Золотой ошейник

Посвящается Ксении Хмельницкой

Впервые я услышал о нем года в четыре. Я шалил или капризничал, и няня сказала, что если я буду плохо себя вести, то за мной придет Черный Пардус.

Поначалу это не произвело на меня впечатления, потому что я не знал, кто такой пардус.

— Это огромный зверь, как лев или тигр, — и зори показала руками, какой огромный. — На шее у него золотой ошейник, сам он весь черный, как безлунная ночь, а глаза у него — белые и жуткие, потому что он слепой.

Я устрашился, но не подал виду и возразил:

— Раз он слепой, значит, он меня не увидит.

— Черный Пардус хоть и слепой, а все видит, — зловеще сказала зори. — Потому что его шкура покрыта золотыми глазами, которые следят за тобой и даже моргают!

В тот вечер родители взяли меня с собой в гости к друзьям, на двери дома у которых висел дверной молоток в виде львиной морды с кольцом в пасти. Я видел этого льва раньше, и не раз, но в тот день, глядя в его пустые бронзовые глаза, я вдруг понял, что это и есть Черный Пардус, который пришел за мной.

И я разрыдался, да так громко, что по всей улице стали распахиваться ставни. Родители никак не могли взять в толк, чего я испугался, а я, захлебываясь слезами, прижимался к отцу и одновременно пытался следить за звериной мордой на двери, потому что потерять из вида жуткого Черного Пардуса было куда страшнее, чем смотреть на него.

Мама рассчитала няньку, как только мы вернулись домой, но было уже поздно: и в тот вечер, и на следующий я засыпал в слезах, только при свете и чтобы рядом была мама.

На третий вечер вместо мамы укладывать меня пришел отец.

— Ты боишься, что за тобой явится Черный Пардус? — спросил он.

Я кивнул.

— Что ж, а я на это надеюсь! — сказал отец.

— Как так? — изумился я.

— Тогда я поступлю с ним, как Хуан, предводитель псов, поступил с Тэвильдо, князем котов: оттреплю как следует и отниму золотой ошейник.

Конечно, я захотел узнать, что было у предводителя псов с князем котов, и отец рассказал мне и про Тэвильдо — огромного, угольно-черного кота, с глазами, которые переливались зеленым и алым, и с усами, словно иглы; и про то, как Хуан перехитрил его с помощью эльфийской принцессы и загнал на дерево, так что князю котов пришлось не только расстаться со своим золотым ошейником, в котором были заключены великое могущество и власть, но и открыть волшебные слова, благодаря которым он управлял котами и кошками, наделяя их огромной силой. И когда принцесса произнесла эти слова, все слуги Тэвильдо уменьшились и сделались безвредными для людей…

Дослушав сказку, я спокойно уснул, и мне приснилась эльфийская принцесса с розово-золотисто-русыми волосами, словно озаренными пламенем заката. Одетая в черный плащ, она скакала на огромном вороном коне, а подле ее стремени бежал мохнатый серый пес со светло-карими, как у меня, глазами. Принцесса была прекраснее всего на свете, даже прекраснее, чем мечи в кузнице мастера Дана, но теплое золото ее кожи напомнило мне лицо матери, когда она склонялась ко мне при свете свечи, чтобы поцеловать на ночь.

Утром, по пробуждении я сказал родителям:

— Я хочу, чтобы у меня была собака. И еще: когда я вырасту, я женюсь на эльфийской принцессе.

Прошло много лет.

— Говорю тебе: я все видел своими глазами. Вот этими самыми, — и мой собеседник ткнул себе двумя пальцами в опухшие глаза-щелки.

И снова запустил левую пятерню в луковую похлебку, выуживая из густого и жирного навара остатки говяжьих ребер.

Третий день мы встречались с ним в тихой харчевне у Врат Рассвета, главных сухопутных ворот Умбара, и каждый вечер он набрасывался на еду, словно не ел неделю. Он запихивал в рот такие огромные куски и глотал их, не жуя, что я не заказывал для него рыбы, опасаясь, как бы он не подавился острой костью. По окончании трапезы он сгребал со стола крупные кости — говяжьи, бараньи — и ссыпал их себе за пазуху, что-то бормоча про гостинцы для сторожевых псов каравана. Но я не думаю, что эти кости доставались собакам.

— Там было такое обманное редколесье на пологом склоне… — продолжал он. — Мы вроде как только на мгновение потеряли из виду старого царя с телохранителями. А когда увидели, было уже поздно.

Я кивнул. «Обманное редколесье на пологом склоне»: этот человек говорил не с чужих слов, а о том, чему сам был свидетелем.

— Это только вы видели? — спросил я. — Царевич Гургал с его людьми — и больше никто?

Мой собеседник уже выхлебал подонки навара и, отставив пустую миску, пододвинул к себе блюдо с жареными в сале гороховыми колобками.

— Да нет же, все это видели: и царская свита, и царица со своим щен… — он поперхнулся, спохватываясь, — с младшим царевичем.

Я наполнил его кружку просяным пивом: от вина он слишком быстро пьянел, и его речь превращалась в мутный поток бессвязных жалоб, угроз и проклятий.

— Его же родная мать Псом прозвала, — произнес он, словно оправдываясь. — Когда у царицы Дихриль родился сын, она не дала ему имени, потому что в ее народе мальчикам дают имена, только когда они себя покажут. И все кликали мальца попросту Мадуди — «кочевник, степняк». А когда ему было пять, что ли, лет, он улизнул из-под присмотра и на него напал большой бродячий пес. Мальчонка его убил, и, узнав об этом, царица нарекла сына Псом.

— Но когда старый владыка отправился на Черного Пардуса, его младший сын был еще ребенком, — сказал я. — Зачем же родители взяли его с собой?

Он пожал плечами — когда-то крепкими плечами воина, теперь костлявыми и сутулыми под заплатанной дерюгой, какую носила самая бедная караванная прислуга.

— Тогда мальчишке уже стукнуло тринадцать. У мадуд это полные лета, и царица сказала, что ее сыну самое время увидеть, как великие владыки вершат суд над окаянными чернокнижниками да колдунами. А ежели Дихриль Лучезарная Десница что решила, то всем прочим выбора уже не положено. Включая старого владыку: она из него не то что веревки — нитки вила… Проклятые мадуд, мало нам от них было горя…

Он скривился и сплюнул на стол сквозь щербину в зубах, но тут же опомнился и затер плевок рукавом.

«Мало нам от них было горя»… Я подумал, что моя харадская родня, коренные умбарцы, с их глянцево-блестящими черными волосами в мелкую волну, миндалевидными глазами цвета темного меда и золотисто-смуглой кожей никогда бы не признали этого человека за своего: его волосы были прямыми и жесткими, как конская грива, а узкие глаза казались косыми прорезями на плоском лице, задубевшем в изжелта-бурую юфть от дневной жары и ночного холода пустынных равнин. Для умбарских харадрим, гордых чистотой своей крови, истинной крови Юга, не смешанной с кровью диких кочевников Востока, мой собеседник был такой же «мадуди», истерлинг, как сын царицы Дихриль.

Он продолжал, безостановочно закидывая себе в рот гороховые колобки.

— И вот, значит, что увидел ее сынуля: и владыка, и все его телохранители, пять человек, — все полегли на месте. А царская стража была бойцы не из последних, уж поверь. Но не все даже оружие из ножен успели достать. И еще пара лошадей там валялась. Как этот изверг их всех…

Мой собеседник покачал головой — и придвинул к себе чашку с супом из креветок и бурых водорослей. Попробовал, поморщился, но все равно принялся метать суп в рот с таким усердием, с каким моряк в бурю вычерпывает из лодки воду.

— Ты был далеко оттуда? — спросил я.

— Локтей семьдесят.

— И вы не стреляли? Или у вас не было луков?

Он так широко раскрыл свои узкие глаза, что я впервые увидел его желтые белки.

— Стрелять? Да мы оцепенели от ужаса. Только смотрели, как он… кормится. А потом он поднял окровавленную морду от горла царя, уставился на нас своими бельмастыми глазами и произнес: «Я Черный Пардус, я ем человечью плоть и пью человечью кровь».

— Произнес? В смысле, человеческим языком?

— Да, конечно. Как бы иначе мы его поняли?

К нам подошел слуга с новой переменой, и мы помолчали, пока он ставил на стол между нами сковороду с жареной свининой и кувшин с травяным пивом.

— Как он выглядел? Я хочу сказать, в виде зверя? — спросил я, когда слуга отошел, освободив стол от горы грязной посуды.

— Как-как… — проворчал мой собеседник, неловко кромсая ножом, зажатым в левой руке, дымящееся, скворчащее мясо. — Да как во всех байках: здоровенный барс, в золотом ошейнике, весь черный, а вместо пятен — золотые глаза. И шерсть эдак переливается, так что кажется, будто эти глаза уставились на тебя и прямо-таки моргают.

— А что было потом? — спросил я, наливая ему пиво.

— Потом… он задрожал, точь-в-точь как марево в пустыне, — и обернулся человеком.

— Каким человеком?

Он поднял кружку левой рукой и жадно отхлебнул пива. Его правая рука лежала на коленях, как пришитая.

— Да обычным, ты не поверишь. Обычным человеком.

— Какой он был человек: южанин, кочевник, му́рин?

Он хохотнул.

— Точно не мурин. Но на глазах у него была широкая повязка, так что лица особо не разглядишь. Да, одет он был в черную одежду, расшитую золотыми глазами. Он вытер окровавленный рот и произнес: «Убирайтесь прочь и не смейте больше мне докучать!» И тут мальчишка закричал: «Отец, отец!». Дернул коня вперед, но мать перехватила его за повод и не пустила.

Он поставил кружку и продолжал:

— Только тут мы опамятовались. Гургал, мой царевич, — он всегда быстро соображал — повернулся к нам и говорит: «Убейте суку и ее отродье». И мы поскакали.

Он вздохнул.

— Эх, если бы мы их догнали, глядишь, я бы и сейчас стоял подле Яхонтового трона в пурпурном плаще… Но Дихриль тоже быстро соображала: ударила сыновнего воронка камчой, тот взвился и унесся, словно степной ветер. И она вслед за ним. А по сравнению с ихними конями наши, конечно, ровно клячи…

Он глядел на последний кусок свинины, как будто не видел его.

— Когда мальчишка вырос и захватил Яхонтовый трон, он приказал меня ослепить, но за меня просили, и тогда Пес проявил милосердие...

Он положил на столешницу правую руку, и я увидел торчащую из рукава культю, давно зажившую.

Мы сидели молча, пока к нам не подошел слуга. Тогда мой собеседник торопливо убрал со стола искалеченную руку и снова спрятал ее на коленях.

— Я слышал, он сдержал свою клятву отомстить за отца и убил Черного Пардуса, — сказал я.

— Да, говорят, — безучастно отозвался он.

— Но судя по тому, что ты рассказал мне, смертному не под силу справиться с этим чудовищем.

Он пожал плечами.

— Кто их знает, этих колдовских тварей. Может, во время поединка Хамул сорвал с него ошейник, и оборотень утратил силу.

Возвращаясь домой уже в сумерках, я нарочно сделал крюк, чтобы пройти перед дверью со львом. В доме уже погасли огни, и я не стал тревожить хозяев, только постоял, глядя в незрячие бронзовые глаза.

«Хамул сорвал с него ошейник»… Не намек ли это? Тэвильдо Князь Котов, в отличие от своего противника, был выдумкой, детской сказкой — однако за ним грозной тенью маячил Повелитель Волков. Не он ли стоял и за Черным Пардусом? Но мне неоткуда было узнать об этом наверное. Тупик, снова тупик.

Я со вздохом отвернулся от бронзового льва и пошел своей дорогой, думая о том, что похож на муравья: вот он ползет по гладкой скорлупе яйца, желая добраться до золотого сокровища. Но как ни тонка скорлупа, она тверже камня под его беспомощными лапками. Я был уверен, что эта тайна, загадка Черного Пардуса, имеет разгадку, — но не для меня, слабого смертного, которому явлена только ее непроницаемая оболочка. Непроницаемая, как взгляд невидящих глаз.

Уже настала ночь, когда я лег спать. Я оставил окно открытым — и в него лились ароматы словно из сада самого Ирмо. И я уснул. И увидел сон.

Если хоть раз в жизни я видел сон, посланный Валар, это было тогда.

Я шел по коридору темницы и в полумраке видел прутья решеток, такие безжалостно-прочные, что удержали бы и чудовище. Но в клетках за решетками были не чудовища, а люди.

Они все были такими разными: суровая сталь доспехов и тусклое золото парчи… одежды неуместной белизны и вретище нищеты… И лица: такие несхожие. Одни смотрели на меня гордо и нераскаянно, другие — с вопросом, непониманием и даже страхом: «Почему я здесь?! Выпустите меня отсюда!».

Но одно лицо заставило меня забыть все другие, лицо, которое не было лицом: маска окровавленной, обугленной плоти с запекшимися багровыми дырами вместо глаз. Там не было рта, который мог кричать, но обгоревшие руки сжимали прутья решетки в немом отчаянии, которое было громче любого крика.

И я бежал от него. И за клеткой, где был заперт человек, который спрятал лицо под капюшоном, словно стыдясь встретить мой взгляд, я увидел того, о ком думал.

Он стоял у самой решетки. Повел носом, словно принюхиваясь, взглянул на меня… его глаза скрывала грязная повязка, но это как будто не мешало ему видеть. Отвернулся, словно я был не тот, кого он ждал, опустился на гнилую солому, брошенную на пол его темницы… улегся и свернулся в клубок, словно огромная кошка. На его шее я увидел золотой ошейник, от которого уходила во тьму тяжелая цепь. Одежда узника, истрепанная и грязная, была когда-то драгоценным черным шелком, расшитым золотыми глазами: в полумраке они, казалось, следили за мной и даже моргали.

Так я узнал его. И на решетке его клетки вспыхнул знак: звериная морда. Только это была голова не льва, а барса. И на остальных клетках тоже вспыхнули знаки, и я узнал их, все и сразу.

Я понял, что знал всех этих людей, иных столько же, сколько Черного Пардуса, и среди них — о горе, о ужас! — были те, чьими именами и деяниями гордился народ Запада.

А потом я увидел еще один знак. Но эта клетка была пуста, с гостеприимно распахнутой дверью — словно приглашала меня зайти и занять свое место. Потому что на ней, словно гнилушка, светился знак пса.

Мой знак.

Не мой ли артариндо — пес, не пес ли изображен на моей печати, не Псом ли зовут меня друзья: быстроногий Заяц, чуткий Олень, рыжая Ондатра..?

Такого ужаса я не испытывал никогда в жизни.

Я проснулся, и, на мое счастье, над крышами уже расцветала заря. Я вышел в прохладу сада и упал ничком в густую траву, покрытую росой. Я весь дрожал — и радовался этой дрожи: потому что я был жив, и мог чувствовать холод, и мог дышать, и был свободен. Но дрожал я от ужаса, потому что для рожденного женщиной не было судьбы страшнее, чем та, что ждала вошедшего в клетку.

И я молился, как никогда в жизни, пока лучи Златокосой не осушили росу и не согрели меня, словно руки матери: «О Владыки Запада! Я приму любую беду, любое горе, любое несчастье, любое страдание и боль — только уберегите меня от этой темницы, от этой цепи и от этого ошейника! Избавьте меня от судьбы, которая ужаснула бы и самого Турина Турамбара!»

21 сентября — 7 октября 2020