Огонек

Поезд медленно двигался, кланяясь станциям и полустанкам, кокетливо покачивая серыми вагонами перед мостами, посвистывая своим предкам-паровозам, ставшим теперь памятниками, мигая единственным глазом вокзалам. Уверенно преодолевая километры пути до конечной станции. Поезд не спешил. Ему не было дела до нетерпения и волнения людей, что сидели внутри вагонов.

Вязьма встретила пасмурным небом и ледяным ветром, хотя на дворе середина сентября. Плотнее запахнув куртку, я попытался уснуть, но волнение не позволяло. Оставалось каких-то несколько часов — и я буду дома.

Я клял погоду, холодный вагон, неудобные сиденья, не желавшие принимать усталое тело, разряжающийся телефон. Но, в глубине души, знал, что дело не в этом. Нет, действительно, скорый «Москва-Берлин», смешно сказать, «повышенной комфортности», являлся насмешкой над самим понятием «комфорт», но дело было не в том. Я был бы куда спокойнее, не жди меня на другом конце пути встреча с прошлым.

Меня не было дома пять лет. Когда-то уехал работать, недовольный возможностями, что мне представлялись дома, и подавленный. От Москвы до Минска не так уж и далеко, но я ни разу не приезжал. Мать с отцом были у меня несколько раз. А я — нет. И вот теперь, когда моя московская часть жизни подошла к перелому, я решил навестить родину. Потянуло назад, будто кто-то пихал в шею, шептал, звал. Времени у меня было много — два месяца, пока будут оформляться документы и лицензии — так что вместо теплого моря, меня ждало серое белорусское небо.

А дома все было как прежде. Нет, Минск, конечно, изменился, а вот дом — нет. Только родители постарели, да обои выгорели. Даже в моей комнате все осталось по-прежнему, будто я только на минутку вышел, а не уехал на годы.

Первые дни наполнены были встречами с родственниками, старыми друзьями, расспросами, застольями. Потом выходные закончились, новизна ушла. И мне стало скучно. Человеку, привыкшему к московскому ритму, сложно ничего не делать.

От скуки вспомнилось почти забытое увлечение — чтение. Подростком я глотал книги одну за другой, спеша, читая по ночам, раздражаясь, когда кто-то пытался меня оторвать от священнодействия. Потом прошло. Появились новые заботы, новые увлечения, книги стали не нужны, на них не было времени. А теперь снова появилась потребность в чтении не зачем-то, не по работе или учебе, а просто ради самого чтения.

Все, что было дома я еще с тех, старых, времен, знал наизусть, да и хотелось чего-то нереального, в последние годы я полюбил фэнтези. Порасспросив родителей, поехал на книжную ярмарку в центре.

Выбор книг почему-то разочаровал — все то же, что и в любом магазине Москвы и других городов, разве что название у выставки громкое. Купив пару не слишком интеллектуальных книжек, я бродил между рядов, надеясь найти ту самую книгу. Осмотрев оба павильона, я уже собирался уходить, когда в толпе мелькнуло знакомое лицо.

Я поспешил туда, но люди мешали. Обойдя, наконец, лотки, я огляделся, но никого не увидел. Вышел на улицу и зажмурился. На улице светило солнце. Будто извиняясь за холодную встречу в первый день, небо слепило глаза ясной синевой. Не спеша я шел по тротуару, невольно сравнивая увиденное с тем, что помнил раньше и с Москвой.

Она стояла на мосту. Перегнувшись через перила, рассматривала яркие клены на той стороне Свислочи.

— Алеся?

Девушка вздрогнула всем телом, будто стегнул ее, а не окликнул. Медленно, нехотя обернулась.

— Иван?

— Я.

Я улыбался, радуясь встрече, и не сразу вспомнив, как мы расстались. А она помнила. Улыбнулась в ответ, а в глазах печаль и тревога.

Это было так давно. И дело не в прошедших годах, а в том, что я был совсем другим. Добрее, чище, наивнее. Честнее. Не опаленный еще несчастной любовью, не загнанный жизнью в границы дозволенного. Свободный.

Алеся летом жила в деревне, недалеко от дачного поселка. Я тогда учился на втором курсе, а Алеся готовилась к выпускным экзаменам. Наши матери дружили еще в школе и меня попросили позаниматься с ней.

Занятия закончились, а дружба осталась. Сначала просто дружба. А потом я понял что влюбился. Не так, как прежде влюблялся в девчонок. Сильнее. Так, что намертво замыкало слова в горле, когда она оказывалась рядом. А когда рядом Алеси не было — казалось что мир замедлился и обесцветился.

Я долго не решался показывать ей свои чувства. А потом решился. Нет, не объясниться. На это смелости не хватило. Просто вел себя с ней немного иначе. Не как с другом, а как с девушкой. Алеся поначалу не замечала, потом удивлялась, потом стала смущаться и, как мне казалось, радоваться изменениям.

А потом она уехала на две недели к бабушке в деревню, помочь с картошкой. И что-то изменилось.

Алеся вернулась совсем другой, с погасшим взглядом. Но я не почувствовал беды, думал, что она просто устала.

Вскоре я решился объясниться с ней, сказать о том, что люблю.

Она заплакала, испугалась, будто я петлю ей на шею набросил. Резко, навсегда ломая все, что было между нами, она ответила:

— Даже думать не смей. Не надо мне этого. Никогда этого не будет. Никогда.

И ушла.

Я ее больше не видел. Как мама рассказывала, Алеся бросила институт и уехала к бабке. А меня ждала Москва. Точнее совсем не ждала, но я хотел оказаться как можно дальше. И гордая, не признающая чужаков, столица подалась, раскрыла свои объятия.

Боль прошла, за годы, занятые совсем другими делами и стремлениями и любовь забылась. Но теперь я понимал: действительно забылась — не прошла, не уменьшилась. А еще со мной осталось непонимание произошедшего тогда.

Алеся почти не изменилась. Как и прежде по спине змеилась толстая, светло-русая, с золотом, коса, а серые глаза заглядывали в самую душу. Ей сейчас должно было быть около двадцати пяти, но время не оставило отпечатка — Алесе по-прежнему можно было дать семнадцать. Только присмотревшись я заметил появившиеся кое-где морщинки, да ту же пустоту во взгляде, что и раньше.

Она первая прервала молчания.

— Как живешь?

— Хорошо. Приехал вот в отпуск, давно не был.

Она молча кивнула.

— А ты как? Замуж вышла?

— Нет.

Пару ничего не значащих, стандартных вопросов — и мы расстались.

Осторожно, стараясь не выдавать своего интереса, я расспрашивал родителей про Алесю. Ее бабка умерла, а Алеся так и жила в деревне, носила почту. Незамужняя. За ней ухаживали хорошие парни, но Алеся всех отвадила. Жила одна, всех чуралась, в город приезжала только изредка.

Я поехал на дачу, отговорившись тем, что хочу походить по лесу, пока еще тепло — мол, город — это город, а на природе куда лучше отдыхается.

И на следующий же день пошел на почту. Притворно удивился, встретив Алесю. Заговорили. Она не была рада мне. Вообще за эти дни девушка изменилась — будто свет внутри погас. Я спросил напрямую:

— Алеся, я хочу поговорить. Знаешь, времени уже много прошло, но… скажи, почему ты тогда так резко мне ответила, ведь все было хорошо...

Алеся испугалась, вся встрепенулась.

— Не надо, не надо об этом! Уезжай, зачем ты за мной ходишь! Уезжай, не будет добра!

В ее глазах заблестели слезы.

— Но что я сделал?

— Не ты. Ты все сделал правильно. Только я не могу… Нечего мне тебе дать. Уходи.

Старый дачный дом. помнивший еще прадеда, и вправду хорошо подходил для отдыха. Я остался. Бродил по лесу, фотографировал, читал. И чувствовал, что счастлив. Тихое такое, простое счастье, не то, о котором я мечтал, когда готовил слова, чтобы объясниться с Алесей много лет назад. Но тоже хорошее, светлое.

Однажды я ушел слишком далеко и назад возвращался уже в сумерках, через деревню. У Алесиного дома краем глаза заметил что-то необычное. Обернулся — нет, все как обычно: света нет, в окне мигает голубоватый отсвет от телевизора, во дворе за домом горит фонарь.

Но все равно что-то было не так. В уголке глаза, мельком, я видел что-то неправильное. Открыл калитку, прошел к крыльцу, хотел постучать, спросить. И услышал голос. Противный, низкий, шипящий.

— Что он возле тебя трется? Ты ему не сказала, что моя? Почему не сказала? Ты не можешь любить. Не можешь. Меня не любишь — и никого не полюбишь!

Не стал стучать, зашел в палисадник, прокрался мимо цветов к открытому окну, прислушался. Но Алеся молчала. Скрипнула кровать. Я поспешил уйти.

На следующий день я снова пришел на почту. Якобы за газетами, а на самом деле — посмотреть на нее.

Она совсем осунулась, кожа посерела, на бледных кистях стали видны темные жилки вен. Будто кто-то выкачивал из нее силы.

Хотя я и не собирался, но все же спросил:

— Алеся, что с тобой творится?

Она поднялась, схватила сумку с почтой, будто прикрываясь ей.

— Не твое дело!

— Алеся, я же помочь хочу!

Она заплакала и выбежала в дверь, что была за прилавком. Я пошел за ней.

— Алеся, тебя кто-то обижает, я знаю. Расскажи, мы сможем справиться!

Но она даже не посмотрела на меня. Только прошептала еще раз:

— Уходи.

Вечером я снова отправился в поселок. Когда я подошел к дому Алеси, света в окнах не было. Сегодня привозили пенсию и она, наверное, еще разносила ее.

По старой памяти открыл лезвием перочинного ножика щеколду на той двери, что выходила во двор.

В хате ничего не изменилось за те шесть с лишним лет, что я не заходил к Алесиной бабке. Я прошелся по кухне, стараясь не натоптать, заглянул в зал. Никого и ничего. И никаких признаков вчерашнего гостя. Уже взявшись за ручку двери, я краем глаза увидел какой-то промельк за занавеской, что отделяла бочку с водой и чугунки. Зашел туда, но ничего не увидел. Решив, что почудилось, снова повернулся к выходу. И, бросив взгляд под ноги, понял, что отсвет шел из-под половиц. Люк вел в глубокий подпол. Под ноги легли ступени из толстенной доски. Я пошел на свет огонька. Чем ниже я спускался, тем дальше оказывался свет.

Ощущение нереальности происходящего окутывало меня по мере того, как я спускался. Это было настоящее подземелье. Лестница привела меня в широкий земляной коридор, настолько длинный, что свет в его конце казался маленькой точкой. Он просто не мог отсвечивать в люк!

Проем, из которого шел свет, открывался в большое помещение. Оглядевшись, я с ужасом понял, что это храм, капище, святилище не знаю, как правильно назвать.

Но оно не могло быть под деревней — резные каменные колонны, потрескавшиеся от древности уходили во тьму, и потолка я не увидел, хотя сам храм освещал горящий на жертвеннике огонь. Мне стало жутко. А между двух закопченных колонн, поддерживающих резную арку над жертвенником, из теней соткалась фигура отвратительного существа. Ростом метра полтора, сгорбленный, со сморщенным как печеная картошка лицом в старческих пятнах, из-под набрякших век виднелись горчично-желтые глаза, из рукавов грязно-коричневой свитки торчали непропорционально огромные руки со скрюченными пальцами и длинными черно-серыми ногтями.

И знакомый по вчерашнему голос прошептал-прошипел:

— Ты кто такой, как посмел нарушить мой покой?

Какая-то сила не дала мне назвать имя.

— Кто таков — не твое дело. Я пришел сказать, чтобы ты не трогал Алесю. Оставь ее в покое.

Существо расхохоталось, тут же подавившись и закашлявшись. Непонятно было, откуда в таком тщедушном теле взялось силы для гулкого, разносящегося вокруг кашля.

— Ты?! Кха-ха-ха… Ты мне говоришь что делать?! Мне?!

Он так и не сошел с жертвенника, стоял там, как привязанный. А огонек, будто бы отодвигался от покрытых густым бурым волосом ног, сторонился даже тени существа.

Разум судорожно метался в поисках объяснения происходящему, а я, будто сила внутри диктовала мне, говорил, держась смело и спокойно.

— И кто ты такой, чтобы я не мог тебе сказать? Ну-ка, попугай меня!

Тень за существом взметнулась, закрыв собой полстены.

— Я — Часлав!

— И что?

Мне стало смешно. Гордое имя, которое значило не то «честь и слава», не то «чающий славы», не возвеличивало своего носителя, а, наоборот, выставляло в нелепом виде.

— Я — Часлав, великий дух этого мира!

— Что за великий дух такой, про которого никто не слыхал?

— В древности, — голос сорвался на визг, — меня знали и почитали, я был равен богам. А потом забыли все, кроме моих жрецов. А сейчас нынешние люди и имени моего не помнят! Но я им покажу! Наберу силы и покажу! Всем покажу!!!

С каждым его словом во мне угасал страх. А в глубине души появилось и крепло понимание.

— Да что же ты им покажешь?

— Что велик еще Часлав! И они устыдятся, что забыли про меня!

— Люди не устыдятся. И они тебя не вспомнят. Сейчас не те времена, никто не верит в богов.

— Они вспомнят и будут трепетать передо мной!

— Ты себя-то хоть видел? Дух, гордый и славный? Какой ты бог? Злыдня ты и есть. Зачем Алесе недолю сулишь? Зачем силу из нее тянешь? Ты же ее до смерти выпьешь. Что она тебе?

— Не перечь мне! Ты мальчишка против меня! Я прожил сотню твоих жизней. И я не умру!

Я невесело рассмеялся.

— Так вот чего ты боишься. Смерти. Великий дух Часлав, вдохновлявший на битву и на жизнь сотни людей. Боится смерти. Настолько, что когда пришло его время, сел на спину старой бабке а потом и ее внучке?

Тень на стене исчезла, а сам Часлав будто еще больше уменьшился.

— Я буду жить чтобы снова стать великим! Эта девушка даст мне силы и родит сына. Когда он вырастет, я переселюсь в его тело и снова буду молодым и сильным. И вот тогда...

Но слова, такие величественные и хвастливые, звучали неубедительно. Он и сам не верил.

— Что ж она до сих пор тебе не родила? Пять лет уже мучаешь ее?

— Люди стали слабы. В ее сердце нет веры в меня. Бабка обманула.

Слова сами легко слетали с языка. Это место пробудило во мне какое-то спящее давным-давно, уже много поколений, знание.

— Ты и сам знаешь ответ. Чтобы родить от духа, нужна вера и любовь. А ты ее как взял? Обманом? Сама бы Алеся тебе не далась! Обманом у смертной дитя не выпросишь, его только по любви дают.

При мысли, что тварь касалась ее своими граблеобразными лапами, меня замутило.

А злыдень погрустнел. Присел на край жертвенника.

— Бабка ее стала моим источником силы, когда род жрецов вымер. Она никогда не любила, даже детей своих. Мне несложно было сесть ей за плечи. Но она состарилась. Захотела умереть спокойно. Вот и привела мне однажды внучку.

— Но Алеся любила, я знаю, она меня любила...

— А мне ворота открыла кровь ее на жертвеннике. Бабка обманула внучку, привела сюда. А тут уж моя власть. Правда я теперь к подземелью привязан, пока новая жрица не выпустит, да она мне перечить не может. — Часлав захихикал, мелко затрясшись. — Ее ажно корежит иной раз, а все ж против слова не скажет. Бабка заговор начитала. Моя над ней власть. Правда, она обещала, что любовь ее мне перейдет вместе с волей. Однако не получилось. В руки не дается, сопротивляется.

В существе будто уживалось две личности разом. Одна — мелочная, до жути боящаяся смерти, вторая — остатки могучего духа. Вторая была слаба и появлялась только на миг, тут же сменяясь более сильной первой.

— Отпусти ее. У нее уже лицо серое, замучишь насмерть.

— Ничо. Сейчас солнце повернется и полегче будет. Она привычная. А мне сил много надо.

— Зачем они тебе надо? В чем смысл твоей жизни?

Злыдень отступил, проявился дух. Существо как-то сразу погрустнело, тоскливо сверкнуло на меня глазами.

— Жить. Я хочу снова быть почти богом для моих людей. Я не хочу умирать.

— Это невозможно. Все изменилось. Твое время прошло, твои люди научились жить сами. Им не нужен воплощенный закон и сила. Посмотри на кого ты похож — из великого духа стал злыднем, ходячим несчастьем. Хоть бы во имя своей великой памяти оставил в покое ее, не позорился нынешним существованием.

Из глаз глянула прежняя тварь.

— Я не умру.

И тут, словно бы по лицу Часлава прошла волна, потом под кожей вспучило сначала скулу, потом щеку, потом другую. Я сглотнул — смотрелось мерзко. Будто под кожей существа шла драка. Наконец движение прекратилось. На меня глянул дух.

— Ты прав. Из духа я превратился в нечистика. Страх унизил меня до того, что я слился со злыднем, только бы выжить. Я утратил честь. — Тоска, смертная тоска существа, все отдавшего за подобие существования, и осознавшего, насколько оно отвратительно, виделась мне во взгляде Часлава. — Но и оставить я ее не смогу. Злыдень мне не позволит — ведь тогда и он умрет. Ведь он — это я.

— Я могу сделать это?

— Можешь ты крепкий, в тебе есть сила.

По лицу снова пошли волны. Я отвернулся.

— Я не могу больше бороться, мои силы кончаются, а когда я слаб то, что еще осталось от истинного Часлава, исчезает вовсе. Уничтожить меня… — Он застонал, сдавив виски ладонями. — Надо на рассвете. Останься здесь, а, когда уже вот-вот закричит петух, обмани меня. Надо оторвать меня от алтаря. Сам я не могу, а если кто-то оторвет, то я уже ничего тебе не сделаю

— А на шею не вскочишь?

— Нет. Ты любишь, я не могу к тебе привязаться. Только… это опасно. Я могу убить тебя. Здесь, рядом с алтарем мне хватит силы.

— Оно того стоит.

Новая волна прошла под кожей духа. И затихающий шепот.

— Приходи.

Я вышел из подземелья. Лестница привела меня не на Алесину кухню, а к моему дому, но я не удивился — святилище не принадлежало этому миру.

Как оторвать тварь от алтаря и вынести туда, где его увидит восходящее солнце, я не знал, но выбора не было. Я должен был это сделать. Вопрос, почему именно я и почему должен, так и не пришел мне в голову.

Еще даже и признака рассвета не было на небе, когда я вышел из дома. Стоило мне представить подземелье, как люк появился прямо под ногами. Так и не придумав ничего, я взял с собой пеньковый мешок и бабушкину ореховую палку, которую взял в чулане, когда искал мешок. Старое крепкое дерево будто попросилось в руки.

Все было как и в первый раз. Огонек мелькал впереди, черная тень соткалась в существо. Только теперь я не остался на пороге, а прошел сразу к жертвеннику. Злыдень был сонный, довольный, глаза смотрели мутно, сыто.

— Ну здравствую, Часлав! Доброго дня тебе!

Злыдень подозрительно поглядел на меня.

— Чего тебе?

— Да вот поздороваться решил.

Я протянул руку. Огонек на жертвеннике съежился, затих в самом уголке, еле тлея. Существо сначала тупо смотрело на меня, потом, мигнуло и протянуло руку.

Когда ладони соприкоснулись, я схватил нечистика и с силой дернул на себя, стаскивая с жертвенника.

Что было потом помнится мне смутно, обрывками. Вот у меня резко пропадает сила в руках, а злыдень, в последний момент уцепившись ногами за колонну, удерживается на жертвеннике. Вот я отрываю его руки от своей шеи, воздух врывается в горло, перед глазами мелькают звезды. Намертво зажатой в руке палкой я, не в силах остановиться, бью и бью злыдня. Вот он снова вцепился мне в шею. Мир меркнет в глазах, голову будто надули — вот-вот лопнет. Падая, намертво вцепляюсь в волосы злыдню. Мелькает мысль, как мне думается самая последняя, что я так и не поцеловал Алесю ни разу, не сбудется моя мечта, не состаримся мы вместе. А ведь мне всегда казалось, что это и есть любовь — желание встретить старость с человеком. Шепчу ее имя.

Огонек, до того почти погасший, вдруг разгорается, высоко вздымает золотые языки. Опаляя ноги злыдню.

Он, не успев отпустить меня, падает с жертвенника.

И тут же обращается маленькой тварюшкой, вроде косматой крысы.

Из последних сил, кашляя и стараясь отдышаться, засовываю тварь в мешок. Надо на солнце. Сейчас будет рассвет. Надо...

На ноги встать не могу. Ползу на четвереньках, больно сбивая колени ступенями. Наконец в люке показывается серая хмарь раннего-раннего рассвета. Люк закрывается, пропадает.

Силы мои кончились, стоило понять, что главное дело сделано. Крепко зажав в руках мешок, проваливаюсь в темноту.

Я долго-долго плыл в темноте. Подо мной расстилался Млечный путь, надо мной горели миллиарды звезд. Я смотрел на них и понимал, что это огоньки душ. И я сам стану таким же огоньком, как только Путь вынесет меня на мель. Мне было хорошо и спокойно. Я устал, но отчего-то не мог вспомнить, что же такого делал, что отдал все силы.

И тут я понял, что не знаю чего-то очень важного. Забыл. Я попытался оглянуться. И не смог. Тела у меня не было, только туман души, а он не слушался приказов остатков разума. Снова и снова пытался, но тщетно. Тогда я решил закричать. Но не было голоса. Паника волной поднималась, в несуществующей голове билась мысль: «Вспомнить!».

И тут, среди тысяч белых звезд, мелькнула оранжевая точка. Я посмотрел на нее, и точка стала расти. Это был огонек. Тот самый. И я вспомнил. Огонек — это любовь. Я любил и попал сюда из-за него. Он выведет. Я потянулся к нему своей половинкой огонька, который, как я теперь знал, горел во мне так же, как Алесин огонек, отданный на откуп злыдню, горел на жертвеннике.

И, когда огоньки соединились, я понял, как сойти с Пути. Я не мог пошевелиться, я не мог закричать. Но надо было просто открыть глаза и выйти из мира души в наш мир.

Солнце стояло высоко, пахло паленой шерстью. Первое, что я увидел — серые Алесины глаза.

Поезд медленно двигался, кланяясь станциям и полустанкам, кокетливо покачивая серыми вагонами перед мостами, посвистывая своим предкам-паровозам, ставшим теперь памятниками, мигая единственным глазом вокзалам. Уверенно преодолевая километры пути до конечной станции. Поезд не спешил. И люди, что ехали в нем, не спешили. Им было хорошо вместе.