Защитник деревни

Голос реки сегодня был особенно громким.

Вода гремела, шипела в водоворотах между камнями, рыдала россыпью брызг. Тартеш остановился, не дойдя до дома, прислушался.

– Река, дай мне совет, – попросил он чуть слышно. – Что мне делать? Позабыть об их словах или вернуться и разузнать?

Река пенилась и грохотала, почти невидимая в ночи. Луна взошла над черными изломами гор – тонкий, стареющий серп, еще несколько дней и исчезнет вовсе – но ее света было мало даже для глаз Тартеша. Русло реки сейчас казалось пропастью, а деревня, раскинувшаяся на берегу стала призрачной и молчаливой.

И все же она не спала, и чуткий слух Тартеша ловил отзвуки ее жизни: мычание коров во внутреннем загоне, шорох шагов, неразличимое эхо голосов и чей-то заливистый смех – он доносился с другого конца селения, от самой изгороди. Тихонько скулил соседский пес, – он привык к Тартешу и днем приветствовал радостным лаем, но ночью пугался и выл.

Люди не пугались даже ночью.

Каждый вечер он приходил к дому старейшины за положенной долей крови, и сидевшие возле крыльца всегда спокойно приветствовали Тартеша, шутили, обсуждали дела деревни. Но сегодня замолкли, когда он подошел.

Заметили Тартеша не сразу – он ступал легко и бесшумно, в такт кипящей внизу реке, и успел услышать обрывок беседы.

– В самом деле? – Голос старейшины звучал недоверчиво, но без насмешки.

– Клянусь! – Химиш ударил себя кулаком в грудь, и на миг Тартешу стало видно, как кровь у того расходится от сердца, бьется на горле и запястьях. Жажда уже подступила. – Торговец не врал, они правда сумели!

– Сильное колдовство, – завороженно проговорил Джанит и тут увидел Тартеша.

Все трое отмахнулись от расспросов, а старейшина сказал:

– Всего лишь глупые слухи, сильный. Не засоряй ими слух, пей.

Никогда прежде они не отказывались пересказать слухи и нелепые россказни. Можно было настаивать, но жажда уже царапала горло, а Джанит протягивал открытые запястья, – он не сцеживал кровь, любил укусы.

Утолив жажду, Тартеш на время позабыл обо всем, и лишь теперь, по дороге домой, остановился, терзаемый сомнениями.

Река грохотала, неслась по камням, и Тартеш развернулся, пошел вниз по течению, прочь от дома.

Поступь стала еще тише, Тартеш уже не слышал собственных шагов. Крался незаметно, ступал из тени в тень, представлял, что вокруг не родная деревня, а стойбище врагов, – тех, что приходили несколько лет назад. И за десять лет до того, и раньше, и еще раньше… Приходили, но не могли ворваться в деревню, поджечь изгородь, захватить коров и женщин. Тартеш всегда успевал пробраться в их стоянку, – сперва вместе с отцом, а позднее один, – и пролить кровь, посеять ужас, отогнать врагов прочь.

Воспоминания и свежая кровь кружили голову, и Тартеш почти позабыл, где он на самом деле, и, наверное, потому и сделал, то, что сделал.

Спрятавшись в самой чертой тени возле крыльца, он ждал, а когда появился Химиш, – выскользнул ему навстречу, сковал чарами.

Это так просто, – одно лишь движение, один взгляд, и чары, как туман, накрывают жертву. Человек застывает, глаза стекленеют, меняется дыхание. Даже сердце бьется медленней, и душа уходит далеко, за грань яви. Столько раз враги замирали перед Тартешем, рассказывали то, о чем он спрашивал, выдавали все тайны. Их голоса звучали отрешенно и тихо, но кровь была горячей,  алой, ее можно было пить до последней капли.

Но никогда прежде Тартеш не зачаровывал людей из своего селения – да и можно ли окутать туманом родные души? Разве они поддадутся заклятью, предназначенному для чужаков?

Но Химиш стоял неподвижно, устремив взгляд в пустоту. Можно было метнуться прочь, – лишь тонкий серп луны видел, что сделал Тартеш, больше ни души не было рядом. Химиш очнется и не вспомнит, что его околдовали словно врага, не рассердится, не расскажет никому.

Но река сегодня была такой громкой, ее голос эхом отдавался в висках, и, сделав первый шаг, Тартеш не мог отступить.

– Что ты рассказал старейшине? – спросил он. – О чем не рассказал мне?

– В Излучину приехали гости. – Голос Химиша стал тусклым, как моросящий дождь. – родня с юга. Они рассказали про Междуречье. Тамошние люди сумели избавиться от вас, сильных. Отказались подносить кровь и убили вас всех.

Междуречье? Земля такая далекая, что казалась сказкой. Оттуда привозили небылицы, хорошее оружие и красивые безделушки, и…

– Люди слабые, – сказал Тартеш еле слышно. – Зачем бы они стали так делать?

– Колдовство помогло, – ответил Химиш. – Сильное колдовство, справилось.

Химиш говорил все так же отрешенно, словно из глубины сна, но Тартешу почудилась радость в этих словах, удовольствие от чужой победы.

Стало неуютно и зябко, – ветер холодом пробрался под одежду, дом навис темной скалой, и вся деревня на миг показалась незнакомой. Но потом в окне вспыхнул огонек, пришли в движение теплые тени, – все стало родным и привычным. Скрипнула дверь, донеслись голоса жены и детей Химиша.

Сжигаемый непониманием и стыдом, Тартеш метнулся прочь. Что скажут селяне, увидев, что он сделал? Только бы Химиш скорее пришел в себя, только бы никто не увидел! Разве не подлость околдовывать родича?

Тартеш поспешно спустился по скользким камням обрыва, прижался к ним и закрыл глаза. Река ревела, обдавая его водопадом брызг.

Подлость – утаивать правду, тайно радоваться гибели пьющих кровь.

«Убили вас всех», – сказал Химиш. Сказал так, словно Тартеш был чужим ему или хуже – врагом.

Чем темнее становилась ночь, тем ярче разгоралась тревога. Луна скрылась, ушла за западный край гор, а Тартеш все не мог заснуть. Ворочался среди одеял и шкур, вставал, чтобы подбросить дров в очаг, сидел, глядя на огонь. И так и забылся – возле догорающих углей, в круге зыбкого тепла и света.

Проснулся от солнечный лучей. Они сияли за закрытыми веками, ласкали кожу, и Тартеш улыбался, сам не замечая этого. «Солнце – твой лучший друг», – сказал ему отец когда-то, давным-давно. Солнце горит ярче пламени, исцеляет, питает как кровь. Путеводный свет, древний бог. Тартеш улыбался ему сквозь сон и был уверен – ночные страхи миновали, были заблуждением, ошибкой.

Выйдя из дома, он почти поверил, что видит деревню прежней. Беленые стены домов, колодцы, утоптанная грязь улиц, шум воды, – все как всегда. И люди были заняты привычными делами: внутренний загон опустел, пастухи погнали коров на выпас; издалека, из полей за оградой доносилось пение тех, кто трудился на пашне, – нестройные голоса взлетали, звенели. И сама деревня была полна шумом, звуками начинающегося дня: слышались шаги, скрип ворота, удары топора, плеск воды, разговоры, смех, крики детей.

Соседский пес кинулся навстречу, захлебываясь радостным лаем, таким веселым и звонким, что Тартешу показалось – он слышит свое имя. «Тартеш, Тартеш», – гавкал пес, прыгая вокруг него, и Тартеш засмеялся, сказал:

– Да, это я.

На шум из дома выглянула хозяйка, пожелала доброго утра и скрылась. Все как обычно, – но Тартешу померещилась странная тень в ее глазах, задумчивость или насмешка, и безмятежность покинула его.

Он бродил по деревне, здоровался с людьми, и в каждом различал незнакомые черты, скрытую враждебность. В свете утреннего солнца, безжалостном и ясном, он видел, как люди хмурятся, взглянув на него, как говорят добрые слова и отворачиваются поспешно, прикасаются к амулетам от сглаза. Из-за вестей, что пришли вчера? Или так было всегда, но Тартеш не видел?

Или ему лишь кажется?

Может быть, это должно было случиться однажды? Деревня начнет казаться чужой, Тартеш разлюбит родной дом и отправится в путь, как отец когда-то? Нет, так не может быть. «Почему ты уходишь? – спрашивал он отца. – Зачем?»  «Ты поймешь, – отвечал отец, глядя вдаль, туда, где исчезает солнце. – Сейчас ты слышишь только одну реку, но другие реки текут рядом с ней, под землей. Когда-нибудь, их голоса проникнут в твою кровь, и ты захочешь последовать за ними, узнать их путь. Я слышу их давно, но ждал, пока ты станешь взрослым».

Его звали Зира, и, конечно, он не был Тартешу родным отцом. Тартеш был уже взрослым – ему шел семнадцатый год, – когда сильный забрал его из родного дома, спустился с ним к реке, и там, на рассвете, убил и возродил своей кровью. Зира удивился, когда Тартеш назвал его отцом, но потом согласился: «Да, я дал тебе новую жизнь».

Тартеш скучал по нему, но не хотел отправляться в путь. Он хотел, чтобы все стало прежним: родная деревня, которую он защищает и получает награду кровью; люди, которые рады видеть его.

 Но он не мог забыть слова Химиша, и все приветственные улыбки и речи казались теперь обманом.

День тянулся, тягостный, полный подозрений, и даже вечерняя кровь не принесла радости. В улыбке старейшины Тартешу мерещилось скрытое презрение, а во взгляде его дочери, потягивавшей полную до краев чашу, – насмешка. Тартеш выпил подношение, попрощался и ушел, не расспрашивая ни о чем на этот раз.

Утром его разбудили голоса и шум, доносившиеся с другого берега реки. Тартеш вслушался и поспешил туда.

За рекой раскинулось кочевье. Крытые повозки выстроились полукругом, тянувшие их волы паслись неподалеку, а еще дальше, на склоне комьями облаков белела отара овец. Собачий лай доносился оттуда, и само кочевье гудело: голосами, смехом, скрипами и стуком.

Тартеш не знал этих людей, но подобные им уже ни раз проходили вдоль реки. Останавливались на пару дней, торговали, а затем снова трогались в путь. Уходили, оставив после себя выменянные диковины из далеких стран и следы колес на земле. Отправлялись искать пастбища, никому не принадлежащие земли.

Но эти кочевники пришли не одни – с ними был пьющий кровь. Что, если он решит напасть на деревню, отдать ее своим людям?

Этот страх затмил вчерашние тревоги, и Тартеш поспешил к переправе.

Кочевники уже разложили на берегу свои товары: многоцветную ткань и бронзовое оружие, каменные амулеты и ожерелья из лазурита. Жители деревни толпились там, рассматривали, торговались. Тартеш не подошел к ним, – оглядывался в нетерпении, искал пьющего кровь.

Когда увидел, едва поверил глазам. Он был на вид совсем юным, – тринадцать, четырнадцать зим, – но идущая от него сила говорила: он старше Тартеша. Одежда была выцветшая, в заплатах, ветхая от времени и солнца. С ним разговаривал человек, – немолодой уже, с седыми прядями в волосах и бороде, отчитывал его как ребенка. Пьющий кровь стоял понуро, с пустым ведром в руках, и лишь повторял: «Да, отец. Сделаю, как ты скажешь».

Но этот человек никак не мог быть ему отцом по крови, не мог быть и отцом в новой жизни. И с чего такая покорная речь, неужели…

Тартеш хотел уже приблизиться, но тут чужак сорвался с места, побежал к реке, гремя ведром, и, поравнявшись с Тартешем, обронил чуть слышно:

– Спустись к воде, поговорим там.

Тартеш последовал за ним. Река пенилась вокруг камней, шипела. С высокого берега доносился смех.

 – Меня зовут Нишу, – сказал пришлый. Сказал так тихо, словно боялся, что кто-то услышит, украдет его имя. – Это мои люди, не трогай их. А я не трону твоих.

– Хорошо, – ответил Тартеш и назвал свое имя.

Нишу метнул на него быстрый взгляд, пронзительный и черный, и тут же склонился к бурным водам реки, наполнил ведро.

– Твои люди знают, кто ты, да? – Его голос стелился над волнами, струился как змея в траве. – Мои не знают. Не смей говорить им, что я демон, что пью кровь. Убью тебя, если скажешь.

Тартеш не сомневался в этом. Чувствовал незнакомую, яростную силу, переполнявшую чужака, скрывающуюся за обличьем юного бродяги.

– Я не враг, – сказал Тартеш. – Но почему?.. – И тут же добавил, пораженный догадкой: – Они хотели убить тебя? Колдовством?

Нишу вновь взглянул на него, на этот раз долго, и кивнул.

– Не они, другие хотели, но все люди одинаковы. Я жил возле страны двух рек, я знаю все, что случилось. С тех пор я нигде не задерживаюсь надолго, никому из людей не рассказываю, кто я. Эти встретили меня на дороге, думают, что подобрали из милости, приняли в семью. Поживу с ними несколько лет, потом найду других. Тартеш, – взгляд Нишу был пристальным и темным, слова звучали почти как приказ, – бросай своих людей. Найди других, не раскрывай, кто ты. Иначе, рано или поздно, они решат убить тебя.

Тартеш молчал, не в силах найти ответ. Хотел возразить, но вчерашние страхи запылали с новой силой. «Это мой дом, я не хочу уходить», – вот и все, что он мог бы сказать.

С обрыва донесся оклик, раздраженный и нетерпеливый:

– Что ты там возишься?! Давай быстрее!

– Да, отец! – тут же крикнул в ответ Нишу и стал карабкаться наверх. Тащил, словно бы с усилием, ведро, которое мог поднять одним пальцем.

Но уже наверху задержался на миг, бросил через плечо:

– Если хочешь жить, притворись человеком, Тартеш.

***

Дни тянулись медленно, похожие друг на друга и совсем не похожие на все, что было прежде. Тартеш хотел найти Нишу еще раз, поговорить с ним до того, как кочевники отправятся в путь, – но не решился, не успел. Гомон, скрип колес, чужие голоса и жизни растаяли вдали. Берег вновь был пуст.

«Притворись человеком». Тартешу чудилось, что люди знают, что сказал ему другой пьющий кровь, но как они могли знать? И все же порой, когда он забывался, глядя на солнце, а потом, переполненный теплом и светом, отводил взгляд от сияющего диска, – то успевал заметить, как люди опускают глаза, прячут лица. Ему мерещились улыбки в уголках губ, презрение и угроза. «Тебе не спрятаться, не притвориться человеком».

Но люди не могли знать о словах Нишу, и Тартеш не хотел притворяться, скрывать свою сущность. Надеялся, что время изгладит тревогу, но с каждым днем взгляды казались ему все более внимательными и острыми, а речи людей словно бы полнились колючей обидой. Черноглазая Гунда теперь не распахивала перед Тартешем дверь своего дома, не звала зайти. Случалось и раньше ей было не до него, но чтобы столько дней подряд?

Лишь соседский пес по-прежнему каждое утро приветствовал Тартеша радостным лаем.

Не желая бродить по улицам, утопая в тревоге, Тартеш все чаще на рассвете спускался к воде. Сидел, подставив лицо солнечным лучам, слушал грохот реки, вдыхал ее брызги. И лишь на закате возвращался в деревню, шел пить кровь.

 Потому не заметил, как приехала ведунья из южных земель. Вчера ее еще не было – а наутро уже шла за водой, окруженная толпой женщин. Тартеша удивило ее многоцветное покрывало, расшитое колокольчиками по краям, причудливые медные браслеты и глаза, подведенные черным и алым. Но в ответ на расспросы старейшина покачал головой:

– Это Нахо, и вовсе она не чужестранка. Она мне родня и знает заговоры и травы. Жена хворает, вот Нахо и приехала, будет лечить ее.

В этот день Тартеш не ушел к реке. Бродил вдоль ограды, в полях, поджидал у колодца. Что бы ни говорил старейшина, а ведунья эта была чужой, пришлой. Почему бы не подкрасться к ней, не окутать чарами, не выспросить, зачем она здесь? Тартеш думал об этом, и сердце не осуждало его, – но люди могли осудить. Те самые люди, чьи души еще недавно казались родными.

Он хотел подстеречь ее, но Нахо не знала одиночества. Вокруг нее вечно были женщины: старухи, хозяйки со сворами детей, юные девушки. Все они говорили наперебой, смеялись, рассказывали, спрашивали совета. Ведунья шла среди них, таинственная, как дух гор, и, когда начинала говорить, женщины смолкали, жадно ловили каждое слово.

Тартеш вслушивался издалека, но разговоры шли лишь о травах, о предстоящих родах, болезни скота, очистительных обрядах. Однажды Нахо вдруг обернулась, встретилась с ним взглядом и усмехнулась, словно говоря: «Я знаю, что ты здесь».

Поздно вечером, зачаровав собак, чтобы не подняли шум, Тартеш подобрался к дому старейшины, замер, прижавшись к толстой беленой стене. Серп истаял еще прошлой ночью, и теперь на деревню опустилась темнота, глубокая и древняя, пронизанная россыпью бессчетных звезд. Млечный путь сиял в вышине, словно отраженье реки, гремевшей под обрывом. Ее отголосок был повсюду: в воздухе, в земле, в водах колодца, и громче всего – в крови Тартеша.

Смятенье и тревога отступили, успокоенные рекой.

Тартеш закрыл глаза. По ту сторону стены были люди, – Тартеш чувствовал их тепло, слышал голоса. Вот ведунья, вот старейшина, его жена, старший сын… Но зачем здесь Химиш, зачем другие мужчины деревни? Почему они собрались в тесном доме, а не на улице, вокруг общего огня? Они не говорили – шептали, но с каждым мигом речь становилась все разборчивей, старейшина спрашивал, Нахо отвечала.

– …первый день луны, лучшее время...

– …все приготовили, как ты велела…

– …не бойтесь, будет в вашей власти…

Протяжно ухнула сова, и Тартеш отпрянул от стены. Не ведунья ли следит за ним глазами птиц? Ступая неслышно, он пошел прочь от дома старейшины, на берег. Вода гремела, как прежде, но уже не могла унять его страх, лишь вторила тревоге.

Здесь он провел всю ночь, весь следующий день. Спал на камнях: сперва сны были пропитаны страхом, отголосками жизни деревни, шепотом ведуньи, но потом пришло другое видение, обширное и бездонное.

В этом сне он был с отцом. Они шагали, по колено в воде. Широкая, спокойная река была их дорогой, а вокруг расстилался мир, незнакомый и прекрасный. Пологие холмы, выгоревшее от жары небо, солнце сияющее в каждом вдохе. Отец рассказывал что-то, а Тартеш кивал и смеялся.

Проснувшись, он долго сидел в оцепенении. Смотрел, как шипит вода в водоворотах, как брызги вспыхивают в солнечных лучах. Сон медленно отступал, но мысли не прояснялись. Звуки, доносившиеся из деревни, казались далекими и тусклыми. Тартеш не знал, что делать.

К вечеру жажда начала царапать сердце и, повинуясь ей, Тартеш поднялся в деревню. Хотел сразу пойти к дому старосты, – наверняка там уже ждет подношение крови, – но смутился, представив, что появится перед людьми в грязной одежде, пропитанной запахом реки, покрытой пятнами ила. Заглянул домой и, пока умывался во дворе, пока переодевался в чистое, повторял себе: я наговариваю на них. Боюсь каждой тени, как будто я слабый. Но я сильный.

Старейшина сидел на крыльце своего дома, Джанит стоял рядом, болтал о чем-то, голос был веселым и ломким. И больше ни души – неужели Тартеш так задержался, что все уже разошлись по домам? Но нет, в темнеющем небе была видна лишь одна звезда, западный край неба тлел отблесками заката.

– Целый день тебя не было видно, сильный, – сказал старейшина, поднимаясь навстречу.

Тартеш развел руками, не зная, что ответить. Взгляд задержался на закрытых дверях дома, – зачем затворять их в такую погоду? Жажда обострила чувства, шептала: «Взгляни». И Тартеш чувствовал, почти видел, как вспыхивают и горят за стеной потоки жизни, солнечный огонь крови.  Ни один, ни два человека там, – много людей.

Но другая кровь была ближе. Джанит стоял совсем рядом, протягивал руки, хранящие следы прежних укусов, и улыбался. Тартеш наклонился, готовый прокусить жилы, и замер.

Он пил эту кровь много раз, знал ее запах и вкус, ее движение под кожей. Но сейчас она казалась темной – как бывает у стариков и хворых, – и сквозь эту темноту лучился лунный свет. Тартеш поднял взгляд на Джанита, ожидая увидеть следы болезни на его лице, но тот был таким же, как всегда.

– Пей же, сильный, – сказал Джанит, улыбаясь. – Я долго ждал.

Сила трав, собранных в полнолуние, южные заклинания, мощь горных духов, – что в его крови? «Будет в вашей власти», – сказала вчера ведунья, и, быть может даже один глоток…

Тартеш разжал руки, отступил на шаг. Жажда кружила голову, внимательный взгляд старейшины прожигал насквозь, люди за стенами дома выжидали, таились.

Тартеш развернулся и бросился прочь.

Он брел вдоль реки, вниз по течению. Звезды гасли, солнце поднималось из-за гор, Тартеш ловил его лучи, пытаясь успокоить жажду. Горло горело, словно он наглотался раскаленного песка, боль росла, звенела, мечтала заполнить весь мир. Никогда прежде Тартеш не терпел жажду так долго. Никогда прежде он по-настоящему и не чувствовал жажды.

Впереди была чужая деревня, – уже доносились ее запахи и звуки, еще немного – и появится ограда, дома за ней. Но в той деревне Тартеша знали, ему не притвориться человеком и не потребовать крови – кто знает, сколько селений в сговоре против сильных? Быть может, безопасных мест уже нет на земле.

– Что мне делать, река? – спросил Тартеш, и едва узнал свой голос. Жажда исковеркала его, превратила в надломленный и хриплый.

Вода неслась здесь быстрее, грохотала громче. И в ее шуме Тартешу почудились слова: «Подкрадись. Зачаруй. Убей. Возьми свое, Тартеш».

Он шел вперед, сквозь жажду и утро, меняясь с каждым шагом. Кто назовет теперь Тартеша  защитником, сильным, тем, кому подносят кровь в дар? Отныне он беглец, бродяга на горных тропах.

Восходящее солнце и призывный голос реки – все, что у него осталось.