Родник

Влада Медведникова

Родник

Тело кричало: «Беги!», но бежать было некуда.

Харта спрятался за огромным валуном и слушал, слушал. Она была рядом, то отдалялась, то сужала круги. Шаги ее были бесшумны, лишь изредка вспыхивал смех. И каждый раз в ответ лес взрывался страхом: истошно кричали птицы, крылья хлопали в вышине, ветви качались, роняя листья. Где-то заходились в отчаянных воплях обезьяны. И лишь родник звенел как и прежде, спокойно и тихо.

«Все равно обречен, – подумал Харта. – Зачем прятаться?» Встать в полный рост, глотнуть влажный воздух леса, дурманящий аромат цветов. Взглянуть в зеленый сумрак, обратиться к предкам, деревьям, бегущей воде, – и умереть. Несколько лун прятался от смерти, но вот она здесь, нашла.

– Странный, – сказала она.

Словно ужаленный ее голосом, Харта дернулся, поднял голову.

Она сидела на камне. С виду девушка – чужого, незнакомого рода. Вся в цветах, венки на шее, лепестки в волосах. Опиралась на валун, смотрела сверху вниз, в глазах была жалость. Но улыбка обдавала холодом, не давала обмануться, Харта знал – не спастись.

– Мне сказали, тебя никто не хватится, – продолжала она. Слова выговаривала непривычно, каждый звук был певучим, терпким. – Сказали ты убийца, род отверг тебя. Почему не убегал от меня, почему спрятался здесь, у ручья?

Сердце стучало оглушительно – так грохочет барабан перед тем, как разбиться.

– Лучше умирать у воды, – ответил Харта. Собрал силы, поднялся с земли, оказался вровень со смертью. Она улыбнулась шире, сверкнули клыки. Тигрица, обернувшаяся человеком. – Вода заберет душу, понесет дальше, не даст потеряться.

Она закрыла глаза, а потом вдруг выхватила алый цветок из волос, швырнула в ручей.

– Странный, – повторила она и исчезла.

Буря страха исчезла из леса вместе с ней. Ужас остался лишь в сердце Харты, а в ветвях воцарился покой, голоса птиц изменились, стали обычными; крики обезьян стихли. В бурлящем потоке вспыхнул цветок – пронесся меж камней и, вместе с течением, скрылся в лесном полумраке.

Если знаешь, что смерть близка, встречать ее надо в чистоте.

Харта не ел третий день и уже не чувствовал голода. Пил родниковую воду, она спазмами боли обжигала внутренности, но потом тело становилось легким, бесплотным. Чувства обострились: оглушительным казалось тение птиц, солнечный свет ослепительно вспыхивал в каплях росы. Харта сидел на камне – том самом, где сидела она – и ждал.

Лес больше не взрывался ужасом, был спокоен, словно готовился вместе с Хартой. Смерть бродила рядом, но ни звери, ни птицы не откликались на ее шаги. Харта вслушивался – и ветер доносил дальний смех, всматривался – и яркий край платья мелькал среди деревьев. Правда ли она была рядом, или лишь мерещилась?

Порой ясную безмятежность вспарывало страстное желание – жить, жить, бежать прочь.  Но утешающий шепот ручья охлаждал мысли, и Харта не двигался с места, ждал.

Она приходила во сне. Выступала с полотна театра теней, облекалась плотью. Под грохот праздничных барабанов, под голос певца – начинала танцевать. Кости хрустели под ее ногами, венки превращались в ожерелье из черепов. Пригорышнями она срывала звезды с неба, швыряла на север и юг. Но даже во сне слышался голос ручья, такой спокойный и близкий.

И точно также звенел он и сейчас, наяву. Вода плескалась по камням, словно повторяя мантру, неизвестную людям, и Харта слушал ее, вглядываясь во влажный сумрак. Вечер уже пробрался в чащу, клубился у корней, в густом подлеске. Дневные цветы закрывались, распускались ночные, запахи менялись, влекли темноту.

– Не передумал. – Ее голос разбил безмятежность, и Харта поспешно обернулся, спрыгнул с камня. – Держишь, хотела уплыть, из-за тебя не могу.

Мгновение – и оказалась совсем близко. Харта вдруг понял: ошибся, не могла эта девушка, тонкая, на полголовы его ниже, быть той, что плясала во сне. Она поднялась на цыпочки, подалась вперед, словно хотела поцеловать, и его настиг запах свежей крови, эхо убийства. И тут же удар – мир развернулся, боль вспыхнула, впилась в затылок, вода хлестнула по лицу, небо качнулось в разрывах ветвей.

Харта рванулся, пытаясь сделать вдох, но смерть вжимала его в дно ручья, была неодолимой, как горный обвал. Свет угасал, но сквозь пену и брызги Харта видел ее глаза, полные темноты и гнева. Но голос ее был голосом бегущей воды, утешающим, тихим.

– Не бойся, – сказала она. – Ты умрешь, но ручей сбережет твою душу.

Боль вспорола горло, окрасила воду алым, затмила мир. Жизнь угасла, остался лишь голос родника.

Этот голос не смолкал, заменил мысли. Звенел в сердце Харты, пока дикая богиня вела его сквозь ночь. Деревья кренились черными тенями, звезды вспыхивали и исчезали в шелесте листвы. Тысячи звуков пробирались под кожу, царапали, делали невыносимым каждый вдох. Иногда душа вздрагивала, просыпалась: «Почему я жив? Что со мной?», но гасла, убаюканная пением воды.

Тропа вывела их к обрыву, – деревья здесь цеплялись корнями за склон, выгибались над пустотой. К одному из стволов был привязан человек, – заметный издалека, мерцал, как угли во тьме. Харта видел раскаленную сеть жил и сердце – пылающую головню. Это пламя тянуло к себе: вода и утешение, истина и мудрость.

– Иди. – Богиня толкнула его вперед. – Поймешь, что делать.

Едва замечая, что делает, Харта прыгнул вперед, приник к стволу рядом со связанным. Тот дышал ровно, казался счастливым. Харта тоже замер, завороженно следил, как движутся, сияют под кожей привязанного алые реки. Они смеялись, пели все громче, сливались с журчанием родника, превращались в слова: «Пей, мы для тебя, торопись, не медли!» И Харта рванулся, укусом вскрыл запястье человека, прильнул к сияющему потоку.

Свет хлынул в тело, душа ожила, возрождаясь, мысли взлетели, как сноп искр.

– Я жив! – воскликнул Харта и обернулся к той, что привела его.

Она улыбнулась, обнажив клыки, полоснула темным взглядом. Ее ярость и радость клубились в воздухе, эхом отзывались в сердце Харты.

– И не умрешь, – сказала она. – Если не будешь глупым.

Позже – не осталось ничего, кроме жара. Мягкая земля, ветер в ветвях и стрекот цикад, – все превратилось в потоки лавы, в раскаленные реки. У поцелуев соленый вкус, ногти раздирают кожу, царапины горят и сколько бы ни было – мало. И невозможно замереть, отпрянуть, подумать о чем-то – от сердца к сердцу яркая нить, словно кровь теперь одна на двоих, жизнь одна, и бьется, бьется, болью и зноем.

Но ночь отступила, воздух посветлел, дохнул туманом. Земля вновь стала прохладной, не лава – а мох и измятые травы. Богиня прижалась лбом ко лбу Харты, прошептала:

– Спроси, кто я.

– Кто ты? – спросил он, и едва узнал свой голос. Жажда проснулась, закипала в груди.

– Джаянти, – ответила она. – Твоя хозяйка.

– А кто я? – спросил Харта.

Джаянти улыбнулась, прильнула, обняла крепче.

– Ты теперь мой… Мой… – И не сумела договорить.

Люди слушались ее, повиновались словам и жестам. Почтительно опускали глаза, спешили продолжить работу. Харту обходили стороной, искоса бросали опасливые взгляды. Харта чувствовал, как звенят в воздухе слова, непроизнесенные, но громкие: «Почему он жив, преступник, убийца, изгнанник? Почему она пощадила его, почему он с ней?» Мог бы подойти, взглянуть в лица бывших родичей и соседей, напугать, заставить молить о пощаде. Но сидел в стороне, в солнечном свете, следил, как они трудятся.

Люди строили дом для Джаянти и Харты. Вбивали сваи, возводили стены, стропила. Сушили пальмовые листья, ряд за рядом покрывали крышу.

Джаянти уходила в чащу – что она делала там, гналась за тигром, подкрадывалась к яркой птице? – но к полудню всегда возвращалась, садилась рядом с Хартой, наслаждалась лучами солнца. Смотрела на небо, рассказывала:

– Там, где я родилась, есть ракшасы, которые отказались от крови. Им достаточно солнца. – Потом говорила громче, чтобы слова долетели до работников: – Но я не такая, буду пить кровь, не отвергну!

Люди испугано оборачивались, а Джаянти смеялась.

«Мы ракшасы», – думал Харта, но вспоминал легенды и качал головой.

– Ты богиня, – говорил он. – Ракшаси не может быть такой красивой.

– Ты даже сказок не знаешь! – Голос Джаянти взлетал, знакомые имена звучали по-иноземному странно. – Бхима полюбил ракшаси Хидимбу, потому что она была прекрасна. И Дханьямалини разве была уродлива? Просто люди боятся нас, рисуют чудовищ. – И вдруг наклонялась ближе, шептала так тихо, что Харта едва ее слышал: – Таких мест, как здесь, осталось мало. Там, откуда я родом, все ракшасы притворяются людьми. Люди там нас ненавидят. Запомни!

Каждый вечер она вела его к роднику. Харта пил – вода не утоляла жажду, но успокаивала душу, и казалось, можно вечность просидеть здесь, слушая голос ручья.

– Помни, – повторяла Джаянти, – ручей хранит твою душу.

Родник пел и уносил прожитые дни, один за другим. Истерзанные жаждой, напитанные кровью, озаренные солнцем, любовью и силой, они утекали, превращались в месяцы, годы. Дом стоял на краю обрыва, просторный – большая семья разместилась бы без труда, – но под изогнутой крышей жили лишь Джаянти и Харта. Северные окна смотрели на долину: там, внизу, сверкали уступы рисовых полей, там темнели жилища людей, туда нужно было спускаться, чтобы утолить голод. А в южные окна дышала влажная чаща, деревья карабкались по склону, и в зеленом сумраке, в сплетении теней, журчал ручей.

Каждый год, когда стихали зимние дожди, Джаянти вела Харту вниз по течению. Сперва они уходили недалеко от дома – на день пути, потом на два. С каждым годом путь удлиннялся: ручей бежал вниз, новые потоки вливались в него, сплетались в единое русло. И вот уже не ручей – река, бурная, быстрая. На берегу возвышались дома, рыбаки закидывали сети, лодки взлетали на волнах, искали путь меж омутов и камней.

«Притворись, – шептала Джаянти. – Пусть думают, ты – человек». И Харта вспоминал, что такое быть человеком: шел медленней, изображал усталость, скрывал свою силу. Отойдя от селений, Джаянти останавливалась, говорила: «Слушай». Харта слушал. Вода гремела, шипела, захлестывала камни. И все же это был знакомый голос, звон родника, хранившего душу Харты.

Никогда не сворачивали в сторону от реки, не задерживались в древнях надолго. Харта не мог предугадать, когда Джаянти остановится, скажет: «Дальше не пойдем», – и они тронутся в обратный путь, поднимутся в горы, вернутся в свой дом на краю обрыва.

В дороге Джаянти была устремленой, ступала легко, зорко смотрела по сторонам, не отпускала от себя Харту. Но стоило вернуться домой – не находила себе места. Срывалась, бежала в чащу, карабкалась по горным склонам, – Харта не мог угнаться за ней. Не сдерживала свою силу, и лес гудел от страха, заходился криками зверей и птиц – как в день первой встречи. А затем стихал, и Джаянти вновь возникала рядом. Не отвечая на расспросы, обнимала Харту, а потом смотрела на солнце, купалась в его свете, рассказывала о чужих обычаях и дальних странах.

Но время текло, солнце скрывалось за облаками, они туманным маревом наползали на горы. Дни становились сумрачными, заполненными шелестом дождевых струй, и Джаянти смолкала. Подолгу сидела у окна, обхватив руками колени, не разговаривала с Хартой. Смотрела на качающуюся зелень и то и дело протягивала сложенные горстью ладони, ловила и пила дождевые капли. И вдруг вскакивала, кидалась прочь, – Харта часами бродил под дождем, искал ее и звал, тосковал возле родника. И Джаянти возвращалась, порой измазанная в крови, со спутанными волосами. Иногда тащила с собой дрожащего от ужаса человека. Привязывала его к сваям дома, оставляла там, где держат скот, а сама шла к краю обрыва. Струи дождя били ее, пузырились на земле, но Джаянти лишь протягивала руки к небу, словно моля или заклиная сокрытое солнце.

Ночью жар любви мешался с горечью, но полыхал, был горячее летнего зноя. Джаянти шептала: «Держишь, привязал к камню у родника». Но едва Харта пытался расспросить, узнать, останавливала его ударом или поцелуем, или без конца повторяла его имя – «Харта, Харта, Харта», – пока он не забывал, о чем хотел спросить.

Но весенний ветер уносил облака, солнечные лучи проникали в дом, искрились на водах ручья. И Джаянти улыбалась, смотрела в чистое небо и говорила: «Пора в путь».

И так год за годом, много лет подряд.

Той весной река привела их к морю.

Харта уже привык к большим селениям, к городам, шумным базарам и гомону чужих языков. Казалось – уже ничем его не удивить, но гавань заворожила, очаровала и сбила с толку.

Еще до того, как стал различим шум моря, берега реки изменились. Их заполнили навесы, дома, торговые ряды, – не подобраться к воде, не прислушаться. Но даже сквозь крики зазывал, смех, иноземную речь и брань, сквозь скрип колес и мычанье волов, Харта ловил голос реки. Звон родника был в ней, – как и прежде, хранил душу Харты.

Джаянти шла все быстрей, мелькала впереди, в многоцветной толпе. Харта пытался не отстать, но то телега преграждала путь, то торговцы затевали ругань посреди дороги. И вот – вокруг лишь толпа, галдящая, суматошная. Джаянти скрылась, но сияла впереди – солнце, сошедшее на землю – и он бежал за ней, торопился, едва сдерживался, чтоб не расшвыривать встречных.

А потом улица изогнулась, поднялась на холм, и впереди вспыхнула синева. Беспокойная, темная, в росчерках пены – Харта замер, не в силах отвести взгляд, и теперь уже прохожие сами толкали его, окликали, бранили.

Столько воды – ей не видно края! Шире только небо над головой, ярче только полуденное солнце. И Джаянти уже где-то там, у кромки волн, у безбрежного простора.

Харта очнулся, сорвался с места, помчался к морю.

Когда достиг причала – море превратилось в шум, в прибой, бьющей о пристань, в крики чаек, в запах водорослей и рыбы. Стало проблесками синевы за спинами носильщиков и моряков, за сушащамися на ветру сетями, за лесом мачт и высокими бортами кораблей.

Джаянти стояла на самом краю пристани, говорила о чем-то с человеком. Тот сидел в лодке, опирался на борт, кивал, отвечая. На миг Харте показалось – сейчас Джаянти прыгнет вперед, окажется в лодке, а человек смотает канат, оттолкнется веслом от причала. Синева подхватит их, помчит прочь, – что тогда делать Харте? Не размышляя, прыгнуть в море, поплыть следом, догнать!

Но Джаянти обернулась. Улыбнулась, радостно и хищно, поймала руку Харты. И повела его прочь из города – туда, где пристань превращалась в дикий берег. Волны шуршали на песке, вдалеке качались рыбачьи лодки. Джаянти влекла Харту вперед, и вот вода уже плескалась у колен, захлестывала по пояс.

– Слушай, – сказала Джаянти.

Харта закрыл глаза.

Море пело. Столько голосов: опасных и добрых, теплых и обжигающе холодных. Темнота и свет, колыхание, движение, тысячи дорог, мириады рек. Мысль тонула в них, скользила прочь, теряла очертания. «Кровь, кровь», – пело море, и оно было самой древней кровью, самой первой жизнью. Солнце сияло над ним, искрилось в нем, памятью опускалось в темные глубины. Вдох и выдох – дыхание моря. Биение сердца – прилив и отлив.

– Ты слышишь? – спросила Джаянти. – Слышишь голос своей души?

Харта открыл глаза и ответил:

– Нет.

– Значит, рано. Не пришло еще время.

Голос Джаянти звучал горько, и та же горечь затопила все вокруг. Но лишь на миг. Харта не успел понять, что за печаль настигла его богиню, – она улыбнулась, сказала:

– Идем на базар. Говорят, приплыли торговцы из Индии, привезли ожерелья и серьги. Хочу забрать.

И остаток дня потонул среди толчеи, гомона и звона.

Лето все не кончалось, теплый ветер блуждал среди листвы, солнечный свет стекал по ветвям, наполнял камни. Харта знал, что луна успеет состариться, прежде чем начнутся дожди, и поэтому шел беспечно, не ждал беды. Спустился в деревню за кровью, подкрался к женщине, трудившейся в поле. И, как всегда, первый глоток озарил все вокруг, сердце вспыхнуло, словно осколок солнца. Но вдруг этот свет померк, горе сдавило душу, вцепилось острыми, беспокойными когтями.

Харта оттолкнул жертву, и та отпрянула, но не посмела бежать. Замерла, обхватив себя руками, смотрела испуганно. Харта нахмурился, прислушался к себе, к вкусу крови и понял – нет, дело не в ней, беда в другой стороне. Беда поймала Джаянти, терзает, рвет в крочья, эхом боли доносится до Харты. Что-то случилось с Джаянти, что же, что могло случиться с ней?!

Едва различая дорогу, Харта бросился прочь из деревни, вверх по склону, скорее, скорее, к дому с изогнутой крышей. Взбежал по ступеням, ворвался в жилище – готовый умереть, готовый сразиться, – и увидел Джаянти.

Она сидела у стены, сжавшись, уткнувшись лбом в колени. Всхлипывала тихо, отчаянно, как бездомный ребенок. А на полу пестрели бусины – костяные, глиняные, золотые, – разорванные ожерелья, изломанные браслеты.

Харта одним прыжком пересек комнату, оказался рядом. Обнял Джаянти, прижал к себе, шептал бессмысленные слова утешения. Но горе не исчезало, бушевало вокруг, затмевало свет солнца.

– Что случилось? – сумел он спросить.

Джаянти закрыла лицо ладонями, затрясла головой. Стала говорить – слова прорывались сквозь слезы, то всхлипом, то криком.

– Почему не понимаешь, как ты не понял? Должен понять – столько учила тебя. Говорила – слушай ручей, хранит твою душу, не отходи от него, пока не услышишь – в других ручьях, в любой воде, в море! Не будь глупым, не будь, как я! – Снова зашлась в рыданиях, безудержных, бессловесных. Не в силах помочь, Харта держал ее за плечи, пока она вновь не смогла говорить. – Я была глупой, сбежала до срока. Сбежала от хозяина, от реки, возле которой он обратил меня, уплыла в море. Потеряла свою душу! Столько сотен лет ищу ее, ищу, не могу найти. Возвращалась туда – но не слышу. Переплыла много морей, прошла разные страны, искала, иногда казалось – вот отголосок, но нет, нет, не моя душа. Но как жить без души – всегда тянет к себе, а где она? Не могу усидеть на месте, должна бежать, должна плыть, я как облако в бурю!

Харта понял, что сам плачет – от страха за Джаянти, от ненависти к себе. Сколько раз он видел, как тоска терзает ее, гонит в чащу – и не понял, не понял ничего. Зачем он живет, если не может помочь?

Джаянти вдруг вскинулась, встряхнула его изо всех сил, воскликнула:

– Держишь! Держишь на этом острове, у своей реки – не могу уплыть, не могу уйти. И зачем – незачем идти – давно нет моей души, растворилась ушла. – Ее голос стих, превратился в еле слышный шепот. – Так и я растворюсь, когда-нибудь… Тысячи течений украдут мои мысли, взгляд погаснет в пелене дождей, память унесет половодье. Останется лишь искра, последний луч. Тогда я шагну за борт лодки, уйду на дно. На самое глубокое дно, туда, где вода тяжелее гор, где всегда ночь… Там я останусь, там стану морем.

– Нет, нет. – Харта обнял ее крепче, словно вокруг уже было море. Слова горчили в горле, соль была на губах. – Мы найдем твою душу. Давай отправимся прямо сейчас. Вниз по реке, и потом  в море, и...

– Глупый! – Джаянти ударила его, ногтями вспорола щеку. – Не слушал меня! Если бы тебя не любила, как бы ты держал меня? Живу здесь, чтобы ты не потерял свою душу. Должен поклясться мне, клянись!

– Но ты же.., – начала Харта, но Джаянти не дала договорить, повторила:

– Клянись. – Голос ее звучал яростно, неумолимо, боль вгрызалась со всех сторон. – Клянись, что не покинешь остров, пока не услышишь голос родника в море. Клянись, что не ступишь на чужую землю, если не различишь в ее водах голос своей души. Клянись, что не уплывешь в открытый океан, пока не научишься следовать за своим ручьем, узнавать его среди тысячи течений.

И Харта клялся, снова и снова, клялся так долго, что солнце опустилось, заглянуло в западное окно. Вечерний свет лег на лицо Джаянти, и она улыбнулась. Стало тихо, словно горе не бушевало тут, словно море не обступало со всех сторон.

Казалось, клятва исцелила, успокоила Джаянти. Харта страшился дождей, с тревогой смотрел в небо, но и когда настала зима, Джаянти редко уходила одна, почти не пропадала в чаще. Вместе с Хартой шла к роднику, и они часами сидели там, у бегущего потока. Капли барабанили по листьям, стекали по коже, полноводный ручей бурлил вокруг камней, а Джаянти рассказывала. Лишь изредка ее голос ломала боль – почти все время он тек спокойно, ровно, как колыбельная в сумраке леса. Вновь и вновь Джаянти объясняла, что их души хранит вода, и она же зовет их в путь: «Солнце и кровь – опоры жизни, а вода – основа души, но не у всех, лишь у нашего рода». Харта слушал о чужих землях, о других ракшасах и их обычаях, и думал: «Я помогу. Смогу помочь. Иначе зачем я рядом с ней?»

Луна росла и убывала, время шло. Дожди кончились, и однажды Харта проснулся от одиночества, от тягостной боли в сердце.

Выбрался из-под покрывал, огляделся. Джаянти не было рядом, комната казалась пустой. Сундуки и корзины, полузабытая утварь в углах, – все стало ненужным, лишним.

Выглянул в окно – туман тянулся над долиной, горы тонули в облаках. Прислушался и понял: Джаянти далеко, отправилась вниз по течению реки, ушла ночью, пока он спал.

Харта замер, чувствуя, как с каждым мигом разрастается мрак в сердце. Но мысли не замутились, звучали ясно: «Оставила меня. Не хотела, чтобы шел следом».

Но разве Харта мог удержаться на месте? Выбежал из дома, кинулся вниз по тропе, к ручью, и дальше, дальше. В невидимой дали, за холмами и лесом, Джаянти сияла словно второе солнце, и Харта знал, куда бежать. Спешил, мчался, что было сил, останавливался лишь, чтобы добыть крови. Но не мог догнать – Джаянти всегда была впереди, недостижимая.

Море встретило его покоем, едва ощутимым ветром. Харта долго бродил по пристани, расспрашивал рыбаков и торговцев. Но уже знал – Джаянти нет на острове. Уплыла, не простившись.

Ночь застала его у кромки прибоя. Терзаемый жаждой, он сидел неподвижно, смотрел в темную даль. Прислушивался снова и снова – но не мог различить голос родника. Время еще не пришло.

Клятва жерновами давила на плечи. Он не мог продолжить путь, не мог догнать Джаянти.

Когда он молился в последний раз? Десятки, сотни лет прошли с тех пор? Протянув руки навстречу волнам, Харта прошептал:

– Время придет, и я найду ее. – Море обдало его брызгами, принимая новую клятву. – И пусть она найдет свою душу.