Возвращение

Солнце обрушивается на плечи, пригибает к расплавленному асфальту, глушит, слепит и душит. Герман глотает сожженный солнцем воздух, чувствуя, как горят легкие. Со лба, разъедая кожу, течет соленый пот. Мужчина зажмуривает слезящиеся глаза, оставляя лишь небольшой зазор между ресницами. Но солнечная вспышка в миллиарды ватт срывает тонкую кожу век, прожигает глазное яблоко и, ворвавшись мощным потоком в мозг, взрывает его.

Солнце палит немилосердно. Герман, беспомощно прижавшись спиной к подъездной двери, почти не дыша, готовится сделать первый шаг к стоящей недалеко машине. Распахнутая дверь, словно вход в рай, манит обещанием прохлады и покоя. Внутри салона — жизнь, кондиционер и его жена. Его судьба, его Великий инквизитор. Сидит и смотрит равнодушно. Герман представляет, как живительная прохлада кондиционера ласкает ее голые, сжатые под коротким платьем, колени, поднимает короткие волоски на обнаженных руках, гладит лицо. Серые глаза жены презрительно сощурены и словно говорят: «Возьми себя в руки, тряпка!».

Асфальт раскален и смертелен, как песок пустыни. Солнечные лучи, словно ядовитые стрелы, смоченные ядом кураре, нацелены на Германа. Вонзившись в тело, лучи-стрелы сдерут кожу с его обнаженных рук и шеи, сожгут ядом беззащитное лицо. Солнце ненавидит Германа, и Герман, после нескольких лет, каждый из которых был похож на военные действия, тоже стал ненавидеть солнце.

Наконец решительно сдвинув брови и сжав челюсти, мужчина отдирает себя от двери и одним гигантским прыжком достигает машины. Словно от одного края бездонной пропасти до другого. Тяжело упав в кресло, шумно и рвано дыша, Герман вытирает пот и слезы, под взглядом жены, жалящим и холодным, ощущая себя мешком с дерьмом.

— Ты словно ребенок, милый, — она лениво пережевывает слова, выплевывая ему их в лицо кубиками спрессованного презрения. — Каждый раз одно и тоже.

Герман, расслабленно откинувшись на мягкий и удобный валик кресла, почти успокоившись, вяло протестует:

— Ты знаешь, я не переношу прямые солнечные лучи. Мне тяжело находиться на такой жаре. Почему именно сейчас, в самое жаркое время, нужно ехать к твоей маме?

Кэт уверенно проходится алой помадой по губам, деловито и твердо поворачивает ключ зажигания и не удостаивает мужа ответом. Лишь через несколько минут, когда машина уже резво мчится по шоссе, лениво цедит:

— Нас пригласили к обеду. Не к завтраку, не к ужину, а к обеду. А обед обычно, у нормальных людей, начинается именно в это время. Мне кажется, это очевидно, милый.

Герман молчит, уговаривая себя не вспыхнуть и не наговорить колкостей. Ругаться сейчас не следует — не хочется приезжать к теще взмыленными очередной ссорой. Он закрывает глаза.

«Один, два, три, четыре», — медленно считает Герман, представляя то бескрайние зимние поля, то засыпающую, скованную льдом реку, продолжающую сонно течь на бескрайней глубине до тех пор, пока мороз не стиснет ее в своих объятиях, и она не замрет до весны, сморенная его лживыми любовными песнями.

Герману тридцать. Он грузный, почти седой. «А что вы хотели», — обычно говорила его жена на все расспросы, — «такое пережить и не поседеть?». Герман смущался, пожимал рассеянно плечами, кивал невпопад головой. Стараясь ни на кого не смотреть, играл бахромой скатерти, вертел вилку или бросал кусочки еды хозяйской собаке. Ему не хотелось частых упоминаний ни о себе, ни о том, что с ним случилось. Хотя, что именно с ним случилось? Он ведь так ничего и не смог вспомнить.

Приходилось верить на слово теще, потому что кроме нее о том событии почти двадцатилетней давности не знал никто. В памяти самого Германа оно до сих пор пребывало в виде разрозненных призрачных обрывков. Иногда, в редких снах он видел женщину с синими, словно расколотый лед, глазами, с четко прорисованными седыми прядями в темных волосах. Печально улыбаясь, она робко протягивала ему руку. «Хочешь поехать со мной?» — спрашивала и умоляюще-жадно ждала ответа.

Все, что помнил Герман: возле него остановилась невиданная, словно из фантастического зарубежного фильма, огромная машина, из нее вышла высокая стройная женщина и спросила Лесную улицу. Пораженный, не отрывая взгляд от роскошного авто, Герман смог только отрицательно покачать головой. А женщина продолжала стоять и просто смотреть на него, и под ее пристальным странным взглядом его сердце сначала замерло, а затем понеслось вскачь, словно глупый жеребенок. Когда Герман уже сел в машину, удобно устроившись на заднем сиденье, рядом с красивой женщиной, наслаждаясь невиданной роскошью и комфортом автомобиля, она рассказала, что родилась и выросла в этом городе. Но несколько лет назад вышла замуж и уехала в небольшой уютный городок, где любимый муж выстроил для нее чудесный дворец. Герман недоверчиво засмеялся — в это было сложно поверить. «Не веришь?» — воскликнула она, развеселившись словно девчонка, — «Вот увидишь! Он существует на самом деле!».

Приехав в родной город, она захотела найти старый дом, где прошли ее детство и юность. Герман удивлялся такому желанию: ностальгия и тоска по прошлому были ему неизвестны. Он слышал от матери, что несколько лет назад на месте их микрорайона стояло несколько ветхих домишек. Их снесли, а жившим там людям дали квартиры в новостройках. Ее дом они так и не нашли, скорее всего, он пошел тоже под снос. Но женщина, казалось, забыла, зачем приехала. Не сводя глаз с мальчика, она рассказывала ему веселые истории из детства, а Герман громко и восторженно смеялся, думая, что так хорошо ему еще никогда не было.

Кроме этого он больше ничего не помнил.

Они с матерью приехали сюда из области. Провинциальный городок, каких тысячи: пыльные улицы, разбитые дороги, крохотные кирпичные домики, скучающие жители. Матери захотелось новой жизни в мегаполисе, а Герману было все равно. В покидаемом мирке остались лишь парочка друзей, однообразные развлечения да старый полуразрушенный парк, в который можно было бегать после уроков. Эта жизнь, по сравнению с большим пестрым городом и новыми, несомненно, лучшими друзьями и приключениями, выглядела нелепо и по-детски наивно.

Мать устроилась на работу в небольшой конторе. Домой приходила поздно, денег им вечно не хватало. А однажды обрадовала сына тем, что нашла другое, более денежное место, и летние каникулы они проведут, нежась под южным солнышком. Но с новой работой ничего не вышло, а со старой она уволилась. Пришлось перебиваться случайными заработками и остатками накоплений. На юг они, конечно, не поехали, а ведь он хвастался во дворе новым товарищам: как они сядут в огромный самолет, полетят к бескрайнему шумному морю, для них расстелется ласковый пляж с горячим песком, и восхищенные чайки затрубят над ними своими громкими голосами.

Никто из друзей не стал смеяться над его несостоявшимися планами. Но Гера не верил в искренность новых приятелей. Неожиданно остро он ощутил свое отличие от них. Почувствовал тоску, одиночество и безотцовство.

Мать никогда не рассказывала об отце, дома не было даже его фотографий. Но маленьким Гера часто представлял, как отец, большой, шумный, пахнущий солнцем, табаком и чем-то необъяснимым, чем пахнут все отцы из далекой страны отцов, приходит к ним в дом. Пусть у него будет сложная ответственная работа, и они не смогут видеться часто. Герман был бы рад даже этим коротким свиданиям. Для ощущения своей полноценности, для полноты своего существования Гере и этого было бы достаточно.

Иногда ему хотелось сбежать в другую, лучшую жизнь. Часто лежа без сна, Герман представлял, как за большим обеденным столом собираются близкие ему люди. Они смеются, пьют чай с разными сладостями; их объединяет любовь и чувство защищенности, чувство, что они семья.

В то, что семья может состоять и из двух человек, Герман не верил. А его мать в желании дать сыну лучшее, работая на двух, иногда на трех работах, пропустила тот период, когда ребенку нужны не деньги, не новые игрушки, а родной человек рядом. Нужна уверенность, что он не один.

Герман щелкает ремнем безопасности и вопросительно смотрит на жену. «Хочешь поехать со мной?», — до сих пор почти каждую ночь слышит он.

Кэт зажигает сигарету, лениво вдыхает и выдыхает ароматный дым. Ее ноги под тонким цветастым платьем расслаблены, и Герман задумывается, как она отреагирует, если он положит свою огромную ладонь на ее прохладное колено и станет медленно вести выше и выше. Если сердце его жены давно покрылось коркой льда, то внизу живота у нее находилось настоящее адово пекло. О том, были ли у нее еще мужчины, кроме него, Герман старался не думать.

Он вспомнил их первую встречу. Мать наводила порядок в новой квартире, Герман помчался в магазин. На обратном пути, с авоськой, полной продуктов, присел отдышаться на скамейку, восстанавливая силы перед новым забегом. Лифт не работал, и на пятый этаж нужно было подниматься пешком. Гера сидел на скамейке и, болтая ногами, доедал купленное на сдачу мороженое. Мороженое таяло. Торопясь, мальчик глотал его большими кусками. Покончив с последним, он счастливо и сыто вздохнул, облизал липкие пальцы и, задрав голову и щурясь от яркого веселого солнца, разглядывал свой балкон, представляя распахнутую в комнату дверь, проем без занавесок, легкий сквозняк, гуляющий по их крохотным комнаткам. Герман закрыл глаза, позволяя солнцу жарить себя, и улыбнулся. Все было замечательно: новый дом и двор, магазин почти рядом, новая, еще пахнувшая краской, школа, куда они недавно ходили записываться. Новая скамейка, на которой он сидел, новые друзья. Германа разморило от такого счастья. Что будет дальше, он не загадывал. Да и зачем думать о будущем, если настоящее так прекрасно?

Герман надевает солнечные очки и разглядывает пыльный, высушенный зноем город. Стекла машины тонированы, затемненные стекла очков надежно защищают глаза; но осознание того, что за окном с издевающейся ухмылкой поджидает свою жертву солнечный день, заставляет ежиться. Свет солнца опасен. Кожа покрывается мелкими зудящими пузырьками, и если не выпить лекарство или просто не уйти в тень, пузырьки начнут увеличиваться и лопаться. И буквально через час Герман станет похожим на свежеосвежованную тушу.

«Я особенный», — иногда, чтобы приободрить себя, думает он. — «Солнце чувствует мою инаковость и мстит за это. Мы с ним враги, причем давние».

Мужчина глубоко вздыхает и слышит:

— Нечего вздыхать. Нужно заехать в кондитерский за тортом и купить цветы. Мог бы и заранее все сделать, чтобы не мотаться в такую жару по магазинам.

Герман молчит. Зачем говорить, если все и так очевидно. Кэт нравится унижать его. Подчеркивать его слабость и никчемность. Его аллергия воспринимается ею как личное оскорбление.

Он прикрывает глаза: иссиня белое заснеженное поле. Ровное, идеальное, холодное, обнаженное. Провести рукой по колкому насту, сжать в руке морозный воздух, вскинуть руки, словно крылья, и взлететь!

«Где то поле, — тоскливо думает Герман, — как до него добраться, как вернуть себе потерянные крылья?».

Тогда, на лавочке возле дома, счастливый и воодушевленный мечтами, он познакомился с Кэт. В те дни ее звали просто Кити, она была тонконогой улыбчивой девчонкой, спустившейся со своего этажа и увидевшей совершенно ничейного новенького мальчишку. Увидела — и пожелала сделать его своим другом. Герман выглядел безвредным, как она призналась ему через несколько лет, а для мальчишки это было важно, он не должен был быть хулиганом. Остальные правила «от Кити» Герман узнал позже, когда они сдружились, и он стал частенько засиживаться у них в доме. Ее немногочисленные друзья должны были обожать ее бабушку, — в этом состояло первое и главное правило. Для Германа это оказалось легко. Потому что бабушка Кити была самой лучшей, честной и добро не только в семье Новоселовых, но и во всей этой истории.

Кроме бабушки, у Кити были мама и отец. Для Германа это была уже огромная семья. По вечерам они собирались в столовой, за большим круглым столом, пили чай и тихо беседовали. Бабушка пекла хрусткое песочное печенье, чай наливался в красивые, с нежными узорами, чашки, и разговоры за столом велись неторопливые, размеренные. Каждый рассказывал, что у него случилось за день. Родители девочки с интересом выслушивали новости о школьной жизни дочери, улыбались на ворчание бабушки: соседи бросили мусор на площадке, в аптеке не нашлось нужного лекарства, а потом, благосклонно кивнув Герману поцеловав дочку, удалялись в свою комнату.

Когда Германа первый раз пригласили к вечернему чаю, он разволновался так, что дрожали руки. Но все прошло прекрасно. Он отвечал на вопросы и даже удачно пошутил, когда спросили о его впечатлениях про новую школу. А взглянув на бабушку и воодушевившись ее улыбкой, смог внятно сформулировать, кем бы хотел стать в будущем. Мечты Германа вились вокруг журналистики, с работой где-нибудь в центральной газете или на телевидении, ведь за телевидением будущее.

«Это нужно признать», — важно кивал головой мальчик, осторожно откусывая рассыпчатое печенье. Впечатление Герман произвел весьма благоприятное. Знал бы он, наивный ребенок, что родителям Кити о нем было известно все. О нем, о его семье, о том, что уже давным-давно ни один мужчина не стучался в их двери. Дружба была одобрена. Герман был признан «хорошим мальчиком», а его мать — несчастной одинокой женщиной без единого шанса.

Кэт останавливает машину возле цветочного киоска, Герман шустро, не обращая внимания на удивленный взгляд жены, выскакивает из машины и залетает в маленький магазинчик. Немолодая, закутанная в теплый платок женщина читает яркую книгу в мягкой обложке. Увидев покупателя, продавщица улыбается, поднимаясь с места. В крохотном магазинчике прохладно, даже холодно. Срезанным цветам, как и Герману, нравится такой климат.

Мужчина покупает огромный букет белых роз и несколько минут, никуда не торопясь, стоит, наслаждаясь холодом. Приблизив букет к лицу, делает вид, что вдыхает аромат. Но розы не пахнут, их запах умер вместе с ними. Продавщица смотрит на странного покупателя с усталым любопытством, ей не терпится вернуться к недочитанной книге.

Вздохнув и поправив темные очки, Герман выходит из цветочного киоска и запрыгивает в машину. Вылазка оказалась удачной. Неожиданная прохлада взбодрила его, и теперь поездка к теще уже не кажется такой неприятной.

— Герой — иронизирует Кэт. — Выскочил под солнце, не испугался. А ведь мог запросто растаять, мой снежный король.

— Я в порядке, — Герман старается казаться равнодушным, но хорошее настроение требует выхода. И он смело кладет ладонь на колено жены и легко сжимает.

Кэт брезгливо сбрасывает его руку, словно дохлую медузу, и снова достает сигарету.

«Стерва», — хмыкает Герман и равнодушно отворачивается к окну. На расплывающиеся в жарком мареве дома смотреть приятнее, чем на ледяную, застывшую в своем презрении к нему, Кэт.

Все свободное время Герман проводил у Кити дома. Они читали, разговаривали, делали уроки, гуляли. Бабушка кормила его обедом, засовывала в карманы то печенье, то яблоки и ласково ерошила волосы.

Мать Геры была рада этому его знакомству. Во-первых, семью Новоселовых она считала очень и очень приличной, во-вторых, перестала мучиться вопросами о том, что делает ее сын, пока она работает, и, в-третьих, смогла взять еще одну подработку, чтобы сын, общаясь в таком обществе, выглядел достойно.

Герман уже спал, когда мать возвращалась с работы. Она бесшумно заходила к нему в комнату, присаживалась на краешек кровати, рассеянно обводила помещение взглядом, размышляя, что сыну нужен письменный стол и новые занавески, и тихо вздыхала. Герман ворочался, смутно ощущая ее присутствие. Проснувшись, чувствовал странную тревогу и вину, но к чему или к кому относятся эти ощущения, он не понимал и выбрасывал их из головы.

Герман вспоминает о матери и решает заехать к ней завтра или послезавтра. Он не скажет об этом Кэт, иначе она навяжется вместе с ним и в гостях у матери станет изображать внимательную жену, озабоченную здоровьем мужа, причем не только физическим, заметьте.

«Его психическое состояние ухудшается», — примется она пугать его мать. — «Стал нервным, вздрагивает, стонет во сне. Возможно, он начал вспоминать детали своего похищения, и этот ужас не дает ему спать? Или он видит лицо той женщины, мерзкой извращенки, ворующей детей?».

Мать будет смотреть с ужасом, но не на Германа, а на Кити. Она не верит невестке уже давно. С жалостью глядит на сына, опустившего голову и закусившего губы, но ни словом, ни жестом не прерывающего свою жену.

Однажды мать, пряча глаза и комкая посудное полотенце в руках, попросила у Германа прощение: за то, что не занималась сыном; что провела молодость в погоне за деньгами — а не с единственным ребенком; что не сразу поняла, что в семье Кити обман и лицемерие выдаются за внимание и участие. И за историю с похищением, когда они с бабушкой оббегали все больницы и морги, даже не предполагая, что мать Кити давно уже нашла его и сейчас подло шантажирует ту семью.

— Она вымогала у них деньги, можешь представить?! Как же раньше я не раскусила эту гадину?!

Герман мотает головой. Эта история с деньгами всплыла совершенно случайно. А тогда он неожиданно увидел себя сидящим в такси, с плачущей мамой и бабушкой. Ему казалось, он ехал из гостей. Там было хорошо, но немного необычно. Он помнил это несколько минут, а потом забыл.

Все время пребывания в чужом доме начисто вылетело из его головы. Кажется, там была женщина, красивая, с глазами, словно тающий лед. Дом похожий на дворец, с множеством темных и прохладных комнат. А еще помнилось огромное заснеженное поле. О доме Герман начал вспоминать совсем недавно, а до этого много лет то событие, словно туман, словно черная дыра, словно придуманная и забытая история, было похоронено в глубинах памяти.

Герман тяжело переносил намеки тещи, не переваривал вопросы Кэт, ненавидел сам себя за то, что оказался проклят своей же памятью. С каждым годом все острее ощущал свое несовершенство. Это пугало. Очень часто Герман пытался понять, что же случилось тогда на самом деле. Почему он все забыл? Было ли это ужасно, или это было восхитительно? Отталкиваясь от того, что помнил, Герман не верил намекам Кэт, не верил придуманным страхам. Та женщина не могла причинить ему боль. Так она была прекрасна.

Иногда, чтобы подстегнуть память, Герман крепко зажмуривался, напрягал мышцы, стискивал зубы, сжимал кулаки до побелевших костяшек, но ничего не помогало. Беспамятство висело на задворках памяти, пугая своей недоступностью. Словно скрытая информация, от которой был потерян пароль.

Герман часто видел особые сны, чаще всего повторялся один: он бродит по пустому дому, перебирает чужие вещи, рассматривает старые альбомы, гладит корешки пыльных книг. С кем-то разговаривает. Герман не верил этим снам, но целый день после них чувствовал себя умиротворенным, словно познал тайну всей жизни или ответил на все вопросы судьбы. В такие дни он спокойно сносил подколки жены и холодные взгляды тещи.

— Мой Снежный Король, — пропела рядом Кэт, — очнись, приехали.

Двери подъезда открыты, значит, не придется стоять на жаре, нажимая кнопки домофона, ожидая ответ. В проеме стоит, придерживая дверь, теща — стройная, элегантная, с модной короткой стрижкой.

Герман открывает дверцу и подает руку жене. Его лицо тут же начинает гореть и чесаться. Краем глаза он смотрит на тещу. В ее глазах — мертвое равнодушие.

Кэт юркой ящерицей выкручивает тело из машины, словно из старой шкурки и, подхватив мужа под руку, шествует к подъезду.

— Потерпи, — сквозь зубы цедит она, — еще несколько секунд.

Герман терпит. Нужно взять жену под руку и торжественно подойти к теще. Чмокнуть в горящую холодом щеку, произнести:

— Здравствуйте, мама.

Легким нажатием кнопки вызвать лифт и, когда он подойдёт, склониться, словно лакей, а затем, молча, как мальчишка лифтерный, не поднимая глаз и стараясь не дышать, довезти хрупкий груз до дверей квартиры.

При этом Герман ощущает себя не мужем, не хозяином, не альфа-самцом, а обыкновенным подкаблучником, боящимся сведенных бровей супружницы. А сейчас, когда дамы объединились, — опасающимся вдвойне.

«Зачем я им нужен?» — тоскливо думает Герман. — «Если я такой никчемный, чахлый и больной, почему никто не заикнется о разводе?».

Тут он ловит себя на мысли, что за все года их знакомства настолько привык ждать первого шага от Кэт, что, кажется, стал уже неспособен принять самостоятельное решение.

«А вот возьму и скажу: давай разведемся. Интересно, дрогнет ли тогда хоть одна мышца на их холодных и равнодушных лицах?».

Теща жила одна. Несколько лет назад от нее ушел муж. Ушел тихо, без вещей, не оставив записки, никому ничего не сказав. Герман завидовал ему.

Бабушка умерла через несколько лет после похищения, когда открылась правда с деньгами. Герман помнил, как она, со слезами на глазах, кричала дочери:

— Что ты за человек? За что ты так с мальчиком?

А та сухо отвечала:

— Не вижу никакой трагедии. Им обоим это было полезно. Надеюсь, Герман стал мужчиной. И вообще, муж похитительницы сам об этом просил. Его жена тронулась умом, а мальчик оказался похож на ее покойного сына. Когда Герман жил у них, ей было легче, а мужу спокойнее. Ведь в припадке она могла натворить разных глупостей.

Этот разговор они с Кэт подслушивали возле дверей комнаты. Герман — со сжимающей тоской в сердце, Кэт — с сухой злобой в глазах.

Но и эти обрывочные сведения ничего не дали Герману. Он по-прежнему ничего не помнил.

Как-то, уже достаточно взрослый, он уговорил себя сходить на гипноз.

Врач бубнил, что руки и ноги становятся теплыми, тяжелеют веки, и вдруг Герман, буквально несколько секунд назад посмеивающийся над мужчиной, неожиданно ощутил, что ноги, руки и голова налились свинцом, веки плотно запечатали глаза. Стало темно, а затем Герман увидел себя на краю замершего озера. Он любовался белой равниной, потом пошел по льду. Дошел уже почти до середины, когда неожиданно лед дрогнул и треснул. Трещинки весело бежали друг с другом наперегонки, расширялись, наполнялись водой, а он стоял, словно зачарованный, и смотрел, как его ботинки медленно погружаются под воду. Стало страшно, показалось, не хватает воздуха. Заболело под ребрами, захотелось рыдать. Герман распахнул глаза, увидел перед собой обеспокоенное лицо доктора и понял, это было только видение. Неуклюже вскочив с кресла, выскочил в коридор.

Больше с помощью гипноза вспоминать он не пытался.

Кроме Германа с женой теща пригласила свою подругу с мужем. Сейчас они тихо сидели за столом, изредка наклоняясь друг к другу, чтобы попросить передать хлеб или миску с салатом. Пара была почти незаметна, поэтому давно любима и приглашалась на разные вечеринки.

Царствует за столом теща.

— Герман, как твой новый перевод, извини, автора запамятовала, — она хмурит красиво очерченные брови.

— Автор — Джон Фонси, — не успев прожевать, Герман давится салатом и начинает натужно кашлять. Жена не торопясь наливает в стакан воды и ставит рядом. Герман благодарно кивает и мелкими глотками опустошает его, представляя, как он сейчас выглядит: красное лицо, мокрый ворот рубашки. Приглашенная пара уткнулась в тарелки и молча жует. Теща смотрит устало, не отрывая от Германа взгляд. Кити играет с кусочком хлеба. Все заняты, всем неловко, а самому Герману противно из-за того, что он до сих пор не умеет держать марку, отвечать уверенно и с достоинством; не хватать еду большими кусками, а смаковать. Чтобы была возможность вести светскую беседу.

Герман вхож в эту семью двадцать лет — как же случилось, что они так и не смогли его выдрессировать? Зато сумели поселить в душе неуверенность и вечный плебейский страх опростоволоситься.

Герман считает большой удачей, что переводить книгу доверили именно ему. На Западе Фонси был очень популярен. Писатель с неровным эмоциональным слогом, несколько затянутыми описаниями событий и героев, с тягой к необычным, неожиданным финалам.

В самом начале своей карьеры в издательстве Герман перевел несколько рассказов Фонси. Особенно ему нравилась история о дружбе бездомного старика и мальчика. Ни тот, ни другой не смогли вписаться в окружающий мир, и единственным спасением от его равнодушия стало для них приходить в городской парк, часами сидеть на скамье и мечтать. Старик вспоминал прошлое, и с каждым днем воспоминания становились прекраснее и светлее. Мальчик размышлял о будущем; и оно казалось ему заманчивым в своей красоте и простоте. Там как будто жил другой мальчик, лучше и удачливее его. Так же как в воспоминаниях старика был не он, а кто-то легче и добрее.

Герману удалось верно ухватить интонацию рассказа, правильно перевести рваные короткие диалоги и длительные внутренние монологи. Его работу отметили, и вот уже через несколько лет предложили переводить роман. Теперь предложения у автора стали длиннее и тягучее, лирическое настроение сменилось злой насмешкой, но роман все равно был прекрасен.

Жаркими летними днями, сидя перед компьютером, задернув тяжелые шторы, обдуваемый старым жужжащим вентилятором, Герман кайфовал. Что-то давалось легко, над какими-то предложениями он застывал в ступоре, размышляя, что хотел этим сказать писатель и как лучше это перевести.

Роман был о любви. О мучительной, но одновременно спасающей. Герои считали себя недостойными ее, долго не признавались ни себе, ни другим в своих чувствах. Но когда они наконец-то поняли, насколько это всеобъемлющее и переворачивающее чувство, то испугались. Хэппи-энда не было. Было много мыслей, рассуждений, долгих и едких диалогов. Любовь была огромным живым существом, и пока двое метались и ходили по краю, она грела их. Как только они отказались от нее — наступил крах.

Герои расстались, и сами по себе перестали быть интересны.

— Герман получил хороший заказ на перевод, — теща обращается к семейной паре, и те улыбаются, глядя на Германа, — автор, конечно, не издается миллионными тиражами, но ведь в наше время главное иметь работу, так ведь? — парочка энергично кивает, а мужчина начинает разливать вино.

Кэт подставляет бокал, и Герман понимает, что домой повезет их он.

А теща снова обращается к нему:

— Как твоя аллергия, милый? Ты ходил к врачу, которого я для тебя нашла?

Герман кивает головой и делает глоток воды. В вопросе так и слышится: разве ты способен найти хорошего врача, разве ты умеешь находить нужных людей? Стучать по клавиатуре целыми днями, зарабатывая копейки — вот и все твои умения.

В каждом слове этой женщины Герману слышится унижение его самого, его матери, его неизвестного отца и, конечно, намек на тот дикий случай с похищением. Когда он сел в машину к незнакомой женщине, и та привезла его к себе. И вместо того, чтобы сбежать, обратиться в полицию, этот дурачок жил в ее доме, ни о чем не думая, не беспокоясь о матери, не беспокоясь о Кэт, не думая, что станет с бабушкой, этой светлой и почти святой женщиной.

Герман ходил к врачу, делал тесты, купил лекарства, только пил их нехотя. Едва начатые коробки прятались с глаз долой.

Ему было стыдно перед собой, перед другими, это не было протестом против тещи и жены, но пить таблетки он не хотел.

Солнце ненавидело его. За ту зимнюю ночь, за огромные заснеженные поля, за сны о вечной зиме. За женщину, которую он не мог вспомнить, но так и не смог забыть, которая ассоциировалась у него с этими бескрайними и вечными снегами.

Это была его тайна. Это было то, что отличало его от других, что не давало скатиться в пошлость, стать мужем-подкаблучником, толстым, одышливым мужиком с проблемами в постели.

Это была его боль. И эта боль давала ему силы жить дальше, сохраняя и так уже порядком истрепанную душу.

Когда-нибудь он все вспомнит о том времени. Он больше не боится. Несмотря на подколки Кэт и неприятные намеки тещи. Вспомнит и докажет им, что то время было прекрасным и особенным.

Становится тоскливо. Герману кажется, все знают о его похищении больше, чем он. Он чувствует себя уязвимым и потерянным. Что с ним делали, как он жил то время, прежде чем мать Кэт нашла его? Была ли она в доме той женщины, говорила ли с ней? Это не дает покоя Герману.

Правда, ему кажется, что если бы она что-то знала, то пытала бы этими знаниями его ежедневно.

Герману хочется домой. К клавиатуре, к английским предложениям, к автору, ставшему почти родным.

Иногда, устало откинувшись в кресле, глядя задумчиво на текст на экране монитора, Герман размышляет о том, что есть любовь для него. Любил ли он когда-нибудь.

С тех пор как он познакомился с Кэт, они все время вместе. Сначала дружили, и Герман восхищался уверенностью девочки и изысканностью ее матери. Его мать на ее фоне казалась ему слишком простой, измученной, тихой. Сухая кожа рук, усталый взгляд. Она любила его, но ее любовь была чем-то само собой разумеющимся, за чем не надо идти, стаптывая сапоги, за что не надо бороться, что не надо спасать.

В семье Новоселовых женщины были яркими, словно драгоценные камни. И их огранкой должны были стать мужчины, которых они выбирали. Муж тещи был именно таким. Надежным, крепким, обеспечивающим семью.

Герман таким не был, но их судьбы с Кэт так тесно переплелись, что они не представляли себя порознь. Герман, во всяком случае. Что творилось в голове у Кэт, было сложно представить.

Жуя кусок замысловатого мясного блюда, щедро политого клюквенным соусом, почти не прислушиваясь к разговору, лишь изредка бросая «да» или «нет», реагируя кивком головы или слабой улыбкой, Герман вспоминает себя, вчерашнего школьника, с горящим взглядом, с уверенностью в будущем, с грандиозными планами. Он подавал документы на факультет журналистики и знал, что поступит. В мечтах Герман видел себя известным журналистом, берущим интервью у звезд. На суд экзаменаторов он представил три статьи из местной молодежной газеты, которыми гордилась его мать, а восхищенная Кити, увидев публикации, мурлыкала и ластилась, словно кошка.

Конкурс был огромен, выбирали самых талантливых или самых состоятельных, имеющих возможность дать на лапу. Герман не вошел ни в число первых, ни в число вторых. Незадолго до зачисления он еще раз пришел в приемную комиссию узнать, как все-таки обстоят у него дела, и когда молодая девчонка озвучила число мест и число подавших документы, понял, что, увы, ничего ему не светит. Девушка, пожалев симпатичного парня, побледневшего и без сил опустившегося на стул, посоветовала подать документы на филфак. Герман что-то промямлил и скривил губы. Филфак считался девчоночьим факультетом.

Но на следующий день, вняв советам женской половины и мужской, в лице Китиного отца, решил: еще раз поступить он попробует на следующий год, а сейчас, дабы не терять время даром и не болтаться без дела, поучится на филологическом. Годик выдержит.

Потом как-то так получилось, что годик растянулся на пять лет. Герман втянулся в учебу. И то ли благодаря мудрым преподавателям, то ли, обнаружив в себе склонность к литературе, полюбил лекции, свою группу и безумные ночи перед сессиями, когда наизусть заучивались огромные тексты из учебников, расшифровывались конспекты, а настроение металось от безумного страха до полной апатии. Получив диплом, Герман окончил углубленные курсы иностранного языка, отработал год в школе, подрабатывал репетитором, а потом теща через каких-то знакомых нашла ему в местном издательстве прекрасную работу — перевод детской серии о путешествиях бравого моряка и его собаки. Книжки были небольшие, работа не напрягала, и Герман получил безумное удовольствие.

Он был неплохим переводчиком, но весь вкус профессии почувствовал лишь через несколько лет, когда их издательство надумало опубликовать Фонси, модного на западе, но ни разу не издававшегося здесь, автора. За границей пик его популярности прошел, его передовыми идеями уже было никого не напугать, и было решено напечатать сборник его ранних рассказов.

И вот тогда, смакуя каждое слово и предложение, своим переводом даря им вторую жизнь, Герман ощутил себя путеводной звездой. Он работал днями и ночами. Светился от воодушевления, горел. Жаль, что жена осталась равнодушна к его работе, а, прочитав перевод, воскликнула:

— Не понимаю, из-за чего весь сыр-бор вокруг этого писаки! Я у него не то, что гениальности, даже намека на оригинальность не вижу. Нашел о чем писать: дом престарелых. И ведь не лень описывать каждого старика и старуху. И что за странный финал? Непонятно, куда потом делся этот дом и все его обитатели.

Герман пытался ей объяснять, что произведение не о конкретном доме, а обо всей нашей планете. Обитатели дома престарелых — это одновременно и мы сами, и наши воспоминания, и наши погибшие надежды. И дом никуда не исчез, просто вселенная начала новый временной виток. Поэтому будет новый дом и новые жители.

Кэт смотрела насмешливо:

— Ты фантазер, — она снисходительно чмокнула его в лоб, — то, что ты рассказываешь, сказки. А нас окружает суровая реальность, так-то милый.

И вышла, оставив его размышлять у погасшего монитора.

«Да, жизнь не похожа на сказку. И сказки не похожи на жизнь. Но почему события, прошедшие или настоящие, воспринимаешь, словно длящуюся почти с самого детства сказочную историю?». С того момента, когда он очутился в ехавшем такси и его обнимала заплаканная мать, а бабушка гладила по плечу, словно тяжелобольного, Герман знал: сказка не закончилась. Знал, что продолжение обязательно будет. Он и сейчас это ощущает. Он живет внутри фантазии о самом себе. Сколько лет должно пройти, прежде чем его сказка закончится, он не представлял. Только был уверен: история закончится, когда будет потеряна надежда вспомнить или когда он сам откажется от мечты.

От собственных мыслей Германа отвлекает громкий разговор. Семейная пара, испуганно схватив друг за друга за руки, собирается домой. Кити с красными злыми пятнами на щеках размашисто опрокидывает очередной бокал. Ее мать прижимает салфетку к глазам.

«Черт! Опять поссорились», — Герман хватает гроздь винограда и бросает в рот несколько ягод.

Неудобно, что свидетелями стали посторонние люди. Герман выходит к гостям, ставшими очевидцами ссоры между матерью и дочерью. «Что они там выясняли?».

Помогает мужчине найти ботинки, подает сумочку даме и просит прощения за случившееся.

— Ничего, ничего, — они спокойны, но задерживаться более не хотят. — Все случается, это вы нас извините, засиделись.

Парочка выскальзывает за дверь, а Герман возвращается к своим женщинам.

Навстречу ему летит яростная Кэт:

— Мы уходим!

Герман пожимает плечами, бросает взгляд на вышедшую их проводить тещу.

— Можешь меня ненавидеть, но ты просто дура, дорогая.

Голос ее холодный и безэмоциональный, похож на ледяные осколки. Они впиваются в Германа, в Кэт. Да и она сама давно уже изранена ими, давно больна своей нелюбовью, своим отторжением мира и родных ей людей.

Герман ни о чем не спрашивает. Много довелось ему видеть их ссор и примирений со слезами. Причины конфликтов предсказуемы: Германа нужно бросить и найти богатого, уверенного в себе мужчину. Германа нужно загрузить работой, Герман не пришел на собеседование в фирму, которую она ему подыскала…

Действительно, денег он зарабатывает не так уж много, но свое издательство Герман ни на что не променяет. Да и Кэт в юридической фирме зарабатывает неплохо, и на все необходимое им хватает. Хватает каждый год ездить в отпуск: Кэт — в дальние жаркие страны, а Герману, любящему холод, — забираться в те места, где морошка, мягкие щетки мха под ногами, а если повезет, можно увидеть огромное сияние на все небо. Первый раз, увидев такое зрелище — полыхание небес до горизонта, — Герман просто впал в ступор, а когда пришел в себя, то ощутил на щеках влажные дорожки, и где-то глубоко в сердце почувствовал веру в того, кто способен не только раскрасить небо, но и этим праздничным фейерверком заронить надежду в самое сердце.

«Хорошо-то как», — радостно подумал Герман и, расслабленно улыбаясь, задумчиво побрел к своему домику, который снимал из года в год. Налил себе травяного чая и достал заветную тетрадь, где его обрывочные воспоминания о женщине и доме перемежались с плодами бурной фантазии.

То, что получалось, выглядело безумнее, чем сказки Андерсена, хотя также печально.

Возможно, Герман писал книгу, хотя сам предпочитал называть это «записками», «исследованием». Ему было легче, когда он фиксировал свои мысли на бумаге. После похищения все твердили ему, что он жертва, что он пострадал. Герман ни с кем не спорил, но такое отношение к себе быстро надоело, и он начал придумывать альтернативный вариант событий, где он всех победил, разрушил ледяной дворец ведьмы, убил демонов и спасся сам.

Об этом случае знали только в их семье. Остальным говорилось, что он плохо себя чувствовал, лечился в санатории на море, поправляя пошатнувшееся здоровье. Во всяком случае, когда он, наконец, вернулся, его товарищи вели себя так, словно ничего не случилось, радостно хлопали его по плечу, широко улыбались и звали играть в придуманные без него игры.

Герман спасался тем, что все забыл. А если чего-то не помнишь, всегда можно сказать, что этого никогда не было.

Жизнь радостно и бодро, словно жеребенок, иногда взбрыкивая, но в основном ровной иноходью, вела Германа дальше. Школа, институт, работа, редкие попытки понять, что же все-таки тогда случилось. Обрывочные сны и, наконец, открывшаяся правда о деньгах, когда теща проговорилась о погибшем сыне «той» женщины, и та из ледяной ведьмы превратилась в обыкновенную городскую сумасшедшую.

Было противно какое-то время, потом прошло. Натура Германа требовала загадок, в прошлое он любил вглядываться сквозь созданную им самим дымку. Тогда все предметы и лица становились размытыми, неясными и прекрасными, словно в сказке.

Герман везет пьяную и злую Кэт домой, а она бубнит и бубнит, не замолкая:

— Когда она, наконец, перестанет совать нос в наши дела? Почему она во все лезет, нет, чтобы нашла себе мужика и выносила мозг ему. Стерва!

Жена сморкается, смотрит на себя в зеркальце, недовольно морщится и набрасывается на Германа:

— Ну, а ты что молчишь? Что ты все время молчишь, скажи уже что-нибудь!

Герман пожимает плечами:

— Она беспокоится о тебе. Ей кажется, что ее любимая дочка нашла себе неудачную партию, что живет не так, как распланировала она. Но этим, пожалуй, грешат многие родители, почти всем матерям кажется, что их дочери достойны лучшего. А скажи честно, Кэт, — голос Германа кажуще беззаботен, — почему все-таки не бросишь меня?

Жена смотрит на него презрительно, каждое ее слово выточено изо льда:

— Ты идиот, мой ледяной король, ты пропадешь без меня, сгниешь заживо в своих болячках и глупых книжках. Я — единственная твоя связь с реальностью, — Кэт уже успокоилась, кажется, ей даже весело, — посмотри на себя со стороны, ты же не от мира сего. Не знаю, кто был твой отец, но, кажется, ты пошел в него. Твоя мать и то адекватнее.

— Замолчи Кэт, — Герман крепко сжимает руль, — просто замолчи.

Кэт пожимает плечами, отворачивается к окну и тихо смотрит на дорогу.

Ее муж кусает губы, но через несколько минут устало произносит:

— Какая же ты глупая.

«Придумала себе странные причины быть со мной. Возможно, ей нравится преодолевать себя? ощущать себя героиней, мученицей, святой? Пожалуй, это придает ее жизни хоть какой-то смысл. Может, так ее существование кажется значительнее? Или, вот еще причина, — делать все назло своей матери. Доказать, что свою жизнь она будет делить с тем, кем хочет? Или, ну это уж совсем фантастичная версия, она тоже ждет не дождется восстановления памяти Германа? И пусть эта история касается ее только мельком, но Кити — тоже ее персонаж, и будет в ней, пока, — Герман задерживает дыхание, — пока она не закончится».

— Мученица ты моя, — Герман пальцем шутливо касается горячей щеки жены.

Кити фыркает и бьет его по руке.

Лифт едет медленно, Кэт опустила ресницы и кажется очень тихой. Герман разглядывает усталое лицо жены, слегка влажные губы, опухшие глаза. Берет ее за руку и слегка сжимает. Кэт поднимает удивленный взгляд, по-прежнему молчит, но подходит ближе, прижимается, и он ощущает какая она горячая, и тает от одного вида ее закушенных губ.

В темном коридоре Кэт набрасывается на него с поцелуями. Герман одной рукой притягивает ее к себе, другой пытается расстегнуть молнию на платье. Кэт кусается, змеей выскальзывает из узкого платья и встает перед мужем на колени. Прижимается щекой к ширинке, поднимает голову и шепчет:

— А так она тебе делала, милый?

Герман, секунду назад возбужденно глядящий на женщину у своих ног, сейчас испытывает только желание оттолкнуть. Он понимает, о ком она. Такие разговоры не редкость в последнее время. Стоило Герману однажды заикнуться о своих снах, как Кэт только и делает, что говорит ему гадости.

— Она тебя трогала, вот здесь, здесь? — Кэт ведет ладошкой по паху, сжимает его полувставший член. Герман слабыми руками отталкивает ее.

— Меня никто не трогал, прекрати так себя вести.

Кэт поднимается с колен:

— А ведь у нее еще был муж. Может, они делили тебя на двоих?

— Ты сука, — шипит Герман, хватает ее за плечи, трясет и кричит ей в лицо:

— Ты лживая сука! Ты и твоя мамаша. Если вы знали, что там со мной делали, почему брали деньги?

Глаза у Кэт темнеют, голос леденеет:

— Прости. Это мои злые фантазии, милый. Возможно, тебя там любили больше, чем здесь. Возможно, это мы мучили и обижали бедного Герочку, поэтому он сел в машину к незнакомой женщине и позволил отвести себя на край света.

Герман отпускает ее, и они стоят молча, глядя друг на друга с напряженной ненавистью.

— Твоя мать сказала тебе, где их дом? — Герман начинает задыхаться.

— Нет! — кричит Кэт, — все, что она рассказала, как сидела в машине с ее мужем, а он упрашивал ее, просто умолял, чтобы ты пожил у них хотя бы месяц. Его жена была больна после смерти их сына, а ты оказался на него удивительно похож. Когда она тебя увидела, то словно вернулась в прошлое. У них был огромный дом, — еле слышно зашептала Кэти, — лес, озеро рядом и ни души вокруг. Какой-то дворец ведьмы или заколдованной принцессы.

Кэт вдруг заплакала:

— Ты был им нужен, а я, я ждала тебя и ненавидела. И хотела увидеть. А когда ты потерял память, я сказала себе: это к лучшему, будто ничего не было. Но это было, было! и в глазах твоих, когда ты стоял возле окна, глядя в темноту, и в уголках губ, когда улыбался не мне, и когда думал о чем-то своем, и когда, нахмурившись, сидел возле компьютера, я видела: ты изо всех сил пытаешься вспомнить. И придет время, когда ты вспомнишь. Вспомнишь и отдалишься от меня навсегда.

— Кэт, — он осторожно, убирает длинную челку с ее лица, — не она виновата, что мы стали друг другу чужими, не она. Мы сами в этом виноваты.

Она молчит.

— Попробуем все исправить, а, моя королева? — он хочет притянуть ее к себе, но Кэт вырывается из рук и презрительно качает головой:

— Зачем, Герман?

Он пожимает плечами:

— Двадцать лет вместе, разве это ничего не значит? Мы срослись, словно сиамские близнецы, — Герман жалко улыбается, — да и ты сама говорила, что я без тебя не проживу.

— Разве? — его жена идет на кухню включает чайник. Герман плетется за ней. — Мальчишкой ты был смелее, мой ледяной король, — она наливает себе чай и не торопясь подносит кружку к губам. Делает глоток, ставит кружку на стол и, не отрывая взгляда от поникшего Германа, зло бросает:

— Соберись, не будь тряпкой. Не доводи до того, что мы будем мечтать о смерти друг друга. Я хочу начать новую жизнь. Без вечных секретов и молчания, без постоянного противоборства. Я устала. Я знаю, если тебя не подтолкнуть, ты будешь молчать, даже когда увидишь чужого мужика в нашей постели.

— Не говори чушь! — Герман начинает злиться. Но Кэт права. Жить столько лет, замечать, как охладевают отношения, но вместо того, чтобы принять решение, только глубже уходить в себя. В свои переводы, в свои ненаписанные книги.

Кэт не отвечает, продолжая пить свой чай. Герману хочется трясти ее за плечи, пока ненависть и все слова, что она наговорила, не спадут с нее словно паутина.

— Уходи, Герман, — устало произносит Кэт, — уходи.

Герман стоит, вжавшись в кухонную стену, словно ища в ней спасение.

Затем молча разворачивается, возвращается в коридор и там, в шкафу, среди ненужных вещей, находит огромный старый рюкзак. С остановившимся сердцем негнущимися руками заполняет его рубашками, джинсами, кидает костюм, купленный тещей «за большие деньги», несколько книг, какие-то бумаги. Выдергивает из розетки ноутбук и застывает на пороге комнаты. Вот и все. Вся жизнь здесь, в этом старом зеленом рюкзаке. Взвалив его на плечи, Герман ощущает всю значимость лет, прожитых в этом доме. Здесь ему было хорошо, здесь ему было плохо. Но эти годы проросли в нем: выцветшим ковром, старым удобным креслом, запахами былых времен, которые не смог выжить даже недавний ремонт, воспоминаниями, кажется, совсем недавнего прошлого, когда после школы Герман звонил в дверь, и бодрый голос бабушки кричал: «Котенок, пришел Герман, открой!». И на вопрос, откуда она знает, что это он, а не соседи или почтальон, неизменно следовал ответ: «Каждая бабушка немного волшебница. Прожитые годы отнимают здоровье и силы, но дают способность видеть. Понимаешь, о чем я?».

А они с Кэт смеялись и не верили. «Какие же мы были дураки», — тоскливо думает Герман. — «Зачем я сел в ту машину?».

Он выходит в душный летний вечер и садится на скамью у подъезда. Хочется напиться.

«Выходит, все это время Кэт ревновала меня к той женщине. Ну как же», — Герман усмехается. Разве он имел право думать о ком-то, кроме нее? Как же он запутался. Думал, у него есть семья, но рядом были только посторонние люди. Было любопытство, но никакого интереса лично к нему.

Кажется, жизнь закончилась прямо здесь, на этой скамейке, рядом с переполненной урной, под затухающее гудение улиц.

«Как же крепко я влип в эту семью», — поражается Герман, — «какой же кровью дается освобождение».

Он тяжело, по-стариковски, поднимается, еле волоча ноги, доходит до трассы и ловит частника.

«Кэт найдет себе богатого и крутого», — изводит он себя мыслями, — «а я все буду сидеть возле монитора и вглядываться в слова». Внезапно его осеняет: разве не этого я хотел? «Теперь есть только я и моя работа, единственная жена и любовница», — постепенно мысли Германа становятся больше похожими на всхлипывания. — «Я жалок, жалок», — в груди ворочается горячее месиво из разбитого сердца и сорванных нервов.

После нескольких горестных вздохов становится легче дышать. Герман выпрямляет спину и называет остановившемуся водителю адрес своей матери.

На небо выползает яркая луна, и дорога впереди начинает напоминать заснеженную сказочную равнину. И, глядя на бегущую за окном машины ласковую ночь, Герман уверен: «День, когда я сел в ту машину, был лучшим днем моей жизни».

Несколько лет назад его мать познакомилась с мужчиной, а уже через месяц они стали жить вместе. Герман был рад за нее и, глядя на спокойного и основательного Михаила, грустил, что мать не встретилась с ним раньше, тогда бы Герман чаще бывал дома. И, возможно, он называл бы Михаила «отцом», а не дядей Мишей.

Мать, обрадовавшись приходу сына, бежит ставить чайник. Дядя Миша лезет в холодильник, достает бутылку водки, сыр, холодную курицу, огурцы. Разливает холодную водку в крошечные стопки. Герман понуро сидит на табуретке и бесцветным голосом рассказывает, почему ушел из дома.

— А мне кажется, все к этому шло, — подытоживает мать, — ты, милый, не переживай, Кэт неплохая, только бессердечная. Да разве она видела хоть какую-то любовь в своей семье? У одной их бабушки было большое сердце, вот оно и не выдержало. А после того, как ты уехал с той женщиной, и мы с бабушкой бегали по всему городу, а потом оказалось, что мать Кэт всем врала, что ты уехал к друзьям в наш городок, я ее возненавидела. Как можно встречать меня каждый день, врать, что наняла частного сыщика, а самой брать деньги у той женщины…

Герман слушает с интересом:

— Почему ты раньше мне не рассказывала об этом? — он поднимает глаза на мать.

— Если бы ты себя видел тогда. Эта гадина сама решила, что тебя пора привезти, смогла всем внушить, что ты сбежал к друзьям, соскучился по ним. А когда мы с бабушкой приехали на вокзал, ты был словно не от мира сего. Нас не узнал, только улыбнулся странной улыбкой. Потом, уже в такси, пришел в себя, оглядел нас удивленно, спросил, что случилось, почему мы плачем.

— Это я помню, — улыбается Герман, — мне казалось, мы едем из гостей, было такое радостное состояние, будто тебя щекочут легким перышком, ты не видишь, кто это делает, только доверяешь ему на все сто.

— Хм, — мать недоверчиво смотрит на него, — я спать, пожалуй, а вы сидите, сколько хотите.

Она поднимается, растирает поясницу, порывисто обнимает сына:

— Знаешь, Катька неплохая баба, просто немного замороженная. Да и ты такой же, моя вина, не всегда хватало на тебя времени. Если бы вы друг друга смогли зажечь… Жаль, что огня в вас друг для друга не хватило.

Герман смотрит заторможено на мать, не совсем этих ожидал он от нее слов.

— Иди, дорогая, — дядя Миша ласково смотрит на жену, — а мы поговорим немного.

Он снова наливает по несколько капель спиртного:

— Живи у нас, мать только рада будет, да и я смогу помочь, если понадобится.

Герман пожимает плечами, смотрит в пол, снова накатывает тоска:

— Вот как, — вопрошает он после следующей стопки, — знакомы двадцать лет, жили спокойно, хорошо… и что, выходит, мне это казалось? — он смотрит на Мишу осоловевшими глазами.

— Возможно, что казалось, — тот хрустит огурцом, — возможно, ты настолько увяз в своих книгах, что не замечал жену. А она гордячка, ни просить, ни намекать не станет. Ну, и много ли надо — там забыл, тут инициативу не проявил, а она так ждала! И вот разочарование за разочарованием, и выросла между вами стена. Причем, такая огромная, что даже не веришь, что можно ее разрушить. Вот и остаются люди одинокими по обе стороны этой стены. И не понимают, что стена только с виду страшная, а бывает достаточно одного слова или одного объятия — и она рухнет.

— Ты философ, дядь Миш, и ты прав. Я эту стену не замечал или делал вид, что не замечаю. Привык за столько лет, что Кэт всегда рядом, не хотел ничего менять. Думал, и ее все устраивает.

Герману хочется всхлипнуть, но он сдерживается.

— А я так рад, что у вас с мамой все хорошо! — Герман с пьяной пылкостью хватает Мишу за руку и начинает трясти, — знаешь, — откровенничает он, — если бы ты пришел тогда, двадцать лет назад, ко мне, десятилетнему мальчишке, я бы с гордостью назвал тебя отцом. Я иногда даже жалею, что тебя не было рядом, вот как теперь. Мама работала, а я все глубже врастал в семью Кэт. Мне кажется, я не смогу без нее, — не совладав с эмоциями, Герман пьяно всхлипывает.

Дядя Миша встает из-за стола и хлопает его по плечу:

— Пойдем, я тебя уложу, совсем ты расклеился, а за отца спасибо. Мне очень приятно.

Герман устало кивает головой и послушно плетется следом.

Утро встречает Германа разбитостью во всем теле и легким головокружением. Проходя в ванную, мимо большого зеркала, он останавливается, разглядывая себя. Лицо помято, глаза потухли, живот навис над трусами. Брр. Герман криво улыбается отражению, втягивает живот, распрямляет спину. Долго стоит под прохладной водой, наслаждаясь тем, как сильные струи воды лупят по спине и плечам. Переключает воду на совершенно ледяную и окончательно приходит в себя. Уже весело чистит зубы и бреется. Напевая, готовит завтрак, варит кофе и отправляется в свою комнату работать.

К обеду настроение снова портится, и Герман с огромным трудом уговаривает себя не звонить Кэт.

Опять жить в своей детской комнате странно. Будто подглядываешь за совершенно незнакомым человеком. На стенах — постеры уже забытых музыкальных групп, на полках — детские книжки: Дюма, Жюль Верн, сказки Андерсена, несколько детективов, книги о путешествиях. Герман присаживается на диван, открывает детскую энциклопедию «Все обо всем» и начинает лениво перелистывать страницы. Рассматривая фотографии диковинок, находит несколько закладок на страницах с рассказами о Севере. Разглядывая белых медведей, торосы и айсберги, невольно улыбается. Тот мальчик, что жил в этой комнате, бредил путешествием на Северный полюс. Для него это был край света. Ледяные пещеры манили загадками, и где-то в самом центре ледяной пустыни стоял замок Снежной Королевы. Герман вздыхает и вспоминает о Кэт.

В пустой квартире резко звонит телефон. Герман скидывает книгу на пол, выскакивает в коридор, хватает трубку. Это Кэт!

— Привет, Герман, — в ответ Герман булькает что-то невнятное и крепче прижимает трубку к уху. — Моя мама так обрадовалась, что ты, наконец, ушел, что разоткровенничалась и назвала адрес.

Герман вцепляется в трубку, сразу поняв, о чем она говорит, а еще осознает, что теща не простит ему, если он вернется, хотя касательно вернется — это, видимо, только его фантазии. Некуда ему возвращаться. Кэт называет соседний город, небольшой провинциальный городишко. Не Северный полюс, но дворец и королева там имеются.

— Спасибо, — блеющим голосом благодарит он. Потом робко добавляет: — Как ты?

— Не твое дело! — резко отвечает жена и бросает трубку.

— Змея! — Герман злится и стучит кулаком в стену. Ругает себя за слишком бурную реакцию и возвращается в комнату с желанием поработать. Но работа не идет, мысли крутятся вокруг соседнего города, вокруг отношений с Кэт. Перевод не дается, слова рассыпаются в руках, словно сухие, мертвые листья. Их хочется сжечь или смести в мусорную кучу. Герман ругает автора за склонность к преувеличению, раздраженно захлопывает ноутбук, одевается и выбегает на улицу. Пересекая двор, вспоминает, что забыл намазаться антиаллергенной мазью, но мысли скачут, словно зайцы, и вскоре он забывает и про себя, и про Кэт. Злость на нее испаряется под воздействием более сильных эмоций. И думать Герман может только о том, что нужно бросить все, ехать на вокзал, сесть в поезд и мчаться туда. И, возможно, на вокзале или во время пути, или в том городе к нему вернется память.

Чтобы отвлечься от мучающих его мыслей, Герман долетает до ближайшего магазина, закупается продуктами и быстрым шагом возвращается домой. Кожа лица и рук покраснела, но это кажется ерундой. Он снова принимает душ, идет на кухню и, заставляя себя не торопиться, размеренно чистит овощи, достает мясо и варит густой бульон. Заправляет его морковкой, томатами, луком, находит в кухонном шкафу приправы и сыпет, не жалея. Чертыхается, вспомнив, что мать и Михаил не любят острого. Но харчо на удивление получается нежным и ароматным, и когда с работы возвращается мать, то замечает, что в такую жару есть суп, конечно, странно, но запах долетел аж до остановки и пробудил такой зверский аппетит, что отказаться выше ее сил.

Они едят и смеются, приходит Михаил, удивляется, что на ужин суп, они снова смеются, долго сидят за столом и говорят обо всем на свете.

Получается вполне гармоничный семейный ужин и, кажется, все этим растроганы. Мать гладит Германа по руке, Михаил деликатно моет посуду, а сам Герман расслабленно улыбается. Он уверен, что теперь все будет хорошо.

— Живи у нас, мы только рады, — мать смотрит ему в глаза, ловя настроение, любуясь взрослым сыном, а Герман раздумывает, как бы рассказать о звонке Кэт, но, взглянув на ее счастливое лицо, решает повременить.

— Мам, спасибо, но мне уже тридцатник, пора жить самостоятельно. Недалеко от вас можно снять квартиру, так что будем видеться часто. Вдруг познакомлюсь с кем-то, — смеется он, сам себе не веря.

Мать кивает головой:

— Хорошо, что недалеко, — ее улыбка гаснет, и Герман чувствует себя виноватым.

— Пойду, прогуляюсь, вечер-то какой хороший, — он торопливо поднимается из-за стола, целует эту замечательную женщину в щеку и выходит в теплые сумерки.

После того как у него обнаружилась аллергия на солнце, Герман возненавидел лето. Зимой было проще. Даже в ясные солнечные дни лучи не ранили его. Лекарства вызывали чувство сонливости и искусственного спокойствия. При таком мутном восприятии реальности работа над текстом давалась тяжело. Приходилось долго сидеть над каким-нибудь абзацем и мучиться, подбирая синонимы.

Сконцентрироваться становилось совсем невозможно, в голову лезли посторонние сонные мысли, и в день, когда Герман задремал возле компьютера, он решил отказаться от таблеток совсем.

Герман выходит из дверей подъезда и, зажмурившись, подставляет лицо слабому ветерку. Ветерок несет аромат ночных цветов, приглушенные голоса, гудение засыпающих улиц и слабую надежду на будущее.

Бредет задумчиво, глядя под ноги. Герман прочитал о том городе все, и, словно на уроке географии, готов рассказать строгим учителям об экономическом положении, о превалирующих отраслях промышленности, о рождаемости и смертности. А еще о том, что где-то возле небольшого озера, с разноцветным кустарником на песчаных берегах, занимая огромную площадь земли, стоит особняк, похожий на Тадж-Махал, выстроенный любящим мужем для своей прекрасной жены. И если прикрыть глаза и остановиться на минуту, то в памяти, разноцветными фейерверками, взорвется мозаика воспоминаний. Вот они на озере, и Герман зачарованно глядит на голубую гладь, а потом на женщину рядом. Ее цвет глаз, словно это озеро. Синий-синий. И только сейчас Герман осознает выражение этих глаз — страдание. Она не любила озеро, понимает Герман, и его сердце начинает гулко биться из-за этой догадки. Кэт говорила, что ее ребенок погиб. Возможно, утонул в этом самом озере. Каково же ей было жить и каждый день, из окна, видеть убийцу своего сына?

Герман поворачивает обратно, по безлюдной тихой улице, не торопясь, доходит до своего дома. Присаживается на скамейку, возле которой много лет назад встретил худенькую темноволосую девочку, которая стала отсчетом его новой жизни; и последней ее точкой. В их старой квартире живут другие люди. После смерти бабушки мать и Кэт с Германом разъехались в разные концы города.

«Наверное, хорошо принимать решения, просчитывая их до малейших деталей, а не бросаться в омут эмоций и чувств?».

Герман тоскливо признается он сам себе, что, кажется, сказка заканчивается. Главные герои оказались совсем не главными. На сцену вышли полузабытые тени. Они обросли мясом и костями, научились принимать решения, стали самостоятельными. И главному герою теперь придется одному узнавать, что именно произошло с ним той зимой. Придется жить с новыми воспоминаниями, втиснуть их как-то в свою размеренную жизнь. Точка отчета сдвинулась. Теперь это было знакомство не с Кэт, а с той женщиной. Ему нужно было как-то менять себя, свое представление о жизни. И вот здесь, на этой скамейке, Герман понял, что совершенно к этому не готов. Ему не хотелось новых знаний, не хотелось изменений. Но судьба, не спрашивая, как и много лет назад, выдернула его из привычного русла и потащила, хоть и не на край света, но тоже чертовски далеко.

Всю ночь он ворочается, а под утро, уставший, измученный бессонницей, видит сон. Проснувшись, долго сидит, глядя в одну точку застывшим взглядом. Наконец-то, Герман все вспомнил. Вот только радости это не доставило, в сердце — только тоска и боль. Он вспомнил эту женщину, их огромный светлый дом. Он помнит тени, спрашивающие, зовущие. Помнит, как из окна верхнего этажа смотрел вниз, где в машине мать его подруги разговаривала с мужем хозяйки. Помнит, что было скучно, и он рисовал на стекле невидимые буквы. А потом пришла она, взъерошила волосы, обняла за плечи и негромко произнесла:

— Если придется расстаться, обещай, что будешь помнить меня. Что, став взрослым и самостоятельным, найдешь меня?

— Обещаю, — ответил он удивленно, взглянув на нее. Она не плакала, хотя вообще плакала частенько, думая, что он ничего не замечает, но голос ее дрожал, и дрожала рука, обнимавшая его.

— Обещаю, — шепчет Герман. Взрослый и самостоятельный, сидя на краю кровати, он обхватывает голову руками и раскачивается, словно маятник.

— Черт, черт, черт, — повторяет и повторяет он.

Вскакивает с кровати, хватает наполовину разобранный рюкзак, кидает туда вещи, документы. Последним летит ноутбук.

Залезает в кошелек, пересчитывает деньги. Есть еще кредитка, должно хватить. Завтракает, не ощущая вкуса, вызывает такси. Пока ждет, пишет отчаянное письмо матери и отчиму.

Через полчаса едет на вокзал и вспоминает, что даже не умылся.

Машет мысленно рукой: «Плевать!».

Утренний вокзал пуст, сер и скучен. Доносятся обрывки мелодий и еле слышных телефонных разговоров. Огромное здание вокзала глотает звуки, нависает над площадью тяжелым серым камнем. Его промытые окна смотрят на Германа сурово, словно в чем-то обвиняя. Жара еще не опустилась на город, не накрыла его душным покрывалом, дышится легко. Бледное солнце закрыто полупрозрачными облаками, день обещает быть пасмурным, возможно, пойдет дождь. Герман так сосредоточен на отъезде, что не оценивает это благо. Слабые лучи, пробивающиеся сквозь облака, лишь слегка пощипывают лицо, но сейчас это к лучшему. Покалывания возвращают к реальности, Герман набирает побольше воздуха в легкие, решительным шагом входит в здание вокзала, подходит к свободной кассе и громко называет город. Название не растворяется сладостью на языке, оно колет острыми ледышками и шепчет: «Ты забыл, ты все забыл. А она ждала».

Герман трясет головой, избавляясь от обвиняющих мыслей, берет билет, забрасывает рюкзак на плечо и бредет в зал ожидания. Накатывает усталость и равнодушие, все эмоциональные и моральные преграды снесены, уверенности в правильности решения нет, но поворачивать назад он не намерен. Поезд отходит через два часа, и мужчина успевает подремать в жестком кресле, игнорируя привокзальный громкоговоритель и резкие запахи еды, и даже выпить горький кофе в маленьком полупустом кафе.

Поезд приходит вовремя. Герман находит свое купе, закидывает рюкзак на полку и, не раздеваясь, падает на купленное место. Лежит, прислушиваясь к гомону за окном, торопливым шагам по коридору, разговорам возле своей двери, и весь этот предотъездный убаюкивающий хаос наполняет его уверенностью и надеждой, что он все делает правильно, и что загадка вот-вот будет разгадана. О будущем он не загадывает, только верит: все будет хорошо.

Почти сутки Герман трясётся в пыльном и душном вагоне, удивляясь, почему та давняя поездка пролетела мгновенно. Его сосед, крепкий и разговорчивый дядька, вначале пытается выспрашивать, к кому да зачем едет его сосед по купе, но вскоре отстает, а разговоры от личных вопросов расширяет до международной обстановки и своих воспоминаний о прошлом. Герман слушает вполуха, где нужно, улыбается, где, как ему кажется уместно, качает головой. Разговор, таким образом, выходит очень оживленным, и дядька доволен. Он трет огромной рукой свой небритый подбородок, достает из объемной сумки бутылки, пакеты с пирожками и бутербродами, курицу, скрюченную в замысловатой позе. Кормит, наливает и вскоре уже сам отвечает на свои же вопросы. Герману с ним уютно. Он жует пирожки, опрокидывает подставленный почти под руку стакан с водкой и тихо хмелеет. Через три часа распитий дядька бухается на полку и храпит, а Герман, оглушенный его храпом и количеством выпитого, выползает в коридор и смотрит в окно. Мимо летят в пляске деревеньки, стога сена, пасущиеся коровы, игрушечные машины. Где-то, возможно, есть и люди, но в этой вселенской круговерти они слишком малы, чтобы их заметили. Герман пьяно улыбается, открывает окно и, высунув голову, кричит: «Ааа!». Слов нет, лишь первая гласная рвется из горла, заставляя дома нестись быстрее, птиц и животных выскакивать из своих укрытий и бежать за поездом, а маленьких людей — радостно махать вслед поезду руками.

Кружится голова, все слишком хорошо, и чтобы закрепить это состояние, Герман идет спать.

Просыпается уже под вечер. За окном тянутся шуршащие под колесами вагона сумерки, на столике, позвякивая от хода поезда, стоит бутылка минералки. Герман тянет ней слабую руку и за минуту проглатывает всю теплую, чуть солоноватую жидкость.

Дядька уже вышел, и Герман мысленно благодарит его за спасение от жажды. Поезд подходит к городу. Герман хватает вещи и выскакивает в коридор. Мимо протискиваются с багажом люди, толкают, ворчат. Но он упрямо стоит, смотрит в сгущающуюся темень, не обращая на них никакого внимания.

На вокзале Германа неожиданно охватывает паника. Становится трудно дышать и он, ловя онемевшими губами горький привокзальный чад, уже не уверен, что то, что он делает, — правильно. Но после короткого раздумья и нескольких глубоких вдохов и выдохов, приходит к выводу: чтобы новая страница жизни, наконец, перевернулась, нужно сделать над собой усилие: найти такси, тяжело втиснуться внутрь и, поставив рюкзак на колени и назвав адрес, доехать до нужного адресата и там найти ответы на все вопросы.

Машина едет не спеша, окно приоткрыто, воздух чужого города гладит разгоряченное лицо. В свете фонарей дорога видна отчетливо, и Герман рассматривает расположенные вдоль нее большие и маленькие дома, магазины, людей, спешащих с работы или просто прогуливающихся перед сном. Город своей неброскостью похож на многие провинциальные города, но для Германа он особенный. Здесь больше прохлады, меньше суеты. Кажется, все пронизано тайной. Сказка разлита в этом летнем вечере. Она, нарушив все мыслимые законы, словно густой сироп, пропитала атмосферу этого города. И люди, и машины, продираясь сквозь насыщенную загадочность, двигаются и говорят так неторопливо и таинственно, словно сами являются персонажами рассказанных и нерассказанных сказок.

Герман встряхивает головой: кажется, он задремал, но нервное напряжение исчезло, и вот он уже расплачивается с таксистом и остается стоять на дороге, бросив рюкзак под ноги и глядя на огромный темнеющий вдали дом, до которого ему захотелось дойти пешком.

Никаких ограждений, никакого забора, лишь чистое поле, прямая дорога и особняк, приближающийся с каждым шагом.

Германа снова начинает нервно потряхивать, но он уже стоит возле массивных деревянных дверей, понимая, что время раздумий прошло, пришла пора действовать, и действовать незамедлительно. Герман решительно подносит палец к звонку и с силой жмет на кнопку. Звонко и радостно, словно щенок, звонок отзывается на его прикосновение, и его приветствие звучит так бодро, что Герман поневоле улыбается. Проходит какое-то время, и он слышит, как поворачивается ключ в замке, дверь осторожно приоткрывается, над головой вспыхивает яркий фонарь. Герман замирает. Дверь распахивается во всю ширь, и он видит женщину, почти ровесницу, которая внимательно и тревожно смотрит на него. Герман понимает: нужно что-то сказать, но голос не слушается. И та женщина тоже ничего не говорит, лишь смотрит на него, не отрывая взгляда.

— Здравствуйте, — наконец хрипло выдавливает Герман, прокашливается и продолжает. — Понимаю, это может показаться бредом, но, пожалуйста, выслушайте. Для меня это важно. Я приехал из другого города, мне просто нужно поговорить. Задам несколько вопросов и уеду.

— Я слушаю, — тихо говорит женщина, не двигаясь с места и по-прежнему жадно ощупывая Германа взглядом.

— Очень давно, почти двадцать лет назад у вас жил мальчик. Женщина, я думаю, хозяйка дома, привезла его из другого города. Он прожил у вас месяц, целый месяц. И так случилось, что когда этот мальчик вновь возвратился в свой город, он все забыл. И город, и женщину, и все, что с ним было. Возможно, виной стал стресс, возможно, что-то еще. А, может, мальчика просто заколдовали? — пытается шутить Герман и неуверенно смеется, но, не заметив на лице собеседницы и намека на улыбку, тушуется, — извините.

— Проходите в дом, — перебивает его незнакомка, пропускает вперед себя и запирает дверь.

Герман стоит в светлой прихожей. Под ногами яркими акварельными кляксами разбросаны небольшие коврики. Слева — кухня, отделанная темным деревом, справа, в тон ей, — огромный зал с камином и уютной мебелью, прямо — широкая деревянная лестница на верхние этажи.

В гостиной окна закрыты ставнями, верхний свет потушен, горят лишь несколько настольных и напольных ламп да мерцает экран телевизора, включенный без звука. Темнота обволакивает, словно старый домашний свитер, приглашая вздремнуть и расслабиться.

— Я сейчас нечасто здесь бываю, — женщина проходит в зал и приглашает за собой. Герман бросает вещи в прихожей и с удовольствием опускается в одно из уютных кресел, радостно принявшее усталого гостя. Вытягивает ноги, но ботинки запылились, и он сконфуженно поджимает их под себя. Женщина достает из бара тяжелую бутыль из толстого темного стекла, приносит стаканы и льет в них густую янтарную жидкость, для себя и для него.

Герман благодарно кивает головой.

— Лед? — спохватывается она, когда они уже сделали по первому глотку. Герман отрицательно мотает головой и утыкается в стакан. Несмотря на то, что кресло обнимает его ласковыми подушками, а напиток весело бежит по венам, снимая усталость, ему хочется схватить свои пожитки и удрать.

— Как вас зовут? — произносит женщина. Она наливает себе вторую порцию алкоголя, и Герман, обжигая горло, быстро допивает коричневую жидкость. Становится жарко. Кажется, что гудит и припекает камин, хоть Герман, покосившись в его сторону, видит лишь черную пустоту.

— Герман, — выдавливает он из себя.

Женщина доливает ему напиток, но Герман не пьет, просто держит стакан в ладонях и вопросительно смотрит на хозяйку.

— Меня — Мара. Я дочь той женщины, — судорожно вздохнув, она залпом допивает остатки. — Я прекрасно помню, что было двадцать лет назад. Я помню того мальчика, я видела его каждый день, наблюдала за ним. А иногда ненавидела. Ведь из-за него моя мать забыла и про меня, и про отца. Она говорила только о нем, беседовала только с ним. Его мнение было ей важно, наши слова она пропускала мимо ушей. Я мечтала, чтобы его скорей забрали родители или родственники. Но когда это, наконец, случилось, в нашей семье начался настоящий ад. Болезнь вернулась. И начала убивать мою мать намного быстрей, чем это было до встречи с тобой.

— Я ничего не знал, прости, — бормочет Герман, подавленный и слабый. Он ставит стакан на подлокотник кресла и обхватывает голову руками, — я все забыл. Для меня и сейчас многие вещи, словно в тумане. Но как не напрягаюсь, не могу вспомнить тебя. Твоего отца помню. Он иногда заходил в мою комнату. Приносил книги и…

— Мы никогда не сталкивались, — резко перебивает она его, — отец не хотел, чтобы ты меня видел. А мне так было удобнее наблюдать за мамой. Я ловила перепады ее настроения, вглядывалась в изменения выражения глаз, и если что-то меня настораживало, звала отца, и он уговорами и мольбами заставлял ее принимать лекарство. Обязательно — когда тебя не было рядом, чтобы ты ничего не знал. Это был наш с ним секрет, — она замолчала.

— Я не ожидала увидеть тебя еще раз, но рада, что ты вспомнил и приехал, — ее голос становится мягче, — из той прошлой жизни, остались только мы с тобой. Мама умерла через год после тех событий, отец — в позапрошлом году. Я вышла замуж, и с мужем и детьми живу в городе. Дом стоит пустой, иногда мы приезжаем сюда на выходные и праздники. Здесь хорошее место, очень тихое. Рядом озеро, очень красивое и глубокое, — монотонно бормочет она, словно зачитывая рекламный проспект.

— Мара, — Герман поднимается с кресла, подходит к женщине и слегка касается ее руки, — ты мне расскажешь, как все было? Что здесь было. Я прожил двадцать лет, придумывая разные версии произошедшего. Сочинял фантастические истории про дом, про город и про людей, в нем живущих. Было время, когда я ненавидел себя за то, что сел в машину к незнакомым людям. И лишь позже понял, что эта история — единственно стоящая из всех скучных и банальных историй моей жизни.

— Герман, — устало тянет она, — ты говоришь глупости, в твоей жизни будут и другие истории. Все будет. Ты так молод. Я старше тебя, но и то, когда приезжаю в этот дом, и вечером тихо сижу в гостиной или в своей комнате, закрыв глаза, и мне кажется, что чудесные истории встали ко мне в очередь.

Она тихо смеется, и Герман улыбается. Мара не похожа на свою мать. Карие глаза, каштановые короткие волосы, резковатые черты лица, острый подбородок. Высокая и порывистая. Решительная — такой она ему кажется. Только вот случайно бросив взгляд на нее, сидящую в кресле и прикрывшую глаза, когда неяркий свет лампы упал ей на лицо, Германа чувствует, как сжимается сердце.

— Ты расскажешь мне все? То, что я не смог вспомнить? Ты расскажешь мне мою историю? — Герман неожиданно для себя сжимает руку сидящей женщине. Она не отнимает руки, слабо кивает.

— Завтра, все завтра. Сейчас я приготовлю ужин, ты примешь душ. И, возможно, вспомнишь комнату, в которой жил. Если никуда не торопишься, можешь остаться. Хотя бы на несколько дней? Этому дому кто-то нужен, без человека он просто пропадет. Вечером я уеду в город, а днем мы будем разговаривать.

В доме прохладно, и Герман, закутавшись в теплое одеяло, долго лежит без сна, размышляя, что будет завтра. Он помнит свое ощущение от этого дома. Помнит, каким спокойным и расслабленным стал, как только переступил его порог. Это было спокойствие человека, вернувшегося в родной порт после долгого путешествия. Герман смотрел на женщину, и ему хотелось прошептать: «Я дома». Это чувство было непонятно ему тогдашнему, но он принял его, не раздумывая. Погружаясь в атмосферу просторных тихих комнат, неспешных бесед, прогулок к озеру, он был счастлив. Это было долгое выстраданное счастье взрослого человека, которое никак не соотносилось с десятилетним мальчиком. Оно было сильнее страха, сомнений и через какое-то время заполнило его полностью. Герман многого не замечал, не бегал по дому, не искал встреч с ровесниками, он почти не вспоминал прошлую жизнь. Лишь иногда колола жалость к тем, кто остался в родном городе. Герман вспоминал Кити, маму, бабушку и жалел их. Он и сам не смог бы объяснить, почему именно такое чувство охватывало его, но не было ни тоски, ни скуки, только легкая печаль. Потом здешняя жизнь завладела им, и он перестал думать о ком бы то ни было.

Герман ворочается с боку на бок, сейчас ему кажется, что он был слишком холоден к родным, слишком равнодушен. Но так говорит разум, сердце же бьется совершенно спокойно. И под утро, засыпая, когда комната и мир вокруг растворяются в зыбком мареве дремоты, а из предрассветного тумана возникает тонкая рука и манит к себе, оно уже поет от счастья.

Умытое розовое утро смотрит в окно комнаты, и Герман, сияющий от холодной воды, пригладивший волосы лишь мокрой пятерней, ощущает себя мальчишкой и готов к новым приключениям и к воспоминаниям о самом себе.

Завтракают они на кухне. Огромные окна, почти до пола, открывают прекрасный обзор на зеленое бескрайнее поле с редкими цветущими кустами.

— Со второго этажа видно озеро и лес, — наливая ему кофе, объясняет Мара, — а если надумаешь посмотреть город, в гараже стоит папина машина.

Герман в прекрасном настроении. Утром он успел обойти почти все комнаты дома. Долго стоял в комнате погибшего мальчика, разглядывая его фотографии в рамках и не находя никакого сходства между ним и собой.

— Расскажи мне о своем брате, — они пьют кофе, и Мара замирает, не донося кружку до губ.

— Я его плохо помню, — она встает и подходит к окну, Герман идет следом и встает за спиной, — мне было пять, ему десять. Мать души в нем не чаяла, а мне он казался обыкновенным избалованным мальчишкой, — она замолкает, — хотя, возможно, во мне говорила ревность. Он делал, что хотел, мама восхищалась его поступками, талантами, которые видела только она. Однажды зимним вечером он ушёл на озеро кататься на коньках и не вернулся.

Мара резко разворачивается к нему, и Герман, оказавшись с ней так близко лицом к лицу, теряется.

— Когда его нашли, мама начала кричать, и кричала так несколько дней подряд. Это было очень страшно. Я пряталась в шкаф и затыкала уши. Просиживала там по нескольку часов, иногда засыпая. И вот однажды я проснулась, а в доме тихо. Обрадовалась, подумала: мама пришла в себя, ведь врачи обещали, что пик горя должен пройти, но она осталась на нем навсегда.

Из глаз женщины текут слезы, и Герман, не зная как успокоить и надо ли успокаивать, осторожно кладет руку ей на плечо.

— Папа поместил ее в дорогую клинику, ездил туда каждый день, но, в конце концов, забрал ее домой. Он сам давал ей лекарства и возил на процедуры. Мама стала спокойней, но настолько чужой, что я начала ее бояться. Я была ребенком и оказалась не готова к тому, что любимая мамочка за несколько дней превратиться в другого человека. Я редко подходила к ней, и разве меня можно в этом винить? — восклицает Мара, заглядывая ему в глаза. — Зато я сблизилась с отцом. Не понимаю, где он брал силы, как справлялся с этой ситуацией? Он обожал свою жену, почти боготворил. Я полностью осознала это, только когда стала старше.

Мара замолкает, Герман убирает руку с ее плеча и возвращается за стол.

— Как вы смогли пережить такое? — он не может представить, что было бы с ним или его матерью, потеряй они друг друга. Но сама история, даже с такими страшными подробностями, внезапно вызывает в Германе раздражение:

— Зачем он пошел на озеро, кому что хотел доказать, глупый мальчишка, — неожиданно для самого себя выпаливает он, — ведь знал, что лед застыл не полностью, ведь его, наверняка, предупреждали, зачем он это сделал, зачем? — неожиданно охватывает тоска, она бьет Германа под дых, и мужчина сгибается от боли, ощущая нехватку воздуха. Мир вокруг темнеет, ноги и руки становятся холодными.

— Что с тобой? Зачем ты говоришь такие вещи? Герман, очнись! — словно через слой ваты слышит он испуганный голос Мары и приходит в себя.

— Извини, извини, — лепечет он еле слышно. Преодолевая слабость, хватаясь за перила, поднимается наверх, добредает до своей комнаты и тяжело валиться на кровать.

— Черт знает, что со мной. Возможно, перенервничал или устал, прости, прости, — бормочет и бормочет он, но глаза уже закрыты, а сознание отключается. Он засыпает.

Просыпается под вечер, в не зашторенные окна глядят манящие, подсвеченные уличными фонарями, прозрачные сумерки. Снаружи доносится едва слышное стрекотание сверчков и перекличка ночных птиц. Тихо и в доме, и на улице. Ни громких разговоров, ни шума машин. Идеальное место для того, чтобы быть счастливым. Или сойти с ума. Герман спускается в гостиную. Мара, поджав под себя ноги и почти утонув в глубоком кресле, смотрит какой-то фильм. В руках у нее бокал с вином. На экране стреляют, целуются, снова стреляют. Ставни убраны, вино горит отзвуками заката, а хозяйка дома, обернувшись, молча разглядывает застывшего в дверном проеме Германа сквозь стекло бокала.

— Мара, — Герману хочется извиняться снова и снова, пока ее взгляд не смягчится, и не станет понятно, она опять начала доверять ему, хотя как можно довериться постороннему человеку, явившемуся через двадцать лет и мучающего воспоминаниями, давно похороненными в этом холодном доме, в этих безмолвных комнатах.

— Тебе налить? — спрашивает Мара оцепеневшего Германа и, не дожидаясь ответа, берет бокал и наливает его до краев. Герман, приняв подношение, молча стоит, опустив глаза.

— Пей, — приказывает женщина, и он покорно пьет терпкое красное вино, ощущая, как тревога и раскаяние отправляются в далекую жаркую пустыню и там сгорают, едва прикоснувшись к раскаленному песку. И он снова спокоен и уверен, что его история не закончилась. И пока не станут известны все детали, она будет продолжаться. А иначе для чего он проделал весь этот путь?

Мара смотрит на него пустыми темными глазами.

— Хочешь знать, что было дальше? — Герман кивает утвердительно. — Ну, что ж, садись и слушай.

Она наливает себе еще вина, пересаживается ближе к Герману и продолжает:

— В один прекрасный день мама захотела съездить в город своего детства. В твой город, Герман. Они поехали на машине, а через несколько вернулись обратно. С тобой. Мама была такая живая, словно и не было тех страшных дней. А отец был растерян, разбит и постарел на несколько лет. Он все повторял:

— Я считаю, что поступил правильно. Посмотри, Мара, маме лучше. Ради ее смеха я готов на все.

— Знаешь, ты был таким странным, — Мара криво усмехается, и Герман ощущает неловкость за себя тогдашнего, — словно замороженный. Отвечал, спрашивал, общался с моими родителями, будто взрослый. Ни слез, ни истерик из-за того, что привезли в другой город, в чужой дом. Я не помню, чтобы ты смеялся или кричал. Ты смотрел твердо и спокойно, все делал не торопясь. Вы часто гуляли по окрестностям, но о чем вы разговаривали, сказать не могу.

— Мы разговаривали обо всем, — голос его внезапно осип, — обо всем на свете. Она рассказывала, как познакомилась с твоим отцом, как он строил этот дом. Оказывается, она всегда такой хотела. Вдали от людей, без сада и огорода, просто дом в чистом поле. Большой дом-крепость, дом-дворец.

Мара хмыкает:

— Я выросла здесь, и знаю, что этот дом особенный. Несмотря на размеры, здесь не чувствуешь себя одиноким. Ты вписался сюда, вот что странно. Ты мог полдня валяться на ковре, читая книгу, остальную половину сидеть на крыльце, глядя заворожено на небо и поле. Ты был словно путешественник, вернувшийся через много лет в родной дом.

— В день, когда вы вернулись, отец попросил тебя позвонить домой и сообщить, что с тобой все в порядке. Странно, но ты позвонил не матери, а какой-то чужой женщине, примчавшейся через два дня и начавшей угрожать моему отцу. А тот был в такой растерянности, что никак не мог сообразить, что нужно предложить ей денег. Пока она сама об этом не сказала.

— Я помню, — тянет Герман задумчиво, — мы смотрели на них из окна. Она сидела в машине, вместе с твоим отцом и что-то ему втолковывала.

Он замолчал, вспоминая, как они вдвоем стояли возле окна, и он, вырисовывая пальцем на окне узоры, чувствовал себя так, словно, наконец, собрал из кубиков льда слово «вечность», и эта вечность наступила. Без волнений, тревог, лишь с уверенностью, что все идет как и должно идти.

А рядом стояла та, которая привела его в этот дом и отдала ему свое сердце.

— Эта женщина — моя теща, — Герман усмехается, — тогда она, конечно, ею еще не была, — он машет рукой, — в общем, история стара как мир, мальчик и девочка дружат с детства и принимают дружбу за любовь. Они живут так много лет, постепенно охладевая друг к другу и понимая, что истинной между ними была лишь дружба, и такой она и должна была остаться, если бы они не гнались за призрачными мечтами.

— Так ты женат? — Мара зябко поводит плечами.

— Мы расстались. Недавно. Несколько дней назад, если быть точным.

— И ты, значит, не любил ее, совсем? — Марино любопытство коробит, но он все-таки отвечает:

— Возможно, нет, возможно, любил. Если честно, мы так давно вместе, что просто вросли друг в друга, но оказалось, что давно уже ничего не осталось. А я глупо надеялся, что… — Герман не договаривает, раздраженно взмахнув рукой. Ему не хочется продолжать. Он злится на себя и на Мару за то, что разбередила свежие раны, и неожиданно задается вопросом: а вдруг это и была любовь? Вот такая, с разочарованиями и злостью? Любовь-боль? Тогда это маленькое расставание пойдет им на пользу. Но, возможно, он опять все придумывает? Или это вино так разгорячило его?

— Прости, я расстроила тебя, — неожиданно Мара оказывается рядом, обнимает за шею, целует в лоб, — бедный, одинокий мальчик. Беспамятный мальчик. Двадцать лет мучился, надеясь, что узнает, что с ним было, и успокоится. А стало еще хуже, я права? — женщина неожиданно целует его в губы. Поцелуй горький от вина и горячий от страсти. Герман закрывает глаза, сажает Мару к себе на колени и принимает ее торопливые поцелуи как лекарство.

Ночью ему снится бескрайнее заснеженное поле. Он идет один, в легкой одежде, оставляя на свежем снегу свои следы, смеясь, ловит ртом падающие снежинки. Или это падающие звезды? Он свободен от условностей, от ненужных привязанностей, он почти счастлив. Кто-то окликает его по имени, оказывается рядом и заглядывает в лицо синими, словно лед, глазами:

— Ты вернулся? Я ждала тебя. Пойдешь со мной?

Герман ворочается, ему хочется лететь, но на ногах гири, а крылья превратились в пепел. Он просыпается от ласковых поглаживаний ладонью по лицу.

— Тише, — шепчет Мара, лежа рядом, — все хорошо.

Герман поворачивается к ней лицом:

— Что случилось?

— Просто сон, ты плакал. Что-то грустное, довела я тебя своими воспоминаниями.

Герман молчит. «Грустное? Нет. Мне было хорошо. А слезы просто от счастья».

Он прижимает женщину к себе и шепчет:

— Не думай ни о чем. Давай спать.

Утром он просыпается раньше Мары и лежит, рассматривая ее расслабленные черты лица, невесомо проводит пальцем по теплой щеке и губам. Мара смешно морщит нос и сонно бубнит:

— Не хочу вставать, давай полежим до обеда.

— Давай, — легко соглашается Герман, но сна нет, и он просит извиняющимся шепотом:

— Расскажи, что было после. Я помню, как приехала мать Кити, погрузила меня в машину и увезла на вокзал. Пришел в себя я только в такси, мама и бабушка плакали, а я вертел головой и никак не мог понять, где нахожусь. Не знаю, что теща наговорила им, но меня ни о чем не спрашивали, моя амнезия сыграла ей на руку.

— Да, — зевает Мара, — ужасная женщина. Не могу представить, как вы жили. Ты в вечном беспамятстве и она, единственная знавшая, что случилось. А твоя жена знала?

— Мать ей тоже ничего не говорила. Думаю, это знание давало ей власть надо мной, с которой она не хотела расставаться.

— Возможно, — люди бывают такие странные, — Мара разворачивается к нему, и они лежат почти нос к носу. Герман заглядывает в ее глаза и в зрачках видит целую вселенную. Ему кажется, если смотреть в Марины расширенные зрачки, не отрываясь, они втянут в себя без остатка. Мара как космос, очутившись в нем уже не вырваться. И тебе уготовано вечное движение по орбите, пока не умрешь от холода.

Герман вздыхает — ему не хочется к кому-то привязываться, обманывать себя небылицами про вечные чувства, нужно посмотреть в глаза реальности и признать, что это обыкновенная интрижка, продолжения не будет.

— Когда ты уехал, у мамы пропало желание жить. Она покорно принимала таблетки, адекватно реагировала на внешний мир и на нас с отцом, но внутри ее росла пустота, и она пожирала ее. Мама часами сидела возле окна, глядя на дорогу. Несколько раз просила проводить ее к озеру. Склонившись над водой, она что-то шептала или пела. Возможно, о чем-то просила. Потом мы медленно, словно две старухи, брели домой. Я, как и она, ощущала себя неподъемной от горя и от того, что ничего уже не исправить. Закончились навсегда веселые праздники и семейные посиделки. Счастливой семьи больше не существовало. Только страх и отчаяние.

Мара плачет, и Герману хочется вскочить и бежать от этих слез на край света, но он гладит женщину по волосам, шепча что-то банально-успокоительное и не веря сам себе.

— Сегодня вечером я уеду, — немного успокоившись, Мара вытирает глаза и нос и смотрит на Германа, — живи здесь, сколько хочешь. Занимайся своими делами, гуляй, отдыхай, пока не надоест. Я буду приезжать раз или два в неделю, чтобы ты не скучал.

Она ерошит ему волосы и поднимается с кровати.

Герман тяжело переваливается на спину и бездумно пялится в белый потолок. Белоснежный и чистый, как поле за домом после сильных снегопадов.

Порывшись в шкафу, Герман находит там чей-то старый халат. Втиснувшись в него, разглядывает себя в огромном настенном зеркале и видит почти седого грустного дядьку, похожего на престарелого клоуна, решившего посмешить редких зрителей. Герман спускается в гостиную, куда Мара принесла завтрак, и садится в кресло. Халат распахивается, обнажая ноги и разъезжаясь на животе и Герман, косясь на Мару и неловко пыхтя, туго запахивает его полы и затягивает пояс. Но Мара сосредоточено разливает кофе, не обращая внимания на переживания любовника.

— Знаешь, — мужчина протягивает руку за чашкой, — мне часто снился один и тот же сон: прекрасная женщина, огромный дом, просторные тихие комнаты. А еще поле за домом, зимнее, заснеженное. Белое, ровное, идеальное.

Мара не отрываясь от кофе, рассеянно замечает:

— Странно, что снилась зима, ведь ты жил здесь осенью.

Герман меняется в лице, тяжело поднимается с кресла, и, не обращая внимания на распахнувшийся халат, на запах кофе, забившийся в ноздри, разворачивается и бредет обратно в спальню. Единственное, что ему сейчас хочется, — лечь в кровать, закрыть глаза и никогда больше их не открывать.

За спиной слышатся торопливые шаги Мары. Не оборачиваясь, он поднимается на второй этаж, заходит в свою комнату и без сил опускается на кровать. «Что со мной случилось на самом деле, если сны я принимаю за реальность, и всегда был уверен, что был здесь зимой. Я не помню осени, я не помню Мары, что я еще не помню и никогда уже не вспомню? Чьими воспоминаниями я жил?».

Он закрывает лицо руками и сгорбливается. Рядом хлопочет Мара, убедительно что-то говорит, обнимая неловкими движениями чужой женщины, гладит по щеке, будто стирая соленые дорожки.

— Мне иногда кажется, — с отчаянием произносит Герман, выпрямившись и глядя ей в лицо, — что моя жена была права, я действительно сошел с ума. Время, прожитое в беспамятстве, свело меня с ума. Я рехнулся, возможно, уже давно.

— Герман, ты говоришь чушь, — резко обрывает его Мара. Наш мозг — сложное устройство. И если ты что-то не вспомнил сейчас, обязательно вспомнишь после. А сны — только сны. Возможно, отец рассказывал тебе свои истории. Или ты встретился с кем-то из соседей, возле озера, и они поведали о моем брате. Или мама говорила о зиме… Да мало ли?! — восклицает она. — Прими все, как есть, и не смей больше называть себя сумасшедшим.

Она сердито захлопывает дверь. Герман еще сидит какое-то время без движения, затем одевается и спускается в гостиную завтракать и допивать холодный кофе.

Проходит несколько недель. В одиночестве прекрасно работается. Перевод романа идет быстрыми темпами, и Герман радуется, что успевает к сроку. После работы он ходит к озеру и долго стоит на берегу, наслаждаясь трелями птичьих песен, тихими всплесками воды и абсолютным покоем. Сны о заснеженных полях он больше не видит и, если честно, скучает по ним. Когда становится совсем тоскливо и нужно отвлечься от романа или мыслей о Кити, Герман закрывает глаза, представляя замершее озеро, озорной ветер, закручивающий на гладком льду снежные спирали, поскрипывание ботинок по свежевыпавшему снегу, морозец, щиплющий щеки. И ему становится радостно и безмятежно, как и много лет назад, когда, глядя в окно, на поле и дорогу, он ощущал себя прекрасно пустым. Пустота заполняла его безбрежным космосом, темным, безмолвным, с сияющими планетами и звездами. Только сегодняшняя пустота — черная, могильная. Она корежит и ломает изнутри, и Герман не может понять, почему ему так плохо. История рассказана, он узнал все, что хотел, но чувства облегчения нет. Кажется, не зная, что случилось в действительности, а лишь перебирая собственные варианты, он был намного счастливее. И те вечера, когда небеса расцвечивались огнями и таинственными всполохами, а он, закутавшись в теплый свитер и скрипя ручкой по бумаге, записывал в потрепанную тетрадь свои фантазии, и были настоящей жизнью.

Мара приезжает два раза в неделю, готовит шикарный ужин, привозит дорогое вино.После ужина они поднимаются наверх и занимаются сексом. Иногда почти до самого утра разговаривают. Герман просит ее рассказать о матери: какой была, чем любила заниматься. И та рассказывает, но в ее рассказах — какая-то другая, слишком реальная, слишком обыкновенная женщина, со скучными женскими заботами и проблемами, не та, кого он помнит. Эта женщина никогда бы не привезла в свой дом чужого ребенка, никогда бы не просила найти ее. Эта женщина не была его королевой. Но он молчит, крепко прижимая к себе Мару, наслаждаясь, так оказывается нужным ему, теплом женского тела.

В один из дней, когда перевод подходит к концу, он решает позвонить своей любовнице и поделиться радостной новостью. Но трубку снимает сын Мары, и Герман, как идиот, затаив дыхание, слушает как звонкий мальчишеский голосок, чуть картавя, говорит: «Алло, вас не слышно. Папа, тут кто-то звонит, но его не слышно. Папа, что мне сказать еще?».

Герман бросает трубку и решает в одиночестве выпить за почти окончание своей работы, но так сильно перебирает, что весь следующий день проводит в кровати, еле доползая до ванной, когда становится совсем худо.

Он пробует звонить Кити, но разговор не клеится. Кити, разговаривая с ним, рассеянна, ее мысли где-то далеко.

— Кити, — ноет Герман, — я, кажется, скучаю. Чем ты занята? Как проходят твои дни? Мой перевод почти закончен, можешь меня поздравить. Получу гонорар, может, съездим куда-нибудь?

— Погоди, — неожиданно резко перебивает бывшая жена, — в дверь звонят. Она убегает открывать дверь, и Герман слышит уверенный мужской голос:

— Здравствуй, моя девочка, моя милая кошечка.

И тающий от нежности лепет Кити:

— Мой милый, мой хороший, я скучала.

Когда раздаются звуки поцелуев, Герман понимает, что последняя страница перевернута, книга их отношений дописана. Он осторожно кладет трубку, подходит к окну и замирает. Оказывается, наступила зима, а он, любящий это время года, пропустил ее начало. Но снега почти нет, голое поле покрыто сухой мертвой травой, а деревья и кустарники, словно замерзшие ежи, топорщат свои голые ветви. Застывшие в своей наготе они отбирают последние крохи надежды. «Пусть занесет все снегом, — тоскливо просит Герман, — под снегом не страшно. Белое покрывало скроет все тревоги, успокоит измученные сердца».

Последние страницы романа даются настолько тяжело, что Герман почти перестает спать. Мучительно, слово за словом, предложение за предложением, он яростно вбивает перевод, чтобы через несколько минут не менее яростно его стереть и начать все заново. Германа трясет от беспомощности, бессонница выжимает последние силы. Кажется, он потерял путеводную нить и никогда не сможет вернуться к тому тону, что был вначале. Главные герои расстаются, и Герман представляет на их месте себя и Кити. Он переводит несколько абзацев, вскакивает и начинает бегать по комнате, словно одинокий, затосковавший зверь. Хочется выть. За несколько дней он посерел, похудел и совсем перестал спать. Но когда перевод закончен, проверен и отослан редактору, Герман падает головой на стол и отключается.

Приходит в себя он через несколько часов, в кровати, совершенно не помня как туда добрался. Разбитый, спускается вниз в гостиную и разжигает камин. Когда пламя начинает весело гудеть, наливает вина, бухается в кресло рядом и снова засыпает. Усыпляюще потрескивают дрова, на улице воет бессильный ветер, в доме тихо и уютно. Во сне он видит свою прекрасную похитительницу и нисколько не удивляется. Она протягивает ему руку, ее губы беззвучно шевелятся, но Герман понимает. Он сонно улыбается и шепчет: «Да». Камин гаснет, стихает ветер, засыпают уличные фонари. Всю ночь падал густой снег и накрыл поле и дорожки вокруг дома девственно-чистым ровным покрывалом.

Герман просыпается в прекрасном настроении, не торопясь завтракает, довольно улыбаясь, смотрит в окно. Накинув легкую куртку, завязывает теплый шарф и выходит за дверь. Бодрящий морозный воздух щиплет лоб, щеки и становится так радостно, что он решает прогуляться до озера. Герман уверенно и весело, оставляя следы и ощущая себя первопроходцем, шагает по бескрайней равнине, торопясь к озеру, словно к нетерпеливой любовнице. Вот и оно. Скрытое слоем снега, озеро кажется еще одним бескрайним полем. Любуясь идеально ровной заснеженной поверхностью, Герман счастлив, словно ребенок, получивший подарок, о котором давно мечтал. Он стоит на берегу, не слыша голос ветра, не замечая узоры, вырисовываемые им на чистом холсте озера. Герман отключается от реальности, погрузившись в такие глубины самого себя, о которых даже не подозревал. Кажется, где-то в нем, до сих пор живет мальчишка, знающий, как действовать, не ждущий подсказок, смело меняющий скучную реальность на сказку. Герман, шутя, пробует лед ногой. Он в таком настроении, что может все: скользить по льду озера, словно на коньках, или взлететь на крыльях, которые, оказывается, всегда были с ним. Лед надежен вблизи берега, но останавливаться не хочется, и Герман делает несколько шагов. А потом еще несколько. Застывшее озеро бережно держит, но Герману хочется дойти до середины. С мальчишеским упрямством и верой в удачу он не думает об опасности, и ему совершенно не страшно. Идти становится тяжелее, ледяная равнина сопротивляется человеку, но Герман, подталкиваемый своей смелостью, глупостью, а, возможно, какой-то предопределенностью, упорно двигается вперед. Раздается сухой треск, тонкий лед не выдерживает, под ногами начинают разбегаться быстрые трещинки. Они сплетаются в ажурную паутину, и в центре этой паутины стоит человек и заворожено наблюдает, как, словно в замедленной съёмке, его ботинки погружаются под воду. Холод пробирается вверх по ногам, замораживая, отключая нервные окончания, Герман перестает что-либо ощущать, но разве не такого абсолютного покоя он всегда хотел? Когда нет ни боли, ни переживаний?

«Посмотри на своего ледяного короля, Кити», — шепчет он, — «Королю хорошо и радостно, подданные ждут его, скоро он будет в своем ледяном дворце, где ни боли, ни двадцатилетних загадок, ни ощущений себя не таким как все, ни разочарований, ни странных снов, ни женщин, которые бросают».

«Герман!» — слышится отчаянный крик. Но это невозможно, это просто шум крови в ушах, ведь этот голос перестал звучать уже много лет назад. — «Не смей!». Герман хочет обернуться. Но лед не выдерживает, и мужчина по грудь проваливается в ледяную воду. Холод длинными пальцами лезет под куртку, желая сжать бешено стучащее сердце. Страха нет, есть только непонимание. Герман неуверенно хлопает руками по воде, цепляется за лед, соскальзывает, задыхаясь. «Уже пора звать на помощь? Вот только кто услышит. А ее сын, он звал?». Голос той женщины грохочет в его мозгу словно боевой барабан: «Нельзя! Сопротивляйся! Не смей уходить, Герман!».

И беспомощный Герман, потеряв надежду и покорно глотая воду, с мыслями: «Значит, сны говорили об этом, здесь моя могила. Это было будущее, а не прошлое», начинает сопротивляться. Он лупит руками по ледяной крошке, ранится о ледяные осколки, по-лягушачьи дрыгает ногами, сопротивляясь ледяной стихии. Выкручивается из озерного плена, хватается руками за лед, ломает его и неожиданно для себя, ползком, обдирая кожу о снежный наждак, добирается до берега. Пытается встать, но падает на колени и от слабости, наконец-то пришедшего страха или ненависти к себе начинает громко рыдать. Согнувшись, распахнув рот, схватившись ледяными руками за грудь, он кричит. Слезы слепят глаза, рыдания душат, переходя в кашель, но каждая секунда этой истерики приближает его к реальности.

Становится легче, но пустота внутри давит, он сломлен. Ледяная ванна не сделала его другим. Никто и ничто не сможет сделать его другим. Ни люди в прошлом, ни люди в настоящем, ни придуманные им персонажи, ни персонажи, придуманные другими.

«История закончена», — судорожно скачут мысли, — «никаких других историй не предвидится. Какой смысл в одиночестве и вечной работе, если некому сказать «здравствуй». Неожиданно Герман задумывается: «Что бы на это сказала Кити? Скорей всего: «Соберись, тряпка!».

Представив презрительно скривившееся красивое лицо жены, Герман начинает громко хохотать. Скрючившись от намерзшего льда, от одежды, ставшей каменной, он с трудом поднимается и ковыляет по своим же следам обратно к дому. Его трясет, зубы колотятся друг о друга, он истерично смеется и рыдает и в этот момент действительно похож на сумасшедшего. Но Герману все равно.

Возле дома он останавливается и, словно сделав важное открытие, восторженно, не веря себе, хлопает себя по бокам, по груди и шепчет: «Я живой, живой!».

Решительно толкает незапертую дверь и заходит внутрь дома.

Теперь Герман, кажется, начал понимать, когда одна история заканчивается, тут же начинается следующая. И он, обыкновенный человек, не самый умный и уж конечно не самый удачливый, в силах написать ее самостоятельно. И начать историю теми словами, которыми захочет сам. Пока эти слова еще не придуманы, но Герман разведет огонь в камине, откроет бутылку вина, закутается в толстое одеяло, достанет свои старые тетради с безумными фантазиями-сказками и начнет писать.

Он — автор. Странно, что он не понял этого раньше.