Лето еще не прошло

Еленка

Я тоскливо смотрела на солнечных зайчиков, мелькающих в резной тени липы: очередное лето проходило. Мимо.

В этот раз те немногие вольные дни, что положены взрослым людям, я проводила в одиночестве.

Отчаявшись найти себе компанию, я решила пойти купаться, плюнув на «не принято». Сам с собой — уже не один. Я как раз лазила по буфету в поисках ключа, когда зазвонил телефон.

— Еленка, хватит хандрить! Привет!

Я засмеялась: никакая хандра не сможет сесть на шею, когда тебе звонит такой веселый человек.

— Привет, Ульянка!

Ульянка была моей двоюродной сестрой. Раньше мы всегда ходили вместе: Еленка, Ульянка и Татьянка. Это пошло от бабушки: она не признавала всяких Леночек или Танюш.

Правда, этого «мы» уже давно не существовало. Таня, вышла замуж и с нами не общалась. С Ульянкой и я тоже много месяцев не виделась: она училась в Москве и в Смоленск приезжала редко.

— Ну, как жизнь?

— Скучно. Выходной, а я одна сижу. Кто в отпуск уехал, у кого сессия, кто просто пропал куда-то. Да и сама знаешь, мне «выпить, за жизнь поболтать» не слишком-то интересно, вот и растеряла как-то всех друзей.

— Что скучно, это мне на руку.

Ульянка была мастерица витиевато выражаться.

— Почему?

— Дело есть.

— Какое дело? — подозрительно спросила я.

— Я в четверг приезжаю: недалеко от вас скоро фестиваль — знаешь, в Гнёздово — наш клуб участвует.

Ульянка занималась исторической реконструкцией.

— Здорово! Хоть увидимся, а то скоро на улице встретимся — не узнаем друг друга. У меня как раз отпуск. К бабушке поедем.

— Это само собой. Но у меня еще есть к тебе дело: мы собрались ехать внезапно и не все ребята смогли отпроситься с работы. Ты не согласишься посидеть несколько часов в костюме у палатки? С меня костюм.

Предложение меня заинтересовало. Я не раз думала, как бы попросить у Ульянки что-нибудь примерить. И на фестивале побывать тоже любопытно. Вроде он у нас не в первый раз, а я еще не была.

— Я — за.

В четверг Ульянка принесла с собой большой пакет с одеждой. Удивительно, как костюм, такой простой, с неброскими украшениями, полностью изменил меня. И не только внешне: я почувствовала себя совсем другим человеком. Наряд придавал моей походке степенности, плавности, душе — спокойствия, поведению — женственности.

Ульяна была довольна:

— Ну хороша! Как по тебе шито.

Я радостно улыбнулась и тряхнула головой, так чтобы качнулись височные кольца. Подумалось: а вот если бы он увидел… Ульянка заметила, каким тоскливым стало мое лицо, и понимающе покачала головой:

— Ты все еще болеешь этим… Кириллом?

Я, кажется, покраснела.

— Да. Все еще.

Вечером Ульяна вернулась к этой теме.

— Не знаю, что ты в нем нашла, да это и неважно, но столько лет мучить себя из-за человека, который вряд ли помнит твое имя и не попытаться даже приблизиться к нему — вот этого я не могу понять.

— Я когда его вижу, у меня поджилки трясутся, и вообще веду себя как дура.

— Думаешь, годами ходить, смотреть на него влюбленными глазами и сохнуть — умнее? Пять минут позора, и ты свободна. Или занята. Тут уж как судьба постановит.

— Он меня не замечает, если я стану ему навязываться, это будет выглядеть смешно.

— Откуда ты узнаешь, если не попробуешь? К тому же навязываться и показать, наконец, свой интерес — это не одно и то же.

— Нет. Он подумает, что я дура.

Ульяна вздохнула и оставила разговор. Кирилл ей не нравился. За то, что он меня «испортил», как она говорила.

В Кирилла я влюбилась сразу, как только увидела. Он тогда тоже учился в СГУ, только я на первом, а он на два курса старше… Я никогда не была особенно красивой или интересной, а у Кирилла не было недостатков. Высокий, красивый, умный, сдержанный… Стоило мне его увидеть — и другие мужчины перестали существовать. Через пару лет у нас появились общие знакомые, и мы стали иногда видеться в компаниях. Это было такое счастье, смотреть на него. Я же у Кирилла не вызвала никаких чувств, как ни старалась улыбаться ему ярче, чем другим.

Прошло уже шесть лет. К всеобщему недоумению я оставалась одна. Ни с кем не встречалась и встречаться не хотела. Ну как я могла им всем объяснить, что ни один мужчина не мог даже сравниться с Кириллом?

Утром в воскресенье мы собрались в Гнездово. Здесь развернулся целый городок — стояли палатки реконструкторов, лотки торговцев, то там, то здесь раздавалась необычная музыка. Кроме исторических клубов, выступали и местные ансамбли, вроде бы даже приехали белорусы. Мне было радостно: вокруг все новое, необычное. Ребята готовились к приходу гостей, смеялись, шутили, обсуждали свои дела, не очень мне понятные. Я удивилась тому, как хорошо они меня приняли: ведь я совсем ничего не знала про их работу и наверняка наговорила глупостей.

В полдень фестиваль торжественно открыли. И народ повалил. Я даже и не знала, что у нас может собраться столько людей. Все приходили веселые, интересовались одеждой, ремеслами, музыкой, фотографировались...

Когда стало немного тише, мы с Ульяной пошли погулять. На одной из полян учили водить хороводы. Мы присоединились. В суматохе я потеряла Ульянку, но это меня не слишком испугало: не маленькая, не потеряюсь.

Я уже запыхалась и хотела оставить круг, когда мою руку пронзило током. Оглянувшись, я не сдержала улыбки: справа от меня в ряд стал красивый парень с золотистыми кудрями. Я как завороженная разглядывала его, а он только улыбался в ответ. Сердце забилось, мне показалось, что звонкие удары разносятся на всю округу. В голове стало легко-легко.

— Привет!

Он чуть удивленно посмотрел на меня.

— Здравствуй. Хорошо танцуешь!

— Это только с тобой так получается.

— Как тебя зовут?

Улыбка застыла на губах, стало тревожно, но парень снова улыбнулся, и я засмеялась. Ни от чего, просто было хорошо.

— Еленка.

— Они неправильно танцуют. Давай покажем, как надо!

Мы танцевали, пока солнце не село, а туман не принялся деловито заполнять поле. Парень глянул на небо.

— Мне уже пора.

Я почувствовала, как меня покидает радостная легкость.

— Мы еще увидимся?

— Если хочешь.

— Хочу!

Всем сердцем я рванулась к нему навстречу. Что Кирилл — да я не помнила, кто это такой. Его и сравнить нельзя было с этим золотоволосым парнем. Рядом с ним я чувствовала себя самой красивой, самой желанной. Мир вокруг изменялся, переливался светом и цветом, оживал.

Он радостно улыбнулся.

— Ты мне нравишься, это хорошо, что и ты мне рада. Приходи на заре на речку. Как взойдет солнце, и я приду.

— Я живу не здесь. А завтра к бабушке в Сукромлю уезжаю.

— Все равно. Приходи на Вороницу. Я найду тебя.

Меня уже искали. Едва увидев меня на тропинке, Ульянка бросилась навстречу.

— Господи, где ж ты была!

Я соврала.

— Заблудилась. Пошла курганы посмотреть и дорогу потеряла.

Каждое утро я ходила на реку. И каждый раз мы с золотоволосым танцевали, смеялись. Я была счастливая, радуясь как ребенок. И не ходила по земле, а летала по небу, и не жила я без него, а ждала только, пока снова наступит рассвет.

Бабушка качала головой, а Ульяна была рада, что я больше не сохну по Кириллу, но обижалась, что не говорю, где пропадаю днями. И с кем. А я не могла сказать. Будто язык прилипал к нёбу и мысли разбегались.

Прошло десять дней. Самых счастливых, каких только можно придумать на этом свете. А потом он сказал, что скоро не сможет приходить. Мысль о том, что больше его не увижу, окатила, будто ушат ледяной воды. Тревожно заглянула в глаза.

— Я сделала что-нибудь не так?

Он светло улыбнулся.

— Ты прекрасна. Мне давно не было так хорошо здесь. Но время мое вот-вот закончится.

Я заплакала. Он нахмурился. И сразу потемнело небо, на прибрежные кусты легли тени, птицы замолчали как перед грозой.

— Не плачь, мне нравится, когда ты улыбаешься.

И я смеялась. Радовалась, выбросив из головы мысли о расставании.

В последний вечер мы разожгли костер, смеясь, прыгали через огонь. Он сплел венок и положил мне на голову.

— Ты как невеста. А ведь сегодня Купала.

Уже начинало темнеть, и тогда он спросил:

— Останешься сегодня со мной?

Я не колебалась ни мгновения, говоря «да». Он, не отрывая взгляда синих, как полуденное майское небо глаз, поцеловал меня. И будто бы не стало всего мира. Остался только он. Я цеплялась за его плечи руками, радостно подставляя губы под поцелуи и сама целуя в ответ. Луговая трава приняла меня в объятия, теплая летняя ночь укрыла нагое тело. И горячо было и радостно и страшно от такой силы чувства. Я будто летела выше облаков, выше звезд, и сама стала только маленькой звездочкой, ничтожной рядом с огромным великим солнцем.

Ночь ушла. А вместе с ней и он. Я проснулась на заре. Одна. Понимание обрушилось ледяной лавиной: он больше не придет никогда. И стало все равно. Ничего больше не было нужно. Незачем стало все. И пусто-пусто внутри. Я легла на траву, которая, как и я, помнила прошедшую ночь, и даже заплакать от горя не смогла. Так бы и застыла здесь, глядя на прозрачную воду Вороницы, пока не обернусь камнем.

Ульянка

Когда Еленка не вернулась вечером, я забеспокоилась. Подруга вела себя последнее время странно. Я попробовала поискать ее одна, но безрезультатно.

Позвала соседского Олега, который проводил отпуск в доме своей покойной бабки. Едва услышав, что случилось, Олег схватил фонарь и выскочил со двора. Лицо у него стало такое встревоженное, что я по-настоящему испугалась.

Мы никого не нашли. Только на укрытом вербами берегу Вороницы чуть дымился небольшой костер. А вокруг него все было истоптано босыми ногами: мужскими и женскими.

— Это ее следы.

Олег был уверен.

— Ты думаешь?

— Точно. Я ее позавчера видел, она в эту сторону шла.

Мы вернулись в деревню, позвали охотников с собаками. Но собаки остановились перед лесом и отказались идти дальше. Мы пытались сами продолжить поиски с того места, где собаки потеряли след, но безрезультатно: лес был пустой и недобро смотрел на нас, как на непрошеного гостя, безмолвно предлагая уйти. Мне было нехорошо, а на Олега вообще смотреть страшно: он пригибался и ежился, будто действительно видел укоряющий взгляд хозяина.

Как только вошло солнце, собак словно подменили. Они мигом нашли Еленку. Нашли в том месте, где мы с Олегом проходили ночью. Только тогда там никого не было

Она была жива, но будто душу из тела вынули. Лежала и смотрела перед собой.

Сначала я думала — ну может, поссорились с этим ее таинственным мужчиной, вот она и расстроилась — вон как горела, а тут, будто ветер свечу задул. Но прошел день, и ничего не изменилось.

Еленка была в сознании, но ничего вокруг ее не интересовало. Днями она сидела, тоскливо глядя в окно. Только ранним утром немного оживлялась, но потом, будто вспомнив что-то, застывала снова. И ни разу не заговорила.

Бабушка Фрося смотрела на внучку и поджимала губы:

— Ее или сглазил кто, или она скаженная стала. Недаром такая странная ходила, все шалыми глазами сверкала. И неспроста собаки вас в лес не пускали… Спуталась с каким лешаком — время-то сейчас какое!

Что только мы не делали. И отчитывали, и святой водой брызгали, однажды я, отчаявшись, залепила Еленке пощечину. Тут же, испугавшись, заплакала и стала просить прощения. А она даже лицом не дрогнула.

У нее осталось всего неделя отпуска. Что делать — я не знала. Не в больницу же ее везти — отправят ведь в психиатричку… А тут что-то другое. Я не могла выразить словами, но точно знала — врачи здесь не помогут.

Однажды я позвонила Кириллу. Он не очень понял, что случилось, но приехал. Я рассказала, как мы нашли Еленку. Кирилл нахмурился:

— Действительно, не думаю, что стоит ее везти в больницу. А почему ты именно меня разыскала?

Я покраснела. Выдавать подругу не хотелось, но и врать ему тоже было нехорошо. Не каждый бы вот так поехал непонятно куда, просто потому что попросили.

— Она… раньше влюблена была в тебя. Я подумала, может, очнется, если позовешь.

Кирилл сильно смутился от такого признания. Задумался, запустив пятерню в волосы. Он был таким… родным в этот момент, таким хорошим, что мне стало стыдно за свои плохие слова о нем.

Кирилл зашел в зал, где на диване все так же неподвижно сидела Еленка. Сквозь полуоткрытую створку было видно, как Кирилл присел перед ней и что-то тихо говорил. Еленка повернулась, вроде бы даже слушала его. Но, как только он замолчал, отвернулась. Кирилл попытался повернуть ее к себе, но Еленка, стала вырываться. Кирилл отпустил ее, и она тут же снова уставилась в окно.

Кирилл вышел, прикрыл за собой дверь и рухнул на стул. За несколько минут он будто осунулся, постарел. Поднял на меня грустный взгляд:

— Ничего. Сначала мне показалось, она меня узнала, будто даже какое-то чувство мелькнуло, но снова глаза рыбьи стали.

Слезы, так долго сдерживаемые, потекли по щекам. Я отвернулась, надеясь, что в полутьме кухни Кирилл не разглядит. Но он заметил. Успокаивать не стал, только крепко, почти больно сжал мою руку.

— Все будет хорошо.

— Было бы здорово.

Он пообещал приехать еще через пару дней.

А тем временем стало хуже. Каждую ночь теперь Еленка рвалась куда-то, как только начинался рассвет, и успокаивалась лишь к полудню, снова тряпичной куклой обмякая на диване. Промаявшись так два дня, я была рада Олегу, который вдруг пришел посреди ночи и до утра провозился с Еленкой, пытавшейся выйти наружу — не в дверь, так в окно. Она его почему-то опасалась: затихала, едва Олег переступал порог, отступала от двери. Правда, к моменту восхода желание выйти пересиливало, но Олегу хватало силы удерживать ее.

На следующую ночь он снова пришел. Мы сидели на кухне, не зажигая огня, ждали рассвета. Я вспомнила, что не звала его вчера на помощь, и в деревне никто не знал про нашу беду.

— Как ты узнал?

Олег пожал плечами.

— Почувствовал. Не знаю...

Он сидел у печки и курил. Нервно, судорожно глотая дым. В темноте оранжевый кончик сигареты то ярко-ярко вспыхивал, то почти гас.

— Ты сегодня останешься здесь?

— Да. — Он зло ударил кулаком по колену. — Не могу ее такой видеть. Лучше бы пускай дальше сохла по этому городскому, чем так.

Он поднял на меня взгляд. То ли отсвет от сигареты, то ли в печке еще не все угли погасли, но красноватое почудилось мне на донышке зрачков. Я вздрогнула и отвела глаза. Сколько же боли было у него в глазах, даже темнота не помогала ее скрыть. Боли и… любви?

Олег всю жизнь был рядом. Это повелось еще со школы — он ведь старше нас — и каждое лето, когда мы приезжали, защищал нас от мальчишек, водил за грибами, прятал на чердаке у баб Ганны, пока сушились промоченные в речке сапоги, чтобы бабушка не ругала… Хорошее было время. Потом он вроде бы пробовал ухаживать за Еленкой, но она уже сохла по Кириллу и ничего не вышло. Так и кончилась наша дружба. Я и не знала, что Олег до сих пор так любит ее.

— И я не могу. А еще у нее отпуск послезавтра кончается. Надо на работу звонить… Но что им сказать?

— Боюсь что без надобности это...

— Почему?

— Потому что такие как она, — он кивнул в темноту зала, — назад не возвращаются. Им тут тоскливо, холодно. Так что работа Еленке может больше и не понадобиться.

Я напряглась.

— Ты что-то знаешь о том, что с ней случилось?

Он будто бы не услышал вопроса. Встал, выбросил сигарету, задвинул заслонку, и теперь вглядывался в ночь за окном, будто видел там что-то. Наконец сказал:

— Догадываюсь. Я думаю, она в лесу встретилась с нежитью. Время сейчас такое — человеку одному по лесам лучше не ходить. Тем более, когда любовь, как у нее — безответная. Нежить — она на человеческое тепло падкая. Кто слюбился с нежитью, потом вот такой становится — все ему немило.

— Откуда ты столько знаешь?

Он чуть смутился.

— Ты не слышала про колдуна, что в здешних местах жил?

— Это который в Барковичах свадебный поезд останавливал, что ли?

— Ага. Так то мой прадед. Он уже давно умер, но я успел наслушаться...

— Олег, а может прадед твой рассказывал, как такое, — я кивнула в сторону зала, где сидела Еленка, — вылечить?

— Рассказывал.

Я почти шепотом спросила:

— Ты попробуешь?

Олег невесело усмехнулся.

— Попробую. Только шансов у нас с тобой… Меня ведь почти не учили...

Олег

Воспоминания навязчиво лезли в голову, пока я поднимался на чердак дома баб Ганны. Туда жена деда забросила его вещи, с тех пор сама больше к ним не притронулась и другим запрещала. Она не одобряла его намерения передать знания мне. А я не понимал, почему, и всегда был на стороне деда. Дурак. Не знал еще, чем придется заплатить за любопытство.

На память пришла вспышка боли, ломающей тело. А потом земля оказалась как-то очень близко от глаз, и мир изменился. Как оказалось, навсегда. Больше я к деду не подходил и близко, как тот ни пытался вернуть доверие. Мама так и умерла, не зная причины моего резкого изменения после лета. Отец догадывался, только прямо спросить не решался. Но когда дед умирал, меня привезли ему показать. До сих пор пробирала дрожь, стоило вспомнить, как он вцепился мне в руку, да так и не отпустил до конца.

С трудом нашел сундук. Памятуя о прадедовом норове, сразу внутрь не полез. Пригляделся повнимательнее. Так и есть — чары. На кровь прадед затворил сундучок, чтобы чужие не лазили. Царапнул палец, приложил к замку. Тот рассыпался, разом проржавев насквозь.

Гадательная чаша — широкая глиняная посудина с гладким однотонным нутром и узкой полоской росписи по краю — нашлась не сразу. Пришлось перебрать почти весь прадедов сундук, пока на самом дне, дотронувшись до свернутой холстины, я не почувствовал еле заметную вибрацию. Чаша узнала силу и знакомо отозвалась.

Я вернулся в хату бабки Фроси. Сама она, как темнело, из-за своей занавески не показывалась.

Еленкина бабка меня всегда за что-то недолюбливала и в дом никогда не звала. Я, чуя ее непонятную ненависть, и сам не рвался. Но сейчас не время для старых счетов.

Ульянка смотрела на чашу с надеждой. В душе царапнуло: а вдруг не получится? Ведь с самого детства, я ни разу не пробовал в воду глядеть.

Она чувствовала себя виноватой. Хотя она-то тут при чем? А вот я виноват. Видел Еленку, предчувствие было, да только побоялся опять ощутить ее равнодушие, почувствовать, как не терпится ей избавиться от меня. Потому и не окликнул. А ведь не струсь я — заметил бы ее одержимость. Может, удалось бы спасти Еленку, не допустить порчи.

Я заглянул к Еленке. Она сидела тихо. Но, стоило сделать в ее сторону шаг, бросила на меня испуганный взгляд, приподнялась, будто птица — вот-вот взлетит. Она наполовину нездешними глазами смотрит, видит меня, как я есть, потому боится.

Кивнул Ульянке:

— Срежь у нее прядку волос.

Налил воды в чашу, торопливо бормоча заговоры, неожиданно легко поднявшиеся со дна памяти. Ульянка молча протянула темную прядку и села подальше.

Сначала вода молчала. Я почувствовал страх: ничего не выйдет. Но закрыл глаза, вспомнил, как это — позволить силе пройти сквозь себя. Не мужское дело, женщины куда лучше такое умеют. Но нужно.

Со второго раза получилось. Волосы как живые крутнулись в воде и расстелились по поверхности чаши линиями, узелками, разветвлениями. Я стал их читать, но результат получился таким неожиданным и так ярко резанул по глазам, что меня вышибло из потока времени. Очнулся все там же — на низенькой табуретке перед чашей, глотая ртом воздух, и долго еще не мог успокоить судорожно дергающееся сердце.

Ульянка поднесла кружку с водой. Только после этого смог говорить. Едва дав мне продышаться, она прошептала:

— Ну что?

— Там наворочено… Ты знаешь, что на Кирилла ее кто-то присушил? У нее на роду ничего такого не было. Ни Кирилла, ни этого… который ее испортил.

Я смолчал о том, что наши с Еленкой пути были связаны и лишь после приворота разошлись. Да и то только для того, чтобы заново переплестись неделю назад. С Судьбой играть не позволено никому, вот и получилось то, что получилось. А будущее еще не определено.

Я вздохнул поглубже, набрался смелости, и снова глянул в чашу. Сейчас было легче — мне не судьбу ее надо было увидеть, а лишь того, с кем она слюбилась перед тем, как заболела. В этот раз меня выбросило из гадания еще больнее. Стоило встретить небесный, невероятной чистоты, взгляд смеющегося золотоволосого парня, и будто разверзлась пропасть под ногами. Только что ласковая, веселая, при виде меня небесная голубизна заледенела. Золотоволосый только рукой взмахнул — и я отлетел к стенке как недельный котенок. Чаша обернулась, вода разлилась, и гадание прервалось, растворилось в мелких водяных капельках.

Я видел, как Ульянка возится со мной, пытается помочь, но сделать ничего не мог. Кое-как вернулся в себя, неловко поднялся, отер кровь, текущую из ноздрей.

Ульянка перепугалась и теперь плакала, по-детски размазывая слезы по щекам.

— Успокойся. Я теперь знаю, что нужно делать.

Хорошо сказал: знаю. А сделай-ка, попробуй… Ведь не по моим зубам такое. А отказаться — как можно. Любовь единственную в беде оставить?

— Так что с ней случилось?

— Скаженная она. Полюбила… не человека. Он ее играючи выпил до дна и ушел — время его кончилось в этом году.

— И что будет?

— Если ничего не делать, она зачахнет к осени. Если раньше не утопится. Ее ведь на бережок тот тянет.

— Но ты же поможешь, да?

— Я попробую.

В эту ночь Еленка билась и кричала в моих руках, так, будто я ее убиваю. Оно теперь и понятно, почему — по сравнению с золотоволосым, я ей как черная полночь по сравнению с днем. Холодно и темно.

Ульянка

Олег напугал меня ночью: сначала сидел тихо-тихо, а через секунду чаша полетела в одну сторону, он в другую. И долго потом не мог подняться, только цеплялся за меня взглядом, как за самый кончик веревки цепляется тонущий.

Что он увидел в воде так толком и не рассказал. Ничего не сказал и о том, что собирается сделать. Но дай-то бог, чтобы у Олега получилось задуманное — не слишком много уверенности я услышала в его голосе.

Он пришел снова вечером. Бросил тяжелый взгляд на заторопившуюся в хату баб Фросю и присел на потертые ступеньки.

— Когда Кирилл обещал приехать?

— Вроде бы завтра.

— Позвони ему. Я… в общем, нужно будет, чтобы с вами кто-то побыл. Ты ее одна не удержишь, а если она уйдет, то может погибнуть.

Олег

Я встретил Кирилла. Парень оказался толковый: не стал задавать ненужных вопросов, просто внимательно выслушал и кивнул:

— Я сделаю все, как ты сказал.

Мне было трудно произнести еще несколько слов. Но лучше сейчас предупредить.

— Меня не будет, несколько дней. Если… Когда я вернусь… Еленка останется жить со мной. — Кирилл хотел что-то сказать, но я упреждающе поднял руку. — Подожди. Она не станет прежней, даже если у меня все получится. А я смогу с этим справиться.

Кирилл поджал губы, видимо мои слова разнились с его принципами. Но промолчал, только спросил:

— Что ты хочешь сделать?

Я покачал головой — не нужно никому знать про это. Но не удержался, ответил ему:

— Глупость. Большую глупость.

Подошла Ульянка. Она тревожно глянула на меня, будто спрашивая: что, уже? Я улыбнулся, сам поражаясь тому, что еще способен на браваду.

После моего ухода, Ульянка выбежала к воротам и долго смотрела вслед.

Я пошел к лесу. Мне нужно было не какое-то конкретное место — туда, куда мне было надо, по земле дороги не сыскать. Но требовался укромный угол, подальше от глаз.

Лес незаметно перешел в болото. Лето было сухое, и мох почти не проваливался под ногами. Я прислушался: никого живого рядом не было. Глубоко вдохнул и закрыл глаза. Привычка — на самом деле закрывать глаза для этого совсем не нужно.

На мох упал тощий волк. Почему-то оборачивался я в здоровенного, но худого — все ребра наружу — зверя, хотя в человеческом облике излишней худобой не страдал. Может у оборотней всегда так — не знаю, больше никого не встречал. Попробовал встать на ноги и не сразу смог: давно не был в волчьей шкуре, отвык.

Наловчился управляться с ногами и помчался вперед. Стволы деревьев слились в неясные тени. Как я ни готовился, переход все равно получился неожиданно. Деревья расступились, вместо лесной подстилки под лапами оказался только воздух. Я вякнул по-щенячьи и покатился кубарем по поросшему высокой серовато-коричневой травой полю. И ни конца тому полю не было, ни начала.

Когда в глазах перестало кружиться, я обернулся. Человеком все же привычнее. Зажмурился, стараясь понять, в какую сторону мне нужно. На самой границе слуха услышал музыку. Сделал шаг — и тут же она послышалась совсем рядом. Я открыл глаза: золотоволосый с неприязнью посмотрел на меня и убрал гусли. Надежда на то, что удастся обойтись без этой встречи, не оправдалась. Исходящий от него свет заставил меня поморщиться. Хорошо, что не волком пришел — шкура бы обгорела. И ходить мне тогда не только тощим, но еще и плешивым оборотнем.

— Ты думал, что я не приду встретить такого гостя?

Голос у него был холодным, звонким, как ключевая вода. С Еленкой, небось, не так разговаривал. Глянь он на нее хоть вполовину как на меня — не было бы беды.

— Не думал, что ты спустишься на среднее небо ради такого ничтожного гостя.

— Мне стало интересно, зачем ты разыскал меня в потоке времени.

Показалось, что сейчас хребет затрещит от напряжения, так сила, исходящая от него ломала волю, заставляла униженно кланяться. До смерти хотелось обернуться серым и убежать на четырех лапах, спрятав хвост под самое брюхо. Я заставил себя выпрямиться.

— Отпусти душу девушки, которую ты привязал к себе. Я люблю ее, жениться хочу.

Он наморщил лоб, вспоминая.

— Девушки… Их так много… о которой ты говоришь?

— Реку Вороницу помнишь?

Помнит ли? Что для него, вечного, еще одна доверчиво отдавшая всю себя девушка.

— Во-ро-ни-ца… Помню… Еленка, да? Отпустить, говоришь… А кто ты таков, чтобы чего-то просить у меня?

Не поможет. Это не Хозяин, что дерзость и наградить может, это не Мать, что строга, но всех детей любит. Этот молод, горяч.

— Больно наглы люди стали. А ты даже и не человек. Так, половинка на серединку. Не то нежить, не то смертный, двумя ногами за краем, двумя на земле. А хвост по меже волочится.

Я старался не выдать ярости, мешавшейся со страхом. А он покопался в поясном кошеле, достал связку оберегов, лоскутов, тонких прядок и вытащил узелок Еленкиных волос.

— Я это у нее нашел. В ней кто-то уже зажег любовный огонь. Не настоящий, намороченный. Я не просил, она сама отдала.

Я только теперь увидел, что узелок перепоясывает тонкий золотой жгутик. Накрепко перевязал все волоски, не дает рассыпаться. Здесь, на среднем небе каждое колдовство материально. Вот бы разорвать перевязь, расплести узелок...

Золотоволосый перехватил мой взгляд. Засмеялся.

— А что не твое — не получишь. На-ка, достань!

С этими словами золотоволосый оторвал узелок от тонкого шнурка и выбросил. Только что там было пусто, а теперь виднелся мосток над рекой. Узелок упал точно посередине.

Он рассмеялся, повернулся и пошел. Перед ним открылась золотая дверь. Я успел увидеть в проеме зеленый луг и очертания города. Дверь закрылась и исчезла. Я остался один.

Стоял и смотрел на узелок, лежащий на мосту. Упади он чуть дальше — и не спасти Еленку, часть ее была бы на той стороне и тянула за собой. Но на мосту… На мосту можно попытаться достать.

Я сделал шаг. Пламя взметнулось стеной. Может, пугает только? Еще шаг, и я с воплем отпрыгнул: пламя выросло из-под земли, опалило ресницы и волосы.

Попробовал поискать других ходов, может, сыскался бы помощник. Но золотоволосый не просто так тут сидел. Куда бы я ни пытался двинуться, везде было только поле. Осталась лишь дорога назад — оборотню ее закрыть нельзя, да дорога за мост, которую смертным даже ему не запретить. Но туда меня, живого, не пускало пламя.

Половина меня в нашем мире, половина в этом, хвост на меже… На мост мне хода нет. Нет хода… Разве что… Хвост на меже… Межа! Есть другая тропа. Есть!

Не прошло и мгновения, как я серой тенью распластался по полю. Прыжок — и снова под ногами живая земля. Казалось, что даже ветер в кронах шумел: «Быстрее», Быстрее».

Уже светало. Сколько меня не было? Рассвет какого дня сейчас? Может уже поздно?

Я остановился у трех старых елей на границе старого и нового леса. Обежал вокруг елок-сестер, прося впустить, как прадед учил. Снова встал перед ними. Сначала ничего не изменилось. Я готов был отчаяться и признать, что не только не спас Еленку, а, пожалуй, сделал еще хуже, когда между второй и третьей елью стал виден темный проем. Ход был короткий и привел меня к дверям землянки.

Межевик был дома. Раньше мне с ним вот так близко встречаться не доводилось. Похож он оказался на старого уродливого деда в ушанке. Шапка на нем была почему-то вполне людская, рыжеватого искусственного меха. Наверное, понравилась, вот он ее и увел у какого мужика. Межевик тоже с интересом разглядывал меня.

— Ну, так и будешь на меня лютым зверем пялиться? Обернулся бы, что ли? Чай не в норе, в дому.

Когда я сел за стол, он принюхался.

— Чего тебя на ту сторону носило?

— Нужда. Я чего пришел-то… Мне нужно… за мост. Я знаю, ты можешь.

Межевик удивленно вытаращился на меня, подслеповато щурясь. Я по рассказам знал, что помогать (или мешать, тут уж смотря какой случай) они любят. Потому как долгая жизнь скучна. И действительно, в его глазах зажегся интерес.

— А зачем тебе туда нужно?

— Вещицу одну на мосту обронили. Я сегодня там был — увидел. Забрать бы надо.

Межевик закивал: это было ему понятно. Хозяйство, оно такое, его беречь надо, собирать по крупицам.

— А историю расскажешь?

— Только одну взамен на помощь.

Межевик нахмурился: он не ждал, что я пойму его хитрость. Но я от деда знал, что их брат может требовать рассказывать истории бесконечно и ничего в итоге не дать взамен: они ведь не обещали.

— Тогда прямо сейчас рассказывай. А то вдруг еще не вернешься.

— Как расскажу — поможешь с… переправой.

Дедок вздохнул.

— Помогу.

Я откинулся на бревенчатую стенку. Хотелось курить, но нежить огонь не одобряет.

— Это было так недавно, что многие рассказчики видели все своими глазами. В одной деревне жила ведьма. А в другой — колдун. Оба они были молодые, оба вдовые. И случился между ними спор, кто сильнее. Спорили они долго, однако ни разу не случилось такого дела, которое бы их рассудило. А ведьма тем временем собралась замуж. Колдун ее и сам сватал, говорят, любил сильно, да она не захотела идти за него. И, когда свадебный поезд ехал в дом жениха, кони вдруг встали, и — ни в какую. Будто стена перед санями выросла. А колдун появился перед невестой и говорит: «Ну, кто сильнее?» Она с ним боролась-боролась да так ничего и не сделала. Пока он сам не засмеялся и не отпустил коней. А ведьма умерла. Беременна она была, ребенка скинула и сама с крови сошла. У колдуна от первой жены сын был. А у ведьмы дочка осталась. И, когда они выросли, полюбили друг дружку и собрались жениться. Да только колдун не захотел. Говорит, не хотела живая родниться, так мертвая и вовек не нужна. И отсушил сына, женил его на другой. А его правнук как вырос — все равно полюбил девушку из той семьи. Но бабка не забыла, как в молодости ее жениха околдовали, и не захотела внучке мужем колдунова правнука. Она не стала дожидаться, пока внучка заметит, как ее любит внук бывшего жениха, и присушила ее на другого парня. Да только внучка-то ее оказалась стеснительной, так и не сошлась с ним. Сохла она по нему, а однажды, перед Купалой, пошла одна в лес.

Межевик встрепенулся.

— Одна? Перед Купалой?

Я кивнул, и он неодобрительно закачал головой.

— И встретился ей красивый золотоволосый парень. Приворот разрушился, а девка возьми, да всю свою нерастраченную любовь и отдай ему.

Леший скривился.

— Не та пошла молодежь, ой не та. По лесам одни гуляют, оберегов не носят! Она ему небось и имя сказала?

— Сказала. И на Купальскую ночь с ним в лесу осталась. А как он ушел на рассвете, так и не мила ей стала жизнь. Сидит, в стенку смотрит, а как к рассвету время пойдет — начинает рваться на реку, любимого искать.

— А чем же закончилось?

Я пожал плечами.

— Эта история еще не окончена. От тебя, дедушка зависит, какой конец будет.

Межевик задумался. Он, морщил лоб, хмурился.

— Так тебе на ту сторону из-за нее что ли? И зачем она тебе порченная? Ведь прежней не станет.

— Люблю. Ее приворот на мосту лежит. Ты же знаешь, живым на мост хода нет.

— Но и просто так туда ведь не шастают, надо зачем-то.

— С прадедом поговорить. Спрошу, зачем он меня обманом в волчью шкуру одел и без моего согласия дар передал.

Межевик довольно хмыкнул.

— Обида. Обида дело такое, хорошая причина на ту сторону сходить.

Он, без предупреждения, ударил длинным, непонятно откуда взявшимся ножом. Лезвие легко вошло в грудь, я даже боли не ощутил. Только увидел, что тело лежит на земле, а я рядом стою. Леший поглядел на меня и крикнул:

— Что стоишь, серый? Беги, беги скорее, времени тебе до следующего рассвета. Не вернешься — умрешь.

Прямо за порогом начинался мост. Оглянулся — никакой двери не было. Только уже знакомая стена пламени.

Настил моста оказался прохладным. Мне чудилось, что хрупкие плашки чуть прогибаются под лапами. Вот и середина. Прямо передо мной лежал узелок. Но брать его нельзя. Только на обратном пути.

Я с трудом вскарабкался по осклизлому берегу, покрытому каким-то киселеобразным налетом, должно быть сопревшей травой. На той стороне росла такая же, как на среднем небе, трава, только белесо-бурая. Она качалась на несуществующем ветру, неприятно касалась брюха. Я с трудом вспомнил, как нужно оборачиваться. Неловко, как совсем недавно на волчьи, встал на человеческие ноги. Не решаясь разрушить здешнюю тишину, негромко позвал:

— Дед!

Вызвал из памяти воспоминания о нем, имя...

Одна из теней стала темнеть, обрела очертания.

— Ко мне ли, внучек?

— К тебе.

— Соскучился?

Я не ответил. Прадед будто бы огорчился и пригляделся ко мне. Я проследил за его взглядом: на груди темнело небольшое овальное пятно.

— Зачем пришел?

— Спросить.

— Ну, спроси.

Я не видел лица — у тени его просто не было, но чудилось, будто прадед гордится мной: вон, мол, какой у меня внук, на том свете нашел.

— Зачем ты меня обманом оборотнем сделал?

Прадед был удивлен:

— И ты за этим такое сотворил?

— Будешь отвечать? Если нет, так я пойду.

— Ой ли. Далеко ли уйдешь?

— Прощай.

Я не хотел говорить с ним. Давняя, обида до сих пор жгла: почему обманул, насильно сделал оборотнем, дар обманом передал.

— Ну, иди, иди. Я тебя хотел сильным сделать, чтобы мое семя на этой земле на горке проросло, а не в низине. А ты неблагодарный.

— Ну, спасибо, дедушка, на весь век осчастливил. Твоя слава мне по сей день аукается.

— Чем же не угодил?

Я не ответил.

— Скажи хоть, зачем пришел, если не за ответами?

— Дело было на этой стороне, а просто так сюда не ходят.

Я отвернулся: обиды-обидами, но смотреть, как сникает и темнеет тень когда-то так любимого человека было трудно. Тихо, совсем другим тоном, прадед добавил:

— А не обороти я тебя тогда — ты бы сюда не добрался, зачем бы оно тебе ни надо было.

— Если бы не твое колдовство, мне бы сюда не понадобилось.

Тень встрепенулась, резко, не делая ни шага, приблизилась.

— Что случилось.

— Я бабки Груши внучку люблю. А она твои дела мстит по сю пору: Еленку на другого присушили, не захотели с колдуном родниться. Присуху эту надо разорвать, а она тут на мосту валяется.

Дед растерянно, будто сам себе прошептал:

— Еленка… ЕЕ внучка… Внучек, внучек, спаси ее, это же ЕЕ продолжение!

Я больше не слушал. Вопросы заданы, ответы получены, нужно возвращаться. Но трава, только что легко сминаемая, превратилась в жесткую щетку и будто бы даже цеплялась за ноги. Ступни стали неподъемными, с каждым шагом все труднее было отрывать их от земли. Когда, наконец, показался берег, я уже полз, с трудом сдерживая крик — так трудно было оторваться от земли. Прошла целая вечность, прежде чем я приблизился к мосту.

Стоило сведенным судорогой пальцам коснуться настила, как чудовищная сила выломала меня, вывернула наизнанку, силком оборачивая зверем. Никогда еще мне не было так больно. Когда отпустило, я лежал уже волком, бессильно вывалив язык.

В голове крутились мысли: куда я рвусь? Зачем? Разве это стоит такой боли?

Судорожно пытаясь вспомнить, для чего мне было сюда приходить, я безвольно шарил взглядом перед собой. Глаз остановился на темном пятнышке посреди моста. С трудом заставил себя сфокусировать взгляд. Узелок! Вернувшиеся воспоминания разрывали меня на части. С трудом снова собрал себя в единое целое, подтянул трясущиеся лапы к животу. Встал. Шаг за шагом двинулся к заветному пятнышку.

Дошел. Хотел перекинуться в человека, но не получилось. Страх шарахнул по хребту: а ну как останусь насовсем зверем? Не важно, надо спешить. Взял узелок в зубы и двинулся на ту сторону. Но, стоило мне сделать шаг, как мост зашатался, а языки пламени стали бить по мне, высекая искры из перил и плашек моста.

Сначала я пытался уворачиваться, но потом просто пошел вперед, только приседая и закрывая глаза, когда очередная полоса огня касалась и без того обожженной спины. Будто живые, из плашек выросли шипы. Мост не отдавал свою добычу.

Левая лапа подвернулась и я свалился. Все. Больше не могу. Нет сил. Никому я не помог, только еще хуже навредил. Вот и сгорю здесь, заслужил. Я опустил голову на настил, ощущая, как уходит жизнь из тела. В ушах шумело, сознание плавилось, но вдруг стало легче, будто кто-то стал рядом и подпер вместе со мной тяжелую ношу. Сознания коснулся едва слышный шепот: «Прости, внучек». Прошептал в ответ:

— Ничего.

Я понял, что не выберусь напролом. Замер на секунду. Огонь и шипы тут же исчезли. Я зажмурился и постарался возвести вокруг себя непроницаемую стену, как когда-то в детстве учил прадед. Снова двинулся. На этот раз ни один огненный бич не доставал до спины. Только шипы, по-прежнему вырастающие под лапами, раздирали их в кровь.

Стоило сделать первый шаг по траве среднего неба, как все прекратилось. Не найдя в себе сил обратиться обычным способом, я неловко перекатился через левое плечо.

А потом вытянулся на траве и позорно заплакал. Раны после обращения почти зажили, но болели как свежие. Чуть успокоившись, я поднял узелок. Развязать его трясущимися израненными руками не смог, пришлось помогать зубами. Под золотым оказался еще один волос, черный — тот самый приворот. Мне показалось, что даже на вкус он горький. Стоило узелку освободиться, как он сгорел дотла. Вот и все. Еленка свободна.

Солнце, призрачный бледный шар, прикрытый пленкой туч, садилось. Раз солнце садилось здесь, значит на земле уже рассвет. Меня как током ударило: ведь не успею вернуться!

И снова я несся по высокой траве, в этот раз не приминая ее. Но дорога не появлялась. Я пытался представить место, куда стремился, три сосны-сестры. Ничего.

Я снова отчаялся и готов был просто лечь и ждать смерти. Но перед глазами вдруг встали зеленовато-карие глаза Еленки. Только не такие, как обычно, а ласковые, будто даже с любовью на меня глядящие. И, словно взгляд этот разорвал пространство, грань, отделяющая среднее небо от земли, со звоном рассыпалась. Я кубарем скатился в проход между соснами — для полумертвого он не был зачарован, просить открыть путь не пришлось.

Стоило толкнуть носом дверь, как меня подхватила невидимая сила, выломала каждый сустав, сварила в котлах и прополоскала в кипятке каждую жилку. Потом все стало собираться в единое тело. Я очнулся человеком, впервые в жизни ощутив, как же тяжело быть заключенным в плоть. Будто раскаленным железом прижженная, горела на груди неглубокая рана.

Межевик удивленно разглядывал меня.

— Успел!

Я кивнул, не в силах разговаривать. Чуть оклемавшись, спросил:

— Который сегодня день?

— Два по пять от Купалиной ночи.

Значит четвертый день, как я ушел. Как приговорил, так и вышло.

— Мне пора.

Дедок грустно вздохнул.

— Приходи еще. К нам сейчас редко заходят, а ты историю не закончил.

Я через силу улыбнулся:

— Приду.

Ульянка

Олег, отчаянно изображая спокойствие, скрылся за поворотом. Кирилл снова, как в прошлый раз, крепко сжал мою руку и так мы сидели, пока не наступил рассвет.

Первую ночь все оставалось по-прежнему. А вот на вторую… Еленка встала посреди комнаты, но вместо того, чтобы попытаться выйти наружу, оглушительно закричала. Она рвала на себе волосы, царапала лицо, но Кирилл быстро сообразил, что к чему, и прижал ее к полу. Прошло несколько минут, и Еленка обмякла, мне сначала показалось нехорошее. Но она была жива. Только без сознания.

На следующее утро она очнулась и снова стала биться. Намного сильнее, чем прежде. Мы оба, навалившись, с трудом удерживали ее. Я совсем оглохла от ее крика, когда наступила тишина. Еленка больше не сопротивлялась, только тяжело дышала и водила взглядом по потолку. Взгляд был осмысленный! Кирилл посмотрел мне в глаза. Вид у него был ликующий.

— Он сделал это, сделал!

Олег

Из леса я выбрался едва ли не ползком: сил не было. В дом бабки Фроси не пошел. Побоялся, что, не отойдя еще от стольких обращений, перерву ей горло со злости и обиды за наши жизни, которые она едва не погубила. Присел на крыльцо. В хате послышался шум: меня видимо заметили.

Первая из дверей показалась Еленка. Она смотрела на меня настороженно, чуть удивленно. Передал ли Кирилл ей мои последние слова?

— Здравствуй.

— Здравствуй. Ты к нам вернулась?

Она стыдливо улыбнулась:

— Да.

Ни следа не осталось от былой скованности и внутренней пустоты, только легкая неуверенность.

У не успел полюбоваться не Еленку: Ульянка бросилась на шею, чуть не задушила. Я неловко прижал ее. Теплая и земная девушка вливала в меня силы, возвращала к миру людей. Она отстранилась, осмотрела меня.

— Господи, тебя будто на лоскуты драли.

— Кусты колючие попались.

Еленка несмело коснулась плеча, и тут же отдернула руку.

— Промыть бы надо.

— Потом. Дай лучше попить. Чая. Покрепче и с медом.

После тягучего сладкого чая стало легче. Силы почти вернулись, будто и не было трех сумасшедших ночей. Отказавшись зайти в дом, я пошел к себе. Заглянул в зеркало и испугался: оттуда глянул ободранный осунувшийся и почерневший мужик, небритый, с заметной желтизной в серых глазах. И… сначала я думал, что мне показалось, но после мытья снова подошел к зеркалу, вгляделся: нет, действительно, поседел. Темно-русые волосы теперь были как перец с солью.

Еленка

Когда я увидела Олега на крыльце, то с трудом подавила желание броситься вон. Он меня пугал, только я никак не могла вспомнить причины. А когда ушел помыться и переодеться, Кирилл отвел меня в сторону и рассказал все, что было, после той ночи. Я смотрела на него и удивлялась: ни следа не осталось от былого чувства. А ведь еще месяц назад как горела! Он пересказал слова Олега обо мне, и стало зябко, страшно.

— Не хочу к нему.

Кирилл пожал плечами.

— Вы взрослые, сами разберетесь. Это он тебя спас. Не знаю, что он сделал, но это помогло, а ведь Олег пришел еле живой.

Я не поверила до конца в слова Кирилла — слишком странно они звучали. Но оказалось, что он все правильно передал.

Олег не дал мне времени, чтобы придти в себя. Как только Кирилл и Ульянка уехали, убедившись, что я уже пришла в себя, насколько это возможно за такой короткий срок, он тут же пришел к дому. Внутрь не пошел, постучал в окно.

— Выйди на минутку.

Я присела около Олега на крыльцо, зябко кутаясь в шаль — никак не могла отогреться после того, как Он ушел.

Олег не сразу заговорил, долго молчал, теребя пластыри на обожженных руках. Отчего-то мне было трудно смотреть на него. Я отвела взгляд и краем глаза увидела, как силуэт его тела стал расплывчатым, будто марево над нагретым асфальтом. И в этом мареве мелькала смутная темная тень. Но, стоило мне взглянуть прямо на него, как наваждение пропало.

Оказалось, что Олег наблюдает за мной. Я встретилась с ним глазами и снова отвернулась.

— Ты помнишь последние дни?

Я покачала головой.

— Я вообще ничего не помню с самой Купалы.

Олег снова замолчал. А я подумала, что сказала ему не всю правду. На самом деле я не помнила почти ничего с самого фестиваля в Гнездово. В голове мелькали расплывчатые образы, обрывки фраз. Но ни голоса, ни лица того, от любви к кому чуть не умерла всего день назад, в памяти не осталось. Зато я не забыла того ослепительного, беззаботного счастья, переполнявшего меня в эти дни. И как наркоман не могла избавиться от тяги снова окунуться в эти чувства.

Из воспоминаний меня вырвал чуть неуверенный голос Олега.

— Лен, я знаю, Кирилл тебе вчера передал мои слова…

— Передал. Я подумала, что он что-то неправильно понял.

— Правильно. Понимаешь, то, что было с тобой — оно не проходит до конца.

Я напряглась: Олег всегда мне нравился, он даже пробовал когда-то перевести дружеские отношения во что-то большее. Но теперь при виде него какой-то инстинкт заставлял меня относиться к Олегу настороженно, с опаской. Я была уверена, что в тех утраченных воспоминаниях была и причина моего страха.

— Что значит, «не пройдет»? Что не пройдет?

— Я думаю, ты понимаешь меня. Прислушайся к себе — разве теперь ты такая же, как до Гнездово?

Не трудно было понять, о чем Олег. Тихо, почти шепотом, ответила ему:

— Нет. Я чувствую себя… пустой, как будто все чувства разом обрезало.

Он проницательно посмотрел на меня.

— Но ведь не только это.

Он не заслуживал лжи и я ответила искренне:

— Не только. Еще голод, желание еще раз, хоть на минутку попробовать той радости, что я чувствовала тогда.

Олег

Еленка сникла, с тоской глядя перед собой. Она никогда не станет прежней. Может, через несколько лет снова станет чувствовать полноценно, даже сможет полюбить, но уже не так ярко, сильно. Я видел, что страх из ее глаз, когда она смотрела на меня, никуда не делся. Она наверняка забыла то, что видела во мне в те ночи, когда я удерживал ее в доме, когда один мой вид заставлял ее убегать в дальний угол.

— Ты понимаешь теперь, почему я так сказал Кириллу? Ты не сможешь быть одна, нужно, чтобы рядом был кто-то, кто сможет тебя удержать, не позволить идти на поводу этой своей тяги. Иначе ты можешь погибнуть. Опасность еще не миновала до конца. К тому же тебе нужно, чтобы рядом был кто-то, кому ты сможешь рассказать о произошедшем, не скрываясь.

Еленка отвела глаза, не желая так просто признавать мою правоту. Я ее понимал. Мне и в голову не пришло бы заставлять ее так поступить, если бы не угроза ее жизни.

Наконец, Еленка, вздохнув, откинулась назад. Несмотря на напряженный разговор, улыбнулся: и в десять лет и сейчас она признавала свое поражение в разговоре одинаково.

Чуть растерянно, она спросила:

— А что я родителям скажу? И твоим тоже…

Я пожал плечами.

— Правду и скажем. Остальное они сами додумают.

Еленка усмехнулась:

— Представляю, что они там додумают. — И, вдруг, тревожно посмотрела на меня: — А оно будет, то, о чем они подумают?

Я почувствовал, как загорелись уши. Хорошо хоть сумерки скрыли это. Рой мыслей, несбывшиеся, но еще не умершие надежды пронеслись в голове. Вслух только сказал:

— Это только от тебя зависит. Мои чувства ты знаешь. И что я не только жить с тобой, но и жениться на тебе хочу — тоже знаешь.

***

Еленка

Тогда, соглашаясь с ним, я знала, что он меня любит. Но долго не понимала, насколько.

Мы мало жили вместе просто так. Подумав, я согласилась выйти за него замуж. Уже через неделю после этого мы поженились. И мои и его родители были очень рады, ведь они знали друг друга очень давно и мечтали породниться. Только баб Фрося, была отчего-то против, ее еле уговорили придти на свадьбу.

Мне теперь стыдно вспоминать, как годами чуралась, не его позволяла себе ответить на ласку.

Даже ребенок не сразу успокоил меня, только после того, как Сережке исполнился год, я перестала так сильно тосковать по тому золотоволосому парню, даже имени которого не знала. А сын был так похож на Олега… Мне кажется только после того, как я это поняла, перестала бояться серой тени, что все чудилась мне позади мужа. И чудилась ли?

Прошло пять долгих лет, прежде чем я примирилась с обидой на судьбу и со страхом перед Олегом. Перестала дичиться его, научилась любить.

Просто однажды смотрела, как он работает… Вгляделась в его седину, в шрамы, изуродовавшие красивые руки, вспомнила, что таким он стал, спасая меня. Вспомнила, как терпеливо, раз за разом успокаивал меня, прогонял прочь кошмары. Как сторожил летними ночами, когда я теряла себя и пыталась сбежать на речку, чтобы отыскать золотоволосого. Как ни разу не упрекнул ни за холодность, ни за что-либо другое.

Теперь только редко-редко, прозрачными летними ночами, вспомнятся мне те двенадцать дней ослепительного, беззаботного счастья.

И с каждым годом все крепче во мне уверенность: погружение с головой в любовь, такое, что забываешь себя, готов все отдать за миг радости — не то, что нужно.

Теперь я понимаю: золотоволосый тогда взял мою радость и любовь, но не дал ничего взамен, кроме слепящего счастья, но и та наполняла меня только пока я на него смотрела.

Я долго к этому шла, но обрела другое счастье: зрелое, осознанное. Когда я не теряюсь в любви, не схожу с ума от привязанности, а, наоборот, ярче проявляюсь, горю, а не сгораю. Когда я радуюсь не пустому, хоть и пышному цветению, а плодам, которые дает моя теперешняя любовь. Когда я вижу, как от моего взгляда, от моей улыбки загорается радость в другом человеке.

И мое лето еще не прошло.

Август 2012