Оранжевая Дверь

Впервые имя старика Эрвина я услышал еще в детстве, когда моим родителям еще приходилось придумывать страшилки, понятные даже ребенку. Уж не знаю, почему, но они не смогли использовать образы всем известной Бабы Яги, Кощея Бессмертного, Змея Горыныча, да и просто Бабайки. Вероятнее всего, причиной была моя наивность и неопределенная вера в то, что зла, как такового в мире не существует. Почему-то мне удалось не только придумать, но и поверить в теорию о том, что всякое зло, которое мы видим — это лишь вершина айсберга, называемого «Жизнь». Так случалось, что всякий раз, когда мне читали сказку, в которой появлялся какой-нибудь «ужасный» противник главного героя, я невольно начинал искать те заветные ниточки, которые в конечном итоге приводили к одному. Как я в ту пору понял, все зло, явленное нам в сказках исходит из простой нехватки внимания, недостатка тепла и света в жизни любого «жестокого и коварного».

Кого можно вспомнить при словах «Сказочный Злодей»? Если вы, как и я, вспоминаете Кощея, то могу вас всех поздравить. Вы получили сектор «Приз» и одинокого бессмертного мужчину, которому повезло в деньгах, но не везет в любви. Стоит ли называть злым того, кто всеми силами пытался построить отношения с красавицами, извечно предпочитающими царевичей, героев, да и просто дураков? Почему солидный господин, обладающий не только состоянием, но и приличным в сравнении со всякими Иванами умом, должен оставаться побежденным и униженным? В конечном счете, я не понял, все имеют право на счастье или только ряженые красавцы, да принцы?

А теперь, давайте немного сменим локацию. Представьте лес, глушь, чащу, болото с тиной и трясинами, а еще одинокую старушку, которую никто не навещал лет так двести. Бабушки — народ простой. Ты приходишь, пьешь чай, ешь плюшки, слушаешь истории этих мудрых женщин, их наставления и пожелания, а потом раскормленный ложишься спать. И это — вселенское зло? Или вы готовы назвать так человека, лишь потому что она не желает ютить у себя, кого попало, да еще и бесплатно? И речь вовсе не про деньги. Пожилой даме триста лет в обед, а ей за все время никто не пришел просто для того, чтобы спросить как дела, да помочь по дому. Героям только головы рубить, да силой меряться, а как пожилой леди помочь, так все сдуваются. У них, видите ли, подвиги. Им, мол, некогда таскать ведра с водой, да дымоход чистить.

А как вообще можно было бы обвинить в злодеяниях Горыныча, которому и дня не дают прожить без криков и ругани? Героев много развелось, как мух на навозной куче, и всем подавай славу и почести. Они же к Змею таким потоком стекаются, что он и поспать не может спокойно. От богатырей, да царевичей же не продохнуть стало. Легко ли оставаться спокойным, когда каждый второй хочет пырнуть тебя мечом или дать дубиной по зубам? От такого же мигрень получить проще, чем кажется. Голова разболится знатно, а уж если их три? Тут любой взвоет и бушевать начнет. И как после этого бояться? Таких чаем отпаивать надо, да самим сказки рассказывать.

Так что спать я не мог никак. Если уж родители мне пообещали, что за бессонные посиделки в ночной час, ко мне явятся все трое и украдут, то пропустить подобное было нельзя. Кто-то же должен был утешить бедняг, невинно осужденных за все возможные деяния? Так вот, в пору детства таким человеком был я. Мне не раз приснились сны, в которых счастливый конец наступал для всех и сразу, но вот встретиться с печальными «Злодеями» мне не довелось. А я старался! Однако, поскольку мои родители имели совершенно иные намерения относительно моего распорядка, они решили донести до меня страшную реальность, взамен нестрашных сказок. Тогда я и узнал о том, кто такой Эрвин.

Я с родителями, сколько себя помню, жил в частном доме, который считался городской чертой, но исключительно формально. По документам, по крайней мере, это был город, а вот по личным ощущениям — что-то более уютное. Так вот, дом наш был не самым большим, но и не мелким. Самый обычный одноэтажный дом для небольшой семьи. Стоя за невысоким деревянным забором, он явно не мог стать точкой, на которую сразу станешь обращать внимание. Скорее, его легкую и незримую красоту мог ощутить только тот человек, который пожил неподалеку хотя бы пару дней. Тогда уже становились видны и очаровательные вьюны, затянувшие забор, деревья, еще цветущие. Все это представлялось мне в детстве необычным веянием, которое могло быть заметно не каждому, словно другая грань мира, за один взгляд на которую можно было отдать килограмм конфет. В пору моего детства, цена вполне себе значительная.

Напротив нас стоял дом совершенно другого рода. Неухоженный особнячок, покосившийся от времени, с заросшим садом и вечно скрипящей от ветра калиткой. Он навевал мне довольно тяжелые мысли и казался полной противоположностью того уютного и светлого уголка под названием «дом». Единственным ярким и заметным пятном на фоне потемневшей древесины стен я видел оранжевую дверь, вход в это странное сооружение, пригодное для проживания только пауков. Вот им, думаю, было всегда приятно в старых домах, полных разными жучками. В тот же момент, дом не казался мне брошенным, а потому я не решался пересечь границу и заглянуть в окна. Мне было попросту стыдно сделать что-то такое. Тем более я не решался подойти к двери и постучаться. Кто же, вообще, будет приходить к незнакомцу без приглашения? Потому, оранжевая дверь так и оставалась для меня вратами в неизвестность до девяти лет. Именно в этом возрасте я услышал как мама с папой, сидя в кухне, обсуждают старика Эрвина, что жил через дорогу.

— А ты знала, что он рассорился недавно с семьей? Безумный старик кидается на всех подряд ночами. Горят, он никогда не выходит днем, а ночью шляется по улицам и бросается на прохожих, — говорил мой отец шепотом.

— Страшно выходить. Надеюсь, что Костик, — так меня называла и до сих пор зовет моя мама. — Не будет соваться за порог. Все же, нужно ему объяснить все, рассказать. Этот старый Эрвин не какая-то сказка.

— Наш мальчик слишком впечатлительный. Одно дело сказки, а другое дело злобный дед, у которого за плечами только ругань и ссоры. Он же полвека уже так живет, изводя бедняг. А полиция без дела сидит. Если Костик решит пойти куда-то, на ночь глядя, то ему все, конечно скажем, а пока. Не лезет он в тот дом, ну и пусть не лезет. Целее будет.

На том они закончили свой диалог, шумно поднимаясь из-за стола. Я смекнул, что они сейчас выйдут и застанут меня, подслушивающего их беседу. Такого счастья мне было не нужно даром, а потому я мышонком проскользнул в свою спальню. Вот только осознание того, что напротив все это время жил не просто человек, а какой-то «злой и страшный дед», не внушило мне спокойствия. Я и не думал выходить на улицу посреди ночи, но что мешало кому-то прийти к нам домой? Ничего. Да и днем, что уж говорить, я стал сторониться чужого двора, ведь там, за оранжевой дверью спит, а может и нет, действительный злодей.

«А почему, собственно, этот злодей не такой как прочие?»

Этим вопросом я задался гораздо позже, когда мне было уже одиннадцать. Это был погожий денек, ничем не отличающийся от прочих дней моего беззаботного лета. Однажды, собираясь прогуляться по родной улице, я вышел за порог дома, прошелся за калитку и невольно уперся взглядом в маленький кошмар локального масштаба. Дверь выглядела ничем не хуже прежнего, но как-то иначе, словно что-то поменялось. Тогда я даже не понял, что перемена была не в двери и даже не вокруг меня, а глубоко внутри. Я сам немного изменился, в один момент потеряв опасение перед обитателем запретной территории. Это было странно даже для меня, но я понял правду. Его за два года ни разу не навестили родственники. Конечно, я помнил, что они были в ссоре, но так долго. Обычно, мне удавалось помериться с семьей и друзьями тем же вечером, заглаживая все обиды. А здесь одинокий старик, на которого наплевать близким. Как только роль мирового зла сместилась со старого Эрвина на его родню, сам старик перестал казаться таким уж страшным. Да и дверь перестала быть преградой, став больше похожей на несерьезную границу между человеком и миром вокруг. Самая же обычная, в итоге, дверь, оранжевая, чуть выцветшая и обветшалая, с ржавой ручкой и запачканным глазком. На ней виднелись неглубокие следы от чьих-то когтей, незначительные трещины на краске, да следы грязи, оставшейся от недавнего дождя. Все это я заметил уже после того, как поднялся на крыльцо по рассохшимся ступеням.

Я поднял руку, тыльной стороной приблизив ладонь к двери. Удар, другой, и вот я уже готов бежать прочь, куда угодно, но только поскорее. Нельзя. Знаю, что нельзя, потому что сам пришел и сам постучал. Если сейчас отступлю, навек останусь трусом и хулиганом. Позор.

— Кто там? Кого принесла нелегкая? — послышался из-за двери хриплый и тяжелый голос, принадлежавший старику. Подобные нотки появляются в голосе у тех, кто отдал жизни как минимум пол века, чуть рычащие, хоть и беззлобно, неуловимо тихие, но отчетливые, как гром в солнечный день. Я растерялся, а обладатель этого голоса, кажется, засуетился у двери. Я слышал, как шаркали с той стороны его тапки, чуть скрипнули половицы. — А? Юноша, тебе чего надо? Я не ждал гостей, так что, это, давай. Ну, того, гуляй, в общем, — сказал он, очевидно заглянув в глазок.

— Простите, что пришел без приглашения. Я знаю, что поступаю странно, но… можно мне вопрос задать? — я решил говорить прямо, хотя дрожащий тон этому не способствовал. Я чувствовал, как затряслись колени, а ладони покрылись прохладной влагой.

— О как! Вопрос? Ну, давай, юноша, спрашивай. Мне, это, давно никто не задавал вопросы. Так что, наверное, я, это, ну это! Отвечу, вот! — суетливо проговорил голос. — А что за вопрос?

— Скажите, а правда, что Вы никогда не выходите днем на улицу, а ночью на людей нападаете?

— А, ты про это. Наполовину, правда, а на половину и не совсем. Тут все сложнее, так как ночью я тоже, того, это, не хожу никуда. А по поводу нападений спроси у кого-нибудь другого. Я, это, ну, не слишком много знаю о том, кто и кого у вас, там, того. Все?

— Нет, — внезапно сказал я, чуть осмелев. — Я хотел бы знать, почему Вы сидите дома все время. Можно узнать?

— Нельзя. Юноша, какое тебе до этого дело? И вообще, я что-то уже заболтался. Мне надо работать, а не с детьми болтать, а то, это, развелось тут. Всем бы только спросить, а подкинуть старику печенья или конфет к чаю, это, некому, — пожаловался тот. Будь я старше, я бы понял, насколько неприкрытым был этот намек. Однако, в угоду детства, я воспринял это, как некое секретное знание. Я понял, что способен вести диалог со стариком по своим правилам, правилам сладостей.

Меня не было минуту, не более. Этого времени вполне хватило, чтобы набить конфетами карманы и вернуться к оранжевой старой двери. Она, как не сложно предположить, стояла на месте. Я снова поднял руку, чтобы постучать, но не успел.

— Принес? — спросил он весьма заинтересовано. Как мне показалось, в его тоне пронесся легкий звон надежды. Я же от внезапного вопроса чуть не подскочил на месте.

— П… принес. Конфеты принес, — сказал я, вынимая одну из кармана и поднося к глазку.

— Ну и чего ты их в, этот, в тот, в глазок тычешь? Под дверь сунь пару штучек, авось, не убудет. А там, быть может, и я тебе взамен, это, отвечу на твой вопрос. Во как!

Я поступил ровно так, как мне было велено. Несколько шоколадных конфет легко проскочили в щель под дверью. Я послышал скрип половиц, тяжкое кряхтение, а затем шелест бумажной обертки.

— Ого, вот этот да! Эх, юноша, знал бы ты, как давно я не ел конфеты, ты бы расплакался. Потому я и не буду говорить тебе, сколько я, это, не ел их. Вот! Давай-ка, я тебе расскажу лучше, почему я сижу здесь, у себя дома, а не шляюсь по улице, как вы, молодые и глупые. Я, это, готов раскрыть тебе тайну взамен на конфеты. Вот! Готов?

— Ага, — тут же согласился я и сел на пороге, уставившись на дверь так, словно вот-вот она распахнется и тайны мироздания рекой прольются из открытого прохода. Такого не случилось. Вместо этого я был удостоен чести выслушать правду, которая стала для меня настоящим шоком.

— Я тут, в общем, сижу и поддерживаю веру в чудо и сказки. Ну, это, как бы, на своем горбу несу это странное бремя. А, ладно, сейчас все объясню, — сказал он, а в следующие минуты объяснил. — Все дело в том, что люди, когда вырастают, они, это, уже не слишком-то верят в добрые сказки. Они забывают про то, что когда-то им было приятно верить в говорящих птиц и зверей, волшебство и прочие чудеса. Им, это, реальность подавай, а не вымысел. Странные люди, вот честно. А я что? Я же живая сказка! Уж, не знаю, что тебе наговорили про меня, но все это будет сущей глупостью, небылицей, сказкой! Такой сказкой, в которую приятно верить самим же взрослым! Им нравится говорить про странного старика, что сидит дома, а по ночам ворует детей, нападает на прохожих, лезет в окна. Я же, ей богу, стал настоящей Бабой Ягой, версия для взрослых! О как! Мной пугают детей, надо мной потешаются. Ну, чем тебе не сказка? И взрослые в эту сказку верят, как дети, а детям и своих чудес хватает. Пока я сижу тут, не выхожу, эти самые, взрослые продолжают верить в какую-никакую, да все же глупость, в сказку, рассказанную их левой пяткой, такие дела. А мне, это, весело. Я тоже потешаюсь над этим и не жалуюсь. Приятно быть сказкой.

— А кто Вам еду приносит? — не удержался я от вопроса.

— А зачем? Так я же, это, детей ем! Точно! Это, конечно, звучит глупо, потому что я сам это придумал, но своим товарищам в школе можешь рассказать и эту сказку. А лучше, расскажи ее только сплетнице какой-нибудь. Она, это, красочнее распишет, словно сама видала. А я что? Я так и буду страшной сказкой со счастливым концом.

— Со счастливым? — словно бы не поверив, переспросил я.

— А то! Кому понравится плохая концовка? Сказки на то и сказки, чтобы людей радовать. В итоге от злого и страшного меня никто не пострадает. А я, это, конфеты ем. Тоже хорошо! И ведь, шоколадные, прям, как на заказ!

— А Вы совсем-совсем не выходите? Вы вообще показываетесь людям?

— А зачем? Кому станет лучше, если мою старую морду показать широкой публике? Э, нет, юноша, нельзя смотреть в рукав фокуснику. Хитрость в том, что интересной будет только та сказка, в которой остается дух легкой неясности. Когда кажется, что все просто, а на деле совсем не того, тогда сказка и становится, это самое, волшебной.

— То есть, Вы не выходите из дома только для того, чтобы люди продолжали еще больше придумывать? А Вам не обидно, что приходится сидеть в четырех стенах целыми днями?

— Нет. Я, это, сам от этого веселюсь. Все же, как человек, я очень ответственно подхожу к тому, чтобы оставаться очень запоминающейся сказкой. В прочем, все любят сказки. Казалось бы, что стоит какому-то человеку подойти, выломать дверь, зайти и увидеть, что сидит тут старый Эрвин с грудой старых книг и писем, лениво читает их, да пьет чай с конфетами. Любой, это, может развеять сказку, как прах. Дверь, в этом случае, является чем-то, ну, вроде обложки, не дающей сказке про злого старика рассыпаться на страницы. Поэтому я, это самое, не буду открывать никому, а вместо этого возьму и затребую еще конфет. Все же, я рассказал тебе на много больше, чем сам ты рассчитывал, юноша. Давай сюда, это самое, конфеты.

Я, не задумываясь, сунул под дверь еще несколько штук, а после поднялся и отступил от двери. Конечно же, услышанное повергло меня в шок. Мало того, что старик Эрвин стал первым персонажем, с которым я смог поговорить, так к тому же, он оказался живым подтверждением моей версии. Он не был злодеем, напротив, как и все герои, он просто играл роль. Теперь он не казался мне пугающим. Фантазия рисовала, скорее, старого сказочника, сидящего в соломенной шляпе, длинной рубахе. Он все время гладит бороду, отросшую до колен, курит трубку и улыбается. Само собой, рядом должна была быть чашка чая. Он всегда смотрит на оранжевую дверь, с той стороны, и как всякий сказочный герой, потешается над нашими собственными глупостями. Это было грустно, ведь прежде я слышал про него только гадости.

Однако с тех пор мы стали часто переговариваться. В основном, когда дома не было родителей, ведь иначе я невольно мог нарушить ход истории, той сказки, в которую они верят. Я стал частым гостем, которого так и не пустили внутрь, оставляя всякий раз на пороге. Это не было обидным, ведь и так мне было достаточно приятно болтать со стариком. Он много шутил, сам же потом смеялся над шутками, требовал печенье и конфеты, а потом рассказывал о молодости, о своих детях, которые, кажется, вовсе позабыли о нем. Он пересказывал истории, которые некогда прочитал, читал на память стихи. Казалось, что в такие моменты его голос пропитывает молодость, горячая и бурная. В прочем, после всякого раза Эрвин снова превращался в бородатого сказочника, образ которого так и не уходил прочь из моей головы.

Время шло. Этот механизм, обязывавший меня взрослеть, уже много раз хотелось поломать. Но я не мог, просто потому, что это было бы очень несправедливо и грубо по отношению к тому, кто этот механизм в свое время собрал. Если уж было так, что взросление — часть процесса, то выбиваться за рамки этого ритма природы мне не хотелось. Однако, именно себя, взрослеющего слишком быстро, я винил во многих бедах. И, как в итоге вижу, не так уж и напрасно.

— Эрвина не существует? — чувство было таким, словно меня окатили ледяной водой из ведра. Я, шестнадцатилетний парень, стоял перед матерью и не понимал, почему она решила так пошутить. В прочем, она выглядела не менее обеспокоенной, по глазам было видно.

— Нет, Костя, конечно же нет. Боже, я знала, что не стоило вообще говорить про это. Ты у меня впечатлительный, я знаю, но… Ох, — она немного напряглась, сжимая пальцы в кулаки. — Скажи, зачем ты ходишь к тому дому? Я… Видела, как ты сидел лицом к двери, читал и бросал конфеты под дверь. Ты можешь объясниться?

— Я? — ком застрял где-то в горле. Мне было не понятно, пытается ли она просто убедить меня в том, что не стоит подходить к той двери или же действительно больше не верит в эту сказку. В сказку, которая должна давать взрослым чудеса. — Я говорил с… Эрвином. Хотел задобрить его.

— Я вышла замуж за идиота. Пойми, дорогой, твой папа придумал старика просто для того, чтобы уберечь тебя, но… Послушай, тебе больше нельзя ходить к тому дому, потому что я начинаю волноваться. Соседи не раз уже рассказывали, как ты можешь часами сидеть на крыльце старого дома и говорить ни с дверью. Ты представляешь, какие слухи ходят? Это не нормально.

— Но Эрвин…

— Нет никакого Эрвина! — громко процедила в тот момент мама. Она рассердилась, а я даже не понял за что. За то, что я верю в то, о чем они когда-то говорили? За то, что я верю в того доброго старика, который болтает со мной изо дня в день? — Пойми, Костик, если так и продолжится, нам придется уехать. Твое поведение пугает нас с папой. Может, стоило бы тебя показать врачу?

Я дрогнул. Кажется, мое сердце не надолго потерялось в районе стоп, а после истерично заметалось, но уже в голове. В горле поселилась противная горечь, а виски взмокли от ледяного пота. Я даже не помню, что отвечал дальше, не помню, что говорила мне она, к чему мы в итоге пришли и как договорились. Не знаю, и не хочу знать, какими словами она на меня повлияла. Я только помню, как утром вновь стоял перед оранжевой дверью.

— Эрвин, скажи, ты на самом деле существуешь? — неуверенно, как и в первый раз заговорил я после недолгого стука в дверь.

— Конечно, юноша. Что это на тебя нашло? — его голос тоже как-то дрожал, словно старик заранее знал о том, с каким тяжелым грузом я пришел на этот раз. — Ты, это самое, брось грустить. А то распустил тут нюни.

— Мне сказали, что тебя нет. Эрвин, мне сказали…

— Чушь! Какая наглая чушь, я всегда был здесь! Даже ранним утром, когда ты заходил перед школой. Вот же люди пошли, эх молодежь… Глупые все и, это, тухлые! — он усмехнулся, но тут же затих, потому что я коснулся дверной ручки. Ржавая, она чуть скрипнула, когда я на нее надавил.

— Эрвин, я хочу видеть. Я знаю, что ты есть, но… Если я увижу, ничего не случится, все же продолжат верить, — я изо всех сил старался верить собственным словам, но тревога не отступала.

— Константин, юноша, ты брось, это самое. Прекращай тут устраивать сцены, ни то… — он запнулся, так как я потянул ручку на себя. Дверь была заперта на ключ, но так давно, что дверь практически открылась, проламывая рассохшиеся косяки. В прочем, кажется? я не просто тянул, а старался выломать дверь. Ощущение какого-то странного предательства пыталось заглушиться верой и надеждой, но тщетно.

— Юноша, я…! — он не закончил фразу, так как я смог открыть дверь. За ней было темно и пустынно, мебели не было, везде была пыль и паутина. По полу тянул легкий сквознячок, а прямо передо мной была россыпь конфет, сваленных мною же за много лет. Неожиданный холод полностью затмил собой разум, накрыл каким-то невесомым, но, в то же время, тяжелым туманом. В голове слышался звон, а руки тряслись от смеси множества чувств. Я оступился, делая шаг назад. Упал, а поднявшись, продолжил идти к своему дому. Было пусто внутри. Не осталось ничего, во что я мог бы верить. Никаких сказок, никаких чудес не было. Все рассыпалось, как и говорил Эрвин, стоило лишь открыть оранжевую дверь. Как все было просто, оказывается.

Конец сказки подошел очень внезапно. Казалось, что все шло к счастливому концу, но… В голове еще долго метались тревожные мысли, которые со временем полностью отбили всякое желание на что-то надеяться. Я вырос, уехал, отучился и даже проработал по специальности несколько лет, прежде чем женился, обзавелся сыном. Во всей этой истории больше не было места ни сказкам, ни сказочникам, ни старику Эрвину, имя которого я вовсе позабыл на многие годы. Словно детскую грезу, я забыл и про конфеты, и про оранжевую дверь, и про его чудесные истории.

Решение вернуться на мою малую родину приняла жена. Мне, собственно, было все равно, ибо никакой разницы между разными бетонными коробками я не видел, но для нее жизнь в частном доме стала обязательным пунктом. Мой сын, надо сказать, растет быстро и так неуловимо, что иногда я забываю, что сам когда-то вырос из такого же карапуза. Это странно, но всегда работает одинаково. Глядя на детей, мы всегда видим какие-то отголоски себя прежних. Иногда это забавно, а иногда хочется плакать. Однако, как бы ни распорядилась судьба, родители обязаны гордиться своими детьми.

Моему мальчишке недавно исполнилось десять. Он шустрый и такой веселый, что иногда на него даже сердиться не получается. Да и не хотелось мне никогда сердиться на него. Все же, за этой неугомонностью кроется та невообразимая палитра красок, раде цветов которой и стоит жить. Его глаза полны этого света, а сердце, кажется, золотым. Я это понял на днях, совсем недавно. Сидя в кухне с газетой, я увидел, как он набивает карманы конфетами, старательно выбирая из вазочки одни, но игнорируя другие. Как только он заметил мой немой вопрос, мальчик оторвался от своего занятия и, улыбнувшись от уха до уха, выпалил:

— Эрвин сказал, что любит шоколадные.