Свет и радость

Хорошая пара. Крепкая, надежная. Так про них говорили остальные. А для самих себя они были еще и любовью. Светом, надеждой, радостью.

Иногда говорят: «Я не верю своему счастью».

Глупая фраза. Бофур верил ему — своему счастью. Верил в него, наслаждался им, с радостью принимая его.

И дома смеялся над ворчанием жены, когда оставлял разводы на ее одежде измазанными углем, сажей пальцами. И знал, что Санна сменит платье, но до его нового возвращения испачканную одежду не постирает. Глупая женщина, которая хранила отпечатки его пальцев, или ладоней. До следующего раза. И он пачкал. Специально. Это было даже забавно. Но он не осуждал ее за это. Пусть. Если ей надо. Шахты опасны. Она не любит их после того, как Бомбур раздробил себе руку и едва не сорвался много лет назад. Если ей нужно хранить его, Бофура, руки — их след, пусть. Хоть так тревога в ее глазах утихала.

Глаза. Бомбур, да и все остальные, говорят, что они с Санной похожи друг на друга, будто родные. Говорят, что это признак самой крепкой пары. Если оба похожи. Может и так, но он не верил им. Взять его чумазую рожу, и сравнить с лицом его же жены? Нет, ничего похожего. Она-то красавица. И умница. Правда, сварлива. Ну, хоть Бифур не осмеливается буянить в ее присутствии. Кузен ее уважал, и всегда робко молчал в ее присутствии. АСанна реагировала на Бифура с материнской нежностью, окружая заботой, от которой кузен робко млел, изо всех сил стараясь не показывать этого.

Да, матерью она будет хорошей. И гномик у них получится славный! С мамкиными глазками-угольками, папкиными усищами и дядькиной добротой. Главное, чтобы от дядьки не взял прожорливость, от мамки сварливость, а от папки болтливость. А то ведь оно и так бывает!

Жажда вернуться домой скорее, становилась особенно острой, когда думал о жене и ребенке, что ждут его. Но ничего. Половина пути позади, горы уже рядом, скоро. Скоро увидятся, скоро обнимутся. Скоро он получит по шапке за то, что так долго отсутствовал, хоть они оба знали, что расстанутся, и оба думали, что не увидятся дольше. Он обернулся раньше времени. Может, даже поспеет к сроку родов. Скоро он сможет взять своего гномика на руки, и вручить ему собственноручно сделанную игрушку. Только для него — уникальную. Он пятнадцать ночей шептал металлу, прося его открыться во всей красе, прося помочь показать всю свою любовь, все то, что заменило собой камень и алчность в сердце. Все то, что сплелось с добротой, музыкой и легким смехом, которые всегда там были. Теперь он полноценный. Без следов гномьего проклятья — жажды, которая в большей или меньшей степени живет в душе каждого гнома. Теперь он — монолит и основа. Крепок. Телом, душой, сердцем. Он везет домой металлическую фигурку гнома, который умеет взмахивать молотом. Это лучшее, что он сделал. Остальные игрушки — тоже хороши и выполнены с любовью. Но эта — самая лучшая.

Бомбур встречает его на пороге их дома, Бифур топчется чуть дальше, прячась в тени. Бофур недоумевает. Их дом никогда не был наполнен тенями, в которых можно спрятаться. Только свет, смех и запах мыла, даже когда Санна не брала стирку из прачки на дом. Она работала там — в прачке. Тяжелая работа, испортившая ее руки. Но… это был ее запах. Он уже не представлял ее пахнущей какими-нибудь травами или цветами, как любят женщины. Она пахнет еловым мылом.

Но запаха нет. Нет света. Тихие слова брата, который выглядит постаревшим лет на тридцать. И настороженный, заплаканный взгляд Бифура, который впервые готов броситься и скрутить Бофура, в случае надобности, а не наоборот. Тихие слова. Смущенные. Второй раз Бомбур попадает в обвал. Только тогда он пострадал. А теперь невестка. Была на сносях, не могла работать и скучала. Понесла гостинец свояку, совершая ежедневный моцион. Ведь беременным нужно гулять. А к свояку ее пропустили. Она тут частый гость, да и не мешала. Приходила, болтала немного, быстро уходила, вкусно кормила. И обвал. Ужасающий, которого никто не ожидал. Ложная пустота, и неизмеримо глубокая пропасть. Ей даже дали имя — морийская легенда. Глубока, как в Мории. Беременные — не очень хорошо умеют бегать и скакать. Не увернуться, не убежать, не спрятаться. В пропасть. В пустоту. В темноту.

Туда она все и забрала — и запах елового мыла, и свет.

Гноменок не мог оторвать глаз от металлического гнома. Почему-то ему казалось, что это сам гномий король! Он уже третий день приходил на ярмарку, топчась рядом с этим продавцом. Тот тихонько посвистывал на флейте, правда, часто прерываясь. Будто музыка его не слушалась. Или, словно ему негде было брать музыку. У него была смешная шапка и ужасно грустные глаза. Мама не объяснила, почему он такой, но велела не надоедать ему. И купила у него свистульку. Они почти никогда не покупали ничего такого, что не приносило пользы, или не было необходимостью. Но мама купила у этого дяди самую дешевую из разложенных игрушек. Он тогда ей улыбнулся, гномик видел! — и от этой улыбки словно чуть посветлело. И голос у дяди был сильным и чистым. Он тогда назвал маму по имени, и сказал, что он к ее услугам. А потом снова стал грустным.

Музыка снова оборвалась. Нинни оторвал взгляд от вожделенной игрушки, глянув на продавца. Тот смотрел на него. Нинни нравились его глаза. Они были добрыми. Хоть и черные цветом. Гном поманил его пальцем, и Нинни без колебаний подошел:

— Нинни, к вашим услугам!

— Бофур. К вашим.

Старший гном наклонился к нему, улыбнувшись:

— Ты очень вежливый молодой гном. Тебе говорили?

— Так учил папка.

— Правильно учил. Держи.

И протянул ему металлического гнома! Невероятно!

У Бофура ушло много времени на то, чтобы убедить младшего сына подруги Санны, что он всерьез и взаправду. Семья рабочих, благословенная многими детьми вынуждена была отказывать этим детям во многих радостях. Бофур отдал бы им все, что у него было. Но им с братьями нужны были деньги, чтобы уйти. Они продавали все свое имущество, чтобы запастись хорошим снаряжением. В путь-дорогу.

Этот гном, из заговоренного метала и умевший махать молотом — стоил дорого. Но отдать его за бесплатно было лучшей идеей в его жизни. Это стоило всего на свете. Это неверие, эта радость. Этот свет! — почти такой же, как тот, по которому Бофур так неизбывно тосковал.

Кили наблюдал за пальцами Бофура, настолько завороженный размеренной, четкой, легкой и волшебной работой, что даже не шевелился, лишь изредка попыхивая трубкой. Бофур хитро глянул на него:

— Хочешь научиться?

— Что ты. Так я не сумею.

Гном хмыкнул смешливо, но потом кивнул:

— Не сумеешь. Пока. Но трубку ты себе ловко выстругал.

— Тебе это нравится, да? Игрушки, флейты…

Бофур смеется легко, безмятежно, улыбаясь хитро и добро. Пожимает плечами, говоря, будто это само собой разумеется:

— Это свет и радость.

И Кили светлей и радостней. Бофур — он такой. Удивительный гном. Кили гордился тем, что он и братья в их команде.

Бофур снова собирался. Пусть его рука была на перевязи, и вряд ли сможет полностью восстановиться. Пусть здесь его ждет почет, достаток и покой. Пусть так. Конечно, он вернется сюда. Но сейчас он хотел уйти. Посетить Эред-Луин, потом деревню, где они с братьями родились, и… да, то поселение, где они жили, когда была Санна. Какое-то болезненное паломничество. Но Бофур так хотел.

В своих вещах он нашел несколько игрушек. Последнее, что он сделал. Больше он не сможет их мастерить. Но он их продаст. А одну игрушку… гнома из заговоренного металла, который умел махать молотом, почти такого же, как у юного Нинни…

Просто, когда он смотрел, как на грудь Торина клали Аркенстон, позволяя королю и принцам унести его свет с собой, в темноту — тогда Бофур понял, что не отдал ей ничего с собой. Нового гнома из заговоренного метала он оставит там, на той выработке. Или, если сможет пройти к пропасти — бросит вниз. А потом вернется к выжившим, израненным братьям.

Нинни не поверил своим глазам. А потом хотел броситься к дядьке, который однажды осчастливил его, почти перевернув его жизнь. Но потом подумал, что это не его дело. И помчался домой, рассказав все отцу. И отец буквально выбежал из дома, едва накинув куртку. А Нинни побежал рассказывать маме.

Такая суета поднялась! Эх, женщины, они какие угодно остаются женщинами. Но их суетливые усилия, волнения — не прошли даром. Умудрились как-то, и уродство тети Санны перестало бросаться в глаза.

А потом папка притащил Бофура чуть ли не волоком.

Ох, у Нинни самого едва дыхание не перехватило, так они смотрели друг на друга! Он сжимал в кулаке того самого гнома, глядя как Бофур осторожно дотрагивается до пустой глазницы и провалившейся щеки. До тонкой пленки розоватой, натянутой кожи. До искривленных губ. Стирает пальцами слезы, вытекающие из единственного глаза. И так ему жалко было тетю Санну, которая прижимала платок к провалу в носу! Ей нельзя было плакать — растерзанная плоть носа текла неприятно, и, наверное, это ее смущало. А потом он увидел, что и Бофур плачет. И мамка заплакала. И Нинни не сдержался. Он любил воспоминание о добром продавце игрушек, и любил мамину подругу, которую так жалостливо выхаживал много лет назад, когда был еще гноменком. Тетю, оставшуюся без ноги, с искривленной рукой, с изуродованным лицом и спиной, которую за глаза называли орком.

А потом Нинни крепко прижал к груди свою драгоценность — волшебную игрушку. Но, наверное, не смог прижать ее крепче, чем Бофур тетю. Ох, тот и смеялся. Всхлипывал, правда, но смеялся. Безумие. Но радостное.