Палач

Палач

Вызвали палача Второй гильдии Семёна на ковёр за несоответствие.

— Ну ты чего беспредел на производстве разводишь, — прямо спросил Председатель.

— И что у людей с совестью делается!? — Поспешила поддакнуть секретарша. — Работа с людьми, зарплата с вредностью… — Недоуменно пожала она плечиками. Впрочем, на последней фразе секретарь собрания слегка пыл поубавила, зацепившись взглядом за амбразуру окна с решётками.

— Жалоба, что ли, поступила, — попробовал Семён прояснить ситуацию.

— Ты дурака-то из себя не строй, — взял слово цеховой мастер, — если бы нам ещё от недобитков жалобы поступали, не тебя бы сейчас разбирали, а меня буквой “Г” ставили.

Семен грешным делом хмыкнул, представив своего квадратного мастера в полусогнутом состоянии, но развить эту тему в своем разнузданном воображении ему не удалось, помешал голос из дальнего угла совещательной комнаты.

— И не здесь, — тихо сказал пятый участник совещания, весь в сером.

“Во, как замаскировался на фоне серой действительности”, — в своём стиле и, как всегда не к месту, подумал Семён.

Он этого Серого и, правда, вначале не заметил. Похоже, ему сегодня отвлеченными сентенциями не отвертеться. Тем более, что уже приблизительно понятно, на какую тему затеян базар с графином и скатертью. Да уж, так устроен человек, — всегда на кривой кобыле и малой кровью наровит вывернуться.

— Если мастерства нет, нечего и терять, — запустил Семён вторую пустую пулю для отвлечения.

И этот фокус пальцем в небо упёрся. Гробовая тишина была ему ответом на такие заискивающие шуточки. Ни у кого из присутствующих сомнений не было, что как раз мастерство у Семёна имеется. Здесь палач Первой Статьи Второй Гильдии Семён Строев, как говориться, крепко держал марку. Вернее — топор.

— Да, бьёшь ты неплохо, — задумчиво потирая холеными пальцам горлышко графина подтвердил квалификацию палача Председатель.

— И гладишь тоже, — подал вторую реплику Серый. Председатель отдернул руку от графина, косясь в серый угол, но продолжил с нажимом:

— Оттяжка в норме и крутящий момент в допуске, но сам посуди, Сеня, у нас всё же не пансионат этикеточный и не курсы по реверансам.

— И то, блин, — опять вмешался цеховой Мастер, — гладит их по башке, успокаивает ублюдков подоночных, руки кровавые пожимает.

— Может быть, ещё упыпей с вурдалаками начнём в губы целовать? — Сплюнул на ковёр Председатель. — У тебя-то самого, Семён, башка на месте, или ты её тоже из жалости на прокат клиентам оставляешь?

— Если бы только голову, совесть он там оставляет, — вмешалась секретарша, опять нервно, но очень красиво передёрнув плечиками.

— Аморалка, что ли, — тут же заинтересовался Серый её интонациями, — поясните, пожалуйста, Елена Викторовна, что вы имеете ввиду.

— И поясню, — метнула девушка негодующий взгляд на подсудимого, — не раз видела, как он беспутных ведьмочек да шпионок развратных под локотки на пьедестал подсаживает, подушечки им бархатные под голову стелет.

— Осталось только одеялом с простынями рабочее место оборудовать, — подсказал Серый.

Елена Викторовна криво кивнула ему на эту реплику и опять отрешённо уставилась в амбразуру окошечка. Элемент лесного пейзажа в клеточку, похоже, сильно отклонял её от действительности.

“Отпуск, небось, вспоминает”, — подумал Семён, и тоже прокрутил в голове, как пару лет назад отдыхали они с Леной на этой самой лесной природе. В санатории ЦК ликвидаторов. Вот были специалисты. Не цеху их разделочному чета. Ликвидаторы высокого полёта и широкого профиля. На все руки мастера. От метания лезвий со штиблет, до организации атак шаровыми молниями. Индивидуумы все были, как на подбор, и уникумы. Взять хотя бы того, что в люксовом номере на талонах усиленного питания пробавлялся — по кличке “Сукиллер”, удивительную, собака, имел специальность: суицидальный гипнотизёр. “Интересно, — думал тогда Семён, — телепатией что ли, он на самоубийство клиентов подбадривает?”

Чудно было Палачу тусоваться среди этой публики со своим допотопным топором без механизации. Успокаивало, что в общих палатах ребята тоже попроще были. Из экзотических специальностей разве что астральные агенты да шпионы кармические, а так всё больше контактные ликвидаторы всех мастей и рангов.

Дело не в том, что Семён среди санаторских со своим рабочим инструментом не котировался. Не об этом сейчас речь. Палату, между прочим, умудрился отдельную справить. За какие-такие заслуги история умалчивает. Ранг профессионала в том и состоит, чтобы всё вокруг само собой в ритме танца вертелось.

Любопытно ему было вспоминать сейчас, глядя на Лену, что тогда в санатории, все без исключения ликвидаторы, — по палатам после боёв отлёживающиеся, — по страшной силе за ней тащились, не исключая и сукиллера из люкса. А она, надо отдать ей должное, держала всех на привязи. Ведь, по сути, Елена Викторовна тоже была профессионалкой, в смысле — истошно женственной.

У них с Семёном тогда в санатории такая завязка вышла: ему одному она предпочтение отдавала. Однозначно и в полном объёме. По тому хотя бы признаку, что только Сёме она слова свои нехитрые на ухо нашёптывала. Причём в такой технике исполнения, что у него в ближних височных шариках форменное помутнение выходило. И дальше по продвижению событий, губами своими влажными, Леночка только его, Семин, полуоткрытый рот всё ближе и ближе в неживой обморок к себе замыкала. В то время, когда вся остальная свита ухажёров-убойников грёзовыми слюнями вокруг себя увлажнялись.

У Семёна не было сомнений, что и его самого, как и всю остальную свиту, Елена Викторовна, вокруг своих красных спортивных штанов с лампасами, сама танцевать заставила. По таланту принадлежности. И жизненной тяги созидания. Любопытно было другое, что вовсе не изгибом красноштанным она к себе мужиков привораживала, вернее — не только им. Любили они ещё её. Как это не позорно звучит для таких убойных мужиков. Как, наверное, и он тогда.

В лице у неё что-то было, редко женскому классу свойственное. Изумительное Лена имела лицо, вернее его выражение. Вроде как два в одном. Первое — разинутой дурочки с грядки огородной, а другое — принцессы из замка, титулованной. Влюблялись в неё, — Семён понял потом по прошествии, — что силу чувств она излучала по обеим сторонам образа. Ровно в той пропорции, чтобы каждому как раз на колени встать хватило. Вот ребята штабелями у её ног и складывались. По рангам снизу вверх, — от тёмной земли к личику её двойной освещенности.

Что Семён по игре в жизнь — профессионал, в этом сызмальства у окружающих сомнений не было. Да и самому ему грех жаловаться. Что по женщинам, что в работе у него всегда, как на вираже выходило. Врождённую имел человек способность очаровывать людей. С мужиками тоже Семён легко в контакт выходил, чтобы мозгами пораскинуть или с юмором. А что касается женщин, у палача и слова и жесты безо всякого умысла в нежно-обволакивающем ритме всегда ложились. На трепетное их восприятие.

Широко распахнув глаза, до округления, внимала тогда в санатории эта девушка, что сейчас против Семёна насупилась, и бредни его философские, и касания. А по части чувственных прикосновений своими тонкими пальцами, равных ему не то, что среди палачей, среди пианистов ещё поискать надо. Как замирала тогда Елена Викторовна, вороша ресницами, когда он распушал завитки на висках её бархатных. Тогда казалось, что и слова его Сёмины, путанные, она тоже в себя впитывает. Как струна напрягалась девушка, но не спешила опускать его к штанам своим с лампасами, до завершения.

"Выходит оба понимали, — думал на собрании Семён, — что при этих первых словах и движениях самое главное между людьми происходит. Что потом навсегда настрой делает, если не было сказано лишнее».

Однако сейчас, наблюдая это наморщенное личико, всё ещё прекрасное в своей двойной незавершённости, Семён вынужден был констатировать (опять не к месту и не ко времени), что так ничего и не поняла эта женщина из любви их скоропостижно ёкнувшей. А, может и сам он чего от неё недослушал или недочувствовал.

Семён, как палач, по профессии всё о человеке на острие видел, без ретуши. И знал наверняка: как бы там не дышали люди между собой взахлёб в моменты спаренной чувствительности, всё равно поперёк этих сердцебиений всегда мозговые вопросы пульсируют. Пусть даже, не обязательно повседневной жизни или бытового характера.

Вот, к примеру, приговорённый. Он и горит весь, и в страданиях корчится. Глаза у него по кругу из орбит выскакивают. Но не только из страха его наружу выкручивает. Любопытство ещё распирает. Что же это всё-таки было — жизнь. И конец ли конец…

И, палач, как не странно, в этом процессе тоже участвует. Это Семёну тоже хорошо было известно. Может и сейчас это дурацкое над ним разбирательство потому и затеяли, что люди видят, что там на плахе не только разделка туш происходит, а что— то ещё. А что ещё, понять не могут. Ну так и объяснять нет смысла. Тем более, что и сам до конца не разобрался.

Глупость думать, что убивают человека топором на плахе или ещё какой зловредной механизацией. Семён знал точно: убивает человек себя сам! Всегда. По свойству самой жизни. И смерти. Это как в отношениях с женщиной можно сравнить. В начале и в конце. Она, так или иначе, всегда выбирает. По чувствам. А бросает мужик, по уму. Всегда так. В крайнем случае он ей создаёт такие условия, что нельзя не бросить.

— Пора баланс подводить, — прервал его овлеченные размышления цеховых дел мастер. — По простыням с подушками это, Елена Викторовна, вы в частном порядке решите. Он ехидно зыркнул на Лену и тут же заморгал глазами на Председателя:

— Давайте по производственной части решение принимать.

Надо было видеть, как вспыхнула Елена Викторовна при этих его бесстыжих намёках про подушки.

“Наверное, так и должно быть, — с сарказмом по отношению ко всему человечеству подумал Семён, — люди во всех ситуациях склонны только о себе думать”.

И опять его философские смакования были нарушены вторжением конкретных реалий жизни. Слово взял председатель собрания. Общий тембр произнесенной фразы Семёну понравился, чего нельзя было сказать о содержании:

— Не можешь бить по-людски, мы тебя поучим!

— Чтобы другие не расхолаживались, — тут же подхватил Мастер.

— На твоём же рабочем месте, — уточнил Серый.

Тишина произошла на собрании после этих высказываний. В особенности, после последнего. И опять Семён как бы со стороны наблюдал за спектаклем на сцене жизни. С собой в главной роли: "Ведь всегда так. Знаешь, что с ружьем балуешься, дак кто же ждёт, что выстрелит. С другой стороны, опять не понятно, с чего это вдруг такие тексты пошли: "на твоем же рабочем месте". По обвинению ведь никто толком ничего не сказал.

«Впрочем, и сейчас, — наблюдал Палач за собравшимся, — никто не хочет последнее слово договаривать». "Люди ведь все, — с пониманием взирал он на своих сослуживцев, как бы теперь уже с другого пьедестала, — хотя и имеют дело со смертью в ежедневном ритме трудовой повседневности, да и не привыкли прежде времени и сгоряча рубилом размахивать, до отмашки”.

“Всё правильно, — опять в философском ключе заключил для себя Семён, — В жизни всегда так, а со смертью тем более. Каждый сам себе её вызывает. Как в суде, последнее слово за тобой. Рождается человек — минимум вдвоём. Умирает в одиночку. Пусть рядом хоть в пять кругов у постели врачи и родные тусуются. Что с них толку, если девица с косой уже отмашку дала, и не здесь. Наедине они с новым компаньоном протокол о намерениях подписали. Остальное — дело техники и подробности к исполнению”.

“К исполнению, — стал заводиться палач Семён, — здесь-то к нему какие претензии?”

На городских состязаниях по прицельной рубке он так нашпиговал бюстовые муляжи дольками, за микрометром судье пришлось посылать. Не каждый интеллигент с докторской колбасой так управится.

Да и не сказать, чтобы Сеня так уж жалел своих подопечных. Далеко не все осуждённые благородством и добротой светились, когда он в конце пути им под голову плаху

подкладывал.

Скорее удивляло его, что не их, — к земле уже наполовину согбенных, а его, Палача, силищей закона над ними зависшего, — в это время мысль свербела, что не конец это ещё. Есть для них надежда. И для него есть. По незыблемому закону жизни, — надежда всегда есть.

Это как на экзаменах. Трусливые считают, что готовиться к ним надо в семестре, большинство готовится в сессию, самые смелые — перед экзаменом. Есть умники, умудряющиеся во время экзамена, что-то там под партой подучивать, а есть высший пилотаж — во время ответа готовиться. Во всяком случае, Семён так сдавал “Предподговку к казни” на выпускных. Когда в тот раз до ответа дошло, он всё еще в шпорах путался, поскольку не свои были, а опять же — Ленкины. Она и умудрилась ему в проём подоконника между ним и экзаменатором книгу втиснуть. Сама же профессора как могла коленками отвлекала, пока Семён знания из этой книжки вторым зрением вычитывал. Первым — с экзаменатором по азимуту отвлечения соревнуясь.

Сейчас опять выходило, что, во-первых, от него, Сёминого, слова решение собрания всецело зависело, во-вторых, от тех чувств, какие он к жизни испытывает и как сам в ней себя оценивает.

Ведь как получается, — объяснял себе Палач, — если любопытство в человеке ещё трепыхается и хоть какая-то любовь до сердца достаёт, решивший для себя жить, живым останется. В этом законе сохранения жизни у философа Семена не было сомнений. Каким это способом делается, не нашего это ума забота. Просто не может быть по другому, считал Семен — палач, чтобы большая жизнь малую свою частичку не выручила, если та вопиёт и кается.

Однако сейчас на собрании ему нужно было кончать рассуждать, а принимать решение. Тем более, что молчание участников суда сильно настораживало. Одно дело, что толком никто ещё ничего убойного по обвинению не высказал. Не считая, конечно, Ленкиного психоза в русле гипертрофированной ревности. Но по какому-то другому дьявольскому сценарию всё зависло в воздухе: между — между. А Семён все-таки кое-какой опыт в этом деле у себя на рабочем месте высмотрел. И знал, что в таких случаях только действия спасают. Любая даже лажа глупая, — лишь бы только паузу перебить. Бывает пока туда-сюда и гонец подскачет с помилованием от Герцога. И такое было.

— Мало ли кто без души работает, — начал гундосить Семён Строев себе под нос, производя таким идиотским способом конкретные действия по спасению своей жизни. От конца позорного, на плахе, им же изрубленной.

— К примеру, есть ведь люди, кто пушки льют, бомбы делают или колючую проволоку завивают, — продолжил он поуверенней, но озираясь, — не все ведь они от радости умиляются. Однако и палит всё, и взрывается, и колется, если наступишь.

— Я тебе сейчас наступлю! — Взревел Председатель. — На горло, мать твою за ногу, наступлю!

— В белых тапочках тебе уколется, — поддержал Мастер.

Однако по интонациям, где-то уже немножко театрализованным, Семёну стало положительно ясно, что кризис миновал. Психа просто из людей выходит. А жизнь продолжается. Люди-то, по сути — все добрые. Не всегда только условия есть для душевных сюсюканий. Вот тут и Леночка поддержала.

— Фу ты Вас, — замахала она на начальство своими изящными, чуть припухлыми ручками. — Ты чего же, Семён, в извергов нас превращаешь? — Глянула, наконец, ему в глаза без рассеяния как прежде вспомнила.

“И то, — отозвался всем своим нутром Семён, — рано мне ещё шею намыливать. Не разобрался ещё до конца в проблеме. Специальность, и ту до конца не освоил”.

— Осознал я. — С силой произнёс Палач. С достоинством высказался Семён, но и иерархию соблюдая. Голову опустив, но с дерзновением. Это высокий класс, когда так разговаривают. Вместо того чтобы просить — сам даёшь. Причём так, чтобы взяли. Доброжелательно, но по своей мерке уровня. А тот, принимающий, на эту мерку не тянет, но берёт. Если искренне такой маневр выполнить, как правило, срабатывает.

— Вот так бы и сказал сразу, что мол — так и так. Что мы — чурбаны бесчувственные, понять не можем. — С облегчением выдохнул из себя Председатель, поглядывая на окружающих. За поддержкой к закрытию темы. Все покосились на Серого. Тот в своём сером углу — дело уже к сумеркам — вообще был едва различим. Не отвлекаясь, что то, строчил в книжечку. Опять назревала эта чёртова пустота.

— Пусть ко мне подойдёт, — вскочила с места Елена Викторовна, — я ему кое-чего почитать приготовила, из теории.

— Тьфу ты, ети их в душу..., — чуть не матернулся мастер, — одно у людей на уме. Высказываясь в сердцах, он тем временем тоже косился на Серого. По всему выходило, что и Мастер на Семёна зла не держит. Серый же, не поднимая головы, продолжал строчить свои кляузы.

— Чёрт с ним, — заключил Председатель, — не ясно кого, имея в виду, Серого или Семёна Строева.

— Кончать будем, — подсказал невпопад Мастер, но быстро поправился, — в смысле, что на первый раз предлагаю выговор с последним предупреждением.

— Кто за, — мгновенно среагировала Секретарша.

Проголосовали три к одному. Тот, что в сером, так и не оторвался от своей книжечки.

Всё, выходит, миром закончилось. Все при своём остались. Провинившийся Палач получил выволочку, по всей форме, на производственном собрании коллектива. И пошёл к своему станку поднимать производственные показатели. По количеству укладок и качеству обслуживания.

Через этот случай Семён на собственном опыте подтверждение получил, что от самого “идущего на смерть” зависит время наступления этой темной метаморфозы жизни. Вот уж с большим удовольствием можно было на эту тему порассуждать теоретически, если бы не реальный скрежет на душе от этих дурацких пауз на собрании. Холодными пупырышками зыбкость границы этой метаморфозы у него на шкуре выступила.

Смех смехом, а не высунься бы он со своими танками и колючей проволокой, людям на смех, — могло собрание и в другую сторону качнуться. Сейчас всё в весёлом, даже комическом свете виделось. Тем более, что покаялся грамотно

Что Елена Викторовна на этом собрании пережила, — трудно сказать, — что вспомнила и о чём втихаря всхлипнула, к окошечку своему отворотясь. А, может быть, и огонёк злодейский нашла в себе сил притушить. Не отдавая, конечно, в том себе отчёт, поскольку была и остаётся женщина. “Сущее воплощение противоположностей”, — как бы выразился Семён, и добавил бы ещё, как истинный философ, что противоречия как раз и составляют движение жизни. Поэтому, наверное, и тащатся все подряд мужики за такими двуликими Ленками не взирая на ранги и титулы. Из уважения и восхищения жизнью. С её терзающим душу и ласкающим взгляд женским пьедесталом, хоть как-то оправдывающим весь остальной процесс существования.

Председатель с Мастером, конечно, облегчение ощутили. Непристойность вроде как с плеч сошла. Ведь всяко могло обернуться. Не то смущало, что грех пришлось бы сотворить, — рядовой случай по жизни, — а то, что по своему смертельному приговору, а это уже иной ранг ответственности. Век бы не видеть таких собраний. Всё равно, что душевные раны лечить, когда один скальпель в арсенале.

Только Серый похоже в этой истории никаких эмоций не испытал, во всяком случае не выказал. И от голосования воздержался, как потом выяснилось единственный в правильную сторону.

Потому что, дождался Семён случая, чтобы ещё раз свой главный вопрос по профессии удовлетворить. Что сам за себя человек в ответе. Однако товарищей своих по цеху крепко подставил, — неизвестно ещё, как выкрутятся. Ни одно хорошее дело, как известно, без по морде не оканчивается. Благодетелю, конечно.

Всё к одному. Видели люди, как Серый, что на собрании в углу отсиживался, в тот злосчастный день среди зрителей ошивался. В аккурат ему приспичило крепёж зрительских стульев с брусчаткой на арене казни молоточком простукивать.

А выпало в этот день Семёну Строеву одну распутную целительницу, как в протоколе значилось, под топор свой с зазубриной укладывать. Провёл он её, как водится, в каморку к себе, тут же на сцене сооружённую, в порядок привести. Зря Елена Викторовна икру метала; подготовительный обряд осужденным по протоколу вменяется. Другое дело, что не обязательно необходимо массаж приговорённым проводить — воротниковой зоны или там ещё чего, — но и не возбранял никто. Тем более что приятная, между прочим, девушка оказалась. Тем более, что всегда нерациональную тягу рационально объяснить можно. Попробуй, переруби позвонки захребетные без должного разминания и растирания, когда они от страха и отторжения прямо каменными делаются. Гильотиной не возьмёшь, не то что ручным инструментом без механизации.

Ну, гладит, гладит, значит её Семён, по шее и ниже по обе стороны, на сколько пальцев его длинных хватает. Не пошло ему, видно, в прок, предупреждение на собрании. Про недопустимость двусмысленного контактов в работе.

— Дурочка ты, — дует он ей в ухо, — может, останешься?

— Ты чего гонишь, — отвечает она с дух сторон ошарашенная. Перспективой своей головы, в голове не вмещающийся, и какой-то несуразной нежностью, к ней подкрадывающейся.

— Колпак палаческий, что ли, у тебя совсем ниже пояса съехал. Так и не где нам с тобой здесь оставаться и времени не отпущено.

— Не поняла ты меня красавица, — убирает руки Семён, — ты насовсем здесь оставайся!

— Как это? — Сразу очнулась от исступления арестантка. — Издеваешься.

— Отступись от себя, прямо сейчас. Сбрось свою шкуру грязную, как Царевна лягушка, и родись чистенькой.

— Ты чего это, — закрутила девушка головой вокруг снова ставшей чугунной шеи, — за ведьму меня принимаешь. Так не инквизиция на дворе, да и всё равно не пощадит никто.

А Семён опять за своё. — Покайся. Дай душе свободу, пока есть ещё время, выговориться.

Не выдержала всё-таки арестантка Семиного натиска — по воздействию нежного, а в словах путанного. Затряслась вся, задребезжала всеми своими плечиками опущенными и пала на грудь Палачу в рыданиях. Если не головой так чувством передалось ей что-то от него в сторону надежды. Тем боле, что надежда, как считал Семён, всё равно не умирает, разве что на плахе. Вместе с головой.

От этого себя разбазаривания, — стала горячо дыша выговаривать Палачу девушка, — у меня у самой всё нутро до золы выгорело. Нечем мне в царевну назад оборачиваться. Да и на лягушку я уже не тяну. У той хоть какая в жилах кровь была, а не жижа стылая.

По какой статье тебя ко мне определили, — спросил Семён, чтобы отвлечь от истерики.

— За коммерцию, надо думать, — зашмыгала носом арестантка, — курсы по любви открыла для обездоленных.

— Благотворительностью, значит, занялась, для озабоченных нищих!? — Пошутил Семён, не до конца понимая, о чём речь.

— Для по чувствам обездоленных, — поправила Шура. Семён опять не очень понял, смотрел вопросительно.

— Ну, для тех, кто по чувствам немощен или от забот государственных не может ощущать себя живым.

— Как это?

— Ну, это когда люди машинами делаются. Работают день и ночь, во всём себя прижимают и сдерживают, чтобы только дело делать, а потом уже совсем чувствовать разучаются. Или, наоборот, за удовольствиями пархают, без продыха, и опять ничего не чувствуют.

— Вот ты их и возвращаешь к жизни, — с поддёвкой кивнул головой Семён, — по мере сил.

Девушка тоже кивнула, без умысла.

— Как зовут тебя? — спросил Семен.

— Александра.

— Палач уважительно кивнул и тоже представился коротко: Семён… Строев.

— А тут, Алексанжда, ещё разврат в королевских кругах значится, — ткнул он пальцем в протокол без выражения.

— Это ещё посмотреть надо, кто кого совращал, — изменилась в лице Саша. Если бы не освещение вокруг плахи пурпурное, можно было решить, что покраснела арестантка. Помолчали оба. Лицо её опять стало бледным и посуровело. Вернулось, видимо, состояние полной нереальности и жуткости происходящего.

Да и то правда, пожалуй, тут любой головой трется, рядом с палачом этим, на убийцу не тянущим. Да и с ним та же история: или он в самом деле прозрел возле плахи своей окровавленной, или, наоборот, головой об неё очурбанился. Но чутьё женское, оно уже ожило и потянулось к надежде не умирающей.

— Поздно вроде уже, — покосилась она на плаху, хотя...

— Вот и я говорю, — с жаром поддержал это “хотя” Семён, — давай решай. Здесь и сейчас! Второго случая не будет.

— Что решать?

— Бросай, к чёртовой матери, совращать людей. И назад их снова люби. И душу им отдавай.

— Так я и так всех люблю, — не поняла к смертной казни приговорённая, — и душу отдаю, и тело.

— А чего же тогда умирать? — Как полный придурок вскрикнул Семён, вроде и вправду отлетев от происходящего, — если у тебя и на душе и вокруг всё в порядке.

— Было бы в порядке, не стояла бы сейчас перед тобой. Грех сказать, — Семён, — а я ведь иной раз и сама себе хочу кишки выпустить. — Шура, — думаю, — хоть бы тебя кто наизнанку вывернул.

— В нужную сторону соображает, — подумал Семён. А Шура продолжала исповедоваться

— Возьмём, к примеру, теперешнюю мою работу, за которую меня сюда вывели. Что я от неё имею для души и тела. Пусто мне всегда, когда любови учить приходится. И самой изображать. Даже иной раз в себе сомневаюсь: я это или не я. Землю ещё под ногами чувствую, а неба над головой — будто и вовсе нет. Слова какие-то фальшивые шепчу, как гимнастка на упражнении, пёрышком невесомым стелюсь об клиента. Бывает, что-то у самой зашевелится, но не то совсем..., а как бы от жалости, не то к нему, не то к обоим, в игру играющим. Зря я это все затеяла, правильно разобрались. Нельзя любовь предавать.

Саша как-то притихла, будто правда покаялась и добавила совсем тихо:

— А клиенты думают, что их правда любят. И в глаза заглядывают, и плачут, и подарки дарят.

А Семену из этого рассказа как-то всё наоборот повернулось. "Странно однако получается, — думал он, — все вокруг друг друга любят, жалеют, а потом кому-то из-за этого под топор ложиться надо. Двойной стандарт какой-то, глову сломаешь.

— Нет лучшего лекарства от головной боли, чем гильотина, — странно, но в такт с его мыслями, пошутила Александра, и вдруг просияла лицом:

— А давай попробуем!

— Что попробуем? — в доску растерялся Семён, от неожиданности таких преобразований.

— Я ведь правда людей люблю, — ещё больше просияла Саша, не заметив смущения Палача, — медсестрой бы пошла работать — всё тоже самое: опять людям хорошо делать, но по-другому.

Неизвестно, чем бы эти просветления приговрённой для Плача закончились. Всяко ведь получалось, что Семён этой девушке, Саше, обещает что-то. С другой стороны, сблизились люди, только-только друг друга понимать начали. Но не то это место лобное, чтобы диспуты проводить. Почти сцена, а на сцене декорации быстро меняются: Елена Викторовна некстати в коморку высокой грудью в два приёма через косяк протиснулась. Её только не хватало. Хотя в такие мзломные моменты, никто не знает — что кстати и что не кстати. Тем более, если человек живой. Зато порнографии никакой не обнаружила. Беседа только смущённая происходит между приговорённой и исполнителем. Так чего ожидать — не на пикник люди собрались. Глянула Лена на Александру отрывисто, снизу вверх, и сунула Семёну свёрток в пакетике, чёрненьком без просвета.

— Что это, — сипло спросил Семён, не успев адекватно на визит среагировать.

— Голова, — буркнула Лена, вроде как смутившись, — из музея засушенная. — Как новая, — почему-то добавила, пряча глаза от арестантки.

— Зачем мне? — принялся бесцельно разворачивать свёрток Семён, но как увидел спутанные длинные волосы, его, как молнией, мысль шибанула.

Пока Елена Викторовна что-то насчёт наглядных пособий бубнила, в пол уставившись, Семён судорожно размышлял:

— На то и случай, — придёт время, из любой грязи солнечный лучик выглянит. Но и сам человек к этому делу должен причастную пружину иметь. Чувства — они живыые, но и жизнь на всех общая.

— У нас сейчас белая полоса пойдёт, — выдохнул Семён вслух с решимостью. — Так сделаем: берём башку эту гуттаперчевую и к Сашиной голове волосы за волосы привязываем. По колеру в аккурат выходит. Он показательно примерил зловещий этот парик на Сашиной голове. Женщины обе застыли в коме без движения, одна только жалобно постанывала, когда Палач проволокой ей стяжки на голове мастерил. Зато Семён, на кураже, пританцовывал и напевал, как цирюльник из оперы.

Никто толком и разобрать ничего не успел, когда сигнальный от прокурора белым платком отмашку сделал. К началу процедуры отсечения. В этот день Палач Первой статьи Второй гильдии Семён Строев произвёл казнь виртуозно, и может быть первые за весь рабочий стаж на вдохновении. Лучше чем на королевских сборах и показательных выступлениях справился. Тютельку в тютельку между двумя головами попал, на волос один не опростоволосился. Такой вот каламбур на сей раз Семён отчубучил. Хоть раз от души производственный момент отработал и предназначение своё по профессии до конца выполнил.

С того дня как-то успокоился Сёма. Своё собственное томление отпустило его вроде. Тем более что Саша, как и обещала, медсестрой в инвалидном доме устроилась. В другой город, правда, пришлось её перевезти и даже в княжество другое. Пишет, что не жалуется и счастлива почти что. Только вот его, Семёна, почему-то помнит и пока забыть не может. Понравился он ей, как мужчина или ещё каким естеством, объяснений не даёт. А ему это и лестно и тягостно. Лена ведь есть, и опять же — человеком оказалась. Не зря, выходит, он ей тогда весь пансионный сезон на ухо шептал. Понятное дело, чтобы шелест воздушный устроить для пробуждения чувств, но и слова в этих шептаниях звучали. Семён, безусловно, понимал, что мужчина и женщина есть разные “планеты”, но оба — человеки. От слов “чело” и “век”. Хотя всю жизнь с женщинами у него получалось — мозгами не объяснишь и словом не выразишь. Да и не привык Сёма на такие, приниженные к земле темы, голову морочить. И так забот хватает.

Вот, к примеру, Серый, что на собрании воздержался, всё вокруг плахи роет, вещдоки по волоскам собирает. Семён не в обиде — у каждого своя работа. Фиг найдёт. Всё чисто было сработано. Другое дело, что бы вокруг не происходило — первый сигнал самому себе.

Все эти выкрутасы, что на арене казни Семён тогда с Сашей устроил, были не столько цирковым фокусом, что на кураже и непонятно как делаются, но и с собой он разговаривал. Вернее к себе примеривался. Это посложнее будет, чем вихляться и пританцовывать, — карт-бланш на продление жизни другим отмеривать. Себе другое дело. Тем более, если никто топором вокруг шеи не машет.

Надо дурацкую философию на земную плоскость переводить, вот что Семён понял. Не на собрании, — позже. Когда Лена с мешочком к нему в каморку заглянула и потом, когда он голову эту гуттаперчевую Александре прикручивал. И ещё он понял, что нельзя быть добрым палачом. Вроде дятла по полену стучать, червяков жизни лишая. Люди не черви. Не ты им голову прикручивал, не тебе и откручивать.

Радости мало осознавать, что всё, чем ты занимался, не твоё. И что предназначение своё не осознал и не выполнил. Так знать бы это свое пред назначение. Видать не положено. Чтобы жизнь мёдом не казалась. Так что пока у Семёна внутри тишина. Вроде той, что на собрании, когда маятник ветром с двух сторон обдаёт. Для ободрения. Смерть, она и есть смерть, в ней жизни нет, и взять, значит, с неё нечего. А маятник — куда-нибудь да качнёт. Никуда не денется, тем более, что жизнь все равно вечная.

Только с Леной и Сашей маятника дожидаться — ранг не тот. Здесь само не разрулится. Так на то и разница: одно по судьбе выпадает, за другое сам в ответе. А мера всему любовь. Елена Викторовна, по всему видать, будет Семену спутницей. Но не палачу уже, а кому, разве ж ведомо..