На Мосту

Благословенны вечера — муторная суета дня уже позади, и можно позволить себе почти терпеливо предвкушать вдохновенное спокойствие ночи. В ожидании её так хорошо прогуляться по бесконечной набережной, на которой именно сейчас, именно в этом прибрежном сумраке, и начинается настоящая жизнь.

Одинокая дама, явно исполнявшая давным-давно заведённый ритуал, неторопливо шла вдоль парапета, любуясь тем, как приветливо стелют пушистые шары фонарей коврики апельсинового цвета под ноги гуляющим. С открытых террас уличных кофеен доносились смех, аромат горячей карамели и аристократически тихий перезвон серебра с фарфором.

Входя в поворот с набережной на мост, тренькнул трамвай… дама вздохнула — работа и труд иной раз так отличаются друг от друга — и всмотрелась в реку. Неторопливо текла она с восхода на закат, напоминая о себе лёгкими шлепками волн о гранитную облицовку набережной.

Тот берег едва угадывался по россыпи мерцавших огоньков. Блики недавно взошедшей луны танцевали на завитках редких и неспешных водоворотов — рождались и гибли галактики. Одна особенно долго кружила на текучем упругом полотне, и дама замерла, провожая взглядом это чудо.

"Только не утони, купальский мой венок, только не утони", — послышался женщине девчачий голосок. А ведь уже давно нет девочки, что когда-то опустила тот венок в тёмную воду. Не утонул венок. Свитый неумелыми ручками, он распался, и река потекла дальше, украсившись то ли цветами, то ли звёздами — да кто его разберёт?

Дама снова вздохнула, плотнее запахнулась в белую крупной вязки шаль и направилась к мосту.

Широкий, словно многими и многими возлюбленный Хрещатик (впрочем, некоторые уверяли, что это — вылитая Унтер-ден-Линден, а иные с ностальгией вспоминали навсегда покинутую Садовую-Кудринскую), мост уходил чуть ввысь и в такую даль, что даже если бы вы встали ровно посередине его, концов разглядеть не смогли бы при всем желании. Одни настаивали, что из-за длины пролета. Другие полагали, что по вине слишком разросшихся лип, — и куда только смотрят садовники? Третьи же просто считали мост еще одной городской улицей, только без домов. Все остальные признаки улицы эти самые третьи находили: это и трамвайная линия посреди, и мощёная булыжником проезжая часть, и протянувшиеся вдоль парапетов аллеи. Хотите — прогуливайтесь по жёлтому гравию дорожек, хотите — присаживайтесь на любую, предусмотрительно развернутую спинкой к трамвайным путям скамью, — с каждой открывается чудесный вид на восходы или закаты, уж кому что по вкусу. К одной из этих скамей и направилась неспешно дама. В этот час на мосту всегда бывало пустынно; ни новички, ни тем более старожилы не видели смысла фланировать по скудно освещенному променаду: никто не разглядит нарядов и кокетливо подвитых ветерком локонов. А потому — лучше сидеть за крохотным круглым столиком кофейни, непринужденно поддерживая изящную чашечку и остроумную беседу, искушения в которой больше, чем в иных декольте. Словом, ничто не мешало даме любоваться маслянисто блестящей чернотой медлительных вод.

Дама присела на скамейку и подставила лицо ветру и речной прохладе. Перед ней, насколько хватало взгляда, раскинулась темнота, — со скамьи не было видно ни гомонящей набережной, ни мерцающей дымки другого берега. Едва-едва пробивались сквозь листву лучи фонарей с мостовой. Как же тихо… только рокотом припозднившегося оттуда трамвая нарушился окружающий покой. Дама всегда приходила сюда одна. Одиночество, думала она по обыкновению на этом месте, это когда не с кем поделиться тем, что любишь.

За звоночками и перестуком колес по стыкам рельс не расслышала дама приблизившихся шагов — угадала.

— Огоньку не найдётся?

Хрипловатый петушок в конце вопроса, клюв лихо заломленной на левое ухо бейсболки и огромные белые кроссовки, — боги мои, ему едва ли семнадцать! Можно, конечно, и соврать жеманно, но в том-то и дело, что рыбак рыбака видит издалека — это во-первых. А в-главных, всё равно нельзя пустить его на светлую и весёлую набережную, не узнав, почему он здесь.

Портсигар обнаружился пальцами сразу, а вот изящная золотая зажигалка с дарственной гравировкой, как всегда, запуталась в атласных складках ридикюля.

— Прошу вас, — и скамья вместе с дамой вздрогнули под плюхнувшимся на сиденье тинэйджером.

— А я сво… посея… де-та, — доверительно сообщил он половинкой рта, второй пытаясь вытащить сигарету из сильно сплющенной пачки.

Женщина легонько, из-под ресниц, дотронулась до собеседника взглядом. Больше всего ей не понравились ободранная до мяса скула и темная от крови майка, но дама не торопилась высказываться. Прежде она извлекла тонкую длинную папироску, трижды размеренно стукнула ею по серебристому боку портсигара и лишь потом, для пущей внушительности разделяя паузами слова, произнесла:

— Зажигалка осталась там. Выпала у тебя из кармана, когда они уносили тело.

Паренёк, уже было наклонившийся к даме в ожидании огонька, отпрянул:

— Т-ты чё?

Ветерок с реки стих, тьма вокруг была прекрасна и первозданна.

— Скажи, фрираннер, ты просто сорвался?

Как легко было в ту минуту согласиться с безыскусной ложью этого тихого вопроса, принять предложенную игру. Но до парня уже всё дошло. Глубоко втянув в себя пахнущую тиной сырость, постарался произнести спокойно:

— Она ушла с передоза! — и примолк. Скрестил на коленях локти, ткнулся в них изуродованным лицом, будто в подушку. Качнулся пару раз из стороны в сторону, и, наконец, нашёл силы продолжить.

— Прикинь, в завязке уже была, причем всухую стерпела, — мы всё мечтали, как вместе, и всё такое… Толкач выловил её после школы. А я тогда с ногой валялся. Так бы вместе были. Она шла, а он её — в машину. Мужик же, а она тощая. Дозу вкатил… развязал. Второй раз она уже не… Ну, и… вот. Я его достал. Как давил — не помню. Ну, и за ней… А с эстакады потому, чтоб подумали, будто сорвался — ну и чтоб ничего понять не успеть.

— Но раз ты здесь, значит…

— Угу, врубился по ходу.

Сухо щёлкнула крышечка зажигалки. Цвиркнули о кремень зубцы колесика, и ослепительно-злая искорка вцепилась в фитиль. Чуть подрагивая, — наверное, вслед за держащей зажигалку рукой, — свет встретился с хмурым от усталости взглядом. На крыле широкого носа след сковырнутого прыща. Над обиженно опущенными углами большого яркого рта — робкий намёк на усы.

Женщина протянула руку, но страшной раны не коснулась; медленно повела ладонью над виском, скулой, к подбородку, сосредоточенно соединяя осколки костей, потом разорванные мускулы и, наконец, кожу. Всмотрелась в розовый шелк шрама, и вдруг, сама того не ожидая от себя, прижалась к рубцу губами. Юноша застыл, терпеливо пережидая внезапную ласку. Наконец, томящая запахами горячей сосновой хвои, сливочного сыра и корицы белизна отодвинулась, вновь притворившись сдержанной и неспособной на порывы.

— Её здесь нет, она уже вернулась, и ждёт тебя.

— Ты?

— Да.

— Спасибо.

— Пойдём, я провожу тебя до трамвая.

В траурно-белом свете фонарей булыжная мостовая казалась кольчугой на груди великана. Отполированные столетиями рельсы безупречно доказывали теорему о параллелях.

— А этого… ты его тоже встречала?

— Вчера.

— Он… там? — вмиг поджавшийся, парень ткнул подбородком в сторону набережной, заманчиво пахнущей свежемолотым кофе.

— Нет — там, — женщина задумчиво посмотрела на сыто лоснящуюся темноту воды.

Трамвай подлетел, будто первому зову хозяина послушный пёс. Высек из проводов сноп сливочно-жёлтого пламени, грохотнул на стыке и замер, ожидая пассажира.

— Ну, бай?

— До свидания.

Одним прыжком — только белые кроссовки и мелькнули — парень вмахнул в сияющее трамвайное нутро и метко опустился на самое лучшее сиденье, напротив лобового стекла. Оглянулся на даму. Та ободряюще кивнула в ответ, похлопала ладонью по рубинового цвета борту, — трогай, — и послушные её воле двери сомкнулись. Дав женщине отступить на несколько шагов, трамвай отправился в путь.

Есть ли в мире хоть что-либо уютнее трамвая, не столь ярко, сколь упорно раздвигающего непроглядную пустоту? Что ещё может, так согревающе звонко и грохоча на всю вселенную, подарить надежду на то, что всё, в конце концов, будет хорошо, — просто потому, что ты уже отправился в путь. В дом, где тебя ждут.

Ждут.

Больше всего на свете не любившая долгих прощаний, женщина не стала смотреть, как пропадут из виду удаляющиеся огоньки. Плеснула оборка на подоле, мелькнул каблучок, и будто кофе капельку молока, вобрала темнота аллеи отблеск белой шали.

Луна ещё не дошла до зенита, но уже любовалась рекой: то ли змея, мерцая чернёным серебром чешуи, всё ползла и ползла куда-то, то ли крутилось и крутилось неимоверное мельничное колесо с почти сточившимися от древности зубцами. — Да, радость моя, всё почти так и есть, — засмотревшись на течение, луна и не заметила, как дама сошла с моста и облокотилась на парапет набережной. Положила на ладонь зажигалку, повертела, ловя зеркальным её бочком лунный зайчик, — дарственная надпись заиграла, и вспыхивало то spiro, то spero. Пару раз удалось поймать в лучик света оба слова.

… первая, самая вкусная затяжка да утешающий шёпот тлеющего табака… доброй ночи, река, до завтра.