. Тот самый колодец.

По всем приметам постамент с неведомым прибором был самым настоящим алтарем. А то, что жертвы на нем приносились человеческие, — сомнений не вызывало.

Сегодня же все пошло не так, как рассчитывали. Поперек мраморной дорожки лежал мужчина в клеенчатом фартуке поверх довольно неопрятного костюма. Лицо его было смято. Как будто его лицом пытались сваю забивать, вот у него было какое лицо. Поверх этого тела, косо его пересекая, навзничь лежал мальчик в серенькой униформе какого-то из муниципальных приютов. Мальчик был мертв, но что его убило — было непонятно. Видимых повреждений не было.

Второй мужчина, тоже в сомнительного качества костюме и клеенчатом фартуке, словно сидел в углу окна, застряв в раме. Стекло за его спиной было выдавлено, а причиной смерти послужил, похоже, воткнутый в шею жестяной совок, обычный совок, каким мусор подгребают.

Третий труп лежал в углу. Костюм у него был вполне приличный, и фартука не было. А голову ему свернули под таким углом, что становилось ясно: не жилец. И с рукой что-то неправильное происходило: не может человеческая рука гнуться в этих местах.

И все это обильно присыпано осколками янтарина: яркими желтыми и оранжевыми полупрозрачными осколками, в которых так весело и празднично отражалось и преломлялось утреннее солнце. Судя по форме осколков, они в целом состоянии должны были составлять нечто вроде короткой трубы овального сечения, установленного на постаменте. По идее, кто-то небольшого роста мог взойти на постамент, пройти сквозь трубу и съехать по желобу. Мальчику, который сейчас лежал поверх неопрятного мужика, и голову не пришлось бы нагибать.

Лоссе сгребал янтарин в мешки с пола, Гайал собирал осколки с трупов, другие тоже занимались каждый своим делом. В соседней комнате шушукались медики, потом по коридору пронесли носилки. Гайал глянул мельком: бледное до синевы личико с закрытыми глазами, в растрепанной шевелюре проплешины от выдранных клочьев волос… Но по крайней мере, пока живой. Мертвому бы лицо прикрыли.

Когда янтарин был весь собран, Гайал и Лоссе вынесли мешки за калитку к повозке и остались перекурить. Сели на траву у заборчика, под невысокими деревьями и задымили, рассматривая суету вокруг. Разговаривать не было желания.

Дело было очень нехорошим.

То, что в Столице пропадают дети, в ОТК стало известно буквально на днях. Нет, конечно, в большом городе постоянно пропадают и дети, и взрослые, особенно бедные, беспризорные и безнадзорные, — но вот так странно дети еще не пропадали. У генерала Гиеди пропал двенадцатилетний сын: пошел в парк испытывать модель яхты в пруду — и исчез. Ни яхты, ни мальчика, а глубина пруда от силы по пояс; утонуть в нем, конечно, при большом стечении несчастливых случайностей можно, но вот не найти утопленника — нельзя. Украли? В квартире великосветской куртизанки покончил с собой Внук Императора. Даму по такому чрезвычайному случаю арестовали, ее малолетних детей отправили в приют. Когда выяснили, что куртизанка в смерти высокородного наркомана и игрока не виновна, даму выпустили, но в приюте ее детей не оказалось: перевели по ошибке с группой других детей в какой-то другой приют. В какой? По указанному адресу никакого приюта не нашлось, а из столичных приютов, как обнаружилось при проверке, забрали туда около полусотни детей: большей частью мальчики, в хорошем физическом состоянии, крепкие и здоровые. Куда забрали?

Похоже, что сюда. Вон генерал Гиеди — краше в гроб кладут, в руках у него шапочка, найденная в подвале, а мальчик где? А мальчик, вероятно, там, в колодце, в мешанине растерзанной в клочья плоти и более-менее целых детских тел.

Из садика на улицу вышел Альсион, хмуро посмотрел на отдыхающих подчиненных:

— А, вот вы где… Хватит валяться, идите помогите Боарду.

Гайал попробовал качнуться вперед, чтобы оторвать спину от штакетника, на который опирался, — и не смог. Тело не слушалось. Он оперся рукой о пыльную траву и попробовал встать, но рука, как будто не своя, согнулась в локте, и он повалился в сторону.

— Лоссе, что с тобой? — Услышал он над собой встревоженный голос Альсиона. — Гайал!

Плохо дело, подумал Гайал. Тогда он еще и не знал, насколько плохо. Лоссе умер через три дня. Его тело заживо разлагалось, и милосерднее было его пристрелить, но врачи, не понимающие, с чем столкнулись, пытались как-то остановить процесс и глушили его боль наркотиками.

Гайалу повезло больше, намного больше: он был жив и боли не испытывал. Его парализовало, но руками он худо-бедно мог еще двигать. Вот странно, да: осколки он собирал руками, а парализовало ноги. И именно в осколках янтарина было дело: те, кто надолго задерживался в комнате, те больше и пострадали. Меньше, чем Лоссе с Гайалом, но что-то вроде отравления разной степени тяжести было у всех, кто побывал в комнате и рядом с мешками с янтарином. Тех, кто в комнату не входил и рядом с мешками не отирался, не зацепило, если, конечно, не считать тех двоих, что видели столб света над виллой; эти ослепли.

Впрочем, так ли уж хочется думать, что тебе повезло, если тебе двадцать два, ты лежишь в постели и не в состоянии даже ложку поднести ко рту, потому что непослушная рука если не роняет ложку, то норовит унести ее куда-то к уху. Вот и Гайал лежал, уставясь в беленый потолок палаты, и хоронил в мыслях карьеру, жизнь и надежды своей небогатой семьи. Теперь он матери не опора, а обуза. Теперь вся жизнь пройдет в считании мух на потолке и ожидании смерти. Этими руками и самоубийства как следует не устроишь.

Из каких-то соображений в госпитале Гайала поместили в отдельную палату, так что даже словом перекинуться было не с кем. По утрам появлялся врач, бодрый, энергичный, веселый. Осматривал больного, уверял его, что дело идет на поправку, и скоро Гайал танцевать будет. Гайал ему не верил. Изредка заходила чопорная сестра милосердия, без лишних разговоров выполняла назначенные процедуры и исчезала. Примерно раз в час заглядывал дюжий дядька-санитар: проверял, не надо ли чего, а если время подходило, кормил Гайала с ложечки, помогал облегчиться или мыл. С ним тоже задушевных бесед не получалось, потому что санитар отделывался чаще всего междометиями. Вот и оставалось прислушиваться к происходящему в коридоре и предаваться тоске.

В коридоре по большей части было тихо: медперсонал обычно ходил в туфлях на бесшумной резиновой подошве, пациенты шаркали тапками. Разговоры велись вполголоса, так что Гайалу приходилось о смысле речей наполовину догадываться, а если кто и повышал голос, так на него сразу шикали. Поэтому детский крик и топот по коридору были как глоток чистого воздуха: кто-то кричал и кто-то бегал — жизнь!

Гайал и сам закричал:

— Эй, эй, беги сюда!

Дверь распахнулась, в палату ворвалась щуплая фигурка в пижамке и с разбегу скользнула под кровать. Под кроватью было тесно, взрослый бы не поместился, а подростку в самый раз.

— В чем дело? — властно спросил Гайал появившегося в дверях санитара.

— Они меня в смирительную рубашку закатать хотят! — пожаловался голос из-под кровати.

— Ребенка? В смирительную рубашку? — рассердился Гайал. — Позовите врача, живо!

Санитар скорее всего был из бывших солдат, потому что на него командный голос подействовал, он исчез и вскоре появился с улыбчивым доктором, который, впрочем, сейчас не улыбался. Он строго посмотрел на пациента и спросил:

— В чем дело?

— Запаковывать детей в смирительные рубашки — мерзко, — сообщил ему Гайал.

— Вот как? — поднял брови доктор. — Значит, пусть ребенок в припадке крушит мебель и наносит себе увечья?

— Пусть, — с ненавистью к доктору выдохнул Гайал.

— Да! — подтвердил голос из-под кровати.

— Глупышка, — сказал доктор, обращаясь в пространство, — ты же в самом деле можешь изувечить себя во время припадка.

— Пусть! — решительно ответил голос из-под кровати.

— Ладно, — неожиданно сказал доктор. — Но если ты будешь биться головой в стену, мы тебя выловим и все-таки свяжем. Голова тебе в жизни еще пригодится. Хотя бы шляпу на ней носить.

Когда доктор с санитаром вышли, Гайал сказал:

— Вылазь, будем знакомиться.

Ребенок выполз из-под кровати и сел на коврик.

Цветастая пижамка, бритая голова, знакомое лицо.

— Я тебя видел, — сказал Гайал. — тебя на носилках несли.

— С вашего места не видно, даже если дверь в коридор открыта, — резонно возразил ребенок.

— Не здесь, — объяснил Гайал. — Там, где тебя нашли.

— А это вы нас освобождали?

— Если быть занудой, то нет. Сначала у вас там что-то взорвалось. Потом приехала полиция. Потом мы.

— А я не помню. Подвал помню, а что было потом — не помню. Это меня, наверное, при взрыве ударило. И теперь у меня от этого припадки. А вы кто? Меня зовут Квилли.

— А я лейтенант Гайал.

— Очень приятно познакомиться, господин лейтенант, — голос Квилли был серьезен. — А вас ранили, да?

— Нет, — сказал Гайал. — Там в доме какая-то отрава была. Отравился я.

— У меня, наверное, тоже отравление, — проговорил Квилли задумчиво. — Врач про удар по голове врет, наверное. От удара по голове могут быть припадки?

— Вообще-то возможно, — осторожно сказал Гайал.

— Ха!

В этом «Ха!» было столько скепсиса, что хватило бы на трех взрослых человек.

— Вот что бы мне такое придумать, — задумался Квилли, — чтоб по время припадка головой не биться? В рубашку мне не хочется…

— А ты себя во время приступа способен контролировать? — спросил Гайал.

— Немного да. Но мне жутко хочется двигаться, а если сдерживать себя, то я последние мозги теряю. И бьюсь тогда чем попало. И головой тоже.

— Двигаться? — переспросил Гайал. — Так двигайся, не сдерживайся.

Ребенок и так сидел неспокойно, покачиваясь и подергиваясь, теперь же просто на ноги вскочил.

— Бегать нельзя, это же больница, — напомнил Квилли.

— Танцуй. Зарядку делай. Физкультурные упражнения, — подсказал Гайал.

— Ага, — Квилли задвигался из стороны в сторону, изображая что-то танцевальное, но сказал озабоченно: — Танцам меня учили, но они слишком медленные.

— Кто тебя заставляет танцевать по правилам? Представь, что ты дикарь, и танцуй дикарский танец! А я буду бить в тамтам, — предложил Гайал и стал прихлопывать ладонями по простыне. Руки плохо слушались, но двигались же, и причудливо дергалась фигурка Квилли в каком-то причудливом, совершенно нецивилизованном танце. Теперь, когда телу разрешили двигаться так, как хотелось, вместо дикого, нарастающего судорожного напряжения пошло расслабление, и когда Квилли с сияющими глазами повалился на коврик перед кроватью, он был совершенно счастлив:

— Не хочется дергаться! И судорог нету!

Гайал, которого надолго не хватило с его «тамтамом», тоже был утомлен, но счастлив: он не один, у него появился друг. Что с того, что другу всего одиннадцать лет.

— Эй, ты что, собрался спать на моем коврике? — строго спросил он, увидев, что Квилли зевает. — Иди к себе, ложись в постель.

— А можно, я у тебя буду спать? — Квилли зевнул. — У тебя кровать широкая, мы поместимся.

— Не выдумывай, — Гайал вовсе не хотел, чтобы к нему в постель залезал ребенок. И дело было даже не в том, что ребенок был беспокойный и дерганный, а в том, что Гайалу и самому в этой постели лежать было неприятно. Нет, за ним достаточно хорошо ухаживали, и по уши в дерьме он не лежал, но все же тело свое он не контролировал. Так-то все чинно-благородно прикрыто одеялом, а вот что под одеялом, Гайалу и видеть не хотелось. Вонь и ничего хорошего.

Однако Квилли сбегал куда-то за своим одеялом и примостился поверх гайалова одеяла куда-то под бок. И не сгонишь его непослушными руками, а сердитых увещеваний Квилли было недостаточно: уткнулся головенкой в плечо Гайалу и засопел. Во сне он подергивался, а потом вцепился в гайаловы волосы, и начал их вырывать. Тогда Гайал сообразил, почему Квилли обрили, и следующее упражнение для его рук состояло в том, чтобы высвободить волосы из цепких детских пальцев.

Пришел санитар, посмотрел на получившуюся парочку, сходил за сестрой. Сестра пришла, тоже посмотрела, привела врача. Врач посмотрел, подумал, и тихо велел принести в палату вторую койку. Стараясь не шуметь, ее установили, заслали, потом санитар осторожно переложил ребенка на другую постель, принес зеленую ширму, отгородил Квилли и занялся Гайалом.

И зажили Гайал с Квилли по своему собственному режиму, спали когда спалось, ели когда кормили и танцевали дикарские танцы каждый на свой манер. У Гайала от биения в «тамтам» болели руки. Врач счел это хорошим признаком: «Вот не болели бы — тогда совсем плохо было бы. Вы практикуйтесь, практикуйтесь». Помимо танцев, играли в «кошачью колыбельку» — путали друг у друга на пальцах веревочку. Такое упражнение было полезно обоим, уверял врач. Ну а почему ж ему не верить?

Вот когда друзья сосредоточенно играли в веревочки, простучали по коридору острые каблучки, дверь палаты отворилась, и появилось прекрасное видение. Шелестя пурпурными шелками, видение застыло на пороге, ахнуло и бросилось целовать ребенка.

— Квилли-тилли-дилли!

Слезы, вздохи, восторженное попискивание Квилли: «Мамочка!»…

Гайал неловко снял с пальцев веревочки и отложил в сторону. И не уйдешь ведь никуда. Впрочем, все равно: женщина не обращала внимания ни на нечаянного свидетеля.

— Меня не пускали, — шептала она, прижимая к себе ребенка. — Молчали, не говорили, что с тобой. Я им твердила: с мамой Квилли будет легче! Квилли, правда? А теперь я наконец своего добилась, я тебя забираю из этой жуткой дыры, мое несчастное дитя.

— А Гайал? — всхлипнуло несчастное дитя.

— Что? — не поняла мать.

— Гайалу будет плохо одному.

Женщина выпрямилась и строго посмотрела на Гайала. Он уже понял, с кем имеет дело. Мамой Квилли оказалась та самая госпожа Камелия, великосветская куртизанка, у которой во врагинях оказалась герцогиня Садалмелик, у которой, в свою очередь, имелся любящий брат — министр внутренних дел, который, в свою очередь не счел для себя зазорным дать пинка некоторым высокопоставленным лицам и заодно продемонстрировать стране «честность и неподкупность полиции, которая не взирая на лица» арестовала госпожу Камелию аж на целых двенадцать часов. Какая-нибудь дамочка попроще в той же самой ситуации провела бы в каталажке пару месяцев, но не эта. Вот с детишками нехорошо получилось.

— Это Гайал, — тихо сказал Квилли.

Гайал со стыдом ощутил, как выглядит: давно не бритый, вонючий и беспомощный настолько, что даже поесть сам не может. Провалиться бы на месте, только б эта прекрасная женщина его так пристально не разглядывала.

— Что с вами? — спросила госпожа Камелия.

— Парализовало, — признался Гайал. — Там же, — он бросил взгляд на Квилли.

Женщина поняла, что он хотел сказать.

— У вас есть родственники?

— Не в Столице. Мать и сестра живут в Малапо.

— Ладно, — сказала госпожа Камелия, поразмыслив и что-то для себя решив. — Вас я забираю тоже. Квилли, за мной!

И она унеслась, оставив за собой, как напоминание, запах дорогих духов и, казалось, все еще затихающее шуршание шелков.

Вскоре пришел оглушенный визитом дамы врач и сказал, нервно потирая шею:

— Вас переселят завтра.

— Куда???

— Увидите. А и в самом деле, что вам здесь торчать? Медицина все равно помочь вам бессильна. Тренируйтесь. Разрабатывайте мускулы.

Смешно сказать, но за пару дней дружбы с Квилли Гайал привык к ребенку так, что, оставшись один, затосковал. Никто не играл с ним веревочку, никто не будил среди ночи, потому что жутко захотелось поплясать, никто не рассказывал ему, широко раскрыв глаза, страшилки про черный гроб и черную руку. Утро тянулось долго, и в конце концов Гайалу показалось, что все о нем забыли. Нет, и врач заходил, и сестра, и санитар, но вот никаких действий по переселению не предпринималось. К полудню Гайал уверился в том, что никакой надежды на то, что он снова увидит Квилли, не осталось, и начал придумывать годные способы самоубийства.

Но в первом часу дня вошел санитар и быстро собрал небогатый багаж Гайала в бумажный мешок. Потом широко распахнул двери в палату, открыв для этого и вторую створку, и другой санитар вкатил кресло на колесиках. Гайала переместили в кресло, причем от смены позы у него тут же начало болеть где-то между шеей и лопатками. «Болит — это хорошо», — оптимистично заверил его будто невзначай оказавшийся рядом врач. В общем-то Гайал был с ним согласен, но предпочел бы, чтобы болело не так остро. Впрочем, минут через десять он притерпелся.

Его провезли по коридору, осторожно спустили по пандусу сперва на первый этаж, потом во двор, под мелкий теплый дождик, и Гайал вздохнул полной грудью, поняв наконец, какой жуткой вонью был воздух в палате. От глубокого вдоха боль в спине усилилась, но Гайалу теперь все было нипочем: он завертел головой, пытаясь увидеть как можно больше. Смотреть, правда, особо было не на что: двор как двор, какие-то служебные постройки, несколько деревьев, немного людей, занятых своими делами. Но после того, как Гайал уже привык к мысли, что его оставшиеся дни пройдут в душной комнате, вид этого двора внушал надежду на то, что еще не все кончено.

Кресло погрузили в специальную карету, приспособленную как раз для таких случаев, закрепили, чтобы зря не каталось, санитар сел на откидное сиденье рядом и крикнул кучеру: «Давай трогай!». Щелкнул кнут, карета покатилась, зацокали лошадиные копыта по мостовой… Гайал жадно смотрел на проплывающий за окошками город. Он раньше и не догадывался, как этот город прекрасен. А какие прекрасные в этом городе женщины! Гайал был готов влюбиться во всех подряд.

В фешенебельном районе, где раньше Гайал бывал разве что для того, чтобы поглядеть на гнездышки великосветских куртизанок и артистической богемы (самому Гайалу было не по чину и не по деньгам вращаться в таких кругах), карета свернула в хозяйственный проезд, который вел в глубину квартала. Здесь, в отличие от роскошной улицы, велась жизнь попроще: конюшни, каретные дворы, прачечные, и конечно, здесь же жили те, кто обслуживал шикарные особняки, которые выходили к хозяйственному проезду задами своих садов.

Дом, около которого карета наконец остановилась, снаружи был похож на жилище какого-нибудь дворецкого или другого представителя высшего слоя прислуги: в первом этаже квартира хозяина, во втором этаже и в подвале около кухни — комнатки, которые снимала прислуга рангом пониже. Таких домиков в проезде было несколько.

Однако, когда кресло Гайала подняли на крылечко и вкатили в дом, сразу стало понятно, что никаким дворецким тут и не пахнет. В домике были заметны следы поспешного переезда: в полуоткрытую дверь одной из комнат Гайал заметил небрежно сваленную там мебель, явно только что перенесенную из другой комнаты, куда Гайала завезли. Эта пустая комната производила скорее печальное впечатление, как и все комнаты, из которых вытаскивают всю мебель и становятся видны обои, на которых выгоревшие и невыгоревшие пятна все равно раскрывают тайну, что и где стояло. Окна явно были свежевымыты, а пол помыт так и вовсе не больше четверти часа назад и еще не успел высохнуть. На потолке висела лампа, с абажура которой забыли стереть пыль. И еще в комнате был Квилли, который заплясал от радости, увидев Гайала. На лбу у Квилли была свежая ссадина: похоже, очередной приступ не прошел для него бесследно. Но сейчас Квилли был в восторге:

— Мы будем здесь жить! — Он схватился за кресло и выкатил его на маленькую террасу, выходящую в сад. На террасу, собственно, все кресло было не в состоянии выкатиться, ноги Гайала уперлись в деревянное ограждение, а кресло прочно перекрыло дверь, так что сам Квилли на террасу выбирался через окно. — Здорово, да? Здесь раньше жила бабушкина няня. Но она умерла три месяца назад. Здесь собирались сделать ремонт, но решили отложить до лета. Ну а теперь ремонт сделают специально для нас. Мы же выдержим пару недель в ремонте, правда? — Квилли заглянул в глаза Гайалу.

Гайал повернул голову и посмотрел в створку распахнутого окна, где отражалось происходящее в комнате. Туда как раз заносили в сложенном виде его кровать. Но Гайал и без кровати был согласен оставаться здесь: тут Квилли, сад, цветы, воздух… И надежда, что он не вечно будет прикован к постели.

Глава 1

Когда Гайал думал о Котловине, он представлял ее в виде сковородки, помятой такой железной сковородки, которую давно пора отрихтовать, да вот руки не доходят.

Карты Восточной территории сочинялись картографами чуть ли не в стиле средневековых, разве что надписей «здесь живут драконы» не было. С западной окраиной вроде бы все было в порядке: тут были железнодорожные пути, связывающие Провал и прииски, городки и поселки, большей частью скопившиеся около Провала и приисков, а вот дальше на восток… дальше на восток простиралось огромное белое пятно, более менее определенно ограниченное с юга и юго-востока Восточным Таласом, с востока — головокружительными вершинами Ашшаля, перед которыми хваленый хребет Унук-Ахайя выглядел бледненько, так как Ашшаль не подпускал к себе даже знаменитых таласских скалолазов. На севере Ашшаль был не столь высок и головокружителен, но лежащие прямо у его подножия болотистые тундры тоже превращали его в неприступные горы. Получалось, Восточная территория представляла собой обширное, диаметром более тысячи миль, белое пятно, окруженное отвесными скалами. Сковородка, одним словом. Котловина, как говорили старожилы. Або называли ее Ах’хосси’отт, что переводилось как «великий цинот». Цинотами, от сатохского слова си’отт, в Котловине называли карстовые колодцы.

Самые лучшие карты были у Территориальной железнодорожной компании. Последние года три компанию ими снабжал некто Асьян. Личность эта, судя по тому, что слышал о нем Гайал, была слегка таинственная и никому, даже руководству ТЖК, якобы неизвестная. Связь с ТЖК Асьян держал через старожилов, а сам, похоже, большую часть года жил у або. В «Географическом вестнике» порой появлялись очерки о туземных нравах, подписанные «доктор Асьян». Было бы неплохо пообщаться с этим самым доктором, который явно знал о Котловине больше, чем многие другие. Девяносто процентов того, что знал Гайал о Котловине, он знал из очерков Асьяна в «Географическом вестнике». Интересные факты о географии Новых Провинций и быте аборигенов. Немного старомодный, как иногда говорят, «книжный» язык. Малоэмоциональная, но не сухая манера изложения. Впечатление об авторе, как о человеке зрелого возраста, довольно эрудированном и много в жизни повидавшем.

Была только небольшая проблема.

Среди имперских докторов Асьянов, как медицинских, так и всяких прочих наук докторов, ни одного Асьяна, затерявшегося на Восточной территории, не было. Это Гайал выяснил еще перед тем, как прибыл в Котловину. Даже располагая столь скудными сведениями об Асьяне, Гайал предполагал, что тот вряд ли работает на Императорскую Академию Наук. Карты были уж очень толковыми. Скорее всего, Асьян был агентом какой-то из военных служб Империи. Вряд ли от министерства охраны короны, ибо министерство охраны короны получало карты от ТЖК. У Гайала было смутное подозрение, что Асьян работает на Силы Самообороны Таласа. Тогда то, что в самую первую очередь карты от Асьяна получала ТЖК, получало логичное объяснение: среди инженеров и администраторов этой компании было много таласар.

Впрочем, какая бы из имперских служб ни платила жалование Асьяну, у Гайала были его карты, и что немаловажно, пояснительная записка к картам. Записка нравилась Гайялу даже больше, чем карты. Если на карте от урочища Козье ухо до урочища Правое копыто был сплошной лес, то в записке указывалось, какого рода был этот лес, какие растения и каких животных можно там увидеть, а также всякие милые мелочи вроде того комментария, что в трех шагах от большого дерева с непроизносимым туземным названием можно провалиться в очень узкий, но довольно глубокий цинот, выбраться из которого без посторонней помощи проблематично.

Однако весь свой картографический и справочный материал Гайал оставил на квартире, а с собой у него был только небольшой фрагмент, который должен был помочь ему от железнодорожной ветки Аштангх — Шестидесятая Миля добраться до урочища Темно-синие камни. С поездной бригадой Гайал договорился, чтобы его высадили на отметке сорок седьмой мили; такие остановки по требованию пассажиров были здесь в обычае, впрочем, и полустанков никаких между Шестнадцатой и Шестидесятой милей не было предусмотрено. Гайал, во всяком случае, был единственным, кому захотелось сойти посреди этого перегона.

Поезд приостановился на пару минут посреди заснеженной равнины, Гайал, предупрежденный проводником заранее, спрыгнул, не дожидаясь, пока поезд окончательно остановится. Проводник протянул ему рюкзак и лыжи, потом помахал флажком, и машинист повел поезд дальше, к уже видимой далеко на горизонте верхушке водокачки Шестидесятой мили.

Гайал встал на лыжи, надел рюкзак и бодрым шагом направился на восток, где за заметной издалека двуглавой скалой притаилась низкорослая рощица козьей осины, а за рощицей и должен был бы находиться цинот Темно-синие камни. В этом заверяла записка доктора Асьяна, и Гайал ей верил.

Рощицу пришлось обходить: сквозь сплошной кустарник, которым, собственно и была эта рощица, едва достигающий пояса, было трудно не то что бежать на лыжах, а и просто идти. Еще за сто шагов до цинота Гайал сомневался, правильно ли идет: никаких признаков дыры в почве не было. Потом он заметил чернеющую щель, а когда подъехал ближе, оказалось, что это вовсе и не щель, а что-то вроде овального котлована, в длину ярдов шестьдесят, в ширину тридцать, в глубину от силы десять. Внизу было что-то вроде лужи; Гайал, во всяком случае, ожидал от священного источника большей величественности. По дну котлована было разбросано несколько серо-зеленых валунов, самый большой, плоский и длинный, как надгробие, лежал одни концом в луже. Второй конец был обломан и валялся рядом наподобие ступени. В описании доктора Асьяна так и указывалось: серо-зеленые камни, выделяющиеся на обычном для этой местности оранжево-буром грунте. Почему урочище называлось Темно-синие камни, доктор Асьян не объяснял.

По описанию, где-то на пологом спуске к луже было место для стоянки, и Гайал быстро его нашел: кострище, рядом под естественным скальным навесом не очень аккуратная поленница (из кривых осиновых палок аккуратно поленницу и не сложишь). Здесь же, под навесом, можно было устроиться на ночлег. Солнце стояло еще высоко, и поэтому Гайал прежде всего нарубил еще дров, развел костер, плотно набил котелок снегом и повесил над огнем. Брать воду из лужи доктор Асьян не рекомендовал. Причин он не объяснял.

Закончив дела по обустройству, Гайал наконец сошел вниз. Насчет того, что нельзя совать в воду руки, доктор Асьян ничего не писал, поэтому Гайал решил, что это можно. Воду казалась теплой, и Гайал какое-то время теоретизировал, откуда здесь взяться горячему источнику. Вроде бы неоткуда. Так и не додумавшись до чего-нибудь путного, Гайал присел на большой камень, а потом снял куртку и с удовольствием откинулся навзничь. Камень тоже был теплым и приятно грел спину, а попозже появилось ощущение, что множество маленьких иголочек начали массировать кожу от лопаток до поясницы. Увлекшись анализом ощущений, Гайал не заметил, что в котлован спустился еще один человек. Он только расслышал какие-то звуки у костра, привстал и посмотрел на стоянку, запоздало вспомнив, что оставил оружие там. Человек тем временем подкинул в костер дровишек, добавил ком снега в котелок и неспешно начал спускаться вниз.

— Я вас вижу! — крикнул незнакомец. Эти слова были чем-то вроде местного приветствия: старожилы позаимствовали эту фразу у аборигенов.

— Я вас вижу, — ответил Гайал, рассматривая нежданного гостя. Это был юноша лет восемнадцати, от силы двадцати, в аборигенском меховом комбинезоне, вытертом в отдельных местах до гладкой кожи, с длинными волосами, по аборигенскому же обычаю заплетенными в несколько кос. Однако он явно не был або, и даже не был полукровкой, какие часто встречаются среди старожилов.

— Я бы не советовал вам засыпать на этом камне, — сказал юноша и тактично добавил: — Если, конечно, вас интересуют мои советы.

— Я и не собирался, — сказал Гайал. — Но камень приятно теплый.

— У вас, наверное, радикулит? — сочувственно спросил юноша. — Камень лечит.

— Не радикулит, — медленно сказал Гайал. — Но есть что лечить, спина у меня побаливает.

— Все же будьте осторожны, — проговорил юноша, присаживаясь на другой валун. — Иногда камни едят людей.

— Едят?

— Не зубами, конечно. Иной раз заснет человек и не проснется. Сюда лучше в одиночку не приходить.

— Но вы же пришли, — возразил Гайал.

— А, — отмахнулся юноша, — я здесь только переночевать. На сегодняшний поезд в Аштангх я опоздал, так что свернул сюда. — Он встал и пошел обратно к костру. На полдороге он оглянулся: — Как вы относитесь к говяжьей тушенке?

— Положительно, — откликнулся Гайал. — Но у меня есть с собой пара банок козлятины.

— Говядина лучше, — отмахнулся юноша. — Вы лечитесь, я вас позову, когда ужин будет готов.

Гайал полежал на камне еще немного, почувствовал, что его тянет уснуть, и решил встать, тем более что в циноте уже начали сгущаться тени: солнце висело уже низко над Унук-Ахайя.

Юноша сидел у костра, не обращая на Гайала никакого внимания, разве что пару взглядов бросил. Это была местная форма вежливого обхождения: не расспрашивать незнакомца. Захочет, расскажет сам.

В котелке уже закипала вода. На перевернутой крышке от котелка, которая выполняла роль сковородки, разогревалась тушенка, прикрытая бурой лепешкой. Лепешка называлась «козий хлеб» и вкус имела, как уже знал Гайал, будто была сделана из картофельно-пшеничного теста. На самом деле, объяснял доктор Асьян, это был подсушенный на солнце млечный сок туземного растения — как водится, с непроизносимым названием.

— У меня есть ржаной хлеб, — сказал Гайал, доставая из рюкзака сверток. — И настоящий ботисский чай. И печенье к чаю. Или вы предпочитаете кофе?

Местный кофе делали из местного цикория. Как горячий напиток сойдет, но Гайал предпочитал настоящий кофе. Который в Котловину почему-то не завозили, а если завозили, то это чаше всего был унылый полуфальсификат, с солидной примесью жженого ячменя, а то и чего похуже.

— Я не пил такой чай, — улыбнулся юноша. — С удовольствием попробую, если угостите.

Юный старожил оказался прекрасным собеседником: его не терзало любопытство, он не задавал вопросов, зато замечательно умел молчать так, что молчание не становилось тягостным. Гайал тоже не стремился задавать вопросы, а просто наслаждался покоем и тишиной. Возможно, это влияние лечебного камня, лениво размышлял Гайал. Вот этого, темно-синего, который на самом деле зеленовато-серый. Интересно, почему все-таки камни «темно-синие»? Тут вряд ли ошибка перевода… И надо было бы расспросить, что думает по этому поводу юноша-старожил, но только грандиозная лень обволакивала все вокруг. Лень было даже языком шевелить.

И они молчали во время ужина, лишь изредка обмениваясь любезными репликами.

…Утром Гайал проснулся хорошо отдохнувшим, без ставшей уже привычной усталости в позвоночнике, которая обычно поселялась там, когда он спал вот так вот, в походных условиях. Это было уже хорошо, а к тому еще погода стояла хорошая, день был солнечным, и обманчиво казалось, что начинает ощущаться весеннее тепло.

Под подвешенным котелком уже был разожжен огонь, и юноша сидел на камне у лужи, переплетая одну из кос. Он оглянулся и кивнул, когда Гайал издали пожелал ему доброго утра, но, похоже, точно как и вчера не был склонен к излишним разговорам.

Гайал отлил себе уже заметно теплого чая из котелка и побрился. Потом умылся колючим белым снегом и счел, что надо бы и делом заняться. Достал из рюкзака свой рабочий ящик, достал термометры, разложил их: в воду, на «темно-синий» камень, на рыжий грунт, а один вынес из цинота и оставил на заснеженной равнине. Потом присел и зарисовал эскиз цинота с расположением лужи, «темно-синих» камней и точек установки градусников. Записал на всякий случай показания барометра-анероида. Взял в пробирки пробу воды из лужи, пробу снега, немного рыжего грунта и маленький осколочек «темно-синего» камня.

Юноша начал проявлять к его действиям интерес.

— Вы геолог? — спросил он.

— Нет. Я собираю фольклор… — У Гайала возникло отчетливое ощущение, что юноша знает значение слова «фольклор», но у него не получается совместить это значение и действия Гайала в непротиворечивую картину. — Собираю легенды, сказки, рассказы о духах. Вот об этом месте мне сказали, будто тут обитают духи, — объяснил Гайал.

— Духи? Да, обитают, — согласился юноша.

— Ну вот а мне интересно, можно ли влияние этих духов определить приборами.

— Спина у вас не болит? — насмешливо сказал юноша. — Значит, влияют.

— Э, — отмахнулся Гайал. — Может быть, это самовнушение. — Он нагнулся над опущенным в лужу термомертом, и увидел, что, судя по показаниям красной спиртовой линии, луже полагалось бы состоять из льда, а не из воды. — Интересные дела… — присвистнул он, записывая показания немудреного прибора. Да уж, дела были интересными: все градусники показывали примерно одно и то же: легкий морозец. Что на открытой заснеженной равнине, что в циноте, где снег лежал отдельными пятнами, что на теплых на ощупь «темно-синих» камнях.

— Действительно, интересно, — заметил юноша, заглядывая через плечо Гайана в запись результатов измерений. — А мне и в голову не приходило сюда приборы принести. Ну духов цинот и есть духов цинот.

— А почему камни — темно-синие? — спросил Гайал.

— Это жертвенник, — юноша постучал пальцами по плоскому камню. — А кровь почему-то на этих камнях быстро синеет.

— Что, правда? — Гайал задумался, где бы взять крови, чтобы проверить утверждение.

Однако еще не пришел к мысли надрезать себе руку, как юноша, крикнул «Не вздумайте! Подождите, я сейчас!», понесся наверх. Несколько минут спустя он появился с только что пойманной куропаткой. Белая птица, которую он нес за ноги, трепыхалась и пыталась клюнуть его рукав. Юноша вынул нож, ловким ударом распорол птицу как подушку, на камень брызнула кровь. Ярко-красная, и никакого желания синеть у нее вроде не было.

Юноша, держа птицу на отлете, чтобы не запачкаться, спросил:

— Вам нужна эта куропатка?

— Только чтобы набрать крови для сравнения с жертвенной, — сказал Гайал, доставая пробирку. — А так вроде бы незачем.

Юноша дал Гайалу взять в пробирку немного крови, а потом унес птицу из цинота, выбросив ее на равнину.

— Чтобы не слишком много давать еды духам, — объяснил он, вернувшись к костру.

Гайал, который решил, что крови на посинение надо какое-то время, тоже сел у костра и решил пока позавтракать, тем более, что чай уже закипел.

— Мы не опоздаем на поезд? — спросил он, наливая чай в кружки.

Юноша покачал головой:

— У нас еще уйма времени.

Они снова непринужденно молчали, как и вчера вечером, и Гайала это совершенно не напрягало. После завтрака он выбрал около поленницы палку подлиннее, собираясь промерить глубину лужи.

— Вы поосторожнее, — предупредил его юноша. — не свалитесь в воду. Ничего страшного не случится, но лучше не надо.

— А я руку окунал, — встревожено сказал Гайал. — Вчера.

— Руку — можно, — сказал юноша. — А вот свалитесь — удачи вам не видать. А в шаманов вы, наверное, не верите, невезучесть к ним снимать не пойдете.

Гайал не то чтобы в шаманов не верил, а просто полагал, что к его личной, уже давно имеющейся невезучести лишняя невезучесть будет явным перебором, принял информацию к сведению, но практически забыл к тому времени, когда счистил в очередную пробирку с камня немножко подсохшей крови — действительно, какой-то темно-синей, как ночное небо. Он ступил на «надгробие», собираясь с его погруженного в воду конца промерить глубину лужи — на первый взгляд мелкой, от силы в фут глубиной даже с учетом того, что в воде обычно дно кажется ближе, чем оно бывает на самом деле. Однако двухярдовая палка неожиданно ушла в воду почти вся, и Гайал, вовсе не ожидавший этого, чуть не ухнул вслед за ней. В последнюю секунду его за шкирку с неожиданной силой удержал подскочивший юнец, и Гайал, чувствуя, как трещит его куртка, с силой схватился за юношу. Восстановив равновесие, он тут же юношу и отпустил, и тот отскочил, рассерженно шипя.

— Я за тебя слишком сильно схватился? — смущенно спросил Гайал. Его ж предупреждали, предупреждали! Так нет же, осторожность соблюдать — это мы не умеем. А если б оба свалились? Были бы сейчас оба как мокрые курицы да еще и невезучие по уши.

— Н-ничего, — с запинкой ответил юноша, не сводя с Гайала испуганного взгляда. — Ты в следующий раз поаккуратнее, а то всякое может случиться, — попробовал улыбнуться юноша и отвернулся, направившись к костру. Он занялся сборами, старательно не глядя на Гайала. Гайал тоже молча упаковывал вещи, чувствуя себя виноватым. Так-то он оценивал свою хватку, как не очень сильную, но он же точно не мог знать, что хватается за здорового человека. Вдруг у юноши рука была не так давно ранена или сломана? У Гвйала и самого иногда до боли устает спина, так что он мог бы и окрыситься на ухватившегося за него в такой момент человека

— Извини, — сказал он вполголоса. — Я полный придурок.

— Дело не в вас, — вежливо ответил юноша, по-прежнему не глядя на него. — Во мне.

— Я за рану схватился, — утверждающе сказал Гайал.

— Нет. Или да. — Юнец выпрямился и повернулся к нему, протянул руку: — Мне не было больно, но я не хочу сейчас объяснять, что со мной.

Гайал тряхнул его ладонь в своей, глядя на напряженное лицо юнца.

— Все в порядке, — сказал юноша. — Давай замнем этот вопрос.

Они собрали свои вещи, встали на лыжи, направились к железной дороге — в объезд рощи и двуглавой скалы по вчерашней лыжне Гайала. У издалека видной вершины водокачки Шестидесятой мили в небо трубами торчали несколько дымов. Однако не было пока заметно, чтобы один из дымов двинулся поближе.

Гайал чувствовал неловкость: молчание было ему сейчас в тягость, хотя на ходу было в общем не до разговоров. Оглядываясь на юношу, он видел, что тот о чем-то задумался.