Справедливость

Он сошёл со своего рейса в аэропорту Ла-Гуардия в Нью-Йорке, хотя бы потому, что у него не было другого выхода. За пределами строгих правил приёма и отправки воздушных судов царило лихое завершение двадцатого века, и этому человеку, сошедшему с рейса, было нечего терять и практически нечего хотеть, как и многим сейчас. Бывшие враги постепенно становились если не друзьями, то временными приятелями, очередной виток сексуальной революции сводил с ума модниц и неформалов, а судьба, нервно хихикая, жонглировала своими веретёнами в свете неоновых огней и стробоскопов.

Служитель аэропорта долго пытался правильно произнести имя, начертанное в паспорте бездушным механизмом, но в конце концов сдался и призвал на помощь коллегу, владевшего чуждым американскому языку наречием.

— Айван Пламеньев, — произнёс коллега с непередаваемым гортанным произношением. — Цельи прибитийа?

— Вопросы личного свойства и торговые дела, — терпеливо ответил Пламенев с хорошим британским прононсом, чем окончательно вверг в растерянность своего визави.

— Вы хорошо владеете английским, — межнациональный вахтёр очень старался, чтобы эта фраза прозвучал достаточно вопросительно, чтобы на неё последовал ответ.

Иван вежливо оскалился, нервно размышляя, упоминать про обучение в Британии или хватит осторожного вранья. В конце концов врождённая интеллигентность победила, родив сплав истины и выдумки:

— Мой отец был учителем английского. Старая русская школа во многом недооценена, особенно за рубежом.

«Виноватая полуулыбка. Главное — не переиграть. Ещё не хватало лишиться визы на пороге».

Цербер на государственной службе внезапно заулыбался в ответ.

— О, да, мой папа тоже учился русскому при Советском Союзе. Он был дипломатическим переводчиком и научил меня. Итак, личные дела и бизнес?

— Всё верно.

«Да пусть он хоть политической проституткой был, твой папа… Х-хорёк белобрысый. Сделай мне печать в паспорте, и я пойду, а?»

Будто отвечая не самым вежливым мыслям, клацнула печать, отмечая въезд господина «Айвана Пламеньева» на территорию Америки, а конкретнее — в Большое Яблоко.

— Добро пожаловать в Соединённые Штаты, — желтозубо улыбаясь, произнёс служитель, возвращая Пламеневу документ.

— Искренне благодарю.

В принципе, паспорт можно было выбрасывать. Иван не стал этого делать только потому, что подобный дешёвый жест под прицелом видеокамер аэропорта мог привлечь ненужное внимание. Возвращаться на родину он не собирался. Тем более что само понятие «родина» для него, человека без прошлого и фактически без будущего, уже не существовало. Никакого космополитизма, а тем более предательства за этим фактом не могло наблюдаться даже в самый мощный микроскоп. Просто иногда бывает так, что ты выходишь из дома, а по возвращении не находишь его прежним. И себя тоже не находишь. И никого не находишь.

«А остаётся в таком случае только искать что-то новое, при этом опираясь на старое. Неплохая мысль. Надо бы записать…»

Говоря образно, Иван Никифорович Пламенев на сорок втором году жизни оказался отрезанным ломтём хлеба, не особо понимающим, с каким слоем масла и прочих субстанций он может снестись в ближайшем будущем. Но даже для таких людей, поставленных в подобные условия, всегда существует мысль, цель или идея, к которой они стремятся. Бывает так, что целью и мыслью становится перманентное опьянение. Случается, что разум подобного лишенца захватывает некое изобретение. Иногда на первом месте оказываются деньги и стремление подчинить всё своей воле.

Так или иначе, цель Ивана Никифоровича привела его в Новый Свет, из которого он более не собирался двигаться никуда. В любом случае. Тернистый путь, ради реализации которого пришлось подключить все свои возможности, прежние связи и заслуги и прочие финансово-блатные отношения, отнял столько сил, что цель постепенно стала последней в самом буквальном смысле слова.

«Здесь всё это кончится. Так или иначе».

Револьвер сорок пятого калибра с единственным патроном, купленный в ближайшем от Ла-Гуардия ломбарде, в целом подтверждал сию сентенцию. Тем не менее, для дальнейшего продвижения вперёд требовалось сделать ещё кое-что.

Таксофонная будка, в которой, судя по виду, проводил любовные игрища целый прайд львов, подкупала одним: рядом не было ни одной видеокамеры, даже скрытой. Местами обмотанный алюминиевой проволокой провод выглядел так, будто его жевали. Трубка держалась на честном слове. Иван усмехнулся, опустил в прорезь несколько монет и набрал номер с кодом Техаса.

— Слушаю, — отозвался в динамике отрывистый голос с ярко выраженным южным акцентом.

— Ошибка ноль пятьдесят три, Сэм, — произнёс Пламенев фразу, смысл которой мог понять только он и его собеседник. В трубке ошеломлённо замолчали. Затем раздался лёгкий шорох и щелчок, знаменующие, что на том конце провода включили защиту от прослушки и запись разговора. Иван Никифорович с пониманием кивнул про себя, соглашаясь, что старые привычки не избыть. Впрочем, ничего другого от заклятого друга он и не ожидал.

— Забавная история, Огонёк, — медленно сказал голос из динамика, и теперь его гласные звучали глубоко и протяжно, как у любого иного урождённого британца. — Я только вчера вспоминал о тебе.

— Рад слышать, что ты про меня не забыл, Чернокнижник, — усмехнулся Пламенев, подтверждая упомянутым прозвищем, что это действительно он, а не кто-то, выбивший информацию из старого разведчика.

— Тебя забудешь, — усмехнулся в ответ Сэм. Короткое звяканье металла и глубокий вдох свидетельствовали: англичанин всё так же предпочитал курить во время непростых телефонных переговоров. — Полагаю, ты звонишь не просто так?

— Естественно. Насколько прямо я могу говорить?

Ещё один щелчок на линии связи.

«Отключил запись».

— Говори прямо, Огонёк. Я слушаю.

Ни слова про обстоятельства, ни мысли о том, чего старому сопернику стоило выйти на связь подобным образом.

«Старая школа. Спасибо, Чернокнижник».

— Спасибо, Чернокнижник, — искренне озвучил свои мысли Иван Никифорович. — Я неподалёку, как ты уже понял. И я ищу имя.

— Догадываюсь, какое, — невесёлый смешок из динамика насторожил, но следующие слова убедили в том, что дело плохо. — Торопись, Огонёк. У тебя мало времени. Канзас. Уичито. Двадцать четыре девяносто девять Вайнсап Стрит. Частный дом. — Пауза, которой не должно было быть.

— Мне нужен транспорт и деньги.

— Прежнее место, — тут же отозвался Сэм, и у Пламенева нехорошо закололо под сердцем. — Она умирает, Огонёк. Поспеши. Не так много времени осталось. Постарайся успеть, хорошо?

— Хорошо, — воздух стал жёстким и колючим, стальными пробками вбиваясь в лёгкие, но слова всё равно произносились. — Я потороплюсь. И… спасибо, Чернокнижник. Ещё раз.

— Успей, — чужая грустная усмешка наждаком прошлась по сердцу. — И если что — я на том же канале связи.

Говорить больше было не о чем. Иван Никифорович повесил трубку и провёл ладонью по глазам.

— Я успею, — он очень постарался, чтоб его голос не дрожал. — Я успею, и всё будет хорошо. Так или иначе.

Переезд из Нью-Йорка занял у него меньше времени, чем у любого другого. В конце концов, не каждый обладал его навыками экстремального вождения, и не у каждого был джип с таким количеством лошадиных сил под капотом. Три умеренных по напряжённости спора с местными блюстителями дорожного движения, две бессонные ночи, одно едва не проколотое колесо и нарастающая боль за грудиной — вот и всё, что потребовалось Пламеневу, чтобы в кратчайшие сроки покрыть сотни километров трассы. В своё время он привык к куда худшим условиям и к куда большему вниманию со стороны служителей закона.

Простой домик на участке, еле огороженном бледным заборчиком, вызвал у него настолько острый приступ тоски по несбывшемуся, что пришлось едва ли не четверть часа просидеть, вцепившись пальцами и зубами в руль. Медленно, но верно кислый привкус в душе отступил, и Иван на подгибающихся ногах шагнул на аккуратную дорожку, ведущую к крыльцу.

«В Афгане было проще…»

Мысль мелькнула и исчезла, а на смену ей пришли новые, бытовые и совсем нелепые:

«А если там кто-то есть? Меня ведь вообще не пустят в дом. И вообще, что я ей скажу?»

Мозг в смятении просчитывал варианты действий и поведения, а тело уверенно прошагало по тщательно выровненному гравию и надавило пальцем на дверной звонок. Дверь отворилась на диво быстро, рассудок даже не успел как следует запаниковать по поводу непроработанной легенды. Молодая женщина в странном для русского человека костюме из зелёной свободной рубахи и таких же штанов, вопросительно уставилась на неприветливого мужчину, стоявшего у двери. Внешность гостя явно не вызывала у неё доверия: джинсы, кожаная куртка, шрам на подбородке, напряжённый взгляд карих глаз и сурово сдвинутые брови были явно не тем комплектом, который ожидаешь увидеть на пороге умирающей от последней стадии рака.

— Я к Анджеле, — с трудом произнёс Пламенев, сглатывая горькую слюну. — Меня зовут Айван. Я… старый друг.

— Айван? — переспросила девушка и тряхнула светлой чёлкой. — Да, она говорила, что вы можете приехать. Только…

— Хотите увидеть документы?

— Если можно.

«Всё-таки я правильно сделал, что не выкинул эти корочки», — подумал Иван Никифорович, предъявляя тот же паспорт, что послужил ему пропуском на территорию США.

Спустя несколько минут он сидел возле односпальной кровати, превращённой в больничную койку.

— Ты обещал, что приедешь, — прошептала Анджела, сжимая его ладонь. Её пальцы стали совсем тонкими и прозрачными, обритая наголо голова скрывалась под простой белой косынкой, а голос сделался тих и призрачен. Но это была она. Его Анджела. — Ты обещал. И ты приехал.

— Слишком поздно, — отозвался он, ощущая, как игла под сердцем превращается в штопор.

— Нет, — она покачала головой. — Никогда не бывает поздно, и уж тем более, слишком. Я знала, с кем связалась. — Бледная улыбка воскресила в его памяти те дни, когда они были счастливы под солнцем Калифорнии. Иван потянулся вперёд и осторожно провёл пальцем по щеке умирающей.

— Ты ждала всё это время? — на ум приходили только ничего не значившие фразы, но, кажется, это было то, что нужно.

— Да. Там, на подоконнике, конверт. Возьми.

Пламенев встал, прошёл к окну и взял с белоснежного пластика пухлый конверт.

— Что здесь? Твоё завещание?

— Да. Но не только. Открой и возьми фото сверху.

Он послушался, и в следующий миг пальцы перестали его слушаться. С яркой цветной фотографии на него смотрело его собственное юное лицо.

— К-как? — выдавил он, уже понимая и «как» и «кто», и даже «когда», но не в силах поверить до конца.

— Как и у всех остальных, — раньше на месте бледной улыбки был бы заливистый смех. — Его зовут Томас. Прости, но фамилию мне пришлось дать свою, иначе меня бы не поняли.

— Его сейчас здесь нет, — разум привык вычленять самое главное, а времени на разговоры оставалось совсем немного — это уже чувствовало сердце. — Где он?

— Он ушёл, — лёгкий вздох сожаления, за которым скрывалась глухая тоска. — Неважно из-за чего. Мы оба были виноваты в этом. Его максимализм и моя властность… Я ведь так и не смогла найти для него отца, пусть даже и приёмного. — В её голосе не было ни намёка на обвинение. Если кого она и считала виноватой, то только себя. — Он ушёл три года назад, когда ему исполнилось семнадцать. До того, как я…

— И ты не знаешь, где он?

— Нет. И он не знает, что уже потерял меня.

Анджела потянулась к нему, и он присел на край смертного одра, понимая, что сейчас его любимая отдаёт все силы ради последнего, самого главного своего желания.

— Что мне сделать? — тихо спросил Пламенев, отгородившись от предчувствия скорой смерти самым надёжным барьером. — Что я могу сейчас?

— Ему нужен отец, Нужна хоть какая-то почва под ногами. Когда он узнает… он почувствует себя предателем. Он не захочет жить и сломает себе судьбу. Дай ему всё, что сможешь.

— Ему нужна ты, — он бы закричал, но ощущение уплывающей из этого хрупкого тела жизни заставило Ивана почти шептать. — Он не знает меня, он никогда не примет меня, он… Не простит себя и будет ненавидеть меня.

Анджела поймала его взгляд. Её синие, невозможно красивые глаза сияли верой и любовью.

«До сих пор, спустя столько лет…»

— Я знаю, ты справишься, — твёрдо произнесла она. — Ты всегда мог исполнять невозможные желания, смог и сегодня для меня… и для него, я знаю — тоже сможешь. А сейчас иди. Не хочу, чтоб ты видел, как всё кончится…

Иван Никифорович сидел на ступеньках крыльца дома женщины, которую любил, сжимал в побелевших пальцах конверт с завещанием и фото сына, которого не знал, и пытался привести в порядок мысли. Получалось скверно.

«Это несправедливо! Всю жизнь я боролся с несправедливостью, предательством и мерзостью. Я отдал этой борьбе юность, любовь, счастье, перспективы, жену, сына, дом… всё! Это несправедливо! Я не хочу так. Она не должна умереть. Не может умереть сейчас. Мне даже к Господу не обратиться, ведь я не крещён, да и не верил никогда. Но если бы мог… я бы обратился к кому угодно. К богу, к дьяволу, к кому угодно. Я готов пойти на край света, готов обогнуть земной шар и свернуть горы…»

— Не стоит так стараться, милейший, — отвлёк его от тягостных раздумий звонкий голос с явным «интернациональным» акцентом.

Пламенев поднял голову. Перед ним стоял молодой, не более двадцати лет от роду афроамериканец в строгом чёрном костюме при галстуке-шнурке и со стопкой бумаги в правой ладони.

— Вы кто такой? — спросил Иван, невольно поднимаясь на ноги. Сидеть на пыльных ступеньках при этом потомке африканских народов почему-то не хотелось. — И что вам нужно?

— Если позволите перефразировать вашего классика, тому не надо далеко ходить, у кого чорт перед носом, — акцент юноши был ужасающ, но изменённую фразу из старой повести Иван узнал. Глаза его собеседника на мгновение полыхнули алым пламенем, и будто в ответ вспыхнули вычурные, изогнутые буквы на листах бумаги в его руке.

— У вас есть выбор, — продолжил молодой человек. — И он вам прекрасно известен. Я понимаю, что вы человек старой закалки, неверующий ни в господа, ни в дьявола, ни в чёрных котов, но поверьте, у вас оч-чень мало времени. Буквально две минуты. После этого госпожа Анджела испустит дух, и расценки повысятся. Всерьёз.

Пламеневу хватило двадцати секунд.

— Где расписаться? — деловито спросил он, просматривая документы. Афроамериканец растерянно моргнул. Впервые за многие годы он пришёл в недоумение: листы с договором оказались в руках его визави без воли владельца.

— В самом конце, — с интересом произнёс юноша. — Сразу рядом с моим именем. «Заратос». Не то, чтобы вы могли его слышать ранее, но…

На то, чтобы вытащить из-за пояса нож, проколоть указательный палец и поставить ряд знаков на бумаге, Пламеневу потребовалось гораздо меньше времени, чем его собеседнику на завершение фразы.

— Устраивает? — с дрожью в голосе поинтересовался Иван, отдавая бумаги обратно.

— Вполне, — отозвался поименованный Заратосом спустя несколько секунд. — Итак, ваши желания?

— Жизнь и полная неприкосновенность с твоей стороны для моего сына. — Пламенев с трудом пытался не сорваться на фальцет. — Обеспеченная карьера для него и возможность помириться с матерью. И да, жизнь его матери. Долгая, богатая и счастливая.

Повисла долгая пауза. Заратос с интересом рассматривал своего новообретённого должника, и на губах его не было привычной усмешки.

— А не многого ли ты требуешь? — спросил он наконец. Иван Никифорович покачал головой.

— А часто ли тебе попадаются такие, как я? — в голосе старого контрразведчика звучали уверенность в себе и интерес. Ни малейшего признака прежней дрожи. Он уже знал, что его условия примут.

Ещё несколько секунд юноша колебался, а затем коротким жестом черкнул крест вместо росписи на договоре.

— Принято. И исполнено волею моей. Обжалованию не подлежит.

— Даже твоим словом?

— Естественно, — усмехнулся Заратос. — А теперь…

— А теперь ты смотришь на договор, — оборвал его собеседник. И внимательно читаешь имена.

— Ч-что…?

Заратос перевёл взгляд туда, где только что поставил свою отметку.

— Ты ошибся дважды, демон, — спокойно произнёс Иван Никифорович Пламенев. — Пожадничал и поторопился. Некрещёная душа, бывший агент контрразведки… в зобу дыханье спёрло. Понимаю. Сам таким был. Сначала смотри, где расписался сам.

Юноша смотрел. Не верил глазам, но смотрел. Человек не мог обладать такой ловкостью рук, не смел пред лицом сил ада, но поверх его зачёркнутого кровавой чертой имени было начертано «Мефистофель». А ниже стоял косой крест, вслепую поставленный его, Заратосом, когтем.

— Это ещё ничего не значит… — начал было он, но его прервали.

— Смотри на второе, мальчишка!

Демоны умеют бледнеть. Это Иван Никифорович узнал на собственном опыте, когда увидел, как сползает краска со щёк неопытного порождения ада.

— Это…

— Всё верно. «Джонни Блазэ». Почти что моё имя в переводе. Вот только даже фамилию «Блэйз» можно перевести как минимум двояко. Это и «пламя», и «засечка», и «клеймо», и даже «лысина». А стоило поменять одну букву, и «пламя» превратилось в «умудрённого опытом» и стало произноситься совсем по-другому. А теперь убирайся отсюда и позови старшего по званию. Теперь я буду говорить с ним, а не с тобой. Вон!

Некогда Иван Пламенев, а ныне Джонни Блазэ, принявший это имя, отодвинул со своего пути незадачливого демона и твёрдыми шагами прошёл к своей машине. Повернулся, а затем резким движением засунул конверт с фотографиями и завещанием в почтовый ящик, стоявший у начала дорожки. На серой жестяной поверхности ярко-жёлтым цветом было написано: «Анджела Сойер».

— Ты молодец, — прозвучал за спиной у Блазэ глубокий бас. — Умён, хитёр и сумел обыграть моего пасынка. Но ты же сознаёшь, что отрабатывать свои желания тебе всё равно придётся?

— О, да, — прошептал Джонни, поворачиваясь к своему новому хозяину. — Но я не боюсь. Потому что знаю, что такое Ад на самом деле. И поверь мне, я понимаю, чем на самом деле занимаются такие, как ты и я.

— И чем же мы занимаемся, позволь узнать?

Джонни прислушался к изумлённым возгласам медсестры из дома Анджелы, удовлетворённо кивнул и ответил:

— Мы несём справедливость.