Снегурка

Глава 1.Соперница

Зимний день краток. Казалось, вот только в церкви Николая Чудотворца, что на Берсеневке, вечерню отстояли, а уж темно, хоть глаз выколи. Вкушали по случаю поста редьки с медом, да распаренной полбы с конопляным маслом. Все уморились так, что скоро терем наполнился не святой молитвой на сон грядущий, а дружным храпом. Дом затихает в сонном оцепенении. Мамки-няньки на лавке у светелки, прислонившись к стене, сопят, заливаются трелями.

Младшие братья тоже уснули, набегавшись за день то к проруби за рыбой, то к горке кататься. Матушка с батюшкой возлежат на высоких перинах и невдомек им, что дочь их — красавица Арина, девушка пятнадцати цветущих годков — не спит.

Да и как тут уснешь? Гнетет девичье сердце обида и ревность. Намедни, на рынке, слышала сенная девка, что Василиса, соседка и извечная соперница по красе и рукоделию, получила де весточку от Никиши. Что ждет не дождется Рождества, на побывку, обещает быть.

Никиша, Никита, её суженый! Друг брата, на восемь годков старше Арины. На Покров прошло обручение, получила от парня подарок, что носила рядом с крестиком на груди. Золотой корабельник с четырьмя зверями единрогами. Старинная монета — родовая гордость Никиты. Точно такую же парень и сам носит на груди. Никита поручик Семеновского полка царя-батюшки. Сам Петр Лексеевич обещал сватом быть, как на побывку приедет со свейской войны.

И вот разлучница — дочь боярина Посольского приказа — перебежала дорогу, словно черная кошка.

Ноет сердце, тесно Арине в тереме, душно. Думы чернее черного: то ли дегтем ворота измазать Василисе, то ли красного петуха во двор пустить. Мысли греховные, спать не дают. А еще батюшке вчера из Тульского имения целая подвода с бочками дегтя была прислана. Стоят бочки во дворе, искушают младую душу.

Шествуя на заутреню, со всем семейством, в полумраке увидела Арина, как белеют, стесанные рубанком, соседские ворота. Боярышню, перед надвратной иконой Божьей матери, словно жаром обожгло, такая лихорадка напала, что еле родители дочь до дому довезли. В бреду и горячке металась Арина две недели. Уже исповедовать и причащать звали духовника отца Валаама. Но тот пришел не один, с немцем — лекарем. Отворяли кровь на руке девы, и от этого или отчего другого, но лихорадка отступила.

Арина похудела, серые очи ввалились, золотые косы потеряли блеск. Лишь кожа по-прежнему хороша, своей белизной, да на щеках нездоровый румянец горит.

Соперницу, Василису, пришлось увидеть уже в гробу в церкви на отпевании.

Всем пришедшим на прощание была видна на лбу и щеках — ледяная корка.

— Это льдом обложили, чтобы дух дурной не пошёл, — оправдывались Василисины братья.

А на поминальном обеде услышала Арина всю правду о гибели соперницы из уст ее верной кормилицы.

— Сгубили дитяко невинное, — плакалась девушке старуха.

Две недели держали братья опозорившую семью сестру, в погребе. Окатывали ледяной водой, били мокрыми полотенцами, чтобы созналась, с кем прелюбодействовала.

И как не клялась несчастная девушка, не твердила родичам про оговор, сгубили ее братья.

Арина, как и все подружки, плакала, на поминках. Не о сопернице — о себе, о своей пропащей душе.

Дни тянутся за днями, как нить, что прядет девица, а весточки от Никиты нет. Знать, не люба ему — Арина. Плачет дева тайком в подушку, а что делать с этой бедой не знает.

Но на то известное дело — лукавый своего часа дожидается.

Искуситель в образе сенной девки Лушки поведал о бабке — ворожее, чернокнижнице. Всего-то на соседнюю улицу пройти, в овраг спуститься. За мостками, в доме стрелецкой вдовы эта ворожея и остановилась. Только на одну ночь. А потом дальше пойдет к новому городу у моря, что царь-батюшка строить удумал.

— Так всего на одну ночь? Побожись!

— Да вот вам крест, боярышня! Чернокнижница та, всю правду говорит. Вот и Прохору— купцу, прибыли великие в делах пророчила, так через семь дён, подряд получил— на поставку пеньки для Военного Приказа.

Ни Лушу, ни Арину не смущает, что оставшаяся на якобы одну ночь неведомая баба, пророчит уже неделю. Такова душа живая — хочет верить в чудо.

Арина на мгновение вспоминает проповедь отца Валаама, что всякое гадание — грех, повод лукавому похитить душу христианскую, а сердце обратить в лёд.

Но обида на суженого и, на усопшую соперницу ноет раной, не дает уснуть. И вот уже накинута на рубаху: Ариной шуба, а Лушей полушубок, чёботы с теплыми чулками на ноги, и спешат девушки, озираясь в страхе — по улицам спящей Москвы.

Правду в народе говорят: у семи нянек — дитя без глазу!

Отражаясь в лунном свете, блестит, скрипит снег под ногами бегущих из родительского дома девушек.

Ворожея

Перед нужной избой перевели дух и постучали осторожно.

Дверь стрельчиха отворила тут же, будто в сенях сторожила, кто придет.

В полутемной избе, отапливаемой по-черному, у стола сидела баба, закутанная в темный платок и одетая то ли в саван, то ли в рясу.

Хозяйка, встретив гостей, прошла к печи и зажгла от углей новую свечу, заменив чадящий на столе перед ворожеей огарок.

Арина прошла к скамейке, а Луша так и осталась у порога избы.

Боярышня села и мельком взглянула на ворожею.

И тут же потупила взор. Через все лицо чернокнижницы шел от самого лба до подбородка шрам, с розовыми рубцами. Правого глаза не было, удар сабли или палаша прошел через глазницу, оставив на лице уродливый, бугристый рубец

У Арины сердце затрепетало, чуть не сомлела. Но стрельчиха, уже опытная в этих делах, брызнула девушке водой в лицо.

Обошлось без обморока.

— Что хочешь знать? Счастье пытаешь или от несчастья бежишь?

— Хочу знать, что с суженым, отчего весточку не шлет.

— А если не тебя любит? За приворот плата больше.

— Нет, — пугается Арина. — Не надо приворота.

— А, и правильно. Зачем больше, чем унесешь, ношу на себя взваливать, — баба-ведьма улыбнулась, лицо перекосилось. Боярышне снова дурно сделалось.

— Кидай пятачок в чашу, когда я знак подам, — услышала девушка, словно во сне, слова ворожеи.

А уже и ковшик с водой на столе, и книга похожая на Евангелие, которую чернокнижница переворачивает вверх тормашками — и начинает читать. Голос шепчет всякую тарабарщину, от которой в голове Арины туману еще больше. И вдруг резкий окрик ворожеи: «Кидай!» И боярышня, очнувшись, бросает пятачок в ковш с водой. Монета медленно кружиться в образовавшейся в воде воронке, проступает мужской лик.

Пшеничного цвета волосы зачесаны назад, открывают гордый большой лоб, голубые глаза с мягким взглядом, крупный нос, под ним светлые усики, подбородок с глубокой ямочкой. Конечно, это он, Никита. За окном на дворе завыла собака, и отражение жениха слегка тускнеет, становиться зыбким. Девушка присмотревшись, видит — искривленный от боли рот. Алая кровь начинает бежать из уголка рта, по русым усам стекая прямо в ямочку на шее.

Лик тает, словно тонкий лед на проруби. Вот уже, сквозь кожу видны жгуты вен с темно— бордовой кровью, белеют кости черепа. Вместо милых сердцу очей — сияют черными дырами глазницы.

Арина зажимает рот рукой, а гадалка гасит свечу, одним выдохом завершая кошмарное видение.

Избу освещает теперь только огонь из печи. Во мраке, по стенам жутко колышутся тени, словно чертенята пляшут

— Твой он, тебе верный, не верь сплетням, — выносит приговор чернокнижница.

Сурово насупив брови, продолжает вещать страшную правду.

— Если будет Божья воля, то вырвешь его у смерти.

Стрельчиха, выпроваживает поздних гостей. Слышно, как закрывает засов на двери.

Надо бежать домой, а у Арины ноги не идут.

Вот ведь грех какой — в пост гадать пошла, и оттого такие страшные подробности увидела.

Как ей спасти суженного, если он далеко на войне, а она здесь, в Москве?

Почему же смолчала, не спросила ведьму?

Боярышня в досаде бьет чернавку по спине, хочет ухватить за косу и оттаскать, чтобы на душе легче стало.

Но Луша злобясь, убегает далеко вперед, оставив боярышню посреди улицы. А когда она скрывается за поворотом, девушку кто-то сзади хватает за шею.

Лиходей

Арина, собравшись с силами, шепчет заклинание — оберег: Чур сего места!.. Ей кажется, что это сам чёрт с ней заигрывает. Но деве зажимают рот, человеческой, пахнущей сеном, ладонью. Второй рукой лиходей словно обручем заковывает в объятья так, что руками не пошевелить. Боярышня отбивается пяткой в теплом чулке, сапожок слетел в борьбе. Но разбойник кидает девушку в снег и бьет прямо между глаз кулаком. Мир померк.

Она очнулась от холода, рубашка разрезана сверху донизу. Одну грудь грубо мнет насильник, рыча аки зверь, рвет пояс на своих шароварах. Другая грудь словно покрылась инеем. И кажется, что и сердце превращается в кусок льда.

Вокруг слышен стук копыт и пугливый храп лошадей, но все перекрывает тяжелое громкое сопение разбойника.

Насильник разоблачился и лег всей плотью на распятое тело. Сквозь опухшие от удара веки Арина видит курчавую голову, широкий нос.

Силиться поднять непослушные руки, Но не может выпростать их из-под своего тела, чтобы вцепиться в эти ненавистные кудри, выцарапать бесстыжие глаза. Во рту пересохло от страха и боли. Вместо крика — хрип.

Арина ждала боли, ей сноха старшего брата говорила, какая она — мужская любовь.

На озябшей груди вдруг засверкал звездой оберег— подарок Никиты.

Насильник оборвал вздох посередине, словно захлебнувшись воздухом. В морозной тишине раздался треск ломаемых костей и хлюпанье разрываемой плоти. Через мгновение лиходей был поднят на воздух чей-то богатырской рукой и отброшен в сторону. По деве, согревая, потекла разбойничья руда, в воздухе повис пар растекаясь смрадом.

Арина смогла повернуть голову, и увидела, что не богатырь это вовсе, а конь, единрог.

Золотой, как на старинной монете— корабельнике. Топчет насильника, с рога пытается снять.

Скоро все было кончено — кровавое месиво осталось от ночного погубителя.

Волшебный конь, сверкая при луне белоснежной гривой и хвостом, чистил свои хрустальные копыта и рог в сене.

Скоро он повернул к девушке голову, и она увидела, как золотым светом горят глаза сказочного существа.

Боярышня, застонав, перевернулась сначала на живот, встала на колени. Нутро вывернуло наизнанку. Стянула порванную рубаху — утерлась.На дрожащих ногах прошла за ворота конюшни, обтерла снегом замаранное чужой кровью тело.

Все это словно во сне, душа в Арине будто замерзла. Боярышня никак в себя не придет от пережитого, а дьявол нашептывает: « Нет тебе дороги в отчий дом, бесчестье ты батюшки и матушки. Одна планида-смерть».

Вернулась, накинула попону как саван. Погладила в благодарность коня, тот ткнулся бархатными губами в ладонь, словно, целуя.

Забравшись по крутой лестнице на сеновал, Арина завязывает на балке, найденные на перилах, вожжи, делает петлю. Всего-то и делов — прыгнуть вниз. И покончить разом и с позором, и с болью.

Петля обнимает нежную шею. Ох, и крепки вожжи. И боярышня прыгает, будто летит.

Но не повисает в петле, а падает прямо на круп волшебного коня.

— Видно не судьба, — отрешенно думает Арина и снимает петлю-удавку с шеи. Единорог срывается с места и скачет прочь из конюшни.

Едет по ночной спящей Москве дева на чудном коне-единороге. В лунном свете искрятся снежинки на белой коже девственницы. Укрыта она только распущенными волосами, да сермяжной попоной. Путь ее горек и недолог — к дому отца Валаама, духовника.

Робко постучала в дверь, увидела свет свечи в оконце и упала на колени, шепча молитву покаянную. Да только дверь открыл не сам священник, а его попадья, Ефросинья.

Увидела коленопреклоненную девушку с распущенными волосами и с неприкрытой грудью, зашипела словно змея: « Изыди, сатана!»

— Об исповеди прошу, разбудите отца Валаама.

— Пошла вон! В кабаке твое место а не на исповеди.Вон, — и безжалостная матушка, презревшая устои веры, замахнулась на пропащую тяжелым церковным подсвечником.

Сердцу больно, словно острые льдинки вонзаются. И так их много, что они не тают, а само сердечко замерзает, покрывается ледяной коростой.

Попробовала Арина войти в храм в Новодевичьем монастыре, но словно невидимая стена преградила дорогу. Руки в кровь избила, не поддается преграда. Не пускает даже за ворота церковные. А где же всевидящее око Господне? А как же обещание всё простить, если покаешься? Рад бы в рай, да грехи не пускают, так в народе говорят.

Не чувствует холода Арина, видит как заиндевели руки и ноги.

Конь несется в леса, укрыться от людского глаза. Проваливаясь по брюхо в сугробах, упорно пробивается вперёд. А что там впереди?

Монашки

В самом укромном уголке лесной чащи — на спуске с Воробьевых гор, глубоко под землей спят отшельницы женского скита.

Всего трое их: мать Маврикия и две послушницы.

Словно в берлоге сокрыты они от людских глаз. И только Божье провиденье могло указать путь к их обители. Да поклонный крест из ясеня, возведенный женскими слабыми руками и надпись на нём: « Помилуй нас, Господи, помилуй!» 

Мать Маврикия спит чутко, первой услышала робкий стук в дверь. Поднялась с ложа и сама пошла, встретить гостью, ожидая богатую верующую странницу. Но эта гостья не могла быть от Бога. Даже при тусклом свете чадящей коптилки было видно, что это нежить. Ни живая, ни мертвая.

Обнаженная кожа сверкает льдом, и только в глазах еще теплится жизнь, в них мука и мольба.

Но хоть и отворила клеть игуменья, а войти грешница не может.

Попробовала скитница руку протянуть заблудшей. Уж очень ярко светится на шее золотая монета. Тайная кубышка сестёр пуста, в буран из леса не выберешься за подаянием, даже на Рождество себя побаловать будет нечем. Но руку обожгло холодом по самый локоть, и повисла она плетью. Потом ещё три дня рука словно не своя была.

— Прости, дитя, твоя планида служить Господу не здесь, — перекрестила мать Маврикия грешницу и закрыла дверь.

Черное и белое, ангелы и бесы вели борьбу за душу ледяной девы. И кажется еще немного и безверие победит окончательно. Околдованная душа не может утешиться молитвой, она в отчаянии и ожесточении на весь мир, забыла слова спасения.

«Искупить грех — вернуть Василису к жизни — то Божье провиденье. А меня неси к суженому моему, чтобы последний раз взглянуть в его очи, увидеть улыбку на сахарных губах. Вперед, спаситель тела и души моей», — прошептала Арина волшебному существу.

Они уже стали как одно целое: золотой единрог и дева с распущенными золотистыми волосами и кипенной кожей.

И конь понёс. Вылетел стремглав из города, поскакал по полю и скоро уже парил над землей, унося Арину все дальше и дальше над укрытой снежным покрывалом, Русью.

Сказка

Тришка проснулся от духоты и щенячьего повизгивания. Скоро дрёма уже совсем прошла, и мальчик ясно услышал поскуливание своего любимца — Потешки.

Каждый вечер, он вопреки запретам отца, брал щенка к себе на печь спать. А сегодня, так умаялся от чистки сараюшки, что разомлел и заснул, забыв о своем любимце.

Пришлось вставать — собачонку было жальче себя. Дом на краю деревни не ровен час волки придут на скулеж. Да и нужду справить очень уж хотелось. Мальчишка обул лапти, и накинув залатанный армячок, вышел на двор.

Вьюга, начавшаяся днем, к ночи стихла, сияла полная луна, и в ее ярком свете мальчик увидел чудо! По заснеженному полю не касаясь земли — скакал конь, да не простой — золотой с хрустальным рогом на голове. Но и это еще не всё чудо: на коне восседала дева, с золотыми волосами, укутывающими ее стан. При лунном свете зоркий мальчишеский глаз смог разглядеть, что нет на деве даже исподнего. Тело ее, под накидкой, светилось серебряными искорками. Из ноздрей единорога валил пар, а дева была будто изо льда. Эти двое приближались к Тришке, вот уже видно, какие у Снегурки прозрачные руки. Дева повернула голову и посмотрела мальчику прямо в глаза.

Тришка готов был побожиться — глаза у Снегурки живые. И скорбные, как у Богородицы на иконе, что нарисована на стене в церкви. Вот они увидели мальчика, и слеза-жемчужина покатилась по заиндевелой щеке девы.

Мальчик сжал щенка под армячком и тот не выдержал, прикусил друга за палец.

Тришка очнулся, побежал в избу.

— Тятя, тятя, там конь золотой и Снегурка, как есть Снегурка!

Но получил от отца лишь затрещину. А весной Тришка найдёт у забора крупную жемчужину. Такую красивую, что тятя продав ее, купит для хозяйства справного коня.

Долгие годы грезил мальчик во снах о прекрасной деве, о сказочном коне и дальних неведомых странах.

А там, где скакала дева на единроге, замерзали реки, даже Балтийское море превратилось в каток. Олени и лоси замерзали при встрече со Снегуркой. Зайцы леденели в норах, птицы падали на лету, разбиваясь о твердый наст снега своими промерзшими насквозь тушками. Невиданный доселе холод шёл по Земле, не щадя на своем пути ни животных, ни людей.

Мародёры

Снег укутал степь пуховым лоскутным одеялом. Тут и там разбросаны черные пятна сожженных дотла сёл, хуторов, церквей. Яркие синие и зеленые пятна мундиров погибших солдат русской и шведской армии. Замерзшие трупы людей и лошадей. И вороны, вороны..

Кажется, нет жизни в этих обездоленных войной местах. Но, чу — вьется дымок из-под обугленных бревен бывшего шинка. Под обрушенной после пожара кровлей в тайном схроне остались еще продукты и люди их охраняющие.

Это два молодых парубка и мать-шинкарка.

После пожара и потери всего нажитого у женщины отнялись ноги. Скот угнали лыцари пана— воеводы. Хорошо хоть сыновей в погребе успела спасти от войны. Сыновья сложили печь и топят по-черному, рискуя умереть от угара или пожара.

В схроне по большей части бутыли с горилкой, но и репы достаточно, и жита. Но двум здоровым парням, конечно, этого мало.

Буран утих после обеда. Младший из братьев вылез из схрона и увидел далеко в степи, медленно едущего всадника. За конным шёл, спотыкаясь, толи человек, толи медведь.

— Может, пойдем, глянем, вдруг повезет, как с тем рейтаром, сбившимся в непогоду с дороги? — спрашивает младший из братьев — невысокий, но с ладной фигурой Грицко, любимец и баловень матери.

Он бы давно сбежал отсюда в Ромны, но жадность не дает. Все самое ценное у матери за пазухой, а старший брат, как телок смотрит матери в рот и не дает старуху в обиду.

Панас и правда похож, но уже не на телёнка, а на молодого бычка: низкорослый с широкой спиной и грудью, с крепкими руками и большой лобастой головой.

— Неохота, Грицко. После долгого бурана всё снегом засыпало.

— А мясо охота? А вдруг и злато, или еще что найдем.

Мать крестит их в дорогу. Ей небоязно оставаться одной, страшнее за сыновей.

Надев постолы и овчинные кожухи, братья выбираются на божий свет, откинув люк подпола.

— Топор захватил? — спрашивает старший из братьев.

— Зачем?

— Ноги рубить.

— Лошади?

— Лошади, лошади, а может, и не только ей.

Грицко не слышит этих слов, ворчит, что лошадь он и волоком дотащит.

Пока братья собирались, конь под всадником упал на передние ноги и испустил последний вздох. Седок, не удержавшись в седле, падает в снег. Бредущий за ним пленник устало садиться в сугроб и жадно ловит ртом морозный воздух.

Когда братья добираются до путников, то видят двух офицеров. Один швед, другой москаль. Оба в синих мундирах, но у одного офицера раненая рука подвязана шарфом цветов российского флага. А у шведа голова закутан в женскую шаль, а руки обмотаны цветастыми платками.

Свейский офицер что-то залопотал на своем языке, но Панас обрушил на его голову кол и чужеземец затих.

Потом старший брат приказал Грицко обыскать офицера.

— Боязно, — попробовал тот отказаться.

— Ты на обличье не смотри, чтобы ночью не снился, — подбодрил его Панас.

В переметной сумке шведа, нашлись в чистой льняной тряпице, кусок сала и горбушка хлеба. На груди — серебряный крест. В кармане — красивая серебряная табакерка. Грицко забрал все, что нашел у мёртвого, отдал старшему брату. Тот спрятал награбленное за пояс.

Грицко подошёл ко второму офицеру. Этот был сильно ранен — рукав полушубка пропитан кровью. Москаль признаков жизни не подавал.

Грицко смёл снег с погибшего и перерезав ножом шёлковый шарф, резко рванул за ворот синего мундира.

Парню показалось, что мертвец застонал. «Это мундир так промерз, что скрипит», — поспешил себя успокоить мародёр.

Под кителем еще и теплая нательная рубаха, а под ней! Грицко аж зажмурился. В свете закатного солнца блеснула золотая толи ладанка, толи монета. Щурясь от блеска, парубок перерезал шнурок и положил находку на ладонь.

Это была монета или оберег: с одной стороны четыре необыкновенных коня, с другой — лодка, а в ней царь или король.

Грицко спрятал сокровище. Больше ничего ценного у убитого русского офицера не было. Ботфорты, из лосиной кожи не снимались.

Панас уже перерезал лошади горло и теперь ожесточенно рубил коню заднюю ляжку. Широкое лицо лоснилось от пота, алели щеки — и от мороза, и от натуги.

Справился споро. Тяжело дыша, подошёл к брату.

— Хорошие сапоги. Руби, — сказал Панас и протянул Грицко окровавленный топор.

— Кого? Коня?

— Зачем коня? Лыцаря.

Грицко не уразумел жарта, шутки старшего брата. Парень скинул полушубок и прицелившись, поднял топорище.

Но только хотел вонзиться острым лезвием в беспомощное тело, рядом раздался женский голос.

— Не сметь!

Грицко выронил топор и поднял голову. Справа от него стоял дивный рогатый золотой конь, совсем как на монете, а на нём гордо восседала дева с золотистыми волосами.

Лицо у девы было белее снега, а глаза — словно чистая вода в криницах, такие прозрачные.

Краем глаза Грицко видел старшего брата занесшего кол над головой. Еще мгновение и обрушит он его на чудную деву.

Но конь встал на дыбы и всхрапнул так, что из ноздрей вырвалось пламя, бросился на нападавшего.

Все было кончено за несколько минут. Сначала Панаса подняли на рог, потом кинули на землю и стали топтать копытами. Грицко оцепенел от ужаса, видя, как брат превращается в тряпичную куклу.

Из проломленной головы на снег вытекают мозги, один глаз висит на ниточке, а другой отлетел прямо к парубку. Грицко закрывает лицо руками и молится странной деве.

— Пожалей вельможная пани! Дома в подполе мать старуха обезноженная, помрёт без меня, — молит о пощаде, а сам не верит, ждет удара копытом по голове.

— Иди, только монету золотую верни тому, у кого взял.

Грицко положил монету на грудь ограбленного лыцаря и на четвереньках пополз подальше от этого страшного места. Потом, наконец, находит силы и бежит, не замечая, как немеют отмороженные руки.

Когда парубок наконец-то оказывается в погребе, они начинают ныть и болеть так, что он воет и бьется в судорогах. Мать кричит, чтобы окунул руки в кадку с водой, что стоит на печи.

Грицко понимает ее и так и делает, но поздно. Шинкарка от страха за сына отошла от удара, начинает немного двигаться. Женщина сама будет пилить гниющие отмороженные руки сына, кровь и сукровица будут течь на земляной пол. Задыхаясь от зловония, идущего от тела любимого сыночка, она будет промывать раны горилкой.

— Мамо! Прости меня, мамо! — кричит от невыносимой боли Грицко, каясь в своих греховных мыслях и мечтах: ограбить мать, бросить одну.

Теперь она его единственная надежда и опора.

Но это будет намного позже.

Часовня

Дева с золотистыми волосами роет могилу в промерзшей насквозь земле. Отросшие за долгие дни пути ногти стучат о мёрзлую землю и стук этот разносится в зимней степи далеко окрест.

Единорог помогает ей, стуча копытом. Лёд крошится сначала на крупные, потом на мелкие осколки. Они в каплях крови, что сочиться из-под ногтей казалось неживых пальцев ледяной девы.

Промерзшая земля мало похожа на хрустальный гроб из сказок, что напевала на ночь бабушка. Черна земля, как тоска в девичьем сердце, как печаль от несбывшейся любви и обманутых надеждах.

Когда девушка поправляет пшеничного цвета кудри, растрепанные ветром и присыпанные снегом, то слышит легкий, еле уловимый стон.Жив, Никита!

От отчаяния разбудить любимого от вечного сна, Арина плачет, слезы жемчугом падают на мертвенно-бледное лицо любимого, но он не слышит её.

Дыхание его прерывается, сердце бьется всё тише.

И тогда дева выбирается из могилы и подходит к коню: « Конюшко, мой ласковый, конюшко, пойми и прости».Острым осколком льда вскрывает вену на шее единорога. Вместо чаши — прозрачные девичьи руки. Кровь течет горячей струйкой по крупу коня, по лебединой шее. А дева уже отомкнула уста любимого и поит его живой кровью. Еще, и еще.

И вот уже жизнь затеплилась робким пламенем в сильном мужском теле, порозовели ланиты и уста.

Снегурка вспомнила, как учила ее бабка заговаривать руду. И еле слышно произнесла: " «На море, на океане, не деревне Буяне там стояла хатка, в той хатке три сестры на колокола звонице. Они раны зашивали, они кровь останавливали. Ох ты, рана, заживись, ох ты, кровь, остановись. Кровь затворяю, рану заживляю" .

Зверь прядет головой, и бархатными губами касается обнаженного плеча девы, словно жалуясь на боль, а может, прощая. Кровь больше не стекает по золотой шее.

Вечерние розовые сумерки уступили место темной фиолетовой ночи, словно кто-то невидимый загасил лампадку на небе. Темные тучи заслонили луну, и снегопад разгулялся не на шутку, не видно ни зги. Единрог недовольно фыркал и качал головой, стряхивая водопады снежинок с белоснежной гривы.

И вдруг в этом мире, погруженном в хаос войны, засветился робкий лучик надежды. Неизвестно откуда на перепутье возникла часовня. Арина с ужасом подумала о том, что спасение для Никиты так близко, да только её грехи не дадут им пройти в спасительное тепло, и укрыться от непогоды.

И тут, когда дева уже почти сдалась на милость снежной бури, из-за пелены снега показалась женщина в темно-красном одеянии. Багряный плат, украшенный золотой полосой, достающий до самой земли, как оберег не давал снегу и ветру дотронуться до незнакомки.

Не касаясь земли, она подплыла к Арине и сняв с головы плат, укрыла им девушку.

Потом так же медленно поплыла к часовне. Девушка подхватила безвольное тело Никиты под руки и потащила его к спасительному крову.

Незнакомка открыла дверь в храм и пропала.

Арина, не веря в чудо, свободно вошла в святое место и смогла занести туда любимого.

Единрог остался за порогом.

Каменная часовня в честь Покрова Пресвятой Богородицы встретила странников зажженными свечами. В небольшой комнате было тепло, но совершенно пустынно. Но ведь кто-то зажег свечи, растопил печь.

— Кто ты добрый человек? Покажись. Мы путники, не причиним тебе вреда, а отблагодарим за помощь.

Но на зов Арины никто не откликнулся. Со стен смотрели нарисованные прямо на штукатурке лики святых. Никита, был в полубреду, не узнавал ее, но согревшись уснул, дыша ровно и спокойно.

А Арина толи спала, толи грезила наяву.

То чудилось ей, что она на похоронах Василисы лобызает иудиным поцелуем подружку в ледяной лоб, а губы онемели так, что не согрели их ни поминальные пироги, ни горячие наваристые щи.

То чудится деве, что она в глубоком колодце, а сверху Никита и батюшка льют такую студёную воду, что перехватывает дыхание и душа коченеет.

Арина хочет, но не может проснуться. Вот теперь уже Лушка отчего-то рядом.

Чернавка и туесок берестяной захватила и липовые мочала.

Бочки с дегтем стоят во дворе. Большие в рост с девушкой, еле — еле смогла крышку приоткрыть. В лунном свете душистая смола переливалась зелено-черным малахитом.

Дом разлучницы наискосок от родного, для охраны пса своего взяли Лютого. Тот от радости катался в снегу, как малый щенок.

У него своя служба — во дворе у Василисы— Жучка на цепи если ее кобелём отвлечь то и смолчит, не выдаст, дело черное завершить даст.

Деготь был свежим, ложился на деревянные ворота легко и быстро. Одну створку Лушка мазала, другую Арина.

Управились быстро, а тут и снег повалил, помогая мстительнице. Прикрыл все следы.

А когда после похорон подружки хотела Арина во всём сознаться родным, то Лушка-чернавка знай одно твердит:

— Нашей вины нет, боярышня. Это братья её, их грех.

Очнулась Арина от горьких воспоминаний

Девушка опустилась на колени пред иконой сурового Николая Чудотворца.

Она хотела помолиться защитнику всех блуждающих по свету, но в подсвечнике не было свечи. Арина вернулась к аналою и взяла несколько свечей.

Как только свеча, зажженная от большой свечи, затеплилась пламенем, девушка начала покаянную молитву.

Долго перечисляла детские шалости, боясь приступить к главному. За спиной застонал Никита, и Арина решилась.

— Это я с Лушкой мазала ворота сопернице. Я — виновница ее смерти, ужасной и горькой судьбы. Прости меня, святитель Николай. Хотя знаю, что нет мне прощения. Но смилуйся! Ревность змеей укусила за сердце, затмила разум ядом и отвела от молитвы.

Мой грех, но прошу не за себя — за любимого прошу, Никиту. Спаси его Святой Николай, дай здоровья и спасения. Аминь.

Все признанья сказаны, без утайки, до самого донышка души.

Пламя свечи вспыхнуло с новой силой и жар достиг склоненной в покорности головы. И вдруг необъяснимая легкость в теле, и на душе. Камень с души упал — так в народе говорят.

Вместе с легкостью к ней пришло принятие своей судьбы. Суровый старец на иконе сложенными перстами перекрестил деву для дальней дороги.

Арина посмотрела вниз и увидела, что ног уже нет. Они растаяли как первый снег. Потом жар охватил все ее тело, и скоро на каменном полу остался лишь плат. А вскоре исчез и он.

А Единрог, потерявший свою подругу, затосковал по теплым садам и морям, по краям, где ласковое солнце и сочные травы. И помчался он быстрее ветра, разнося вокруг смерть и погибель. Ибо тоска его о растаявшей деве, была так велика, что заморозила пол-Европы.

Послесловие

— Вставайте, боярышня-голубка. Уж все уснули, самая полночь, — шепчет и шепчет надоедливый голос, мешает сладко почивать.

Арина открывает глаза и видит не часовню, а свою девичью светелку.

Рубашку от пота хоть выжимай, жжет грудь крест нательный.

Боярышня с ужасом вспоминает сон, вот ведь грех какой: не соперницу сгубила, а душу свою. Лед, что Василисе братья в гроб положили, Арине сердце заморозил. Растаяла Снегурка, дав деве прозреть в своем заблуждении. Слава Богу, что нареченного спасла, и через это смогла очиститься от греха, но это там — во сне. А здесь…

Девка-чернавка стоит и держит в руках лисью шубу да чеботы.

— Пора, боярышня, самая пора идти разлучнице мстить.

— Молиться пора, — отвечает ей младая дева и показывает служанке пример. Арина встает на колени пред образом Богородицы. И то ли чудится, то ли в самом деле — улыбнулась с деревянного иконостаса заступница всех людей перед Богом. Кивнула головой с нимбом, шевельнулся на голове багряный плат с золотой каймой и звездами.

— Очисти меня, Матерь Пресвятая Богородица, от мыслей черных, от помыслов нечестных. Дай мне силы ждать, а уж что будет — на то воля Господа нашего. Защити от погибели раба Божьего Никиту. Пусть любит, кого хочет, только спаси его в бою. Аминь!

Никита спал, и сон его был не о битве или сече, а о тихой московской окраине, о стае голубей над крышами, и девушке с золотыми косами, что обещалась дождаться с войны. Убаюкивал воина шёпот материнской молитвы.

Проснулся он от громкого знакомого голоса, ничего не помня ни о спасшей его деве, ни о коне с одним рогом

— Жив, жив, побратим! Гвардия не сдается, да, Никита?

Это был передовой отряд казаков и с ними брат Арины Никодим, тот самый Никиша, от которого получила весточку Василиса. И эта ошибка Арины стоила жизни и ей, и сопернице.

— Сколько раз здесь бывали на развилке, не было никакой часовни. Истинно чудо! — Удивленно восклицал Никодим. Все приехавшие вои истово крестились, вновь укрепляясь в православной вере.

картинка с сайта www.pinterest.co.uk/pin/

автор Наруми Хатор