Мой ангел

1.

Крылья, белые, одна пара, светлая почти сияющая кожа, но лицо застыло маской выражающей что угодно, только не дружелюбие. Пожалуй, это «руками не трогать», как на музейном экспонате. Девочка сама-то знает, что у нее такое лицо? Из одежды на гостье распашонка со шнурками, на концах которых болтаются крупные деревянные бусины, и брючки с вытертыми коленками. Выглядит по-детски беззащитно.

Едва появившись, она встала как вкопанная на дорожке Муравейника. Я присмотрелся: бесстрастная маска все-таки пропускала немного чувства. Девочка растеряна, похоже, эта растерянность ей самой неприятна и она с ней не справляется. Здесь в Оранжевом секторе, гостья могла стоять сколько угодно — немногие прибывают через Оранжевый. Наверное, этот цвет кажется комфортным для очень не многих.

А гостья не сделала ни шага. Может, помочь? Я откашлялся, вернее, воспроизвел звук кашля. Со стороны должно выглядеть кошмарно — каменный куб с глазами шариками и отверстием своеобразного рта заперхал по-человечески. Мало того, я еще и «моргаю» — линзы моих глаз могут менять яркость, темнея и светлея. А «рот», дыра под разные конечности — приемник для подарков… Странное дело, многим легче сначала заплатить, а потом требовать ответа на свой вопрос, чем просить помощи даром.

— Я туда попала? — спросила она неуверенно. Взгляд диковатый, явно в первый раз в Муравейнике. Потеряться тут невозможно — все дорожки подписаны инстинктивно понятными пиктограммами. Плюс мои ящики стоят через каждые двадцать шагов. Очень маленьких шагов.

— Это Муравейник, место отдыха и убежище, — ответил я. — Если хотела попасть именно сюда, то добро пожаловать.

Гостья отмерла и шагнула на серебристую дорожку:

— Спасибо. Пока.

Ого. Очень немногие додумываются поблагодарить говорящую каменную коробку. Ну-ну. А девочка еще и «пока» мне сказала. Короткое и совершенно бессмысленное слово. Пока — что? Пока небо не рухнет или пока звезды горят? Пока «нас держит Та У Которой Нет Рук»? «Пока я хочу»? Вот и пойми, отчего прощаются именно этим словом. Причем, обычно те, кто простился, потом возвращаются.

На всякий случай проследил, куда пошла крылатая. В столовую. Голодной оказалась, но не сильно. Ограничилась кашей с маслом и стаканом молока, хотя в сторону мяса и фруктов глазками стреляла. И даже в сторону вина. Но не взяла — может, просто нечем расплатиться. Посидела немного и отправилась обратно через ближайшие врата.

А вернулась опять через Оранжевый. Такая же растерянная, зато лицо уже чуть поприветливее. Впрочем, когда за ее спиной возник стриш, огромный, похожий на ожившую гору, и, как все они, близорукий, выражение тревожного неприятия вернулось на лицо девочки. Но стриш быстро прошел… И тут же появился струящийся лентой двух своих тел цефф… А крылатой явно не нравилась компания, любая. Пропустив мимо себя цеффа, она отправилась искать… как я верно догадался — местечко потише.

В Муравейнике это не трудно: помеченные картинками серебряные тропки ведут в определенные места. Все остальные — куда попало. Муравейник — застывшая мысль Гения, который сумел додумать ее до конца. Прямо до самого. Это как… построить башню, которая тебе, в сущности, не нужна, но интересно же, выйдет или нет, завершить и понять, что всё́ — в стену не втиснуть ни одного камешка, крыша именно такая, как нужна, дверь правильного размера и нужное число этажей и окон. Воплощенный идеал. Остается только разрушить — или отдать кому-то. Гений был жадный, и в то же время нет: пожалел рушить мысль-башню, но не пожалел отдать другим. Какое-то время ткань мысли оставалась мягкой, податливой другим мыслям и все, кому оказалось не лень, наделали-навыдумали тут комнат и коридоров… Для жилья, прогулок, приема пищи, сна… И в целом — Муравейник, куда попадаешь, представив дверь или врата своего любимого цвета. Место, где можно получить все, что ты способен себе вообразить. Не умеющие как следует представить, могут купить — ту же еду, или услуги человека с богатым воображением. В Муравейнике очень быстро завелись всякого рода торговцы и коммерсанты. Причем они платят своеобразный налог — не деньгами, конечно, но разными предметами, которые загружают в дароприемник. Подарки от посетителей преобразуются в материю для творения разных разностей, которые воображают гости — а иначе материя берется из ткани Муравейника, разрушая его. Время от времени мне приходится латать откровенные дыры, не позволяя убежищу развалиться.

И кстати, здесь есть ограничения на выдумку. Еда — не много, а ровно столько, чтобы утолить голод. Времени — достаточно для отдыха, не больше. И никаких там сказочных богатств — лишь действительно необходимое. Вроде бы мысль Гения была именно про необходимость, строгую и совершенную…

Нет, я точно не гений. Ни одной мысли додумать не могу. Девочка тем временем нашла небольшую залу с усыпанным «звездами» потолком. Что удивительно, те, кто умеют представить красивое, до сих пор могут менять Муравейник и на их фантазии ограничение не распространяется. Значит, богатство — не необходимость, а красота — очень даже. А я бы все-таки положил предел и этому тоже, чтобы поменьше было тут красивой жути, от которой даже у меня мурашки по коже.

Но угольно-черный купол с тысячами ярких точек и правда красив. Он медленно, едва заметно вращается, и от этого рождается ощущение какого-то особого естественного величия и одухотворенности. Загляденье. Крылатая не пялилась на небо слишком долго. Потоптавшись посреди залы и слегка размяв крылья в серии похожих на танец упражнений, она подошла к стоявшему в углу моему ящику, села на выступ рядом.

— Скажи — почему?

Я бы сказал, если б знал, о чем спрашивает. Один из «вопросов Судьбы»? Тогда наугад.

— Потому что имеющее начало имеет и конец. А не начинающееся никогда и не заканчивается — и это единственная возможность для существования бесконечности.

Посмотрела диковато. А вот не надо задавать непонятные вопросы! Я почти две тысячи лет тут стою и всякую логику видел. Даже там, где нет логики.

Девочка тут же сменила тактику:

— Меня Янниель зовут. А у тебя имя есть?

— Есть, конечно. Глянь, сверху табличка.

— А сказать трудно, да? — фыркнула она.

— Не трудно, но люди устроены именно так: не хотят, чтобы давали, желают брать сами.

— Зануда… Так и надо бы тебя звать… — но она все же потерла покрытую патиной табличку. А там… ну ясное дело — не буквы, очередная пиктограмма. Большое существо держит на руках маленькое, а другие маленькие льнут к нему и бегут со всех сторон.

— Но ведь это не имя! — возмутилась Янниель.

— Это намек на то, чем являюсь. Вернее точное указание. И в каждом языке есть для этого свое слово.

— А языков тысячи… и сколько тут бывает гостей, которые вообще не говорят? — она еще потерла потемневшую от времени табличку — ясности, конечно, от этого не прибавилось. — Но нужен ты всем время от времени. Тогда ты Ксо. Насущный.

— Нормально, — прокомментировал я нарочно скрипучим голосом. — Почему не Нянька? Обычный перевод именно такой.

— Не хочу обычный. Должно же быть у тебя одно оригинальное имя?

Где-то хлопнуло. А, в Столовой очередная драка. Ну, пусть себе развлекаются. Ни ранить, ни убить кого-то тут невозможно, даже боли нет. Видимо, это гений тоже не считал необходимым. Гости спустят пар и успокоятся.

Но пернатая Янниель прислушивалась всё тревожнее.

Я веду мои наблюдения прорву лет и знаю: главное, зачем сюда приходят — это комфорт. В разных его формах. Тишина или необременительное общение, еда, которую можно есть, не опасаясь отравы. Сон. Возможность бродить в одиночестве или загулять в компании. Темнота или яркий свет. Каков же комфорт для девочки по имени Янниель?

Явно не шум отдаленной драки. Стоит отвлечь ее, хотя мне, в сущности, все равно.

— Скажи, почему? — спросил я, в точности скопировав ее интонации — тревогу и усталое неверие — только за моим вопросом не было ни одного из этих чувств.

Она мгновенно вскинулась, даже крылья дрогнули:

— Нет. Неправильно! Спроси это так, как можешь только ты, иначе от проверки нет никакого толку.

— Проверки?

Девочка кивнула. Шум в столовой продолжался… Разгром устроят шикарный, но драчуны сами же и восстановят все разрушенное, вообразив порядок. Существа без воображения редко лезут в драку или идут на другие крайности, как я заметил. Тот, кто может разрушить — способен и сотворить, и никак иначе. Волноваться не о чем.

— И что ты проверяла таким образом? Или кого.

— Себя, тебя. Достаточно ли у нас терпения и не пропадет ли желание общаться, если начать с непонятного.

Я помолчал. Странный способ.

— А почему уверена, что терпение важнее всего?

Она, кажется, рассердилась:

— А ты вообще меня видишь? Разве не знаешь, кто такие ангелы?

Если б мог, пожал бы плечами:

— Ангелы тоже люди.

— Вот уж нет. У нас меньше прав и больше обязанностей!

— Это какие обязанности?

Девочка перечислила. Таким голосом, словно люто ненавидела все это. Странно. Или нет? Ведь перечисленное было хорошими вещами.

— У меня есть один вопрос. А кто велит вам исполнять все это? — спросил я слегка иронично, когда она закончила.

— Никто, — успокоившись, ответила крылатая гостья. — Само… исполняется. Иначе просто не выходит.

— Так ты пришла сюда, чтобы придумать это самое «иначе», побыть вне правил?

Крылатая фыркнула, встала и походила, пару раз споткнувшись о неровный, подтаявший от чьего-то неуемного творения, пол:

— А говорят, ты проницательный. Совсем не так. Хотя как вариант… Но не думаю, что получится совсем освободиться. Просто мне кажется, здесь хватка обязанностей ослабевает. И я перестаю быть всем должна.

Вот как ей объяснить? Наверное, я не тот, кто это может. Потому что девочка видит всего лишь говорящий каменный ящик. Не слишком-то подходящий вид для учителя.

Но, пожалуй, подначить ее такому «учителю» будет легче.

— Сдается мне, ты просто обленилась.

— Чего-о-о? — протянула Янниель удивленно, даже крылья задрожали.

— Того. Думаешь: «не получится!». Но не пробуешь. Тебе кажется, что хватка ослабевает. И не проверяешь. Плывешь… ну или летишь по течению.

— Сам-то такой же, — неожиданно парировала она.

— Э-э-э-э… прости, не понял. Я вроде как всем доволен.

— Тогда зачем отзеркалил мой вопрос? Спросил «Почему». Это, знаешь ли, часть проверки. Один из способов наведения контакта и знак, что у собеседников есть нечто общее.

Пришлось помолчать и подумать. Напряженно. До звука гудения в каменном ящике. Благо стало тихо, драчуны угомонились.

— Ну, если ты так ставишь вопрос… Допустим, я просто так «отзеркалил». Шутка.

— Шутка, конечно, — согласилась Янниель, ходя туда-сюда. — Но за ней стоит большее. Проблема. Зашучивать проблему людям свойственно.

— Поправка — я не человек.

— Но был им.

В точку. Какая бесцеремонная девочка.

— Ну, был, и что? — пришлось сделать голос максимально равнодушным.

— Наверное, стоит задуматься об этом «был».

— Ой, девочка, — тихо и совершенно нейтрально сказал я, — ты слишком часто повторяешь «наверное» с такой уверенностью, что сама должна бы заметить, насколько одно противоречит другому.

— Мне так не кажется. Но готова выслушать аргументы.

Ангел, называется. Одно из их правил: не вступать в споры, гасить конфликты миролюбием. Ну, можно же как Янниель — тихо-мирно спорить, отстаивая свою позицию, пока собеседник не поймет — надо соглашаться, иначе его сомнет подавляющим ангельским миролюбием. Ну ладно...

— Вспомни о том, что я тебя видел. Вспомни, как спросила меня, туда ли попала, уже стоя в Муравейнике. Не осмотрелась и не обработала информацию, полученную от глаз и ушей, а видя все, и скорее всего зная, как выглядит Муравейник, спросила — он ли это. Сколько же в тебе неуверенности, рожденной внутренними проблемами? Сколько скрытых противоречий, если они повелевают твоими действиями? После этого и уверенное «наверное» — совершенно невинная штука.

— А ты злой, — вздохнула она, немого перед этим помолчав. И прислушивалась с таким видом, словно уже жалела о затихшем скандале.

— Все злые, — сказал я с интонацией «пожимаю плечами».

— Но ты-то не все, — гостья наконец-то перестала мелькать и села рядом со мной. — Но про неуверенность такая же правда, как про твое «был». Какой выход?

Вот почему так всегда? С легкостью нашла мое больное место и неприкосновенное, а как себе помочь, не знает.

— Это не сложно. Для начала… — я проанализировал всю информацию о девочке, данную ей самой и полученную по наблюдениям за ней, — сходи на какую-нибудь ярмарку.

— Это еще зачем? — немедленно возмутилась она.

— По-моему, у тебя проблемы с нахождением в толпе. Не любишь ты ее… и не обязана любить, да, но вернуть себе ощущение комфорта, когда вокруг полно людей, можешь.

— Да какой там комфорт, — махнула крылом ангел, — когда мурашки по коже и хочется сжаться в комок. — Она содрогнулась.

— А почему? — пристал я. Чужими проблемами заниматься легче, чем своими.

— Понятия не имею.

— Но ведь это интересно, да и важно. Вряд ли ты рада этим мурашкам и ощущению скованности. Значит, стоит разобраться в причине тревоги, поместив себя в тревожную среду. Ради полного понимания.

Янниель глядела в упор. У меня не получится такое изобразить при всей эффектности глаз на гибких стебельках, способных хоть узлом завязаться. Кажется, она восприняла мои слова слишком серьёзно. Ноздри тонкого носа трепетали, дрожали ослепительные крылья, да и руки сжимались слишком сильно.

— Ну, допустим, я соглашусь. Ты даешь задание прогуляться по толпе и понять, отчего так плохо в ней. А что мне будет, если задание выполню?

Ах, вот как вопрос поставлен: задание, экзамен. Это проще, ответственность за возможную неудачу ложится на меня — дал больше, чем она может вынести, зато успех припишет себе, преодолевшей трудности. Признать, что выполнение задания нужно ей самой, девочка пока не готова. Подкорректируем.

— За это тебе будет покой. Если поймешь в чем проблема, сможешь ее прихлопнуть, как назойливое насекомое. И толпа перестанет тебя нервировать.

— Это понятно. А что с твоей стороны?

Я удивился:

— А почему что-то должно быть с моей?

— Ведь ты уже участвуешь, — крылатая подумала, — участвуешь во мне. Это здорово и само по себе. Но я хотела бы… награду. От тебя лично.

…Вот правда умей я смеяться, было бы легче. Или плакать.

— Что я могу тебе дать? Один из подарков, оставленных гостями? Все это не мое и потом почти сразу преобразуется в материю, годную для лепки воображением. Ты в курсе, что вещи не могут появляться ниоткуда, даже здесь?

Она кивнула:

— Потом про тебя читала и про Муравейник. Ты преобразователь, а еще информатор, и нечто вроде жреца, принимающего исповедь, и распределитель материи по всему Муравейнику… Душа, живущая в нескольких тысячах каменных коробок… слушай, а как такое возможно — одна во многих?

— Это как много рек, втекающих в море. Они с ним фактически одно целое. Основная моя работа — сбор: собирать информацию, собирать материю. Все мои ящики это… филиалы, ручьи. А основа....

— В Кристалле Души, — перебила она, решив прихвастнуть знанием.

Я не стал говорить что Кристалл — это миф. Сказки украшают жизнь, пусть и эта живет. Изменение вплавило меня прямо в стену Муравейника, а ящики на самом деле просто бутафория, для удобства гостей. Ну, в самом деле, никто же не говорит со стенами!

— Так что я могу тебе дать?

Она подумала, теребя шнурок на блузке.

— Может, обещание? Расскажешь о своей жизни до Муравейника?

Всякие были со мной случаи, встречи и гости. И все они — дети и сущая ерунда перед ангелом, то и дело попадающим в больные места...

— Хорошо, — ответил я, принимая правила игры, — расскажу. Но не раньше, чем ты станешь другим человеком. Будет не одно «задание», а несколько. Но отчитываться не надо. Скажешь «пора» — и я пойму, что результат есть.

— А как ты тогда узнаешь, что я задания выполняла?

— Пойму. Или не пойму. Ты первая в этом заинтересована. И потом есть пятое правило ангела: оставаться честным и не врать, но не говорить вообще ничего, если хочется солгать.

Она хмыкнула, поднялась на ноги:

— Согласна. Надо возвращаться.

И тут же ушла, оставив меня размышлять над тем, как стану выполнять обещание, которое для меня самого награда. Или наоборот.

2.

Появилась девочка довольно скоро. Не дрожала и не терялась, но явно была расстроена. Нашла первый же ящик в коридоре, словно поросшем завитками морских ракушек и встала рядом, как вкопанная.

— Знаешь, Ксо, я просто не представляю, с какого конца подступиться к проблеме.

— Погуляла в толпе? — поинтересовался я. Сегодня в Муравейнике тихо и почти пусто. Только стены и пол потрескивают там, где я восстанавливаю выработанные участки.

— Да. И даже не один раз. Ощущение те же, очень неприятные. Но я не знаю, как их убрать! Вот я иду, вот толпа. И вот начинаю себя ощущать неуютно, потом еще неуютнее… И выхожу из толпы, настроение при этом препоганое. И что делать, если для меня так естественно?

— Задать вопрос — почему естественно именно так.

Она пожала плечами, но отвечать не спешила.

— Что так раздражает тебя в толпе? — настаивал я, выдвинув на максимум шарики глаз, пристально таращась. — Вся толпа или?..

— Пьяные, — сказала она тут же. — Или сумасшедшие. Или если парочка целуется.

Есть результат. Отлично!

— Давай с начала. Пьяные. И много ты за эти дни видела в толпе пьяных?

Она повспоминала.

— Одного. Может — двоих.

— И что, из-за этих двоих обязательно надо ощущать себя некомфортно? Ведь они тебя не трогали и были где-то там.

Янниель кивнула.

— Значит, есть вещь, которая тебя на самом деле не касается, но ты позволяешь себя касаться — раздражаешься из-за нее?

Девочка снова кивнула, но на сей раз не так быстро и уверенно.

— А сумасшедшие — на чей взгляд? Нестандартное поведение? — продолжил я. Вроде неплохо выходит. Один из гостей начал пихать в дароприемник мелкие камешки. Терпеть не могу всякую мелочь. Вроде бы никакой разницы, просто материи из нее всего ничего выходит, а преобразуются те же камешки в нее нехотя, еле-еле.

— Пожалуй.

— Но твое поведение тоже нестандартно. Ты сейчас откровенничаешь… почти исповедуешься перед каменным ящиком, пусть одушевленной, но вещью. Такое норма в твоем мире?

Янниель покачала головой.

— То есть и сама поступаешь странно. И не так давно посчитала сумасшедшим человека, который вел себя не так, как тебе привычно или как тебе бы хотелось. Но у каждого свои понятия, «как надо». Что до влюбленных… Слушай, но ведь если кто-то тебя полюбит, то обязательно захочет поцеловать. И пока этого не случилось, к тебе с этим никто не пристает?

— Не пристает, — согласила она, — да я и не хочу. Вообще не надо меня трогать.

— А, так вот в чем дело, — догадался я, с большим облегчением — гость перестал грузить камни. — У тебя очень большое личное пространство, максимум, на который ты можешь к себе подпустить другое существо. А почему так?

Девочка раздраженно пошевелила крыльям и села прямо на пол:

— Знаешь, ты просто не видел наши школы. Все тринадцать лет обучения мы друг друга очень сильно шпыняем. Даже собственные родители нас боятся. Потому что они уже настоящие ангелы и им ничего нельзя, а мы дети и нам можно. Ну, ты слышал наши правила. По отношению друг к другу они действуют тоже. Мы жестоки, пока не примем их. Нет, конечно, последние три года в школе полегче, у кого-то жестокость переходит в любовь ко всем и всему, а у кого-то в простую адекватность. Некоторые могут закончить обучение пораньше, потому что науки важны, но важнее стать нормальным. Не жестоким. Именно этому нас учат в школе.

— Ну вот ты и нашла свой ответ, — сказал я. — Причем сама. Тебе мешает собственное прошлое. Избавься от него

— Как?

— Не знаю. Но, наверное, если в следующий раз, оказавшись в толпе, вспомнишь все, что мы тут наговорили, что уже знаешь и понимаешь, то, наверное, будешь поспокойнее. Твоя норма — большое личное пространство. И в толпе запросто можно не быть частью толпы. А еще вот: пьяный пьян не просто так, у него какая-то своя причина, и у сумасшедшего, чье поведение так не понравилось. Как у тебя есть причина их сторониться или беседовать с каменным ящиком. Может от этого твое мнение изменится, хватка прошлого разожмется. Вообще старайся прислушиваться ко всем и всему неприятному — это полезно. А поцелуи… Что лучше — драка или объятья?

— Конечно, объятья. Ладно, попробую помнить об этом. А каким будет новое задание?

— В зависимости о того, какой будет новая проблема. Твоя проблема, — уточнил я.

Девочка забавно почесала белобрысый затылок.

— Я жутко стеснительная. Долго собираюсь с духом, чтобы обратиться с вопросом. Даже очень нужное спросить. Дорогу там…

— Эта проблема вытекает из первой, — сказал я, — и новое задание такое: в ближайшие несколько дней как можно чаще спрашивай у других… все что угодно. И, надеюсь, у тебя есть мечта, связанная с этим?

— Ну, ты и зараза, — буркнула она. — Конечно, есть. Учитель… я к ней ближе чем на двадцать шагов не подойду, а уж спросить… Страшно.

— Учитель такая страшная? Страшнее меня? — я придал голосу нотки величайшего удивления.

Девочка фыркнула.

— Тоже мне, ужастик во плоти. Она красивая. Но по сравнению с ней я ничто. Госпожа Нюэми выигрывает конкурс за конкурсом, много лет подряд. Ее работы мир меняют. А я даже не начинающая, а так… Пыль на ветру.

— Думаю, с этим тоже стоит разобраться. Почему ты считаешь себя ничтожной?

— Потому что так и есть… вот, сказал же про себя — одушевленная вещь. Разве не считаешь себя таким же ничтожным? — она махнула ладонью в воздухе, словно стряхивала с нее пыль.

— Вовсе нет. Просто констатирую факт. Я вещь у которой есть душа, ты — живое существо. Я существую и получаю от этого удовольствие. А ты?

— А получают ли другие удовольствие от твоего существования или ты их раздражаешь? — спросила она, каверзно игнорируя последний вопрос.

— Знаешь, — сказал я, — это их проблемы. От того, что кого-то раздражаю, я вовсе не обязан считать себя ничтожным. Скорее наоборот… Имея качество бесить одним своим существованием, я велик, могуч и значим. Попробуй думать так о себе.

Девочка размышляла на сей раз очень долго.

— Пожалуй, попробую, — сказала она, наконец, и ушла, не прощаясь.

Вернулась где-то через неделю. Это была самая долгая неделя в моей жизни, потому что я ждал ее.

— Ксо, у меня получилось! — воскликнула она. — Госпожа Нюэми согласилась!

Я сделал вид, что не понял о чем речь и вопросительно хмыкнул.

— Меня приняли в ученицы. Буду учиться креативному вышиванию!

— Это как? — подивился я. Коридор, который она выбрала, был одним из мест с повышенной чувствительностью к эмоциям и теперь заметно менялся, отражая состояние гостьи. Стены плавно изгибались, на них проступал рельеф… то ли ветвистого дерева, то ли крыльев.

— Во время вышивки входишь в своеобразный транс, и в итоге получается нечто совершенно потрясающее. Лечебные, проясняющие разум картины. Приносящие красивые сны и придающие сил. Даже исполняющие желания, хотя тут человек, конечно, все сам.

— А-а-а. Тебя уже экзаменовали?

Девочка сникла. Стены замерли и тут же снова стали гладкими, без рельефов.

— Завтра. Очень боюсь. Все-таки я ничто…

— Так, — сказал я, — сейчас разберемся. Что есть ничтожество?

— Ну, это… когда ты ничего не значишь и ничего не стоишь.

— Ничего не значишь и не стоишь для кого? — уточнил я. — Как определить свою цену и значимость? Наверное, по тому, что совершаешь или по тому, чего не совершаешь, это тоже важно. Не сделать плохое имеет особый вес. Ты же не делаешь плохого, удерживаешься?

Она кивнула:

— Часто. Слышал же наши правила…

— Правила ни при чем. Уверен, ты порой не делаешь чего-то и просто так, и без причины же — делаешь.

Янниель поморщилась, явно вспомнив что-то. Стены вновь прорастали образами. Кажется, все-таки это деревья, необычные, в переплетении ветвей можно увидеть черты лиц.

— Некоторых вещей я просто не могу делать. А некоторые — должна, хотя это нигде не написано.

— Именно. И это весомо, а со стороны еще весомее, так как выглядит преувеличенно почти всегда. Второе — цена. Ты представляешь ценность для других там, где можешь что-то для них сделать. Можешь? Важные для них вещи или простые?

— Могу, — не стала спорить Янниель. — И делаю.

— А для себя?

— Тоже могу.

— А еще ты наверняка делаешь неожиданное.

— А это тут при чем? — удивилась она. Стена пошла легкой рябью.

— Человек, который может делать неожиданное, обладает самым ценным качеством — способностью выйти за рамки себя самого и вывести за них другого.

— Ты меня удивляешь, — сказала она, оживая и, кажется, только сейчас заметив изменение стен.

— В-о-от, — усмехнулся я, — тоже умею выходить и выводить за рамки.

— И от разговоров с тобой аппетит просыпается, — заметила она, — пойду, перекушу.

— Иди.

Она утопала по серебристой тропинке, а я проследил как девочка делала заказ, много и разного, и кушала в самом деле с большим аппетитом. Но больше в тот день ко мне не вернулась.

3.

Пока ее не было, я думал. Однажды девочка вернется и скажет «пора» — и тогда придется выполнять обещание. За две тысячи лет ни разу не представилось такого шанса. Хочу ли его использовать?

Додумать в очередной раз мне не дала Янниель — вернулась.

Не грустная и не веселая, а так, что-то среднее.

— Как там твои экзамены? — с места в карьер рванул я.

— Да нормально. Даже еще лучше. Оказалось, у меня есть шанс стать Мастером… — она оживилась, достала из висевшей на плече сумки полотно, развернула.

Я увидел строчки белого, синего и зеленого, вроде бы хаотично разбросанные. Но понять, что это, не удавалось, при вглядывании терялась резкость. Девочка напряженно ждала. Тогда я просто позволил зрению расфокусироваться и увидел картинку.

— Ух ты. Зеленая лодка плывет в синем море? Красиво.

Девушка радостно кивнула:

— Да! Здорово. Так и думала, что ты увидишь, — свернула и убрала вышивку обратно в сумку.

— Знаешь, я ведь некрасивая, — сказала она внезапно.

Привет, проблема.

— И поэтому не позволяешь себя любить? — некорректно полюбопытничал я.

Крылатая сжалась, скукожилась, словно внезапно оказалась в той самой толпе, которую так не любит. Стена за ее спиной пошла мурашками. Пол под ногами показал пару трещин.

— Я выгляжу нестандартно.

— То есть обладаешь нестандартной красотой!

Она посмотрела с упреком:

— Тут твои обычные штучки не пройдут. Как сказал раньше — ты вещь, это факт и реальность. А моя реальность: я самый некрасивый ангел на свете.

— Ну и что?

Она подняла удивленные глаза:

— Что значит «ну и что»? Будь ты самым… самой глупой одушевленной вещью на свете — тебя бы это устроило?

— Если бы я был самым глупым, то никогда бы об этом не догадался, — заметил я. — А человек красив поступками…

— Сегодня твои штучки не пройдут, — повторила она.

— А без штучек — подумай: ты считаешь себя некрасивой, или другие считают? Тычут пальцами?

— Иногда. Редко. Мы же все-таки ангелы и потому милосердны.

— Ладно. Но тебя никто не любит?

Она хмыкнула:

— Пожалуй, любят даже больше, чем я заслуживаю…

— Про заслуги в прошлый раз уже все решили. Тот, кто тебя любит, считает красивой. Точка.

— Но стандарты…

— Плевать на стандарты! Ты сама как, хочешь быть стандартно красивой?

Девочка поежилась:

— Б-р-р… Это мне не подошло бы.

— А что подошло?

Она достала зеркальце, посмотрела в него.

Пожалуй, как есть хорошо. Может просто я привыкла…

— Так привыкни к тому, что ты — уникальна. Кстати, это можно сказать о каждом. Даже о тех, кто иногда тычет в тебя пальцем и говорит неприятные вещи… Цвет крыльев не тот, или овал лица недостаточно круглый?

— И то, и то. А ты все-таки зараза. Совершенно не даешь говорить о серьезном!

— А по мне, так только о нем и говорю. Так что там с любовью?

Она вдруг покраснела:

— Это… все сложно.

— Значит все-таки не позволяешь себя любить?

— Позволяю. Но так… — она покрутила ладонью в воздухе. — На расстоянии.

— Почему? Он тебе не нравится?

— Не твое дело, — буркнула она.

— Не мое, не мое. Хочешь новое задание? Побудь подольше с тем самым «не моим делом», которое держишь на расстоянии и реши, нравится ли он тебе.

— Наглый, да? И пользуешься моей мягкохарактерностью. А может, я не хочу навязываться?

— А придется, — хмыкнул я.

Девочка сурово поджал губы.

— Посмотрю, что можно сделать, — пообещала она сухо. И ушла, вся — гордость и самообладание, хотя на самом деле, наверное, ей хотелось на меня заорать. И стены стали шершавыми, как и раньше, и пол зарастил трещины. Все бы так легко решалось…

В этот раз ее не было еще больше, месяц или два. Я не забывал моего ангела, мысленно вел с нею споры и представлял ответы, которые в реальности, конечно, будут иными. Иногда, если становилось трудно — не хватало материи, например, и приходилось использовать ресурсы Муравейника, или просто настроение падало, — вспоминал о ней и делалось легче. И я почти уже начал надеяться, что крылатая не вернется, но девочка вернулась и не одна. Привела с собой ангела, высокого, сухощавого, наверное, тоже нестандартно-красивого, но в хорошей одежде: вышитой рубашке, правильно застегнутой на все пуговицы и крючочки, идеально выглаженных брюках или как там называется вещь, которая до колена штаны, а ниже свисает пучками нитей? Крылья тоже белые, но с серебристой полосой. Она подвела его к одному из моих ящиков — выбрала красивую залу с колоннами и, ничего мне не говоря, попросила своего крылатого друга:

— Подари ему что-нибудь.

Ангел удивленно посмотрел на нее, порылся в карманах, достал что-то и положил в отверстие дароприемника.

— А теперь задай вопрос.

Ангел скривил забавную рожицу:

— В чем смысл жизни?

Янниель прыснула:

— Ну ты даешь… Как будто сам не знаешь.

— Знаю, что этот смысл постоянно меняется. Сейчас это ты.

Он обнял ее — руками и крыльями, прижал к себе. Девочка совсем не была против нарушения ее естественной границы. Но долго обнимать себя не позволила.

— Ну ладно, — сказала она, высвобождаясь, — теперь пойдем.

— А как же ответ? — спросил я вмешиваясь. Ангел сделал короткий шаг назад, словно из какого-то опасения. Никто не знает, что мое присутствие не ограниченно глазастыми ящиками. Это лишало бы гостей комфорта.

— Оставь себе, — сказал мальчик, — это подарок.

И подмигнул. Вот только что страшно нервничал и уже иронично спокоен, или просто не хочет терять лицо. Есть у них в правилах для ангелов и такой пункт.

Вернулась Янниель через час и одна.

— Все. Теперь пора. Я и правда стала другим человеком. Учусь у госпожи. Гуляю в толпе. Про «не твое дело» тоже теперь все знаешь, — она показала язык. — Время выполнять обещание, хотя впору мне тебя благодарить, а не требовать еще награды. Может, подарить вышивку? Понравилась моя работа?

— Очень, — честно признался я, — но дарить не надо. Если положить рядом — сопрут. Или испортят. Если в дароприемник — подарок станет просто материей. Жалко.

— Да, жалко, — призналась она, — даже мне самой. Так ты расскажешь свою историю?

— Расскажу, — проскрипел я и замолчал. Напряжение, по капле копившееся во мне две тысячи лет, стало быстро расти. Может, зря я все это начал?

Нет. И надо закончить начатое.

Она терпеливо ждала, не прерывая молчания, но потом вдруг заметила:

— Что-то не так. Скажи, что?

— Почему решила? — я ухватился за возможность немного оттянуть исполнение желания — ее и моего. Кажется, колонны начинали понемногу подтаивать, как сгорающие свечи, хоть этот зал и не обладал высокой чувствительностью. Наверное, на них действуют не чувства не девочки, а мои.

— Ты советовал прислушиваться. И твое молчание — неправильное. Необходимость начать рассказ… огорчает?

— Пожалуй, нет.

— Тогда он для тебя опасен?

И опять в точку. Надо же было со второго раза угадать причину. Девочка действительно научилась слушать и слышать. Впрочем, попадала она и раньше.

— Я сам… сам хочу знать, кем был — Янниель издала удивленный возглас и пришлось спешно объяснять: — Прижизненная память — не нужна слуге Муравейника, и она стирается. Я просто инструмент и должен им оставаться, как вот ящики, например. Они нужны только для вида, ну и как пункты приема материи. А сам я не в них, а в стенах, в потолке… Словом — весь Муравейник мое вместилище.

Она удивилась меньше, чем я ожидал. Но, не имея навыка ощущать себя комфортно там, где не можешь быть один, узнав правду, крылатая может уйти и не вернуться…

— Значит… Ты видишь и слышишь все, а не только то, что говорят перед ящиком?

— Да. И я не первый слуга Муравейника. Пятый.

И вот тут она сделала странную вещь — подошла и обняла стену. Вернее прижалась к ней телом и ладонями раскинутых рук. Со стороны — я же мог видеть себя со стороны! — выглядит странно. Но страннее, что когда она отлепилась от стены, мне стало легче. Но сразу после этого снова девочка взялась за свое.

— Продолжи, пожалуйста, — попросила она. — Что произошло с первыми четырьмя?

Я дал себе времени совсем немного — его и было немного. Я ощущал растущее напряжение и понимал: долго так не выдержу. Или не выдержит Муравейник.

— Первый… устарел. Мы же почти не развиваемся, люди сюда приходят самые разные, они просят о разном. Однажды хранитель Муравейника не смог выполнить то, ради чего он здесь: принять новый тип материи и преобразовать ее. И разрушился. Второй… у него был какой-то дефект. Душа с дефектом, — я хохотнул, — а может он забыл не все человеческое, потому что обладал скверным характером, грубил гостям, выплевывал подарки. Муравейник вышвырнул его прочь.

— Прочь — это куда? — тихо спросила Янниель.

— Просто вовне. Не знаю. По ощущениям снаружи — шершавая пустота, которую чем меньше трогаешь, тем лучше. Никто же не любит обдирать душу об острые осколки ничего.

— А третий?

Еще немного тишины перед тем, как объяснить.

— Третий сумел что-то вспомнить и это разрушило его. Не знаю, всегда так или нет. Может он вспомнил не то… Четвертый был мне очень благодарен, он стал свободным. Наверное, в мысль гения, ставшую Муравейником, входило соображение о взаимопомощи без границ, бессменном «дружеском дежурстве». Я очень хотел жить, и пришел сюда, когда последнее средство от болезни не помогло. Не умер, а изменился, сделался новым «дежурным», позволив четвертому уйти. Но при этом напрочь забыл собственное прошлое, кроме пары деталей. И без приказа ничего не вспомню. Твоя просьба — тот же приказ.

Она молчала чересчур уж долго. Ну же, девочка, решайся задать еще один вопрос!

— Ты устал, да? Устал быть одиноким?

Это точно не тот вопрос, которого я ожидал.

— А разве я одинок?

Крылатая пожала плечами. Зашуршали крылья. А раньше не замечал, что они шуршат. Наверное, слух обострился от выросшего напряжения.

— Мне кажется, да. Ты всем помогаешь, но никто — тебе. Все используют тебя в качестве «свободных ушей», а самому выговориться не с кем. Подарки делают Муравейнику…

— Все, кроме одного настырного ангела, — невольно хмыкнул я.

— Один не считается. Но ты не ответил. Если не одинок, тогда для чего хочешь вспомнить прошлое? Если можешь погибнуть, как третий?

Столько слов, когда хватило бы одного — «зачем?»…

— Наверное… не только второй был с дефектом, — сказал я, — а у каждого есть хоть один. Может даже он вообще один, просто каждый с ним разбирается, как может. Второй бесился и на гостей срывался, первый развалился и перестал мучиться, третий вспомнил и исчез, четвертый ушел. А я хочу получить назад себя самого. Мир так устроен… единственное, что есть у человека — это он сам. То, что с тобой всегда, до самой смерти. Суть, которая никогда не предаст. То, что ты видишь и слышишь — это же не я. Не весь я. Знаешь, так больно быть неполным. Даже не знаю, стал я лучше или хуже. Нет точки отсчета. Нет души. Я бездушная душа Муравейника.

Она молчала, глядя на оплывающие стены. Все происходило так медленно и мне отчаянно хотелось поторопить — ее, себя, время.

— Я отменяю свою просьбу… свой приказ, — сказала Янниель.

… Девочка, за что ты со мной так?

— Но ты узнаешь свою историю. Я расскажу ее.

Янниель достала из сумки ткань и нитки, задумчиво рассмотрела их, нахмурилась.

— Подожди, — исчезла, выйдя, и тут же вернулась с целой корзинкой, сев на пол, начала выкладывать мотки цветных ниток, бисер, бусы, пуговицы, деревянные и стеклянные шарики… Я не верил. Мой ангел, неужели ты это всерьез? Хочешь подменить настоящее прошлое придуманным? Думаешь, это поможет?

Знаешь ли, сколько твоей собственной души потребуется, чтобы помогло?

— Я еще мало умею, — отважно призналась она, продолжая перебирать свои сокровища, — но думаю, для этого меня хватит. Расскажу самую лучшую на свете историю так, чтобы ты поверил, понял, что это и есть ты и никогда не чувствовал себя одиноким. Все сказанное обо мне верно и для тебя. Ты делаешь вещи большие и важные, делаешь странное и неожиданное. Не хочу, чтобы перестал делать, перестал быть. Молчи! Молчи, пожалуйста, мне нужно сосредоточиться.

И я молчал. И смотрел, как она раскачивается, держа в руках иглу, как берет нитки, откладывая все, кроме оранжевых, и начинает вышивать нечто. Историю. Рассказывая ее стежками. Без слов. Но я чувствовал себя человеком, которому другой человек хочет что-то подарить, к которому испытывает симпатию и возвращается поговорить. Моя неполнота уходила, пустота наполнялась с каждым стежком, стежком моей жизни, среди которых не было ни одного неправильного. И про себя я думал, что «пока» на самом деле не слово, а чувство, вроде того, от которого растаявшие колонны начали восстанавливаться… И даже если у девочки не получится…

Но у нее уже получалось. Потому что я не обрабатывал информацию, а переживал ее. Потому что не только видел, но и верил, потому что жадно ловил каждое слово, которое становилось частью меня. И еще потому, что я, наверное, сумею додумать до конца одну мысль, мысль о доброте одного человека к другому, и тоже что-нибудь построю. Интересно, что это будет?

13.06.14 г.