Жертва

Отражение в зеркале приказывало: «Пора!»

Беатрис хотела бы с ним поспорить — она все еще хороша! Личико сердечком, румянец нежный, как утренняя заря, носик маленький, аккуратненький, пухлые губки просят поцелуя… И не скажешь, что за пять сотен лет перевалило.

«Пора!» — настаивало зеркало.

Вздохнув, Беатрис согласилась: красота ее не совершенна. Веки самую малость набрякли, возле глаз и в уголках рта наметились морщинки, щеки едва заметно поползли вниз.

Ничего. Поправимо.

Ее охватило щекотное, жаркое, сходное с вожделением предвкушение. Но всему свое время. Сначала — традиции, рутина.

Она отвела взгляд от зеркала, дважды дернула шнур звонка. Встала с высокого, обитого мягким бархатом стула и, подобрав тяжелый шелк праздничного платья, вышла из комнаты.

В галерее с беломраморными скульптурами — сидящими или возлежащими в томных позах прекрасными девами — было пусто и тихо, только за углом слышались торопливые удаляющиеся шаги.

Боятся. Пугаются, будто не знают, что она никогда не трогает слуг. Да и пусть. Страх — залог послушания.

По широкой парадной лестнице с резными перилами она спустилась в приемную залу, куда стража, предупрежденная звонком, уже впустила просителей. Одетые в свое самое опрятное и добротное платье, крестьяне робко переминались с ноги на ногу, смотрели в пол, лишь изредка отваживаясь поднять глаза на Вечную Графиню. Никто не лез вперед, не открывал рта. Знали: кто к госпоже шагнет не в очередь, тому даже сказать о просьбе не дадут. Мордовороты-стражники вытолкают взашей, и хорошо еще, если тумаками не угостят на дорожку. А ведь сегодня прием не чета обыкновенному! Раз в десятилетие графиня оказывала особую милость одному — лишь одному! — счастливчику. Семейному прощала все долги, молодому дарила богатое приданное, а то и вольную могла подписать. В обычные дни можно было надеяться самое большее на отсрочку долга….

Захныкал младенец.

Беатрис глянула — одна из баб, рыжая, изможденная, до срока постаревшая, держала на руках шевелящийся кулек, из которого выглядывало маленькое, изжелта-красное, покрытое гноящимися корками личико. В ином зрении ореол жизнесвета вокруг младенца был тусклым, разлохмаченным, словно молью побитым.

Да, это проказа, наведенная самой Беатрис. Теперь она узнала бабу. Та по весне отказалась отдать ей старшую дочь. Что ж, непокорная получила свое. Вечная Графиня не прощает неповиновения, об этом предупреждены все. Наказание за неповиновение известно тоже. Глупо не подчиняться, хитрить и мошенничать, зная, что тем навлекаешь на близких мучительную болезнь. А у тех, кто хозяйку слушается, жизнь спокойная и сытая, и уж куда благополучней, чем в соседних землях, истощенных недородами и раздираемых бунтами.

Она выслушивала слезные просьбы одну за другой, не говоря ни да, ни нет. Она огласит свое решение позже. Пусть просители трепещут, поглядывают друг на друга с беспокойством, которое потом перейдет в зависть к единственному счастливчику. Пусть завидуют — зависть не даст им объединиться, не даст недовольству вырасти в бунт.

Очередь дошла до бабы с младенцем. Та бухнулась на колени, протягивая к Беатрис корчащийся сверток, запричитала:

— Прости, прости меня, милостивая госпожа!.. Дура была, тебе перечила! Что угодно сделаю, только сними порчу с Лиззи!

— Думать надо было раньше, — безразлично сказала Беатрис. — Если бы ты прислала мне старшую, а не пыталась обмануть, получила бы полсотни золотых, твои младшие дети были бы сыты и здоровы. Теперь пеняй на себя.

— Милостивая госпожа, да зачем тебе старшенькая? Блажная ведь, сущеглупая!

— Опять препираешься?

— Прости, прости, госпожа! Помилуй!..

По знаку Беатрис двое стражников подхватили бабу под руки и вытащили из приемной залы. Причитания затихли, отсеченные тяжелой дверью.

Мужики молчали, прятали глаза. Один, в беленой льняной рубахе, сжав кулаки, дышал глубоко и прерывисто. Жизнесвет его вспыхивал злыми багрово-красными сполохами. Впрочем, просьбу свою — дать ему, жене и детям вольную — мужик изложил сдержано, с должным почтением.

Правильно. Знает, что отсутствие почтения будет наказано как открытое неповиновение. Однако он вот-вот утратит страх. Но если сейчас исполнить его желание, впредь от него не будет беспокойства.

Беатрис выслушала робкие просьбы оставшихся, помолчала, сделав вид, что размышляет, а потом объявила:

— В честь праздника Айвену и его семье я даю неделю, чтобы они покинули мои владения. Он работник толковый и трудолюбивый. Уверена, он быстро обустроит жизнь на новом месте. Здесь его надел переходит общине. Оброк с него заплатит староста после осенней ярмарки.

Договорив, она благосклонно кивнула Айвену (вид у того был кислый) и неторопливо пошла к двери во внутренний двор. За спиной царила гробовая тишина.

Так-то! За свободу надо платить. Даже если она дана из милости.

Нижнюю открытую галерею через широкие арки заливало солнце, продувал зябкий ветер. Из сада доносились заполошные крики птиц.

Беатрис поморщилась: суета лета докучала. Тихая, пасмурная осень и неподвижная зима куда приятнее. Но она найдет, где укрыться от лишнего света и шума.

Кивнув стражникам, Беатрис прошла под резной аркой, спустилась по каменной лестнице, узкой, но сухой и чистой. Сверху лестницу освещали узкие окна-прорези в цоколе здания; на нижней площадке и в коридоре горели факелы. Здесь было прохладно, но не затхло, и пахло не сыростью и плесенью, а воском, благовониями и немного — факельной гарью.

Беатрис прошла по коридору, по обе стороны которого в нишах прятались крепкие дубовые двери, запертые на прочные запоры. Когда-то здесь была тюрьма, но при Вечной Графине нужда в ней отпала. Камеры вычистили, высушили и стали использовать как кладовые. Все, кроме одной.

Она остановилась в торце коридора. Рядом с последней дверью возник страж, по ее кивку отодвинул запор. Внутри раздались испуганные возгласы, шорох…

Дверь отворилась легко, смазанные петли не скрипнули. В комнате, освещенной масляными лампами, на скамье возле стола с фруктами, сладостями и кувшином вина робко жались друг к другу три девушки лет восемнадцати. Кушанья были не тронуты, оловянные кубки пусты — видно, девиц не беспокоили ни голод, ни жажда.

При виде их Беатрис согрело предвкушение. Все трое были хороши: в меру стройные, с чистыми милыми личиками, гладкой, нежной, несмотря на загар, кожей. У одной из светлых кос выбиваются непослушные кудри, у другой волосы темные, зато ресницы такие длинные и пушистые, что тень от них падает на щеки. У третьей лицо узкое, нос длинноват, зато глаза огромные, томные, как у лани… И жизнесвет у всех троих яркий, блескучий, дрожит и радужно переливается от волнения.

Даже жаль, что Беатрис нужна только одна.

Вслух она сказала, ласково улыбаясь:

— Милые мои, не надо бояться. Мне всего лишь нужна ловкая горничная. После испытания я решу, кто из вас останется у меня в замке, а кто вернется домой.

Девицы приглушенно ахнули, даром, что новостью это для них это не было. Во владениях Вечной Графини все знали, что раз в десятилетие она забирает трех девиц, испытывает, выбирает одну и оставляет в замке. Родичи оплакивали избранницу как умершую — она никогда не возвращалась домой. Отпущенные девицы прояснить ее судьбу не могли — графиня брала с них клятву молчания. А как известно, нет ничего глупее, чем нарушать данную графине клятву…

На деле им и нечего было рассказывать. Беатрис брала с них обещание молчать больше ради страха перед тайной, чем ради сохранения тайны как таковой. Испытание девиц не было ни тяжелым, ни ужасным. Его и испытанием-то было не назвать: Беатрис отдавала решение их участи на волю случая. Ей нравились азарт и волнение непредсказуемости. Выбирать самой было куда скучнее.

Иногда девицы бросали монетки, иногда исход решала игра в кости или в карты. Сегодня же Беатрис объявила благосклонно:

— Выход прямо перед вами. Та, что выйдет из комнаты последней, останется у меня.

Она шагнула в сторону от дверного проема.

После мгновенного замешательства оленеглазая девица молча ринулась в проход. Темноволосая поймала ее за платье, с треском дернула, оттолкнула. Кучерявая вцепилась в темноволосую, но поздно! Та протиснулась в дверь плечом к плечу с оленеглазой, а кучерявая не успела: перед нею вырос огромный, как шкаф, стражник. Она кинулась на него, попыталась оттолкнуть, всхлипывая, принялась колотить кулачками в широкую грудь. Бесполезно: он стоял скалой.

Глубоко, с наслаждением Беатрис втянула воздух, насыщенный запахами девичьего пота, розовой воды, кожаного доспеха. Полюбовалась лучистым, радостным блеском жизнесвета сбежавших и трепетными голубыми сполохами, окружающими отставшую. Она любила эти мгновения, когда в пленницах страх сменялся надеждой, надежда — яростью борьбы, а ярость превращалась в ликование двоих и в отчаяние одной. А ничто не размягчает защиту так хорошо, как отчаяние после надежды… Позже она добавит чуть-чуть жалости и ласки.

— Глупышка, не плачь, — сказала она мягко, приобнимая Кудряшку за плечи. — Понимаю, поначалу страшно оставаться в чужом месте. Но здесь тебя никто не обидит. Тебе понравится, вот увидишь.

Она усадила рыдающую Кудряшку на стул, сама налила ей вина из кувшина. Пусть успокоится, сопливый нос и опухшие глаза никого не красят. И, чего доброго, испортят весь праздник. Сейчас придут служанки, отмоют девицу, причешут, оденут в мягкий шелк. Она размякнет, перестанет бояться, станет совсем податливой… Праздничная трапеза будет готова. А Беатрис здесь делать нечего.

Она повернулась, чтобы уйти. И вдруг снаружи, в коридоре послышались торопливые легкие шажки, совсем не похожие на твердую поступь стражи.

Это еще кто?

Стражник в дверях, обернувшись, взревел:

— Кто р-р-разрешил? Куда пр-р-решь?!

Над его плечом подпрыгнула рыжая растрепанная макушка, девичий голосок зазвенел:

— Дядечка, пусти! Пусти пожалуйста! Мне очень-очень с госпожой графиней поговорить надобно!

— Впусти, — распорядилась Беатрис.

Стражник чуть подвинулся. У него подмышкой в комнату скользнула новая девица, рыжая, растрепанная, с круглыми карими глазами. И затараторила, даже не поклонившись:

— Здорово, успела! А как опоздать боялась! Госпожа графиня, сделайте милость, отпустите Нелли! Возьмите меня вместо нее. Я согласная.

Беатрис удивленно подняла брови. Она, видите ли, согласна! Кто ее спрашивает?

А впрочем…

Это же старшая дочь той рыжей бабы! Дурочка. Сущеглупая. Оно и видно! Но девчонка хороша собой, и ореол у нее редкостный — розово-золотой, как утреннее солнце. Жизненных сил в ней хватит на троих, и она, похоже, вовсе не знает, что такое злость!

Что ж, подходит. И мамаше ее будет урок.

— Разве ты не знаешь, что я не меняю своих решений и не отпускаю тех, кого приняла? — спросила Беатрис.

Рыжая тряхнула головой так, что мотнулась толстая коса:

— Все так говорят. И мамка так сказала. Она, как с Лиской от вас нынче пришла, так убивалась, так убивалась! Сказала, что у вас сердце каменное, ледяное, ничем не побьешь. А я не верю! Вы красивая, вы добрая! И просить всегда польза есть. Вот дядечка стражник у ворот меня пускать не хотел. А я просила-просила, умоляла-умоляла! Он и пустил.

Девица похлопала пушистыми рыжими ресницами и неумело присела в запоздалом реверансе.

Беатрис едва не расхохоталась и передумала наказывать стражника. В конце концов, развлечение не помешает.

— Как зовут тебя, дитя?

— Агнешка… Агния, госпожа.

— Так почему ты решилась прийти ко мне?

Агнешка опустила взгляд и, теребя в пальцах кончик косы, забубнила:

— Ну… матушка нынче сказала, что это вы порчу на Лиску навели. За то, что меня вам сразу не отдали. А мне Лиску жалко очень. И мамку жалко. И вас тоже жалко. Вы ведь одна, без мужа, без деток, и все вас ругают. Вот я и решила прийти. Вам тогда не скучно будет, и порчу с Лиски вы снимете. Вы же снимите, да?

Она вновь вскинула на Беатрис круглые карие глаза.

Беатрис, сдержав усмешку, сказала:

— Да уж, с тобою не соскучишься. Так и быть, я отпущу твою подружку, а вместо нее оставлю тебя. Сейчас тебе помогут умыться и переодеться, а потом потрапезничаем вместе. Для начала развлечешь меня беседой.

Агнешка радостно закивала и снова изобразила реверанс.

Стражник отошел от двери. Кучерявая Нелли бросилась прочь — только пятки засверкали. Беатрис вышла следом, предвкушая не только обновление, но и интересное знакомство: впервые кто-то явился к ней по доброй воле. Пожалуй, с дурочкой Агнешкой можно и поболтать.

***

Они сели обедать наверху, в просторной, освещенной солнцем столовой.

Агнешка, отмытая до блеска, в простеньком светлом платьице, с расчесанными, переплетенными атласными лентами волосами, стала прямо-таки красоткой. Правда, простоватое, наивно-радостное выражение не исчезло с ее лица. Внезапный почет ее не смущал. Она ела с аппетитом, хоть и без жадности, и щебетала не переставая:

— Я давным-давно мечтала в замке побывать! А меня отговаривали, не пускали. Говорят, кто сюда войдет, тот обратно уже не выйдет, вот как! А мне-то чего бояться? Тут красота, а в деревне чего я не видела? Лучше уж я у вас останусь! А вы порчу с Лиски снимете.

— Разве родители не будут горевать о тебе?

— Чего обо мне горевать? Я ж дурочка. Мамка говорит, меня и замуж не возьмут. А Лиска знаете какая смышленая была, пока не захворала!

— А сама без родителей не заскучаешь?

Девица на мгновение нахмурилась, вздохнула, но тут же потрясла головой:

— Не заскучаю! Я ж буду знать, что у них все хорошо и Лиска здорова!

Понятно. Девица вбила в свою хорошенькую головку одну мысль, а другие туда не помещаются. Разговаривать с ней нет смысла. Впрочем, девчонка нужна Беатрис не для разговоров: утреннее предвкушение перешло в грызущий, сосущий голод, который не утолить обыкновенной пищей.

Она легко улыбнулась:

— Ладно. Ты меня убедила. Так и быть, оставлю тебя. Доедай, нам пора.

Агнешка дожевала кусок фруктового пирога, отщипнула пару виноградин от пышной грозди, заполнившей хрустальную вазу и, вздохнув, откинулась на спинку стула:

— Ох, спасибо, госпожа! Уж как вкусно покушала! В жизни так не едала! А куда пора?

— Увидишь.

Некоторых Беатрис поила вином, некоторым подмешивала в вино снотворное. Но с Агнешкой все это без надобности.

Беатрис за руку подвела девчонку к уютному, заваленному подушками диванчику, усадила, сама села рядом. Потом приобняла за плечи и приникла губами к ее мягким, сладким от виноградного сока губам.

Та пискнула было, дернулась. Но Беатрис прижалась крепче, и она подчинилась. Удивленные, доверчивые глаза ее оказались у самых глаз Беатрис.

Говорят, для колдовства нужна темная ночь, длинные заклинания, кровавые ритуалы… Ерунда. Настоящему волшебству не нужна дешевая показуха, оно творится естественно и легко. Вот как сейчас.

Со стороны, наверное, похоже было, что две девицы предаются порочным утехам, и поцелуй их — поцелуй страсти. Но телесная похоть не сравнится с голодом всего существа, с жаждой жизни. Утолять их стократ слаще!

Доверчивая глупышка не сопротивлялась, как другие, не пыталась вырваться или закрыться. Беатрис пила ее дыхание и с каждым вдохом вбирала в себя ее жизнесвет. Золотое свечение смешивалось с ее собственным, тускло-лиловым, пронизывало насквозь, словно солнечный луч — тяжелые тучи. Юная сила билась в сердце, бежала по жилам, наполняла тело от макушки до кончиков пальцев.

Не желая видеть, что будет дальше, Беатрис зажмурилась.

Агнешка в ее руках будто костенела: тело ее делалось все тяжелее и неподвижней, дыхание — короче и слабее. Но даже сейчас в ней не чувствовалось страха, и она не попыталась удержать свой жизнесвет.

Беатрис оторвалась от нее, лишь когда дыхание ее прекратилось и она оттянула руки неподвижным тяжелым камнем.

Тогда Беатрис разжала объятия, отодвинулась, открыла глаза. Рядом с ней подушки дивана придавило мраморное изваяние, по недоразумению одетое в настоящее шелковое платьице. У изваяния были удивленные круглые глаза, вздернутый носик и приоткрытые губы Агнешки, но мрамор превосходил живое тело совершенством. Осталось только снять ненужные тряпки и водрузить мраморную Агнешку в галерее. Это сделают слуги. Беатрис же теперь может полюбоваться главным — ради чего творилось волшебство!

Она побежала к зеркалу.

Да! Обновление свершилось! Ни малейшего следа увядания на гладкой, нежной, будто светящейся коже. Волосы стали гуще и чуть рыжее, тут и там из прически выбивались непослушные пряди. Глаза будто увеличились и посветлели. На миг Беатрис почудился в зеркале наивный взгляд Агнешки.

Ерунда! Дурочка превратилась в мрамор со всеми своими глупостями. Прочь память о ней!

Обновленная молодость бурлила в Беатрис. Она крутанулась на одной ноге, взметнув пышной юбкой, и выскочила из комнаты.

Остаток дня Беатрис со свежей силой наслаждалась жизнью: велела оседлать лошадь и до заката носилась по полям и лугам, потом ужинала с Альбертом — сыном разорившегося соседа-дворянчика, взятым ею в любовники за красоту и безответность. После ужина они немного помузицировали на клавикордах, потом забавлялись в постели…

Ближе к полуночи Альберт проводил Беатрис в ее спальню и, почтительно поцеловав руку, оставил одну. Вечерний наряд Беатрис давно пришел в беспорядок; она сбросила его, не дожидаясь горничной, сама облачилась в батистовую ночную сорочку, белую и невинную, как платье невесты. Напоследок полюбовалась новой скульптурой в галерее, потом собою, обновленной, в зеркале — и с удовольствием растянулась на прохладных простынях.

День был прожит не зря.

***

Она проснулась внезапно, в испарине, с тяжело бьющимся сердцем, придавленная оцепенением кошмара. Приснилось, что она, Беатрис, смотрит в зеркало — и видит Агнешку, белую, каменную. По мрамору лица бегут морщины-трещины, губы отражения шевелятся… Знакомый голос просит, нет, требует: «Вылечи Лиску! Ты обещала».

«Отстань! Я ничего не обещала тебе!» — хочет крикнуть Беатрис, но не может: тяжелый язык не ворочается во рту.

Отражение трескается дальше, чтобы укоризненно качнуть головой. Мелкие трещинки ветвятся, пересекаются. Камень крошится, отскакивает кусочками, оставляя на теле изваяния гноящиеся раны. Беатрис не чувствует телесной боли, но с каждой новой трещиной, с каждой новой раной будто раскаленный гвоздь впивается ей сердце, а глаза жгут слезы.

С огромным трудом она протягивает неподъемную руку. Дотронуться до зеркала, прекратить этот ужас!.. К ней тянется изъязвленная, с обломанными пальцами рука изваяния!

Она проснулась за миг до прикосновения Агнешки.

Светало. Беатрис вытянула перед собой руки и в полутьме разглядела, что пальцы ее по-прежнему ровные и изящные, с жемчужными ноготками, запястья тонкие, кожа чистая, бело-розовая, без единого изъяна. Зеркало показало ей испуганное, но прекрасное юное лицо — без сомнения, ее собственное.

Сон. Это был лишь сон!

Но душа еще не отошла от смертного страха. Яснее, чем хотелось, Беатрис вспомнила худое морщинистое лицо мамаши девчонок, жалобное хныканье младенца. Лиски, так, что ли? Дурацкое имя! И сон дурацкий!

Кулаки сами сжались от злости. Беатрис не даст дурным снам испортить ей жизнь! Дура-Агнешка пришла сама, отдалась по доброй воле. Беатрис ничего не должна ни ей, ни ее родственничкам-попрошайкам!

Все утро и весь день она старательно гнала тени воспоминаний, сожалений или раздражения. Как обычно, отдавала приказания прислуге, принимала просителей, обедала и забавлялась в постели с Альбертом. Составляла список гостей на бал — давно пора напомнить соседям о своей силе! И все-таки за этими приятностями нет-нет, да и шевелилось воспоминание об Агнешке о ее нищебродке-мамаше с чахлым младенцем.

К вечеру они стали приходить на ум все чаще. Беатрис не хотела, чтобы ее ночь снова испортил дурной сон, вызвала к себе Альберта. Тот был удивлен — графиня редко допускала его в свою спальню. И удивился еще больше, когда Беатрис велела почитать ей на ночь, а не ублажать телесными ласками.

Она быстро заснула под его монотонный бубнеж.

И проснулась в тот же предрассветный час: мраморная Агнешка снова показалась в зеркале сна, снова просила за сестренку и рассыпалась у Беатрис на глазах. Хуже того, в сердце снова вонзался раскаленный гвоздь, голову сжимал тугой обруч, глаза слепли от слез. Зрелище чужих страданий было невыносимым.

Так это… жалость?

Беатрис долго лежала в полутьме, слушая ровное дыхание Альберта, пытаясь вернуть себе привычное безразличие.

Почему ее пугает этот сон? Что с того, что мрамор крошится? Раньше ее никогда не волновала участь мраморных изваяний. Она любовалась прекрасными скульптурами, но о девицах забывала, как забывают о съеденном накануне обеде. Почему сейчас она не может выкинуть из головы эту дуреху? Откуда это пронзительное, болезненное сожаление?

Агнешка отравила Беатрис своей дурью! Не иначе!

Дальше стало хуже.

Агнешка будто поселилась у нее в голове и то и дело напоминала о себе — приступами жалости к просителям, сочувствием к прислуге, желанием приласкать Альберта не томной женской лаской, а по-сестрински или даже по-матерински.

Фу!

Просматривая с управляющим список должников, Беатрис едва заставила себя довести дело до конца — так донимала ее жалость. Она с трудом сдерживалась, чтобы не начать расспрашивать управляющего о каждом, чтобы не предложить простить долги или выдать ссуду самым бедным. При мысли же об обычном наказании — наслать хворь — ее охватывала дрожь отвращения. В конце концов, она выпроводила управляющего, пообещав поразмыслить и самой выбрать, кто из списка заслуживает страшной кары.

Отправилась принимать просителей, но, заслышав за дверью приемной умоляющий женский голос и неразборчивые ответы стражников, трусливо бежала в свои покои.

Она узнала голос. Опять Агнешкина мамаша! Притащилась обвинять графиню в пропаже старшей и вновь подсовывать под нос хворую младшую. Вовсе разум потеряла! Всем известно, что родичам наказанных надо сидеть тихо и не высовываться.

Жаль, что сейчас Беатрис не способна наказать эту бабу. Хуже того, при первом звуке плаксивого голоса ее хуже прежнего язвит жалость и желание исцелить девчонку!

Однако нет ничего глупее, чем тратить силы на крестьянское отродье. Вдруг пострадает ее, Беатрис, красота, ее хранимая молодость? Она хорошо умеет забирать, но никогда не пробовала вернуть отнятое.

И не надо!

Строгость ослаблять нельзя. Быдло понимает только кнут. Отложишь его — прощай, спокойная жизнь. Бунта не миновать!

Несколько дней Беатрис промучилась, раздираемая на части жалостью и злостью. Агнешка, по-прежнему каждую ночь рассыпавшаяся у нее на глазах, подогревала и злость, и жалость. В минуту гнева Беатрис велела разбить ее изваяние, а обломки закопать в саду.

Легче не стало.

Ни верховые прогулки, ни торжественный прием почтительных, завистливых соседей, ни постельные забавы не доставляли Беатрис прежнего удовольствия. Перестала радовать даже собственная красота. По замку поползли шепотки: графиня стала непривередлива в еде и одежде, больше не отсылала по пять раз лакеев с неугодными блюдами и горничных с неподходящими платьями. Слуги поглядывали с удивлением. Как бы они не утратили страх и не начали болтать за воротами…

Но и дела правления, и болтовня челяди стали Беатрис безразличны. Днем и ночью перед глазами стояло плаксивое младенческое личико, в ушах шелестел шепот: «Исцели Лиску… ты обещала…»

Все меньше оставалось упорства противиться навязчивой мольбе, все больше хотелось поддаться — поделиться жизненной силой, почувствовать чужую радость, а не страх. Увидеть, как не тускнеет, а разгорается жизнесвет, ощутить обновление чужой плоти. И она уже не разбирала, чье это желание — ее или Агнешки, обманом присвоившей кусок ее души.

Альберт, конечно, заметил ее смятение. Не мог не заметить: она то не навещала его два дня кряду, то вызывала к себе в спальню, ночь напролет домогалась его ласк и, уснув перед рассветом, через час просыпалась с криком. Бедняга, он смотрел на нее собачьими глазами и в спальне старался изо всех сил. Конечно! Ведь он, как и все, знал, что бывает с неугодными.

Раньше его страх раздражал бы Беатрис, и она быстро прогнала бы его. Но сейчас новая жалость распространялась и на любовника. Да вдобавок ей все больше хотелось выговориться.

Это было похоже на Агнешку. В девчонке наверняка не держался ни один секрет!

И она не выдержала. Когда Альберт, глядя на нее все тем же собачьим взглядом, спросил, что случилось и чем он может помочь, ответила резко:

— Зачем тебе? Ты не виноват.

— Я не хочу, чтобы ты мучилась, госпожа, — тихо ответил он и добавил шепотом: — И чтобы потом мучился кто-нибудь другой.

И этот туда же! Намекает, что она карает просто так, со злости! Еще и сам себя предложит в жертву, чтобы другие не мучились!

Беатрис аж затрясло, она сжала кулаки… и вдруг, разрыдавшись, бросилась Альберту на грудь.

Слова полились неудержимо, как слезы. Захлебываясь, давясь всхлипами, она рассказывала всю свою жизнь. Как еще в младенчестве лишилась родителей, в один день и час погибших при пожаре. Как троюродная тетка — настоящая ведьма — обучила держать спину прямо, скрывать свои чувства и пользоваться чужой жизненной силой. Как ее, бесприданницу, взял замуж богатый граф, очарованный ее красотой, а потом страшно поплатился за измену: Беатрис застала его с молоденькой горничной и на его глазах выпила из девчонки жизнь. В ужасе граф ринулся прочь из спальни и, оступившись на лестнице, свернул себе шею…

— А я… я осталась хозяйкой замка и всего… никто не слушал меня, хотели убить… отравить… — рыдала Беатрис на плече у Альберта. — Пришлось показать, кто главный. Учить повиновению слуг… крестьян… соседей… Я привыкла. Моя сила росла… и красота… и наслаждение. Знаешь, какое это наслаждение — пить чужую жизнь?

Он вздрогнул, но не оттолкнул ее, не высвободился. Беатрис отодвинулась сама, впилась в него взглядом:

— Я живу так пять сотен лет… Все привыкли, даже короли… Я плачу подати в казну, на моих землях спокойно… А они все недовольны! Подумаешь, жаль отдать мне одну девицу в десятилетие! И вот, дура Агнешка взяла надо мною верх! Сидит во мне, свербит!.. Я теперь всех подряд жалею! Проклятое милосердие! Давит. Буду дальше их жалеть — все, все рухнет!

Альберт долго молчал, гладил ее по волосам, как если бы она была маленькой невинной девочкой. Потом сказал тихо и кротко:

— Ты устала быть злой, госпожа. Сделай по-доброму. Тебе станет легче.

— Дурак! — Беатрис оттолкнула его. — Что ты понимаешь! Уходи прочь!

Он безропотно встал и, поклонившись, молча вышел за дверь. Беатрис утирала злые слезы. И он туда же! Сговорился с дурочкой! Нет, она ни за что им не подчинится!

Она улеглась в одиночестве, полная намерений и дальше бороться с неуместными желаниями. Больше того: прямо сегодня она вернет себе былую решимость, накажет Агнешкину мамашу. Хватит потакать немощам, своим и чужим!

Иным зрением она легко проникла сквозь серое марево стен, сквозь лес, между призрачных теней деревьев, мимо проблесков зверьков и птиц, дотянулась до деревни…

Дома походили на шкатулки с драгоценностями. В каждом мерцали, сияли, переливались сгустки жизнесвета — яркие, многоцветные у молодых и здоровых, тусклые, затуманенные у старых и больных, пятнисто-разлохмаченные у тех, кого коснулась ее карающая воля. Те, что еле теплились, были близки к смерти. Беатрис знала, как ускорить их конец — достаточно лишь вдохнуть поглубже, вобрать в себя остатки свечения. Иногда она делала так с немощными стариками, чтобы те не связывали руки молодым и здоровым, не мешали работать. Однако никогда не допивала жизнесвет наказанных: наказание должно быть свободно от личной корысти.

Беатрис легко отыскала семью Агнешки, без труда разглядела дрожащий, беспокойный ореол мамаши и изодранный, едва мерцающий — маленькой Лиски. Можно было приступать к наказанию. Но при мысли отобрать чужой свет Беатрис охватило неодолимое отвращение…

…и неодолимое желание разжечь поярче затухающее пятнышко. Пусть горит!

Заставить жизнесвет разгореться оказалось куда труднее, чем пригасить. Беатрис раздувала его, как раздувают огонек в прогоревшем камине, вкладывая в каждый выдох толику собственной жизненной силы.

Тускло-серебристое пятнышко затрепетало, замерцало, в нем заблестели золотые искорки — Агнешкины, не иначе!

Неведомая прежде радость поднялась в Беатрис. Она выдохнула еще раз, а потом еще и еще — и вот жизнесвет Лиски засиял, как маленькое солнышко.

Беатрис стало тепло и весело как никогда в жизни. Может, это сон? Пусть длится дальше!

Она разглядела еще один угасающий ореол. Он то тускнел, то вспыхивал резкими, жаркими сполохами, будто человек еще боролся, не смирившись с умиранием. Раздуть этот жизнесвет оказалось сложнее: от резких выдохов Беатрис он норовил погаснуть совсем. После нескольких попыток она приспособилась поддерживать яркие вспышки; затемнения между ними стали короче, а потом и вовсе исчезли. Жизнесвет запылал, как костер в темноте, запульсировал ровно и сильно.

Радость и восторг росли вместе с чужим светом, переполняли Беатрис. Радости хотелось еще и еще. Снова и снова Беатрис высматривала тускнеющий жизнесвет, раздувала его, и тот вспыхивал тысячью оттенков, согревал ласковым, как весеннее солнышко, теплом.

В сон вошла Агнешка — не мраморная, живая. Она больше не просила и не упрекала Беатрис, а смеялась, прыгала и танцевала от счастья.

Беатрис тоже захотелось танцевать! И не в замке под тяжелой крышей, за оградой тусклых стен, а на вольном воздухе, под луной и звездами, под рассветным солнцем — чтобы соединить свой живой свет с их вечным сиянием!

Не чувствуя ног, она сбежала по длинной лестнице, мимо задремавшего стража выскользнула в сад. Опьяненная ароматами ночных цветов, плененная птичьим пением, омытая струями лунного света, танцевала и кружилась под деревьями, пока россыпи звезд не побледнели в светлеющем небе.

Скоро покажется солнце! Сегодня Беатрис первой встретит его!

Торопясь, она побежала к восточной стене замка, вскарабкалась по высоким ступеням лестницы, выглянула за парапет. Поля и перелески укрывала зыбкая кисея тумана, а над нею разгоралась заря — розово-золотая, как ореол Агнешки.

После бессонной ночи Беатрис охватила усталость. Веки отяжелели, но она не закрывала глаз, любуясь набирающим силу рассветом. Когда лицо ей согрел первый луч солнца, она потянулась к нему всем существом. Жизнесвет ее вспыхнул ярче яркого, обратился в легкие крылья — и Беатрис взлетела, подхваченная потоками золотого сияния.

* * *

Рано утром к замку явилась толпа взбудораженных деревенских жителей. Одни желали принести Вечной Графине благодарность за то, что сняла проклятие с них или с их близких. Другие, напротив, потрясали кулаками, топорами и вилами: пусть графиня ответит за всех проклятых, не дождавшихся исцеления, умерших по ее вине! Староста метался между ними, пытаясь урезонить самых буйных: что, если внезапная доброта графини исчезнет так же быстро, как появилась?

Бунтовщики подошли под самые ворота, но не рискнули ввязаться в драку с вооруженной стражей. Напуганный управляющий, презрев приличия, ворвался к графине в спальню — постель ее была пуста.

Разбудили Альберта, но и тот был один. Бросились искать графиню по всему замку… И вскоре сбежались на отчаянный вопль одного из стражников.

На восточной стене, со счастливой улыбкой простирая руки к солнцу, застыла Беатрис, прекрасная, как никогда. Тонкое ночное платье ее трепетало на ветерке, тут и там обнажая безупречную белизну мраморного тела.