Шерстяное сердце

«По пять кусков птичьего мяса на горшок… по две горсти крупы… три чашки колодезной воды…»

Младшая доченька, не заслужившая покуда имени, застыла в раздумьях над глиняными крутобокими горшками, помахивая деревянной ложкой.

«Что-то ещё. Что-то… ах, ну да. По кусочку Злого Корня на каждый. Да. Чуть не забыла, помяни меня предки в светлых хоромах своих!»

Четыре остро пахнущих зубчика нырнули в прозрачную жидкость. Младшая доченька облегчённо вздохнула, прилаживая к горшкам подходящие крышки.

«С дырочками! Только с дырочками. А то крупа разбухнет, огонь воду не выгонит в пар, и беда будет…»

Ловко, по очереди, подхватила горшки ухватом и отправила в жаркое нутро печи. И только после покосилась на Недобрую Сестрицу: хорошо ли сработала?

Недобрая Сестрица пожевала губами, поправила прядь бледно-жёлтых, будто солнцем выжженных волос, спавшую из-под платка на лоб, и моргнула. Одобрительно. Хорошо. Справилась, неумеха, ничего не перепутала, всё верно сделала.

«Ну, теперь полторы лучины ждать. А потом вынуть, укутать плотной тканью, и пусть доходит. Будет братьям и отцу радость поутру: младшенькая доброй еды приготовила!»

Младшая доченька чуть улыбнулась и тут же вскинулась, заметалась взглядом и мыслью по Девичьей Избе:

«А как же дела на вечер? Вода в подпол для наговоров не поставлена, орехи не перебраны, а ведь ещё вязать учиться сегодня…» — и вскинула виноватый взгляд на Недобрую Сестрицу. Та покачала головой, губы тронула улыбка, скупая, словно жадный мимохожий торговец.

— Не сегодня учиться тебе вязать. Сегодня — орехами и вправду займись. Воду уж поздно ставить в объятья земные, упустила ты, да не по своей вине. Хотела старших порадовать. Не спутала ничего, горшки целы, и добро. Да пора бы тебе уже прекратить думами прыгать, будто заяц весенний. И зайцам не время, и осень на дворе, и ты уж не егоза, игла сосновая в пятке моей застрявшая. Последние разы тебе у меня ночь справлять. Скоро домой вернёшься. Девой, как есть обученной да умелой.

Младшая доченька так и села. Хорошо хоть, повинуясь суровому взору Недоброй Сестрицы, скамья под седалище подъехала, а то бы так и шлёпнулась на пол. А может, и стояла там скамья, да сама доченька не усмотрела. Да только забыть сейчас можно было бы и про скамью, и про ноги, внезапно слабыми ставшие.

Похвала от Недоброй Сестрицы сама была не редкостью. Уже после первой прошедшей луны младшая доченька поняла: Недобрую Сестрицу злой может только дура назвать. Козе разумом подобная, не более. Не злая она. Просто… Недобрая. Суровая, неприветливая, едкая и острая на слово, как осока болотная, но не жестокая, и уж тем более не злая. Но справедливая. И доброе слово от неё ещё как можно услышать. Раз на пятнадцатый, когда ты, никчёма и неумеха, всё наконец правильно сделаешь и вёдра от колодца, не расплескав половины, донесёшь. Просто, скажете? Конечно, просто. Если вёдра обычные, дощатые, обручами железными схваченные, и каждое по пять кувшинов в себя вмещает. А если ведёрки глиняные, по три горсти в каждом, а коромысло раза в два длиннее привычного? И толще настолько же? Вот так. А донести надо, а за вопрос «а зачем мне это?» в лучшем случае ивовой веткой по пяткам получишь. А в худшем — и пониже спины. После третьего раза охота задавать пустые вопросы проходит. Надо и надо. Сказали — и неси. И спину, спину ровнее держи. Чай не коза горбатая, верблюдью называемая, а дева юная, дочь первого коваля на деревне да и вообще на пять поприщ в округе.

Нет, не похвала Недоброй Сестрицы ноги подкосила и заставила сердце биться втрое от обычного. Иные слова. «Скоро домой вернёшься». Значит, скоро сядет Сестрица у изголовья спящей да шепнёт на ухо имя настоящее, тайное, домашнее, что только родне да будущему суженому знать доведётся. Скоро не девчонкой голоногой, а юной девой можно будет вернуться в селение, с гордой головой пройти по улице к родной избе, и соседи будут ахать и прижимать руки к щекам, мол, как выросла да похорошела в обучении у Недоброй Сестрицы. И Старейшина непременно явится к вечеру и будет тянуть своё вечное «да-а-а», оглаживая бороду. И матушке можно будет помочь у печи, да не так, как сейчас, вчуже, а по-настоящему…

Младшая доченька аж зажмурилась от удовольствия, представляя себе, как всё это будет, и не увидела, как по строго поджатым губам её наставницы скользнула улыбка, светлая, как осенний солнечный луч, и печальная, словно песня дудочки возле ивы речной.

— Ну будет спать наяву, — голос Недоброй Сестрицы хоть и скрипуч, а чист, будто вода колодезная. И холоден так же. — Орехи сами не разберут, у кого из них нутро порченое. А уж пряжа и подавно в узор не сложится. А ну-ка, поживей.

Лёгкой белкой весенней подскочила младшая доченька со скамьи, блеснула глазами, поклонилась наставнице своей в пояс да бросилась опрометью к орехам — звонко щёлкать ногтем по скорлупе да уговаривать нутро показать. Недобрая Сестрица только вздохнула.

Ведала она: сегодня у младшей доченьки всё будет в руках спориться да складно выходить. И петли браниться со спицами не будут, и орехи сами расскажут, кто из них в пищу не годится, а только на погремушки детские пойдёт, и вода из чарок глиняных не выплеснется на случайной кочке. И ещё кое-что знала Сестрица, да разговор о том рано было заводить.

А вот когда колючие, крупные, словно налитые ягоды серебрянника, звёзды повисли в густо-синей ткани неба, и даже неугомонная младшая доченька принялась сонно тереть тыльной стороной ладони слипающиеся глаза, поднялась Недобрая Сестрица со своей лавки, подошла к ученице и наклонилась к ней.

— Ты вот что. Сегодня коли проснёшься среди ночи — тихо лежи. Услышишь что, так молчи. А главное — в светлицу не выходи. Уразумела?

— Да, Сестрица, — ответила младшая доченька, а у самой уж и сна ни в одном глазу. Хмыкнула наставница, да промолчала. Понимала: поворочается, побоится, да уснёт. И пусть будут добры к ней предки её, чтобы не проснулась.

Очнулась младшая доченька ото сна, будто из омута всплыла. Дыхание перехвачено, руки тяжелы, словно весь день до того от зари до зари воду в дом таскала полными вёдрами, да без коромысла. Отдышалась кое-как, свернулась в клубочек, в угол горницы забилась и видит: в щели дверные свет так и льётся. Да не лунный, серебряный, а свечной, жёлтый. Вспомнила младшая доченька наставления Сестрицы перед сном, и страшно ей сделалось. А как не быть страху, коли сперва пугают тебя непонятным, а потом возьми оно и случись?

Тут и услышала она голос, да такой, что лучше бы и не слышала никогда. Тонкий, будто комар пищит, да только не бывает комаров таких. И гулкий в то же время, словно комара того в бочку двадцативёдерную закрыли под крышку и в подпол спустили.

— Ищу-ищу, — сказал тот голос. Подождал немного и повторил: — Ищу-ищу. Спряду-спряду. Найду-спряду.

Холод пополз по спине младшей доченьки, тронул сердце острой иглой ледяной да устроился в животе. Слышала она страшные сказки, жестокие да лютые, о том, какие сути да сущности выходят, бывает, по осени к тёплым домам людским. И о том, сколько и чего в тех домах оставалось. Шёпотом такие сказки рассказывали, да при свете печном и свечном, да и то с оглядкой — не то накличешь. А голос всё продолжал:

— Ищу-ищу, найду-найду. Найду-спряду. Спряду-спряду.

Звякнуло что-то за дверью. Прошуршало. Тень пробежала по светёлке, щели дверные накрыв, да видно было, как дрогнуло пламя свечное. И отозвался второй голос, а младшая доченька рот себе ладонями закрыла, чтобы не охнуть ненароком. Помнила наставления той, что заговорила сейчас. Да как заговорила! Силой страшной был полон голос Недоброй Сестрицы. Силой и насмешкой.

— А ты ищи-ищи. Есть и пряжа для тебя, гостья неласковая. Ждут тебя здесь давненько.

И снова зашуршало за дверью, да странно как-то, будто под стрехами полз кто-то, когтями цепляясь, да прямо к середине светлицы. И снова звякнуло.

— Найду-найду, — завёл своё голос, да только после Недоброй Сестрицы и половины жути от него не осталось. Да и звучала теперь гостья страшная будто растерявшись. — Найду-спряду. Спряду-спряду.

Ничего не ответила голосу Сестрица, только усмехнулась, да так, чтобы слышно было.

Младшая доченька сидела-сидела, да не выдержала. Медленно, тихо-тихо, словно мышь осторожная, спустила ноги на пол. Все певучие половицы она ещё в первые седмицы в своей горнице выучила. Шаг за шагом подкралась к двери, да памятуя наказ, ни на волос её не открыла. Да и к чему, коли щелей в старом дереве хватает? Прильнула, затаив дыхание, одним глазом к двери, да так и замерла, моргать забыв.

С потолка свисала огромная паучиха, да из брюха у неё росло тело человечье от пояса, а голова у того тела была слепая и такая жуткая, что взгляд не отвести поначалу: холодом нутряным к месту примораживает. А рядом с паучихой той стояла Недобрая Сестрица и усмехалась усмешкой страшной да злой. Никогда ещё младшая доченька такой улыбки у наставницы не видела, а увидела бы к себе обращённую — поняла бы: последний день для неё настал. И лежали в горнице по лавкам да столам спицы разные: длинные и короткие, костяные да стальные. И свечи стояли, да столько, что светло было в избе, как не каждым солнечным днём бывает, да тепло так, что младшая доченька и через дверь почуяла.

— Нашла-нашла, — прогудела писком своим нутряным паучиха и лапы-руки свои к Недоброй Сестрице потянула. У младшей доченьки сердце так и зашлось, но удержалась — не пискнула даже, только палец зубами прикусила со страху. Засмеялась тут Сестрица, безрукавку свою старую, из собачьей шерсти вязанную, распахнула, а под безрукавкой и нет ничего, даже рубахи нижней. И увидела младшая доченька, как из-под рёбер наставницы её, прямо от сердца, нити шерстяные свисали. Яркие да цветные, что радуга, да только цветов там было больше, чем у радуги. Взяла тут Недобрая Сестрица нить самую чёрную, смоляную, как ночь безлунная, и сама паучихе протянула. Та и ухватила.

— Пряди-пряди, — сказала Сестрица, как плюнула — мальчишки по юным годам так плюются, в щели от первых зубов, покуда вторые, настоящие, не вырастут. — Пряди-пряди. А я тебя… спряду!

Тут спицы по всей светлице в движение пришли. В воздух поднялись, да на паучиху нацелились. А младшая доченька от двери отшатнулась, опрометью к кровати своей бросилась, одеялом накрылась да уши зажала. Поняла, чай не маленькая уже: негоже девице смотреть на то, как паучиху-прядильщицу тёмную саму на пряжу пустят. О таком даже шёпотом и белым днём не расскажешь. Накличешь беду.

А поутру открылась дверь в горницу к младшей доченьке, вошла Недобрая Сестрица, покачала головой да рядом с ученицей своей присела.

— Так до утра и не спала небось?

Младшая доченька вздохнула.

— Не спалось, Сестрица. Больно жутко было.

— Ну, полно тебе. Что ж поделаешь. Спать ты должна была крепко. Прядильщица тёмная голосом своим усыпляет. А коли проснулась, так недвижимой лежать тебе было. Присказкой своей она страх твой плетёт так, чтобы не шевельнуться. Ну, а раз и проснулась, и ходить смогла, и к двери посунулась — знаю, не запретила я тебе, так и замысел в том был, — да ещё и наказов моих не нарушила… Услышать тебе имя своё не во сне, а наяву.

Младшая доченька подняла глаза на свою наставницу.

— А как же предков наставления?

— Я твоих предков учила воду таскать, — отмахнулась Сестрица и чуть нахмурившись посмотрела на ученицу. — Да ты не боишься, никак?

— Рядом с тобой — ничего не боюсь, — улыбнулась младшая доченька, и Недобрая Сестрица улыбнулась в ответ. Чуть-чуть, одними уголками сухих строгих губ своих, но младшей доченьке и того хватило. — А что у тебя за нитки такие?

Вздохнула Недобрая Сестрица, погладила ученицу свою по голове, которой ещё столько вместить предстояло.

— То сердце моё. Сердце шерстяное, тёплое, разноцветное. Алым — страсть моя. Голубая пряжа — печаль моя, чёрным — боль моя. И других цветов у меня в достатке. Мечты я ваши пряду да вяжу. Охранные вещи да на счастье одёжу. А таким, как тварь та, — боль моя да чужая и достаётся.

— А меня научишь?

— После, — строго ответила наставница. — Вот как устанешь видеть да не понимать, как придут мысли нужные, как вернёшься сюда, сама дорогу отыскав, без клубочка моего, так и буду учить тебя, Видья. — Недобрая Сестрица помолчала, давая младшей доченьке отдышаться от понимания того, что сейчас сказано было, и кивнула, будто точку ставила. — Да, так тому и быть. Видья.

— «Видья», — прошептала та, пробуя на вкус своё настоящее имя, встала и низко, в пол, поклонилась наставнице.