Вещун

Сейчас прут синей рябины лопнет, и внучек вырвется на волю. Мне бы успеть закончить то, что начал, да и нож уже готов. Только б прут еще немного продержался.

Это синяя рябина не дает ему уснуть. Все так. Клетка так и ходит ходуном, так и пляшет. Откуда в малом столько силы? Рябинка-рябинка, не ломайся еще немного!

А мальчик так хорош. И мне так жалко его убивать.

***

Я как увидел его — сразу понял: будет вещуном. Родился он раньше сроку, скользкий, синий, полумертвый. Дочка-то плакала у меня на груди — мол, оживи, спаси жизнь безгрешную. Отдал я за это черпак крови, левый глаз да десять лет жизни. Таков он, наш Белый Бог, сговорчивый, но на жертвы шибко падок.

Выжил малой, Федорием назвали — Федькой. Дочка мне руки целовала.

Первый вещий сон Федька выснил года в два. Может, раньше, шут его знает. Но в тот раз прибежал ко мне утром — а я частенько с ним сидел, пока мать с отцом в поле — рассказал, что снилась ему повозка, до верху груженая рыбой. Такая уж диковина для нас — рыба. Но через неделю женился наш староста на девке из соседнего села, да сам глава волости прислал ему подарок — воз трески. Вот уж вся деревня на свадьбе погуляла!

Уважают у нас вещие сны. Старики-то вещуны уже повымерли — все думали, не будет больше вещунов. И тут Федька. То хороший погожий денек выснит, то об урагане предупредит. Да и Николаича вон от смерти спас. Приснилось Федьке, что ворвались к Николаичу волки и грызут его, так мальчонка не испугался, выснил себе два хлыста огненных и забил серых насмерть. А на утро прибежал Николаич к нам весь седой — напали на него волки, да упали вдруг замертво, лишь шерсть дымится.

Тут-то я и смекнул, что Федька наш не просто вещуном может стать, а настоящим повелителем снов. И я начал учить его снить: как голову очистить от злых мыслей, какие травки смешать да выпить, как Белому Богу жертвы приносить — то палец уколоть нужно, а то и по ладони полоснуть. Нелегко мне было — нет у меня, простого знахаря, дара вещунского. Да внучек все на лету схватывал, все снил и снил без устали. И уж научился не только будущее видеть, но и добрые дела творить через сны.

Зацвела деревня. Поля как ото сна воспряли — по три урожая в год давать начали. Ягод и плодов в лесу стало видимо-невидимо, да и трав-кореньев лечебных. Быки и рогатые кони расплодились, и вот счастье — родился жеребенок с одним золотым рожком посреди лба, очень добрая примета. Давно не было у нас такого изобилия!

Было тогда внучку пять годков. И все в деревне на Федьку-вещуна не нарадовались.

***

Грянул гром нежданно-негаданно. Вернулась сестра моя в деревню, Морея, ведьма проклятая. Черная туча жуков-живоедов по деревне прошлась, скотина поослабла, померли утки, дюже чувствительные к злой силе, на поля порча легла — колосья стали ломаться, сенная трава бурыми пятнами поизъелась. Да и люд весь в печаль впал, у слабых духом разум помутился.

А Морея зуб на мой род заточила: посыпала черными желаниями наш двор, хворать все стали, дочка чуть к Белому Богу на пир не отправилась. Ненавидит нас ведьма люто: это я сорок лет назад ее на вечную ссылку обрек за дела нечеловеческие. Да все зря: приковыляла обратно Морея на деревянной ноге — свою-то Белому Богу отдала, чтобы изгнание ее раньше срока кончилось. А против Его воли никак не пойдешь.

Пришел в деревню большой страх: жить Морея в лесу стала, да повадилась ночами на Сером холме стоять, на деревню зло глядеть да заклинания нашептывать. И никто не знал, что она, проклятая, делает.

***

Беды начались страшные. Сначала Настасья умом тронулась. Передушила ночью всех ловчих псов, а потом и мужа своего. Разрубила его на куски, руки-ноги собрала и во дворе сложила, ворота головой украсила. Сама же потом печь разожгла и бросилась туда. Одна только дочка ее от расправы спаслась — спряталась в подполе. Да не говорит после всего этого.

Потом Иваний на себя руки наложил. Три дня по деревне бегал в чем мать родила, грудь всю ножом истыкал, а кровью знаки везде чертил. Все кричал о том, что через него в этот мир придет великое зло. Поджег три двора, один дотла выгорел со всей семьей — одни косточки нашли на пожарище. Бросился Иваний в колодец, да застрял на полпути. Неделю его вытащить пытались, все тщетно. Так и помер в мучениях.

Дальше — больше. Старуха Марфовна с семейством в доме заперлись, окна изнутри заколотили. Сколько ни просили их выйти — только шепот в ответ, мы-де теперь своему властелину подчиняемся, другому богу молимся. Через десять дней пошел из избы нестерпимый запах — скотина замертво ложилась. Замотали мужики лица мокрыми тряпками, вломились — в доме желтая слизь повсюду, а Марфовны, детей ее да семерых внучат нет. Слизь эта двух мужиков убила — растворились в ней, как не было. Трое других убежали, да ослепли, один кровью кашляет. С тех пор из избы той яд струится, землю-воздух отравляет.

Потом пришло к нам стадо белоснежных коней. Пасутся на лугу, красивые, холеные, будто и не дикие вовсе. Золотые рожки на солнце сверкают — красавцы! Собрались наши девушки, чтобы приручить коней. Двенадцать невинных дев вышли к лугу, разделись и начали алые ленты в волосы вплетать. Пошли к коням, протягивая руки и шепча нежности, а те уж рады, играют, веселятся. Так всегда коней приручали, и они после ритуала верными друзьями людям становились. Но не в этот раз. Не кони это были, а что-то злое под личиной коней. Вырвались из-под длинных грив щупальца бессчетные, разорвали дев в клочья, визг по всей деревне стоял. Прибежали мужики — а уж поздно: весь луг красным подернулся, а чудовища жрут с хрустом все, что от красавиц осталось. Что это за твари? Даже мне, знахарю, неведомо. Нет таких тварей на этом свете.

Остановилась в деревне жизнь. Люди мрачнее тучи стали — неведомое творится, страшное. Решили, что это ведьма Морея их прокляла, да где ж искать ее, окаянную? Сколько ни ходили в лес — нет следов. Да и что бы от мерзкой старухи осталось? За такие дела черные Белому Богу бы руки-ноги отдать пришлось, да глаза и уши, да крови немерено. Так что откуда беды на нашу голову — тайна глубокая. И как остановить это все — никому не ведомо.

***

Приходили старейшины к дочке моей — повидать Федьку, помощи у него попросить вещунской, чтобы уменьшил он беды черные, изгнал колдунью Морею, животных вылечил, обезумевшим разум вернул.

Очень старался малой, снил что есть силы — и днем, и ночью. Побледнел, осунулся. Руки все ножом исполосованы, от трав волшебных весь рот зеленый. Стал Фелька часто залипать на полпути, будто засыпать на ходу: весь напряжется, лоб холодным потом покроется, а глаза пустые-пустые, глядят в одну точку.

Да не работали вещие сны — страшные вещи только хуже делались. В озере паразиты завелись ужасные, на тритонов похожие, по ночам из воды вылазили и шли в деревню, жрали все на своем пути — и растения, и животных. Пьяницу, уснувшего в стоге сена, до костей обглодали. На полях колосья пеленою серо-рыжей подернулись, а как сжали их да муку смололи — отравились все, кто в мельнице работал. Проросла мука, деревья-людоеды потянулись к небу, детей Миколая сожрали, лишь окровавленная одежда на ветках осталась. Воздух над деревней стал густым-густым, уж не вздохнуть полной грудью. Селяне все в черную тоску ударились.

А Федька все старается — снит и снит хорошее. Богом Белым клянется, руки заламывает. Должно было мое сердце что-то почуять, должно! Но не в силах знахарь с вещуном тягаться, пусть даже с мальчишкой.

***

Я поймал Федьку за злым вещунством в ночь, когда полегла семья Игнатия.

Жаловаться стал Игнатий, что к нему в избу морок начал наведываться, как в сказках. Приходит по ночам к его кровати, садится в изголовье и нашептывает всякое. А сам весь черный, переливающийся неведомым, нездешним светом. И от его шепота голова кругом. Кому Игнатий ни расскажет — все на огненную воду намекают, мол, пьешь много. Да и немудрено нынче в кручину впасть.

Как-то после заката прибежала ко мне дочка — говорит, неладное что-то с Федькой. Я гляжу: он весь в поту по кровати мечется, руками кровавыми себе в волосы вцепился, снит что-то изо всех сил. Я-то подумал, проклятье хочет снять, всю деревню спасти. А он как зашипит сквозь зубы:

— МорОк-морОк, пошли Игнашке обморОк, чтобы кожу спилил, чтобы зелье сцедил, чтобы грязь потекла, чтоб деревня вымерлА!

Тут-то я и понял, чем внук занимается. Не Морея это проклятье наложила — нет никакого проклятья. Это вещун наш от добрых дел отвернулся. Не сам, конечно. Это ее, колдуньи, месть всем нам. Захватила Федьку Морея заклинаниями, поработила волю, наполнила сердце злом. И снит теперь Федька-вещун нам несчастья.

Ничего не сказал я дочери, тихо вышел из избы в темную ночь. К Игнатию уж поздно бежать: никакими силами не отвратить того, что вещун выснил. Не жилец уже Игнатий.

Только одно осталось. Пошел я в лес — синюю рябину искать. Редкое это дерево, ох, редкое, но лишь оно может вещуна от сна удержать. Так что отдал я Белому Богу за четыре прута синей рябины четыре пальца — по два с каждой ноги.

Пруты длинные мне достались, выше роста. Разрубил каждый пополам, согнул, ивовой веревкой перевязал да ветки горе-сосны вплел. Получилась клеть округлая. Нужно теперь нож заговорить — и да поможет мне Белый Бог.

***

Я вернулся в деревню с рассветом. Во дворе Игнатия переполох: убил всю семью Игнатий. Страшной смертью жена и семеро детей погибли: повязал их сонных Игнатий да снял кожу с живых еще, два мальчонки только утром дышать перестали. А над кожами он черный ритуал провел, да такой, который простому мужику неведом. Разложил восемь кож по деревне — плохое, злое число. А девять — еще злее, так что начал Игнатий и с себя кожу срезать серпом, чтобы оставить ее у дома старосты, да светать уже стало. Нашли его мужики полуживого — от ног до груди успел кожу снять Игнатий, да обмяк: крови много вытекло. Лежит, дергается, глазами вращает, а ноги и живот — сплошное мясо, на мышцы скользкие песок да всякий сор поналип.

Из-за восьми заколдованных кож еще одна напасть приключилась: все дворы в трехстах шагах от них заразились. У людей раны по всему телу открылись, да не просто раны, а как будто глаза чьи-то из них глядят, в наш мир хотят пролезть. Крик начался в деревне — насильно заразившихся в постели уложили, всех врачевателей созвали. Наш-то двор, по счастью, не задела эта беда.

Я не стал время терять драгоценное: отправил всех родных раненым помогать, чтобы в избе никого не осталось кроме Федьки. Вот уж дочка моя упиралась, не хотела сына оставлять — чуяло сердце матери. Но и она ушла.

Достал я припрятанную в сенях клеть из синей рябины. Она уж вся соком сочится — аж руки жжет. Синие капли падают на пол, выжигают в дереве лунки.

Зашел к внуку в спаленку: спит еще Федька, добрый знак. Закрыл я дверь на засов, стулом и скамьей подпер. Подошел к кровати, послал Белому Богу молитву о помощи, да затащил Федьку в клеть — быстро-быстро.

***

Федька сразу же открыл глаза и завизжал: жестока синяя рябина к вещунам, а уж к злым и подавно. Начал он клетку трясти, да руки жжет.

— Выпусти меня, деда! — кричит.

— Нет, внучек, поддался ты заклинаниям ведьмы старой, так и помыкает она тобой, как хочет. Всю деревню погубишь, — отвечаю я, а сам продолжаю над ножом наговор старинный читать — чтобы наверняка убить вещуна, с первого удара.

Федька остановился на миг, посмотрел на меня чистыми голубыми глазами и говорит жалостливо так:

— Деда, я же хороший, это она во всем виновата. Заколдовала, порчу навела! Выпусти меня, деда, я ее сном вещим убью!

— Милый мой, не обманешь ты знахаря. Знаю я: злым ты стал, в твоем сердце зло семена посеяло, нет уж дороги назад. Если вещун хоть один черный сон выснил по умыслу — пропала его душа, только смерть осталась, — говорю, а сам плакать начинаю, жалко внука, мальчишка еще.

— Да пропади ты пропадом, старый хрыч! — зашипел Федька. Лицо все сморщилось, побагровело, на шее жилы выступили, не узнать внука. — Нет никакой колдуньи! Подохла она двадцать лет назад от голода! Это я, я ее для всех вас выснил!

Оторопь меня взяла: быть того не может. Мальчик таким хорошим всегда был, таким добрым… Неужели правда?

Я растерянно посмотрел на Федьку. Он сжался в комок, чтобы не касаться ядовитого сока синей рябины, подтянул колени к подбородку, ладонями уши прикрыл и глаза закатывает — уснуть вещим сном пытается. Уснет — мне конец, всему конец! Ан нет: не дает ему спать рябинка.

Раздался тихий стук, дочка моя позвала сына из-за двери, потом меня. Постучала сильнее. Федька смекнул, что не уснуть ему, да заорал:

— Мама! Мама! Спасииииии! Дед меня зарезать хочет!

Дочка закричала, побилась в дверь, и все стихло — побежала за помощью. Мало у меня времени, а над ножом надо еще три стиха начитать, да Белому Богу помолиться, да кровавую жертву принести.

А внучек снова клетку трясет что есть мочи, прутья рябины гнутся, ветки сосны трещат, крепежная веревка разматываться стала. Орет Федька — больно рукам, уж кровь каплет да дымок вьется — а не бросает. Знает, что либо он меня, либо я его.

— Мерзкий старик! Ты сейчас умрешь! Я для тебя такое высню, такое!

Заколотили в дверь: дочка мужиков привела, они кричат, что шкуру с меня спустят, думают, что я рехнулся, как Игнатий. И не знают, кто здесь настоящее чудище. Не знают, что Федька-вещун злым сделался.

Я положил левую руку на стол — «Белый Бог, прими мою жертву!» — и отхватил ножом заговоренным три пальца, косточки хрустнули под лезвием. Густая кровь потекла, как сок из спелой сливы.

Тут прут синей рябины хрустнул, и в тот же миг дверь с петель слетела, да уперлась в скамью. Я метнулся к клети, старые кости взвыли от рывка, но медлить нельзя. Мне-то все равно погибать.

Федька вырвался на волю, воя и проклиная меня, закрыл глаза и провалился в вещий сон. Я схватил его, коротко размахнулся и всадил нож по самую рукоять. Зашептало, запело железо заговоренное, черное пятно поползло вокруг раны в груди. Ноги мои подкосились, я в обнимку с внуком начал оседать на пол: успел-таки вещун и на меня смерть напустить.

Нестерпимая боль захлестнула меня, и краем глаза я увидел, как ноги отделяются от тела, как колени растягиваются, растягиваются. Пятна крови проступили через ткань штанов. А вот и руки зашевелились, будто ведомые чьей-то злой волей. Разошлись, разорвались локти, повисли на кровавых сухожилиях и венах. Плечи хрустнули и тоже отделились от тела. По полу поползли оторвавшиеся пальцы, ступни забились на вытянутых кровавых ошметках. Ребра полезли из груди, порвали бледную старческую кожу. И я уже чувствовал, как расходятся, растягиваются в шее позвонки, разрывая горло, из которого со свистом выходил воздух.

Скамья отлетела в сторону, в спаленку ворвались с криками мужики, дочка моя ревела в голос. Налетели, распинали куски моего тела ногами, схватили Федьку на руки — да поздно, мертвый он.

А боль все нарастает, сознание гаснет, и последняя мысль сквозь тьму пробивается: убил я внука, свою кровь и плоть, но кто из нас прав — лишь Белому Богу ведомо.

КОНЕЦ

(октябрь 2014)