Все эти сказки

1.

Кормилец явился вовремя, не дав мне лишних минут на разогрев. Тот, что служил до него, пунктуальностью не отличался, и одевался как попало — образец ничем другим, кроме своих выдумок, не озабоченного человека. А ведь выдумки эти кормят не его, а меня, который никогда себе не позволит распуститься. Но прежнего кормильца хватило ненадолго. А новый всегда элегантен и причесан, носит костюмы ценой в три-четыре его жалования — или в двадцатую часть моего, — обувь, блестящую до зеркальности. И имя такое же строгое и подтянутое — Рэм Рин.

— Ноги вытер? — сварливо спросил я. Пусть знает — работодатель не в духе, и слегка прикрутит кран своего обычного вызывающего поведения.

— Вытер, — лаконично ответил он, устраиваясь на скамье для ног. За две недели совместной работы ни разу не удалось усадить его куда-то еще. Мечта: найти такой способ надавить, чтобы кормилец Рин сел в «королевское» кресло и посмотреть, как этот щеголь будет смотреться на фоне бархата и позолоты.

Гость достал записную книжку, полистал, закрыл, убрал. Свои сказки знает наизусть, и если пишет, то на бумаге, не признавая кристаллов памяти.

— Что принес?

— История называется «Караван», — он помолчал, чуть хмурясь, и начал рассказывать.

После его ухода я, размышляя о прочитанном, выполнил комплекс разогревающих упражнений, на которые не хватило времени перед визитом: прыжки, наклоны, танцевальные па. Прыгалось и танцевалось вяло. Не отпускала сказка — караван душ мертвых людей, которые не знают, что мертвы. Обычные человеческие страсти — любовь, ненависть, обида — в той обстановке сделались особенно жгучими и превратили простую историю в нечто большее. Я себе даже представлял… Нет, не так. Само представлялось: и герои, и пустыня, и странные животные с глазами цвета заката. Я слышал вой горячего ветра, несущего колкие песчинки и голоса людей. Видел след на песке, съедаемый пустыней, если перестать оглядываться. Откуда у кормильцев в головах такие вещи? Ведь они питаются библиотечными книгами. Истории, написанные в эпоху Пробуждения слова и раньше, тяжелы для восприятия. Однажды купил на потешной ярмарке толстый томик без первых страниц, бесконечную историю какой-то семьи. Удивительное занудство. Вообще никаких приключений, магии, чудес, хотя основные составляющие успешной книги налицо. Любовь, тайны и преступления. И все равно — не зажигает. Питайся я таким — не смог бы заказы выполнять. Наверное, старые книги так же мертвы для новой эпохи, как те люди в караване. Мертвы для всех, кроме кормильцев.

Так, ладно. Надо отвлечься.

— Раз, два, три, четыре, пять,

Вышел мастер погулять.

Вдруг кормильца он встречает,

Тот роман ему читает.

Пять, четыре, три и два,

Стала полной голова.

В ней сюжеты и герои,

Мир, что правильно устроен,

Удивит и увлечет.

Счастлив будет, кто прочтет.

Придуманная в детстве считалка и новые упражнения, исполненные под нее, вернули меня в рабочее состояние. Ритм — вещь потрясающая. Помогает структурировать мысли, все нужное поднимает на поверхность, а лишнее опускает на самое дно. Мой дух наконец-то «высоко воспарил», как выражались прежде. Пора писать.

Я прямо с тренировочного коврика дотянулся до стола, взял из шкатулки темного дерева — подарок друзей-мастеров на издание пятидесятой книги — чистый кристалл памяти. Департамент Покоя заказал приключения с героем, который в этом мире был простым рабочим, а в другом стал полубогом. Фантастика, в общем. Очередной безопасный текст.

Начнем.

«У Крача не было времени на искусство, как и у любого рабочего. Вечный круг: труд — отдых — труд. Но однажды…»

Пока я диктовал, за окном пошел снег. Глупая фраза. Где еще он мог пойти?

Есть места, где белое покрывало ложится к зиме и уже не тает — по спецзаказу, для любителей, или потому, что некому о погоде позаботиться. Но это не про нас. В городе, бывшем не так давно столицей и оттого имевшем собственного искусника, перед самым Новогодьем белый пух зимы выпадает по его слову, и лежит неделю — до созданного тем же искусником потепления.

Внезапная белизна создает ощущение праздника. Но не только она. На площадях города уже начали прорастать Подарочные деревья. Прямой, гладкий ствол и крона — совершенный конус снизу и шар сверху. На всех нижних ветках висят подарки. Пока еще незрелые, а позже можно будет подойти и сорвать один или несколько. Внутри яркой коробочки окажется безделушка, но все равно приятно. Люди верят — тот, кто сумеет достать с прыжка последний, самый недоступный подарок, сможет поднять свой уровень одаренности. Сделаться мастером или даже искусником, выращивающим подарочные деревья. Чудом сделаться. Хотя для этого надо иметь дар и постоянно тренироваться, а мало у кого есть столько времени и терпения. У рабочих с их низким уровнем одаренности и завышенной важностью быта — точно нет. Чем меньше у человека таланта, тем меньше хочется его развивать. А есть ли он вообще — определяется еще в школе.

Хороший сегодня день и хорошая придумалась история про Крача. Растянуть бы на роман, но заказ срочный. Перед Новогодьем все срочно. В людях просыпаются чувства, а значит и слова, и надо их как-то усыпить. Сделать опасное безопасным. За это мне и платят. Люди читают книги и меняют свое мышление. Слово все еще правит миром, пусть и самую чуточку. Погоду улучшают, праздники разнообразят всяческими чудесами, в будни помогают поддерживать порядок; искусники и умельцы — отличные дипломаты. Нет ни войн, ни возмущений. Слава Департаменту Покоя.

Надо отблагодарить кормильца за вдохновляющую историю, подарок ему сделать, все-таки Новогодье. Только придумаю, что подарить. Хотя зачем мучиться?

Спрошу у него.

2.

— Что ты любишь?

Он уже достал из кармана «рабочий лист», для отметки о еще одном дне кормления, еще одной истории, которая дала мне вдохновение, а ему обеспечила жалование в конце недели. Сегодняшняя — о явившимся в Новогодье духе-хранителе, которому поручили то ли спасти мир, то ли уничтожить.

— Сказки, конечно, — Рэм Рин протянул свой лист, я приложил палец и произнес «работа принята», оставив на бумаге личный знак, алую завитушку, означавшую «удивление». Еще одно применение дара разбуженного слова. Надо бы называть магией и это, и освещение, когда слово «свет» заставляет сиять все белое, и холод в шкафу для долгого хранения продуктов, невесть откуда берущийся по слову же… но магия — это почти чудо. А мы привыкли и всю эту обыденность называем просто «удобствами».

— А почему не деньги? — поинтересовался я.

— Деньги — вот банальность, — фыркнул он. — Банальные, как всякая необходимость, и этого мне не изменить. Но сказки… в моей власти написать особенное. — Кормилец замолчал, подозрительно прищурился. — Собираешься сделать мне подарок на Новогодье?

Кто, кроме кормильца Рина, может спросить это таким голосом и с таким лицом? Даже понимая — я, в самом деле, могу подарить денег. Не жалко.

— Собираюсь и сделаю. Новогодье — пора подарков…

— Ты про меня ничего не знаешь! — Он встал со скамейки, прошелся по комнате туда-сюда. — Не смей дарить историю! Даже и не думай! Ничего для меня… или про меня!

Я слушал, все больше обалдевая. Попытка мне приказывать — еще куда ни шло. Но эта внезапная вспышка и — сначала подкинуть дивную идею, придумать историю для него и про него — а потом запретить ее использовать — это уже не просто мерзкий характер, это наглость.

А кормилец все ходил и ходил, растрепанный, потерявший щеголеватость, как кукла на ниточках теряет жизнь, стоит кукольнику убрать руку. Но смотрел как обычно — под ноги. Не любил рассматривать обстановку. Понимаю — трудно не завидовать дому, обставленному по вкусу и по моде. Лучшему дому в этом районе.

— Твои истории заполняют жизнь людей шелухой, — продолжил Рэм Рин после слишком длинной паузы, достаточной, чтобы забыть о теме разговора. — Она громко шуршит и отвлекает внимание. Себе такого не желаю… И хоть бы раз записал вручную, а не надиктовал!

— Что это меняет? — спросил я, едва сдерживаясь. Есть предел и моему терпению. И не стоит долго молчать в таком разговоре — надо быстро заканчивать его. Так поступили бы мои герои. Любые.

— А ты попробуй! — Рэм Рин подскочил к столу, нагло пошарил в ящиках и все-таки нашел несколько листков и карандаш, бросил их сверху на россыпь разноцветных — люблю все яркое — кристаллов памяти. — Это медленнее, но ощущения совсем другие.

— Если я буду писать медленнее, то перестану успевать с заказами.

Он пожал плечами:

— Зато разглядишь как следует свои истории и, может, перестанешь их так истово любить.

— Можно подумать ты в свои не влюблен! — возразил я, и ведь поймал его, поймал! Кто, как не он, жить не может без всех этих сказок и постоянно о них долдонит? Кто то и дело выдумывает подробности для саг, которые никогда не будут опубликованы? Кто, наконец, совершенно себя не контролирует, когда речь заходит о новой истории? Мастера отличаются от кормильцев именно этим: мы можем не писать, в отличие от них. И можем писать, когда нужно. Это искусство и делает нас мастерами и позволяет неплохо зарабатывать.

— Любовь слепа, — пожал плечами он. — Много увидишь, восхищаясь каждым словом… Каждым названием.

Он перевел взгляд на мою гордость — четыре полки с изданными книгами. Названия… Интригующие. «В поисках вещего источника», «Имя беды», «Черная краска рассвета»… Не романы — сборники рассказов. И имя мое везде, крупными буквами, особым, узнаваемым шрифтом. Даннаан Кирт.

— Пустое, бесполезное… Никогда не переиздадут…

— А зачем? Это же отработанный материал, — возразил я, пытаясь воззвать к разуму кормильца. — Он не подойдет для нового дня, потому что рассчитан только на нынешний.

Рэм Рин глядел с жалостью, для которой у кормильца не было ни одной причины. И мое терпение лопнуло именно от этого взгляда.

— Вон, — коротко бросил я, понимая: еще миг, и позвоню в Департамент с требованием заменить кормильца. А потом пожалею. И вообще избавиться от него — значит признать правоту. А Рэм Рин не прав.

После его ухода я едва написал половину намеченного, с трудом впихнув в новую историю заказанную героиню-стерву, которая на самом деле просто очень несчастная женщина… Мысли отвлекали. Мысли о шелухе.

Я подошел к окну. Предновогодний снег лежал ровным, чистым слоем. Сегодня есть, завтра нет — растает, станет прошлым, как написанная и изданная однажды история. Эта временность… она красива. И такая же часть праздника, как снегопад. Я взял с полки свою первую книгу, полистал, поставил. Никаких чувств к написанному. А собственно, почему должны быть какие-то чувства?

Вечерняя пробежка помогла освежиться. Только я все ускорял и ускорял темп, словно спасался от погони. И несся по улицам города, ярко освещенного цветными огнями, пока в лоб мне не прилетел снежок. Мальчишки… Может случайно попали, но метко.

— Ах ты, зараза, — мгновенно вышел из себя я, нагибаясь и захватывая владонь снега, — сейчас получишь!

И влепил со всей радости этим снежком, найдя, наконец, способ выразить свои чувства. Пацан увернулся, но меня это не остановило. Как и его.

Час или больше я гонялся за малышней со снежками, раздавал и получал, вывалялся в сугробе, потому что поскользнулся и грохнулся, вызвав хохот… И сам, кажется, хохотал вместе с ними. Мне было мало снега, мало мальчишек и вообще мало всего. Хотелось вернуться, хотелось прямо сейчас, в лицо этим мальцам, выкрикнуть историю о кормильце, ставшем мастером, историю-подарок, которой запретили появляться на свет. Но я мог запретить что угодно себе, но не ей. И, вернувшись домой, схватил лист бумаги и карандаш, попавшиеся на глаза, принимая вызов Рэм Рина и, бросая ему собственный, начал записывать. История рвалась из души с болью и отчаянием, как живое существо, кипела чувствами, не выраженными до конца снежной битвой. Обидой за «шелуху», поднявшей душу на дыбы, желанием любой ценой вернуться к равновесию, но сначала утолить внезапную жажду творения. Я ничего не мог сделать, пока все само не закончилось. После этого просто лег и проспал до обеда следующего дня.

3.

— Неплохо, — сказал кормилец, прочитав. Слишком внимательный. Сразу, как вошел, заметил угол испачканного пометками и исправлениями листка, прикрытого брошенной сверху книгой. — Но, по-моему, это стихи. Вот, слушай: «Жил сказочник. Почти мудрец порой, он иногда не понимал простого…».

Мне впервые было неуютно за своим собственным столом и впервые не хотелось слышать, как другой читает мою историю. Надеялся, что Рэм Рину быстро надоест, но он прочел до конца. И как! Казалось, воздух в комнате подрагивает, а занавески тронуло сквозняком, которого не было и не могло быть — купив дом, я нанял целую команду рабочих найти и законопатить все щели. Текст и правда звучал как стихи, только корявые и меня потряхивало от желания улучшить написанное.

— Ты в этом разбираешься? — Я не встал, а взлетел со ставшего жестким кресла — резкое движение, чтобы прийти в себя. — В стихах имею в виду.

— И неплохо разбираюсь. А что?

— Хочу… как-то выправить это, — я отнял у него листок, быстро, но не грубо, боясь порвать. — Если возможно.

— Много работы, — покачал головой кормилец. И вдруг лицо Рэм Рина потеряло обычное неприступно-сварливое выражение. — А может не стоит?

— Сам же сказал, что неплохо…

— Речь не об этом. Тебя раньше всё устраивало.

— И сейчас устраивает!

— Врешь, — он взял карандаш, повертел в руках, бросил на стол. — Это путь потери покоя. Ты лишишься привычных удобств. Писать незаказное, свое, утоляя свою жажду — значит меняться. А ведь мастеру хотеть не положено. Только мочь… Изменив взгляд на это, и на другое станешь смотреть иначе. Даже на обстановку в доме, всю эту вычурную позолоту и нарочитый блеск.

— Думал, ты мне завидуешь, — признал я зачем-то. Это было легче признания в остром желании прямо сейчас понять, узнать, что не так с моим текстом и как это исправить.

— Нечему тут завидовать, — кормилец Рин наконец-то, огляделся, — жуткая безвкусица. И ты, который своими историями убеждает людей, что только это им и нужно, уже и сам в это веришь. Пока еще веришь. Может, все-таки оставишь все как есть?

Я ощутил, как закипаю. Но листок в руках… И подарок, который обещал. Я почти победил. Кормилец прочел и даже одобрил и нужно закончить начатое, для полной победы.

— Давай уже о деле. Ты поможешь сделать из прозы стих?

Он долго и пристально смотрел на меня, потом кивнул:

— Помогу.

Оставить все как есть. Если бы те, кто несколько веков назад понял, на что способно проснувшееся слово, оставили все как есть, в каком бы мире мы теперь жили? Чем бы занимались такие, как я? Писали для себя? Не получая с этого ни гроша, как кормильцы сейчас? Вряд ли кому-то нужны были бы просто истории там, где каждая сказка может изменить мир. Но даже в мире спящих слов пустопорожний фантазер способен прилично зарабатывать, если поставит вдохновение на службу Департаменту Покоя. А такие, как кормилец Рин, не могут или не хотят, и идут в простые рабочие и служащие, или, по распределению Департамента, служат мастерам.

А я хочу, но не могу забыть о тексте, который до сих пор пульсирует в душе вспышками, как новогодний фейерверк.

4.

…Если бы знал, как тяжко это будет, ни за что не взялся бы. Кормилец оказался безжалостен. Ничего не стал объяснять, а приволок гору библиотечных книг.

— Читай.

— С какого ветра? — поинтересовался я. — Это стихотеория?

— Обойдешься без теории. Это поэзия прошлого. Посмотришь, как писали раньше. Если ничего не поймешь на примерах, то объяснять бесполезно. И помни, у тебя времени всего-то до Новогодья. Сам решил, что сделаешь мне подарок именно на этот праздник. Обещал — выполняй.

Время и подвело, вернее, его нехватка. Никогда раньше выполнение заказа не занимало по четыре часа. И приходилось еще читать стихи старых поэтов, которые не нравились ничем, кроме разнообразия ритмов. Я часто выдумывал для себя новые, для упражнений, но такой красоты и такой сложности — никогда.

Прочтя за неделю восемь сборников, я примерно понял.

— Писать на заказ легче, потому что видишь цель. Для души — тяжелее. Цели нет или не знаешь ее, кроме «хочу сказать!». Бредешь в темноте, наугад. Отсюда и результат — бередящий, а не успокаивающий. Не удивительно, что однажды слово пробудилось и наступил хаос…

— И тебе никогда не хотелось никого разбередить? — поинтересовался он, невежливо перебив.

— Не дай ветер все будут себя чувствовать, как я сейчас. Это ужасно.

Рэм Рин долго молчал со странным выражением лица. Вроде бы облегчение, хотя и на горечь похоже.

— Ладно. Для начала расставим запятые и поделим рассказ на строчки...

С этими запятыми он меня просто довел — через день я бросил листок чуть ли не ему в лицо и закричал:

— Да какая разница, стоит там запятая или нет??

— Запятые — это паузы, — спокойно сказал кормилец, подняв уже совершенно мятый лист. И от того меняется…

— Знаю! — рявкнул я. — Но любой человек сделает паузу там, где посчитает нужным, независимо от поставленной по правилам запятой! Всех не загонишь в рамки!

— По-моему, Департамент и твои книги давно уже это делают. Ладно, слушай.

Эта сладкая полудрема

На границе смены времен…

Где-то дом для того, кто бездомен.

Только вот — для чего ему он?

Для того, чьи движения резки,

А мечты заслоняют свет,

Что — парящие занавески

Или кресло и теплый плед?

Что тепло и надежная крыша,

Если липнут дороги к ногам?

…Он и слов подобных не слышит,

Это все ему, а не нам.

Нам, которые поспешили

Отказаться от сложных схем.

И за то, что так просто жили,

Мы исчезнем просто. Совсем…

Занавеска на окне и правда начала парить. И — не показалось! — сдвинулся к краю стола и упал кристалл записей. Воздух начинал пахнуть пылью и солнцем. Прямое изменение мира разбуженным словом…

— И теперь так.

И он прочел все то же самое… только делал паузы совсем не там. Никакого заметного внешнего эффекта.

— Вечный ветер… — по-детски ругнулся я.

— Теперь понимаешь, — кивнул Рэм Рин. И вдруг сел в то самое кресло, куда я мечтал его усадить. Только мне уже было все равно, как он там смотрится. Думалось только об одном: зря я в свое время не выбрал работу искусника.

Приемщик в Департаменте принял кристалл с записью и протянул на подпись листок с пометками о принятых раньше. Напротив вчерашней истории стояло: «Не годно».

— Не приняли? — удивился я. Слышал о таком, есть даже официальный список тем, которые не стоит поднимать. Я и не трогал опасных тем! — Но ведь заказ выполнен в точности.

— Не прошло проверку на безопасность, — пояснил служащий.

Я был так ошарашен, что едва не промахнулся мимо окна, возвращая ему листок, на который поставил свой обычный знак. Департаментский магистр безопасности прослушал запись и нашел, что моя история способна разбудить спящее слово. Дожил, мастер Даннаан Кирт. Если причина в плохом питании — тех старых книгах, которые пришлось проштудировать, то больше такого не читаю. Нельзя запарывать работу.

— Сделайте перерыв, съездите на море, — предложил приемщик. — Хотите, оформлю вам отпуск?

— Нет, спасибо, — отказался я. Остались всего сутки до Новогодья. Не до отпуска. Нужно выбрать момент и прочесть кормильцу законченный и выправленный стих. Например — под Подарочным деревом. Символичный жест.

Рэм Рина даже пришлось уговаривать, когда в последний день старого года он явился работать.

— Какая работа в праздник? Айда гулять.

— Там и без нас толпа народа, — проворчал он.

— Слушай, ну хоть сегодня смени песню! Нельзя же так всегда. Бываешь ли ты хоть чем-то доволен?

Он покосился на меня с выражением легкого удивления на лице:

— Зависит от результата.

— Этот день — результат целого года и он хорош. Слышишь, как люди радуются? Какой еще тебе результат? Всё, собрались и полетели.

Он еще поворчал, но уже следовал за мной, сначала прочь из дома, потом по освещенным цветными огнями улицам. А я из вредности не повел кормильца напрямик к древу. Так неинтересно и вообще. Какой смысл делать все просто и быстро? Жизнь это же не заказ.

Искусник расстарался. Все-таки здорово, когда в городе есть свой, но на все такой редкости не хватает. В воздухе пахло чем-то… пьянящим и радующим. Аромат счастья — для каждого свой. Это очередное удобство, бесполезное, но приятное. Люди веселились. Пулялись снежками и запускали фейерверки, цепляли на прохожих маски и маскировались сами. Какие-то два оригинала разыгрывали пьеску, приставая по ходу ее к прохожим. И все лица — счастливые и улыбающиеся. Разве плохо? Если искусник постарается, то пригороду тоже достанется эйфории.

Моя пахла яблоками.

Я таскал Рэм Рина по городу до тех пор, пока его лицо не стало чуть-чуть мягче. Самую капельку, но и с этим я засчитал себе победу и, наконец, привел нас обоих под дерево на Синей Площади.

Не совсем под. Толпа не позволила подойти близко, и мы просто остановились там, где были видны яркие коробки на ветвях. Наконец-то зрелые. Почти полночь, и вот-вот Подарочное дерево вспыхнет многоцветными иллюзорными огнями и колокола прозвонят первую минуту нового года.

Шумно… но ладно. Это не помешает. В конце концов, он же уже видел стих и озвучить эти строчки сейчас — просто дело принципа.

И я начал читать.

Мне нравилось, наконец-то нравилось. Даже казалось, что стало тише, словно люди прислушиваются. Но у единственного настоящего слушателя вид делался все более и более скучный. Поэтому я остановился. Помолчал и спросил:

— Что не так? Стихи все-таки плохие?

— Стих хороший, — сказал он равнодушно. Я мог бы обидеться, если б захотел. Но кормилец продолжил и не дал решить, хочу ли я обижаться: — Наверное, тебе назначат другого кормильца. В Департаменте сказали, что я плохо делаю свою работу. Ты стал иначе писать…

— Мастер, чтоб ты знал, каждую новую книгу пишет иначе, а то ни ветра он не мастер, — я пихнул его в плечо как друга. — Имей совесть не портить мне праздник. В будущем году мы можем обсудить это, размазать кашу нудного разговора по тарелке дня… но не сейчас. Потому что сейчас все хорошо. Уже три века все хорошо, с тех пор как мастера пишут свои книги, люди их читают, а слово спит. Все сказки должны заканчиваться счастливо.

Его лицо исказилось. Неужели обида? Но чем я ухитрился его обидеть?

— Знаешь, а мир не такой, как ты думаешь, — сказал Рэм Рин. — Не счастливый.

Несколько минут до полуночи и толпа начала затихать. Поэтому все, что он говорил дальше, звучало все громче, все отчетливее:

— Мир не такой. Покой… да, хорошо, но если много — это путь паденья. И начали его мы в ту минуту, когда решили: слово спать должно. И мир менять не могут все подряд. И это так. Но если не учиться, останешься навек учеником. И надо людям возвратить желанье менять себя и мир. И научить их не бояться потерять покой. Ведь ты уже попробовал и знаешь — не страшно измениться. Страшно если ты как подарок с дерева — пустой.

Не знаю, почему речь кормильца звучала для меня, как стихи. Может, из-за того, что свои я так и не дочитал. И мне не нравились перемены, происходящие одна за другой после его слов. Яблочный аромат эйфории иссяк, сияние снега померкло, приятные лица делались противными и уродливыми. Били колокола полуночи и пылало огнями дерево, а я не был счастлив.

— …и предлагал оставить все как есть. Проверка… ты легко ее прошел. Ты не один такой, не думай, и я тоже. Нас много. Постепенно мы изменим мир, чтобы правильным он стал.Ты сам так хочешь...

И я ощутил, что в самом деле хочу. Очень. А это мне не понравилось еще больше. Все-таки, кормильцы — одаренные, они владеют неспящим словом, как мастера, искусники, магистры, умельцы. Заканчивали бы курсы Департамента Покоя и приносили пользу! Но они выбрали свободу… или удовольствие. Свое собственное удобство, только и всего. Это я мог понять, но вряд ли понимал он. И я не давал согласия на то, что кормилец делал сейчас со мной.

— Хорошие стихи, — произнес я спокойным, ровным голосом, когда Рэм Рин замолчал в ожидании ответа. — У меня тоже есть для тебя стихотворение.

И сходу продолжил то, первое, меняя те самые паузы-запятые, и слова местами, и смысл, и, в итоге, все. Может, это и было трудно, но я был слишком зол и хотел сказать. Мастеру не полагается хотеть, но если уж он хочет...

— Жил сказочник. Подумаешь, ну жил,

Как все живут. И быть — бывают тоже.

Он точно знал, что счастье заслужил,

И что любой его достигнуть может.

Он знал слова, но верил лишь мечтам,

Их пил как воду и грозил взорваться

Лишь от того, что все как надо — там.

А здесь для чуда нужно постараться.

Но он совсем не думал, что других

Устраивает то, что есть и было.

И в сказках он выдумывал своих,

Как невзначай ему открылась сила.

Как стал он выше всех небес и гор,

И мир поставил с головы на но́ги...

И так как был он на решенья скор,

То и поверил — лучше так для многих.

И убеждал других и пел хвалу

Свободе пробужденных слов и знаний.

Он был почти мудрец, но в чем-то глуп…

Но мир ответил на его желанье.

К нему пришли и предложили трон,

С которого он мог бы словом править…

Откажется иль согласится он?

Ни медяка не смог бы тут поставить

Ни на один ответ. И ясно мне,

Что был сюжет и скучен, и невнятен.

Но сказкам нужен правильный конец

Сильней, чем миру — правильный мечтатель.

Мне удалось его удивить, выбить из колеи. «Удивление» не просто так мой личный знак. Удивлять я умею лучше всего, это мастерство, с помощью которого управляю миром.

Снова пошел снег. И за пеленой тихо и незаметно к нам подошли четверо в мундирах Заботы Департамента. Ну да, я же хотел, чтобы они пришли. Чтобы забрали кормильца из моего дня, нового дня нового года или моей жизни. Ничего плохого ему, уводимому прочь, не сделают, это я тоже знал точно. Не те века, да и владеющие неспящим словом слишком ценны. Просто Рэм Рину все-таки придется закончить курсы и послужить тому самому покою, который он жаждет истребить. При его-то богатом воображении кормилец не может себе представить, что начнется тут, если каждый, как наш городской искусник, сможет вызвать снег, вырастить дерево или зажечь огонь. Однажды это едва не закончилось катастрофой.

Но с уходом кормильца мало что изменилось. Мир не перестал быть не таким. И оглядевшись, я понял — Рэм Рин испортил праздник не мне одному. Для других краски тоже выцвели, запах счастья иссяк, а Подарочное дерево стало нелепой раскорякой, на которой висят никому не нужные цветные коробки. Была ли реальность на самом деле такой?

А есть ли разница?

Я совершил волевое усилие и вернул мир на место — запахи, звуки и краски. И заговорил, продолжая и наконец-то заканчивая бесконечный стих или бесконечный спор.

— Так пусть вернется мир в привычный вид

И в руки упадут подарки с веток.

Путь к счастью прост и он для всех открыт,

И смысла нет в созданье новых меток,

Ведь старая игра еще в чести

И все и всем довольны в круге этом.

Словам же спящим мы их сон простим,

Молчанье тоже может быть ответом.

Ветки дерева шевельнулись и едва заметно опустились вниз — к уже тянущимся к ним рукам. Немного удивления для всех, чтобы вернуть мир на место. Меня, как и всех мастеров, учили влиять на мир словом напрямую. Просто я предпочитаю делать совсем другое, то, что не нарушает моего личного покоя… И когда яркие коробочки начали падать прямо в руки людей, а следом вырастать новые, когда лица расцвели улыбками, я понял что окончательно победил.

Потом мы все танцевали, смеялись и болтали и обменивались дарами, вправляя на место вывихнутую реальность. Есть же и такая сила — желание. Три века назад люди сами пожелали отказаться от проснувшегося слова, чтобы прекратить ужасы существования в мире, где каждый — почти бог. И если захотят, то сами же и вернут его. Будить силу нарочно не стоит, это никому не принесет счастья и радости.

А счастье — именно то, ради чего пишутся все эти сказки.

17.10.14 г.