Уголек

От большого количества народа, пришедшего в воскресный день в деревенскую церковь, было не продохнуть. Облаченный по случаю Великого поста в фиолетовое одеяние батюшка простывшим голосом читал Священное Писание.

Астафий вместе с семьёй — девять дочек, жена — тоже стоял в церкви на обедне. Единственного, долгожданного сына, которому сегодня исполнилось ровно три года, жена всю службу продержала на руках.

Сёмушка, положив голову на тонкой шейке матери на плечо, разглядывал горящие свечи. Ему очень хотелось потрогать пламя, но сил поднять руки не было. От матери пахло молоком, хлебом и цветами, название которых мальчик забыл. Зато ясно помнил луг и белые головки с жёлтыми, как солнышко, блинами внутри. Помнил как мамка со старшими сёстрами срезают пыльную рожь блестящими серпами и потом складывают в высокие снопы. А он с сестрой рвёт цветы, и та плетёт венок, которым потом и одаривает брата.

Мальчик очнулся от воспоминаний и внимательно осмотрел иконы на каменных стенах.

— Боженька, — прошептал он матери прямо в ухо.

— Потерпи чуток, сыночек, и домой пойдем.

И действительно, скоро служба закончилась, а Семёну дали мягкого белого хлеба и сладкой воды, от которой закружилась голова и потянуло в сон. Мальчик уснул.

На улице Астафий взял сына из рук жены, внимательно вглядываясь в лица встречных односельчан, который раз пытаясь понять — кто? Кто навёл порчу на сына?

Все знали про его беду и судили-рядили каждый в меру своей неприязни к семье зажиточного соседа. Эта зависть и стала, видимо, причиной болезни сына. Ведь Сёмушка был очень смышлёным: в год уже пошёл, а в три знал столько слов, будто в церковно-приходскую школу ходил.

Началась сухотка у ребенка после Рождества: он беспокойно спал, во сне вскрикивал, волосы на затылке поредели, а силы стали убывать. Но за торговыми хлопотами — Астафий возил в город на торг грибы да соленья — казалось, что сама собой беда рассосётся. Скоро весна, солнца больше и воздуха — это не в дымной избе лежать на полатях.

Но Сёмушка от солнечного света заходился таким жалостливым плачем, что родители его только в пасмурные дни и выносили на лавку перед избой посидеть (сухотка уже и на ноги перекинулась, ходить малыш перестал).

Жена, иссохшая от почти ежегодных родов баба, неутомимая в работе, молитве и ругани, изо дня в день нудно пилила Астафия, чтобы нашел бабку, ведь в город везти к доктору далеко. Астафий соглашался с женой, что мальца не довезти, но упрямился ехать в болотную Пустошь за знахаркой из хозяйских смыслов: лошадь надо было перековать, а то захромать может от дальней дороги.

— Так у соседа возьми! Я напеку хлеба, да не ржаного, а ситного, неужто откажется от белого каравая? — увещевала жена. Пришлось Астафию идти на поклон.

Сосед — ни бедный, ни богатый, этакий середнячок, зато одарённый Богом сыновьями, — когда Астафий зашёл к нему, вяло переругивался с женой. Баба ворчала: «Увези его в лес, окаянного! Ведь зубов полный рот, не уследим — руку у дитяти откусит!», а их младший сын на покрытом сеном полу шутливо боролся с медвежонком.

Так Астафий взял у соседа не только лошадь, но и медвежонка в подарок знахарке, выторговав его за пять копеек.

Знахарка была пришлой. Она скрывалась в Болотной Пустоши, но где именно жила — никто не знал, хотя не раз и не два, озлобясь на проделки с капканами и силками, охотники хотели её наказать. Не нашли.

Шла молва, что умеет знахарка превращаться в медведицу или в волчицу, о то и даже в малую птаху. Любила она живность всякую больше чем людей, капканы прятала так, что ни один охотник найти не мог.

И действительно лечила. Но не людей — зверей. А когда к ней селяне обращались, говорила, что ничего в травах не смыслит и не ведает. Правда, изредка что-то на нее находило, помогала. Но только детям. И если уж бралась, то чуть ли не с того света их вытаскивала.

Астафий поцеловал игравшего на печке с чёрным как смоль щенком сына и уехал.

Весна в этом году была поздняя, по покрытой наледью земле доехал до леса быстро. А потом, прихватив мешок с барахтающимся в нем медвежонком, зашагал к Пустоши. Пришлось пробираться сквозь буреломы и кустарники дикой малины, утопая в мокром, рыхлом снегу по колено и ёжась от мелких острых льдинок, сыпавшихся с кустов за воротник.

Внезапно ухнул филин. Среди белого дня. Астафий опасливо остановился. Как искать знахарку — кричать или молчать — он не знал.

В этот момент медвежонок заплакал. Да так жалостливо, будто дитя малое. Мужик бросил мешок в снег и развернулся, намереваясь уйти восвояси. И обмер: прямо перед ним стояла на безопасном расстоянии баба. Ликом черна и в чёрном одеянии. Мужик от страха хотел бежать, да ноги не слушались.

А чудище зачерпнуло снег и вытерло лицо, потом руки.

«Это и есть та, что искал, — понял Астафий. — Наверное, она по чёрному топит землянку».

От житейской правды мужик приободрился:

— Вот, значит, гостинец тебе. Мамку убили, а его цыганам продать хотели на ярмарке после поста.

— Кто убил? Ты? — голос у знахарки был не старым, хотя по лицу и нельзя понять, сколько ей лет.

— Нет! Вот те крест, не я! — Астафий истово перекрестился.

Знахарка посмотрела чёрными бездонными глазами, и мужик внезапно почувствовал, что ноги слабеют, а в голове появился шум как от крепкого вина. Он упал на колени и быстро заговорил:

— Сыночка сухотка поедом ест. Старух лихоманка забрала о прошлом годе, лечить некому. Слабеет малец, на ноги не встаёт. Единственный сын у меня, не погуби, помоги!

Отшельница подхватила мешок и утащила в землянку. А как вынырнула обратно, приказала:

— Что расселся? Езжай! На рассвете приду. Печь не разжигай и у ворот жди.

Мужик, ни жив ни мертв, поспешал обратно, ругая себя, что связался непонятно с кем.

***

Ночь прошла как одно мгновение. Астафий проснулся от возни в доме: жена уже подоила корову и теперь в избе кормила двух телят. Кругом стоял кислый дух опары и травяной — парного молока.

Мужик оделся потеплее, вышел за ворота. И тут же столкнулся со знахаркой.

— На, пусть жена запарит в теплой воде, — протянула та клочки какой-то соломы, а потом вошла в хату. Оставила только мать и старшую дочь, а всем остальным велела выйти.

Девчонки, как горох, ссыпались с полатей, сноровисто оделись и выскочили из избы. А потом побежали в овин, греться и досыпать на сеновале.

Знахарка сняла Сёмушку с лежанки, положила на лавку и, прощупав живот мальца, сказала то, о чем и без неё семья догадки имела: «собачья старость». После чего отдала малютку в руки оробевшей матери.

Плату гостья запросила хлебом и квашеной капустой.

Астафий, упревший в зимнем тулупе, снял его и хотел положить на лавку, да чуть не упал: бросился прямо под ноги любимец сына, щенок Уголёк. Мужик пнул пса с досады, но лекарка подхватила визжащего пёсика и строго сказала, смотря прямо в глаза Астафия:

— Пошто животину бьёшь? Она твоего мальчонку спасать будет! — и положила щенка на тулуп. Новый, купленный этой осенью, но ради сына пришлось стерпеть.

Воду грели на печке. Знахарка бросила в нее клочки соломы и велела Астафию переставить чан на пол. Мужик все исполнил. Затем из избы выгнали и его.

Женщины, по приказу гостьи распустив волосы, подошли к еле теплившейся печи. Знахарка посадила вялого Сёмушку на деревянную лопату, по которой растекалось свежее тесто, и три раза поднесла к устью, но не в горнило, где тлели угли. Сестрица придерживала малыша за плечи, а мальчик, обернутый в полотенца, от страха цепко схватился за лопату ручками и орал благим матом. Его мать на одеревеневших ногах отошла к входной двери, прикрытой рогожей, и прошептала:

— Ты что делаешь?

— Припекаю чадо Семёна, — невозмутимо пояснила знахарка.

— На что?

— Гоню из него «собачью старость».

Знахарка, стараясь перекричать вопившего Сёмушку, приказала поймать щенка, посадить в плетеную корзину и поставить за её спиной. Уголёк пытался спрятаться под бабьи юбки, но был выужен.

— Перепекла чадо Семёна, выпекла из него «собачью старость», на «собачью старость» дую и плюю, а чадо Семёна целую, — пробормотала лекарка, обернулась к плетенке и, вынув скулящего щенка, стала плевать на него и дуть. Потом, оставив собаку в покое, повернулась снова к ребенку, сидящему на лопате, поцеловала троекратно его, перемазанного в соплях и слезах.

Сомлевшего от страха полуживого мальчика окунули в тёплую бадью с настоем из соломы и, переодев во все новое, дали на руки матери. Так качала будто вновь рожденное дитя и бездумно смотрела, как знахарка выпроваживает за порог щенка:

— Иди, собака, за пашни и леса, буераки и луга, и забери с собой свою собачью старость от чада Семёна. Чтобы твоя старость не сушила чадо Семёна, не сокрушала его матушку с батюшкой.

Вскоре Сёмушка уже спал, в печке горела его старая рубашонка, а отец на радостях угощался водкой, и знахарка, сегодня чиста лицом, с белой, как у барыни, кожей, от него не отставала. Заплетающимся языком она всё твердила, что звери лучше людей, тоже божьи твари и хотят жить. А убивать их грех.

— Так ведь для пропитания! — возразил Астафий. — И, опять же, зимы лютые. Как без шубеек?

На это знахарка злобно сверкнула глазами, но промолчала.

Поблагодарив хозяйку, гостья собралась уходить. Караваи сунула за пазуху, а бочонок с капустой Астафий приладил верёвками ей за спину.

Выйдя за ворота, знахарка стала звать пёсика:

— Уголёк! Уголёк!

Девочки, сёстры Семёна, молвили, что хворостинами били и гнали щенка до самой околицы.

— Так в нём Смушкина смерть, — оправдывалась младшая из сестёр, шмыгая носом. — Батюшка приказал.

Знахарка зарычала как зверь, да так страшно, что дети кинулись от неё врассыпную, и будто вихрь ее из деревни унес в лес: вот стояла во дворе, а уже и след простыл. Еще какое-то время слышалось, как она звала щенка. Но отвечала ей лишь тишина.

***

Угольку было горько и обидно — за что побили ветками? Подумаешь, лужу в избе сделал! Так это из-за боли от хозяйского пинка.

Щенок сначала долго в испуге, спасаясь от еще недавно ласкавших его детей, бежал по лесу, пока не подкосились от усталости лапы. А потом рухнул в сугроб, едва дыша.

Через некоторое время он понял, что теперь здесь, в лесу, его дом. Поэтому стал искать ель с широкими ветками, чтобы зарыться под ней в снег, согреться и уснуть. Под густым лапником щенок нашел брошенную лисами нору и даже оставленные куриные кости. В ней пахло гарью, видно, вороватую лисью семью выкурили из убежища охотники.

Уголёк поглодал пустые косточки и уснул. И во сне его ласково гладили по шерсти детские руки, а в мокрый нос целовали, щекотно и нежно.

Проснулся пёс от волчьего воя. Казалось бы, откуда ему, маленькому щенку, знать, кто такие волки? Но он знал. И песню помнил: «Придет серенький волчок, схватит Сёму за бочок».

Щенок чихнул от попавшей в нос лисьей шерсти и выполз наружу, двигаясь на запах снега и мороза.

Вокруг была ночь. Лунный свет искрился на пушистом белом покрывале, на ветках елей и сосен поблескивала изморозь.

Вой приближался, и скоро послышался скрип снега под сильными лапами. Волков было двое: крупная волчица и самец, с лобастой головой, немного больше и выше. Вдруг волчица остановилась, так резко, что бежавший позади волк уткнулся в ее пушистый хвост, и повернула узкую морду в сторону щенка. Угольку показалось, что она делала это очень долго, и он, пятясь назад, пополз обратно в убежище.

Скоро щенок услышал, как быстро работают мощные лапы, раскапывая нору, и услышал глухое ворчание голодных волков. Малыш понял, что всё будет как в песне, только откусят не бочок, а съедят всего его, ведь такая зубастая страшная пасть ухватит без остатка. Уголёк жалостливо заскулил, ни на что уже не надеясь. Куда его маленьким острым зубкам против таких матёрых убийц! И нет рядом ни батюшки, ни матушки, ни голосистых сестёр. Ему оставалось только пятиться, что он и делал.

Нора сужалась, но он всё ещё помещался и, на удивление, продвигался дальше, в глубь, в неизвестность. В полной темноте послышалась какая-то возня. Потом раздался грозный рык — волчица за что-то сердилась на своего спутника. И скоро все стихло.

Обессиленный от голода и страха щенок уснул, а когда проснулся, то услышал слабое попискивание и восхитительный запах молока. Так пахла мама, Уголёк ясно это помнил: тёплый мамин бок и шершавый язык, вылизывающий шкурку.

Щенок пополз вперед, на этот запах. Скоро он уже сосал молоко наравне с волчатами. Правда, волчица сначала прикусила его за загривок, но великий материнский инстинкт взял своё — она разжала зубы и стала вылизывать собачьего детёныша.

Так прошла зима. Уголёк не только пил молоко, но и ел мясо, которое приносил волк для своей самки. И опять волчица только глухо, но не злобно ворчала.

Лето и осень тоже быстро пролетели, заполненные играми, едой и неясной тоской по человеческой речи и ласке.

К зимним морозам Уголёк был уже молодым псом и членом волчьей стаи. Его учили охотиться. Получалось не очень, но зато он знал и помнил какой-то своей, доставшейся от собак памятью все охотничьи уловки людей, и стая ни разу не попала в капканы или засады.

Еды в лесу было много. Уголёк вырос быстрее своих братьев, превратившись в большого, красивого, совершенно черного пса. Только во снах его мучил запах свежего хлеба и матушка носила на руках, тихонько напевая: «Сёмушка, детушка, ты что, как Илья Ммуромец на печи тридцать три года лежать собрался? А давай-ка пойдем батюшку встречать с ярмарки! Кому гостинец привезли? Сёмушке-сыночку». Ещё в этих снах отец в яркой, нарядной рубахе подбрасывал его высоко-высоко, а потом протягивал леденец на палочке — сахарного петушка, как живого, с ярким гребнем и хвостом.

Пёс звал маму, но, проснувшись, понимал, что просто скулит, а из глаз катятся слезы.

Однажды Уголёк услышал женский голос, который звал его по имени. Если бы он оставался псом, то выбежал бы на поляну не боясь. Но он считал себя волком, и потому лишь приблизился, прячась за разросшимся малинником. Этот голос и запах Уголёк помнил, он нёс боль и страх, поэтому пёс отполз как можно дальше и убежал к своему логову. А после всегда старался обходить это место стороной.

За зимой приходила весна, потом лето, слякотная осень, затем снова зима. Год за годом. И прошло их не менее десятка, а то и поболее. Раньше Уголёк делал отметки когтями на стволе огромной ели, но в один из дней ураган повалил лесную красавицу, а начинать снова желания не нашлось. Он всё больше становился волком. Уже не было в живых матери-волчицы и братьев — кто погиб, кто умер от старости. А Уголёк жил. В нем по-прежнему бурлила жизненная сила, и теперь его возлюбленная, с которой он уже бегал три зимы, водила стаю.

Этот год был щедрым на засуху и пожары, корма стало меньше, и волки повадились выходить из леса, подбираясь к жилью, к теплому хлеву с ревущими тревожно коровами и кудахтающими курами.

Уголёк смело заходил в очередную деревню под покровом ночи, без страха отбрёхивался от деревенских собак — его низкий, грозный рык заставлял поджать хвосты многих шавок и даже волкодавов, — потом в дело вступали братья-волки, разоряя крестьян.

***

На Покров отдали замуж последнюю дочь, и Астафий, взяв сына, отправился за дровами. Из-за гулянок немного припозднились с заготовками, но мужик надеялся, что вдвоём они быстро управятся.

Астафий бросил взгляд на сына. Тот рос сильным, но умом не блистал: понимал самые простые слова, ел на полу руками, из миски воду лакал, дома любил ходить на четвереньках и очень боялся огня. Мужик не раз выезжал в лес и звал ведьму, по-другому он назвать её не мог. Но та сгинула. То ли охотники убили, то ли от пожара не спаслась.

Городской лекарь, выслушав историю крестьянина, лишь пожал плечами:

— Это он у вас от испуга умом тронулся. Живого человека в печь! Варварство какое!

От отчаяния иногда хотелось бросить все, и уйти в скитания, но не хватало характера.

Дрова рубить, пилить, воду принести — все это делал Сёмушка легко. Но в глазах его Астафий иногда видел проблеск каких-то непонятных чувств: будто собака спросить о чем-то хочет, да не может.

На полнолуние сына привязывали к лавке, а в рот пихали полотенца — слишком уж он рвался на двор, выть на луну. Так делали каждый раз после того, как давно (Семён еще пешком под стол ходил) не уследили.

Всё семейство тогда спало крепким сном, когда их переполошил вой. Астафий, схватив ружьё, выскочил из избы и споткнулся, увидев ужасающую картину: на крыльце, задрав лицо к луне, выл Сёмушка. Да так красиво, словно пёс или волк. Хорошо никто из соседей не прознал, а то бы пустили им в избу «красного петуха», спалили бы всех разом.

Вот и сегодня ближе к вечеру сын становился всё беспокойнее: спрыгивал, бежал за санями, то и дело отмахивался от кого-то невидимого топором. Астафий уже подумывал повернуть домой — не ровен час зарубит отца, — но как только остановились и в лес на делянку зашли, буйство у Семёна прошло, и он принялся за работу. Да так, что аж пар от спины шёл, и парень скинул тулупчик.

Сумерек ждать не стали — загрузили сани, связали бревна да и поехали восвояси. Зимний день короток, но до темноты помышляли до дома добраться.

Астафий задремал, когда лошадь испуганно всхрапнула. Мужик очнулся и замер в ужасе: прямо перед телегой, оскалив клыки, стояла крупная волчица с жёлтыми подпалинами на боках, а из леса по обеим сторонам дороги сверкали волчьи глаза. Пар семь, если не больше.

Семён вынул из кушака топор, но отец закричал ему:

— К сосне беги, наверх забирайся!

Астафий принялся шарить рукой рядом с собой, ища заряженную двустволку. Первым выстрелом он хотел убить волчицу, но та пряталась за лошадь, которая отбивалась копытами, вставая на дыбы.

Внезапно сзади послышался хруст костей — Семён никуда не побежал, а, прикрывая спину лошади, уложил одного зверя.

Астафий выстрелил в выбегающих из чащи двух волков. Те упали: один насмерть, другой пополз, волоча задние ноги, видно пуля перебила позвоночник.

— Кому говорю, на ель взбирайся, что двоим пропадать! — снова прокричал сыну мужик, суетливо орудуя шомполом, чтобы перезарядить ружьё.

И вдруг произошло то, чего Астафий ни разу в жизни не видел: волчица прыгнула на круп коня и начала рвать ему холку, пытаясь добраться до шеи и перегрызть вену.

Семёна атаковал крупный матёрый хищник. Он смял парнишку, повалил на дорогу и стал рвать тонкий старенький тулупчик, пытаясь добраться до горла. К счастью, Семён успел, падая, выставить перед собой топор лезвием вверх. Это спасло ему жизнь — он распорол зверю живот, — но от укусов не уберегло. Предплечье кровоточило, и подняться парень не мог, прижатый тяжёлой тушей мёртвого волка.

Уголёк выбрался из-под елей и стал помогать волчице добивать добычу. Скоро лошадь уже лежала в агонии. Из ее рта шла кровавая пена, но ноги еще дергались, будто она пытается убежать от стаи.

Астафий наконец перезарядил ружьё и выстрелил в огромного, чёрного как ночь волка. Тот уклонился, и тут их взгляды встретились. Волчьи темно-серые глаза показались мужику до жути умными. «Смотрит будто человек», — успел подумать Астафий, когда волк, вцепившись в ствол ружья зубами, вырвал оружие из рук мужика.

И опять они смотрели друг на друга в упор. Астафий, от страха забыв про лежащий за голенищем нож, поднял руки, заслоняясь от жуткого взгляда зверя.

— Сёмушка, помоги мне! — взмолился мужик, обращаясь к сыну, который лежал под двумя поверженными волками.

***

Уголёк еле избавился от примерзшего к языку железного ствола. Вывалил пораненный язык с которого стекали рубиновые капли. Пёс застыл в нерешительности. От человека сначала пахло смертью, порохом, теперь же хлебом и еще чем-то ужасно знакомым.

«Ехал мальчик Сёмушка на лошадке скоренько, по кочкам, по кочкам, в ямку бух», — внезапно всплыло в памяти, и чёрный пёс, считающий себя волком, мотнул головой раз, другой, а потом, яростно зарычав, кинулся защищать человека от нападавших из леса собратьев по стае.

Скоро все было кончено. Часть стаи ушла в лес зализывать раны, в том числе и волчица, а на снегу осталось лежать пять волков и Семён.

Астафий сполз с телеги и кинулся к сыну. Упал перед ним на колени, стал оттаскивать мёртвого волка, за которым тянулась грязно-желтая требуха. Припав к груди парня, пытался услышать стук сердца.

Семён был весь в крови, своей и волчьей. Уголёк, не обращая внимания на Астафия, подошел к умирающему и лизнул горячую кровь. В пёсьей голове внезапно зазвучали слова, врезаясь в самый мозг невыносимой болью: «Иди, собака, и забери с собой свою собачью старость от чада Семёна за пашни, леса, буераки, луга».

Уголёк упал, как подкошенный, в снег. Клочками посыпалась на замёрзшую землю чёрная шерсть, передние лапы стали руками, задние — оформились в ноги, туловище вытянулось, и вот на земле уже лежал стройный отрок. Только голова осталась собачьей.

Замерший в ужасе Астафий, наконец вспомнив про молитву, шептал раз за разом: «Господи, помоги! Помоги, Господи, рабу божьему Семёну!»

Получеловек-полупёс жутко завыл, подняв морду к вышедшей из-за туч луне, из его носа и ушей хлынула кровь, и в этом багрово-черном месиве вдруг показалось человеческое лицо, тёмные, стриженные под горшок волосы и легкий пушок усов над верхней губой. А раненый Семён враз скукожился, стал обрастать шерстью и наконец превратился в пса. Чёрного как уголь. Над его правой лопаткой зияла глубокая кровоточащая рана.

— Тятя, — обратился отрок к Астафию.

Словно завороженный, мужик снял с себя дрожащими руками тулуп и накинул на плечи вновь рождённого сына. Подобрал валяющиеся на снегу возле пса пимы, подал Семёну.

А потом, подхватив топор и ружьё, Астафий бросился бежать к деревне.

Семён же припозднился. Он взвалил на плечо раненого пса, бывшего еще недавно человеком, и пошёл, слегка покачиваясь от тяжёлой ноши. Уже у самой деревни пёс очнулся, лизнул Семёна в ухо.

— Потерпи, Уголёк, — подбодрил зверя юноша. — Дома поставим тебя на ноги, не боись.